Патент Остапа Бендера

                ПАТЕНТ ОСТАПА БЕНДЕРА

Я родилась в год собаки по восточному календарю.
Что бы это значило, спросите вы?
Это значит, что у меня решительный характер, я не пасую перед трудностями и не жду милости от природы.  Всегда готова быть в гуще событий и не боюсь перемен. Двигаюсь вперед, невзирая на любые препятствия.
Да, и еще мне сорок пять. То есть, я вполне уже ягодка.
Замужем я была трижды. Вот только завидовать не надо! Не так все безоблачно.
Ведь, если бы все сразу сложилось так, как хотелось бы, не было бы новых попыток.
Впрочем, как выяснилось позднее, новые попытки  были только иллюзией счастья…
Зато  теперь я в свободном полете. И, отнюдь, не отказалась от встречи со счастьем.
Но обо всем по порядку.
Первый брак с сокурсником моего факультета был пробой пера и авантюрой чистой воды. Он продлился два года и восемь месяцев. И одарил меня звучной фамилией.
Второй за четыре года совместной жизни  наградил меня вконец истрепанными нервами и сыном, который забыл меня так же просто, как и некогда его отец.
От третьего мужа, с которым я прожила двенадцать лет и проводила его засим  в последний путь, мне досталась квартира в тихом центре.

История моих супружеств началась в девятнадцать лет.
Я тогда училась в Ипполитовке на факультете народного пения.
Мечтала о ГИТИСе, но туда было не пробиться и добрые люди посоветовали беспроигрышный вариант: выбрать факультет попроще, куда  народ не ломился по конкурсу.
Зато статус училища открывал большие перспективы и диплом Ипполитовки прилично весил на рынке творческих профессий.
Я воспользовалась советом и не прогадала.
В то время, как мои менее предприимчивые сверстники бесперспективно штурмовали Школу - студию МХАТ, ВГИК и ГИТИС, я преспокойно изучала те же творческие специальности  и посмеивалась над тем, как ловко я проникла в ту отрасль, что интересовала меня более всего в восемнадцать лет.
Правда, я не фанатка  Марии Мордасовой и Ивана Суржикова, но это временная история и никто от этого еще не помер.
Зато после первой же сессии нам стали предлагать в деканате разную халтуру за деньги. Что было очень лакомым куском для полуголодных студентов.
Конечно, этой чести удостоены были не все!
Но я, с моей смазливой рожицей, попрыгунья - стрекоза, еще в декабре первого года обучения получила предложение от худрука училища  поиграть Снегурочку перед представлением на детских елках  Автозавода Ленинского Комсомола.
Глупо было  отказываться от такого лестного проекта, хотя время перед новым годом всегда трудное и суетное. Зачеты, экзамены, первая сессия на носу…Но ведь такие предложения на голову студентов - первогодок не сыплются из рога изобилия, это ж ясно! Ну как было не согласиться?
Я проворно взялась за это дело и уговорила худрука напару со мной пристроить и Тольку Лозицкого, моего однокурсника. Он мне сильно нравился.
И, представьте, все у меня получилось!
Отдедоморозив две недели на АЗЛК, мы получили огромный опыт празднично-развлекательной деятельности в толпе народа, надсаженные связки  и приличный гонорар - свои дебютные творческие деньги.
Заводище был богатый и заплатили нам круто.
Я тогда купила первую в своей жизни болгарскую дубленку и мне завидовала вся группа.

Чтоб получить гонорар, надо было в дневное время с паспортами приехать в бухгалтерию завода.
Мы улизнули с занятий (что в последующие годы учебы практиковали частенько),  ведь причина была уважительная и рванули в Текстильщики, на завод.
Настроение было самое возвышенное.
Получив деньги, мы почувствовали себя владельцами золотого тельца и отправились за вином и закуской, чтоб поскорее отметить эту радость.
Толька был совсем не дурак выпить (впоследствии он и спился).
Я же, прогуляв день в училище, с пачкой купюр в кармане,  бодро шагала по свежевыпавшему снегу, хрустевшему под ногами и знала, что с большим удовольствием составлю ему компанию выпить. Почему же нет?
Тем более, Толька звал к себе домой, где в дневное время никого не было и вдруг бы все сложилось так, как хотелось мне, по моему сценарию? Ведь красавчик Толька  мне нравился!
Это была просто чудесная альтернатива двум парам теории музыки и научного коммунизма.
Теория музыки жила у меня в душе (моя душа постоянно пела, радуясь молодости и огромному жизненному пространству впереди), коммунизм же у меня и Тольки наступил в тот самый момент, когда в наши карманы легли заработанные на елках для детишек хрустящие купюры.
 «От каждого по способностям, каждому по потребностям» - гласила коммунистическая доктрина.
Свои способности мы показали, работая на елках. А вот Толькиными потребностями сейчас были две бутылки испанского (жутко дорогого!) портвейна «Марсала» и закуска в виде столичного батона и банок с сардинами и шпротами.
Моя же потребность в виде болгарской дубленки дожидалась меня уже сегодняшним вечером в общежитии училища в комнате известного всем студентам спекулянта Вени Шушкевича.
Предвкушая  продефилировать оставшиеся два месяца зимы в новой дубленке, я шла рядом с Толькой и щебетала, не давая вставить ему ни слова. Толька слушал и кивал. Он был покладистый малый. Немногословный. С глубоким  басом. Благодаря этому басу и высокому росту из него получился превосходный дед Мороз. 

Спустя два десятка лет я встретила Тольку на улице.
Он по-прежнему играл Дедов Морозов на елках.
Только теперь ему не нужно было гримировать нос пунцовым гримом. Природные склонности сделали свое дело, довершив Толькин образ к сорока годам.
Ну, а в тот бодряще -морозный день с ранними желтыми сумерками мы шли мимо Кунцевского ЗАГСа и Толька кутал простуженное горло в мохеровый пижонский шарф. Я остановилась.
«Ты что? - спросил Толька, успев уйти вперед и повернувшись ко мне. - Чего встала?»
Я молчала и хитро посмеивалась.
«Да что такое?» - рассердился Толька, которому жаль было терять время на холодной улице. Когда ждала пустая квартира и ужин с испанским портвейном. Изо рта у него валил пар.
«Слушай, Дедушка Мороз, а ты когда - нибудь в ЗАГСе  был?» - спросила я.
«Не-а, - сказал Толька, шмыгнув носом. - А ты?»
- И я нет.
- Ну и что с того?
- Так интересно же! Давай, заглянем? На минуточку!
- Мальцева, на кой тебе это надо?
-Вот, все тебе скажи! Я же Снегурочка, дедушка! Вот найду себе прекрасного принца и выскочу замуж! А ты, Дедушка, будешь ждать нас в гости и угощать портвейном! И будешь свидетелем на моей свадьбе!
И я потянула на себя тяжелую дверь. Тольке ничего не осталось, как двинуться следом.
Мы вошли внутрь.
«Ну, что, Лозицкий? Согласен ли ты быть свидетелем на моей свадьбе с прекрасным принцем? - веселилась я. - Или сам замуж меня возьмешь? Считаю до трех! Выбирай! Раз…Два…»
Толька хмыкнул, крутнул башкой и, взяв меня за руку, потащил по коридору, читая таблички на дверях.
Авантюра удалась.
Мы подали заявление на регистрацию брака и, хохоча и толкаясь, выкатились на мороз.
В каком-то полубезумном состоянии мы ехали домой к Тольке в холодном троллейбусе, который дергался - дергался и, наконец, встал посреди улицы. Пока водитель - женщина вылезла, надела рукавицы и пошла водворять на место сорвавшиеся троллейбусные усы, мы целовались, благо, троллейбус был почти пуст и были в восторге от моей  внезапной выходки с ЗАГСом.
Доехав домой, мы воздали должное портвейну и вечер провели в постели, как и положено людям, решившим соединить свою жизнь законным браком.
Потом я внезапно вспомнила, что меня дожидается Шушкевич с дубленкой и стала заполошно собираться.
Толька, получивший некие права на мою неограниченную свободу после подачи заявления в ЗАГС, завозражал.
Но я, хитрюга, понимая, что дело к ночи и скоро явится остальное население квартиры - мать и ее новый муж, как сообщил мне Толька, не стала мешкать. Я пулей выскочила из квартиры и понеслась на встречу с продавцом  моей мечты, оставив, все же, вполне удовлетворенного портвейном с сардинами и любовным приключением Тольку наедине со своими мыслями.
На следующий день я появилась в училище разодетая в пух и прах.
Я таскала дубленку под мышкой, опасаясь оставить ее в гардеробе и сияла от счастья.
В аудитории мы сели с Лозицким вместе, явно давая понять всем окружающим, что между нами что-то происходит.
Первые дни мальчики на нас поглядывали с недоумением, девочки с досадой. Потом постепенно все привыкли видеть нас вдвоем  и, когда мы объявили, что через неделю у нас свадьба, никто особо не удивился.
Тем более, что на свадьбу была звана  вся группа.

Толька был не треплив. Он хранил в секрете нашу веселую проделку до поры до времени и с пацанами ее не мусолил.
Думаю, я с лихвой вознаграждала  его после занятий в пустой квартире тем, на что он и купился в день получения гонорара.
А поскольку, он оказался падким на ласку, и вообще, теленком, мне не составляло никакого труда держать его на привязи.
На других девиц он не засматривался, видать, мое эмоциональное изобилие насыщало его до краев.
Словом, как говорится, мы были два сапога - пара.
Смущало одно: жить после  росписи  в ЗАГСе было негде.
Конечно, у него имелась  своя комната в двушке панельной пятиэтажки  Кунцевского района.
Но Толькина мать заранее была не в восторге от перспективы женитьбы двадцатилетнего сына на девушке из коммуналки.
Более того, Толька не знал, как вообще сказать ей об этом.
Не так давно она нашла себе мужчину из далекого города Кемерово и ее возлюбленный с удовольствием переехал в район  московского Кунцева, зарегистрировав отношения с дамой сердца и получив в качестве приданого пасынка Толю, который был на голову выше самого новоиспеченного папаши.
Да, я ей заранее не нравилась.
Ей не нравилось, что я живу с бабушкой в одной комнате.
Ей не нравилось, что я вскружила голову ее сыну и он без совета с семьей решился подать заявление в ЗАГС.
И то, что все завертелось так стремительно и внезапно, ей тоже не нравилось.

Толька оказался абсолютно бесхитростным: ему и в голову не приходило после горячечного неправдоподобного  дня с получением гонорара, портвейном и поцелуями в троллейбусе, после того,  как он неожиданно получил от меня такой щедрый аванс, прикинуться  шлангом и наутро сказать в училище, что он был сильно пьян, ничего из  того, что было накануне, не помнит и просто порвать приглашение на регистрацию.
Но, недаром говорят, что ночная кукушка дневную перекукует.
Ночью, правда, мне пока не приходилось бывать в квартире Толькиной матери. Нам хватало послеобеденной сиесты.
После занятий мы ехали к Тольке и так рьяно репетировали супружеские обязанности, что нам даже соседи стучали по батарее: дескать, нельзя ли потише?
Вот, верно, кто -то из бдительных Толькиных соседей и сказал его матери, что сын приходит домой не один и пора обратить ей на это свое материнское внимание.
Так как, все ближайшие соседи уже обратили. Принимайте, мол, мамаша, экстренные меры.
И она приняла.
Она устроила ему такой грандиозный скандал, что, после разборок с ней, он явился назавтра  в училище с большой спортивной сумкой.
Поставил ее в угол в гардеробе и заявил, что ушел из дому. Вид у него был абсолютно растерзанный, видать, ему здорово досталось.
Но намерение, все же, жениться на мне, он не оставил.
Я ж говорю, он был абсолютно бесхитростный - бери его голыми руками, что я, собственно и сделала. Не я, так кто-нибудь другой подсуетился бы.
Но я успела вперед всех.
Пришлось ему кантоваться пока у ребят в общежитии.

У меня после занятий встречаться было неудобно: бабушка работала на дому. Она занималась техническими переводами и целый день стучала на машинке. Те восемь часов, что человеку полагалось быть на работе, она отстукивала не выходя из комнаты, прерываясь только на чашку чая или на поход в туалет.
Я, не таясь, представила ей Тольку, как своего парня. Про скорую свадьбу в день знакомства  умолчала.
Бабушка, царство ей небесное, была здравомыслящим человеком.
Она все быстро поняла. И к Тольке отнеслась дружелюбно. Он ей, как и мне, понравился.
И он воспринял бабушку легко и просто, как неотъемлемую часть меня самой.
Правда, приходя к нам, он сильно маялся оттого, что нельзя было принять горизонтальное положение и ласкаться до вечера.
Но, после скорого объявления про то, что я и Толька - жених и невеста, бабушка сама подсказала нам отменный выход.
В нашей коммунальной квартире было три комнаты.
В одной жались мы с бабушкой, так как бабушкин зять, а мой папуля,  после смерти моей матери, женился вторично и жил припеваючи  в отдельной квартире с новой супругой, выпихнув меня к бабушке в общую квартиру и ничтоже сумняшеся по этому поводу.
В двух других жили  бездетные супруги.
Она не могла иметь детей, а он очень хотел и в итоге они развелись и разделили жилплощадь.
 Каждому досталось по комнате.
 Он нашел женщину, которая смогла забеременеть от него сразу же в начале отношений и его комната теперь стояла запертой, так как он в ней не появлялся.
Все хотел ее продать, а у бабушки была мечта ее купить. Да вот, денег на покупку, увы,  не было.
Бабушка связалась с соседом по телефону, объяснив ситуацию, что внучка выходит замуж и сосед согласился сдавать нам эту комнату.
Конечно, мы были студентами дневного отделения и, кроме стипендии ни черта не имели, но у Тольки оставались деньги за халтуру на АЗЛК и он не придумал, куда их потратить.
Поэтому я заплатила его гонораром за три месяца проживания в соседской комнате, твердо зная, что мы еще заработаем.
Его денег хватило и на скромную студенческую свадьбу в этой самой съемной комнате.

Толька был уживчив и нетребователен.
Ел и пил, что было, лишь изредка вздыхая при воспоминании о том вьюжном дне, когда мы пили портвейн с сардинами и наслаждались своей только что случившейся близостью.
Он никогда не ссорился с соседкой и бабушкой, выносил мусор во двор, бегал в магазин с авоськой, сдавал молочные бутылки…
Когда пришла пора вновь оплачивать комнату, я заставила его пойти ночным сторожем в соседний гастроном и он стал не только семейным, но и рабочим человеком, за что его мать возненавидела меня еще сильней.
Ни разу за время нашей супружеской жизни Толька не сказал мне, что устает. Правда, в училище у него уже не было желания драть глотку на занятиях вокалом, он делал это без куража, вполсилы, сберегая связки  для халтур, где платили.
Год пробежал быстро, летом мы съездили в стройотряд, там Толька подзаработал еще, исхудал, стал похож на загорелого героя американских вестернов.
На озере Селигер, куда мы поехали с компанией друзей на недельку после летней его работы, на него вовсю  глазели девчонки.
 А я самодовольно думала, что все это богатство - мое и ничье больше.
Зимой мы снова дедморозили на заводской елке, теперь в ролях Кая и Герды.
Высоченный басовитый Толька уморительно  смотрелся в маленькой шапочке с помпоном и белом шарфике. Зато я, стройная и изящная, была настоящей Гердой!
Администраторы праздников уже знали, что мы - семейная пара и оплачивали нам халтуру на двоих.
После того, как мы получили еще один щедрый гонорар, я заставила Тольку встать в льготную очередь на машину среди сотрудников АЗЛК.
 Его гонорар был первым взносом на машину.
А я на свои деньги накупила шмоток у Шушкевича и заплатила за получение прав в автошколе.

Жили мы с Толькой  взахлеб, карусельно  и весело.
На ссоры у него просто не хватало времени; после учебы  он пару часов спал, зная, что ночью ему на смену в магазин.
Для меня, молодой жены, его энергии всегда хватало - ни одного дня я не была обижена.
Словом, я умница. Быстрее всех других я разглядела в Тольке идеального мужа.

Лишь один раз мы разругались в дым.
Накануне восьмого марта я притащила домой компанию развеселых подруг. Тольке надо было спать перед дежурством и он с удивлением смотрел на трех девиц, что бесцеремонно внедрились на диван, где он собирался прикорнуть.
Девки затормошили сонного Тольку, требовали петь, разливать вино, травить анекдоты. Им загодя хотелось праздника, а соответственно, мужского внимания.
Он немного посидел у импровизированного стола. Поулыбался.
А потом молчком улизнул в коридор.
Поймала я его у вешалки, где он кутал шею шарфом, собираясь на работу раньше срока.
«Ты куда? - спросила я властно.- В гастроном  рановато!»
«Что-то не готов я, старуха, сидеть с гостями… - сказал он виновато. - Пойду дежурить. Спать - то уж не придется.»
И он попытался меня обнять, как всегда, при уходе в ночную смену. Я демонстративно вывернулась. И ушла в комнату. Гуляли мы без Тольки.
А когда утром он пришел с  дежурства и полез под одеяло, я выпихнула его на пол и устроила ему такую истерику, что он просто онемел. Я отчитывала его громким шепотом (коммуналка же!), а он только моргал и отмалчивался.
Не дав вставить ему ни одного слова в свой гневный монолог, я собралась и поехала в училище одна.
Толька остался дома, у него не было сил в тот день учиться.

Вернувшись к вечеру домой, я нашла на столе букет роз, а под цветами коробку с духами «Climat».
Голубая глянцевая коробочка стоила месячной стипендии. И я даже представляла, как Толька купил ее у Шушкевича.
Конечно, мы помирились.
Влезая со мной под одно одеяло, Толька прощал мне все.
Когда мы расставались с ним, многие в училище считали  его несправедливо обиженным. А меня - законченной стервой.
Но я не собиралась ни перед кем держать ответ и оправдываться.
Наверно, во мне сидели папины гены и будоражили меня в поисках лучшей доли.
После развода (инициатором которого, как и инициатором регистрации нашего брака, тоже была я) мы продолжали жить в комнате нашего соседа.
Главной причиной разочарования в Тольке я считала его монотонную порядочность во всем. Мне хотелось бурлесков, кипежа, движухи каждый день.
Толька же, отдав себя добровольно в мои руки,  сразу успокоился и знал, что будет покладисто день за днем выполнять то, что я скажу.
Это меня не устраивало. Моя деятельная натура тосковала неимоверно.
«С жиру бесишься!-  сказала мне однажды бабушка, явно не одобряя мое тиранство по отношению к мужу. - Он тебе на машину копит, не досыпает, на  праздниках  для детишек глотку дерет…А тебе все не так! Гляди, сбежит от тебя в чужие объятья!  И поделом же тебе будет. Смотри, Люда, вспомнишь мои слова, да кабы поздно не было!»
«Не родилась еще та, что сможет его отбить!» - самонадеянно отрезала я, будучи полностью уверена в преданном Тольке.
И правда, летом был снова стройотряд.
Весь год были ночные бдения в гастрономе.
И супружеские обязанности, от которых Толька никогда не увиливал, даже если был полуживой.
Машину он купил, когда мы были уже в разводе. Ему не хотелось перемен. Он надеялся сойтись. Ему было тяжело без близости со мной.
Иногда я снисходительно  допускала его до себя.
Тогда ему казалось, что мы можем начать все заново. Я его не разубеждала. Но про себя твердо знала, что Толька - уже закрытая страница в книге моей жизни.

В это время у Толькиной матери с отчимом родился поздний ребенок и речь о том, что отправленный в отставку Толька вернется в Кунцево, уже не шла.
К тому же, ребенок оказался с задержкой психического развития.
Но это выяснилось позже, к трем годам, когда детям уже положено вовсю болтать, играть со сверстниками и читать наизусть стихи про Муху-цокотуху.
Толька поневоле жил в нашей квартире, продолжал любить меня, как говорила моя прозорливая бабушка, продолжал исправно платить деньги за комнату.
Он держал под окнами купленный на АЗЛК  "москвич", который на зиму заносило снегом. Заботливо чистил его, оттаивал, отогревал к весне.
Ездил он на нем редко и, как-то так само собой  со временем получилось, что пользовалась им  только я.
Конечно, Толька был владельцем авто. Но лишь на бумаге.
В очередном порыве близости, Толька переписал машину на меня. Это устраивало всех. Кроме матери.
Однажды она явилась к нам домой, устроила шум, скандалила на лестнице, привлекла внимание всего подъезда, обвиняя меня, по ее словам, мерзавку, что отняла у нее сына, деньги, принадлежавшие ее семье и автомобиль, на котором  она возила своего больного ребенка в клинику.
Соседи внимали с опаскою, так как в нашем подъезде редко устраивались семейные сцены, но с явным интересом.
Интерес читался в соседских глазах еще долго при встрече со мной.

После скандала в  подъезде, устроенном моей свекровью, я перестала разговаривать с бывшим мужем.
Он не знал, бедолага, куда девать глаза при встрече со мной. Ситуация его тяготила неимоверно.
Бабушка Тольку очень жалела, зазывала к себе в комнату, поила чаем, кормила щами. Штопала ему носки.
Говорила про мое трудное детство без мамы с двенадцати лет…
Толька кивал, вздыхал, соглашался, что это могло подпортить мой характер.
К бабушке Толька очень привязался, пока жил в нашем доме.
Когда подошло время получения дипломов, Толька по распределению уехал в окрестности Тольятти заведовать сельским клубом и этим решил свой квартирный вопрос.
К теме о том, чтобы сойтись со мной, он больше не возвращался.
"Москвич" остался под моими окнами, напоминая мне о моем супружестве и о первом чувстве.
Я устроилась на Городскую Станцию Юного Туриста руководителем вокального объединения.
Чем была хороша моя работа, так это тем, что числилась  я и зарплату  получала на Станции, а руководила вокальным объединением неподалеку от дома в Строительном техникуме.
Мои вокалисты были одного со мной возраста и валом валили ко мне на мои вечерние занятия.
От моего диплома  факультета народного пения осталось только название, на деле я занималась совсем другой музыкой.
Как раз началась перестройка, кругом, как грибы, повырастали кооперативы и я скоренько сколотила музыкальную группу для выступлений на праздниках техникума, выбила под это дело деньги в профкоме на синтезатор и звуковую аппаратуру и устроилась на выходные дни в кафе «Гвоздика».
Четырежды в неделю по вечерам я занималась со студийцами, по пятницам и субботам я забирала из помещения студии технику для работы в кафе.

Музыкальная группа просуществовала недолго.
А вот техника осталась. Я продолжала по праву пользоваться ею беззастенчиво - а чего ей, сгнить без дела, что ли?
Помогал мне влюбленный в меня по уши студент с факультета строительства и эксплуатации зданий Валера Даньшин.
Такая халтура была гораздо интересней детских елок на АЗЛК.
За нее шли живые деньги каждый день, что давало возможность «водить дружбу» с Веней Шушкевичем и дальше.
Кстати,  Автозавод имени Ленинского Комсомола к тому моменту приказал долго жить. Как и сам ленинский комсомол.
Завод частично закрылся, частично пытался поменять профиль, героически продержался еще некоторое время  и канул в Лету вместе с компартией. Да и бог с ним, с заводом.

Валера появлялся возле  техникума под вечер к пяти, помогал грузить синтезатор и прочее в мой «Москвич» и мы ехали в «Гвоздику».
Там он настраивал технику, подключал микрофон; я облачалась в длинное платье с люрексом, купленное у Шушкевича, который  одевал меня за мои деньги все годы учебы, и пела до десяти вечера с небольшими перекурами.
Перекурами назывался отдых в каморке за дверями служебного входа и питье травяного настоя из термоса (голос я берегла, как все вокалисты).
Валера Даньшин сопровождал меня на работу в кафе и обратно .
 И, конечно, надеялся, что у нас что-то сложится.
Своей собачьей преданностью он напоминал мне моего бывшего и тем отталкивал меня на все сто.
Второй студент мне был совсем уж ни к чему!

В «Гвоздике» отдыхали люди с деньгами. Я с моей подвижностью быстро сообразила, как могу зарабатывать на этом.
В начале вечерней музыкальной программы я задушевным голосом приветствовала пока еще полупустой зал и обещала исполнять ту музыку, которая будила в людях лучшие воспоминания.
Уж как щипать за эти струны, я понимала с ранних лет.
В ход шла песня «Листья желтые над городом кружатся», бессменный  ресторанный хит Раймонда Паулса.
Далее «У беды глаза зеленые», «Там, где клен шумит» и «Горький мед».
Далее народ подходил, устраивался за столиками, заказывал алкогольные коктейли. Они как раз вошли в моду, как одно из влияний Запада.
Потом мне начинали шептать на ушко про ту или иную песню, я округляла глаза, вздыхала, говоря, что, вроде бы и помню, но не уверена, смогу ли?
Меня уговаривали и я, чуточку поломавшись, соглашалась.
Сокрушаясь при этом, что музыкальный репертуар строго согласован с администрацией кафе. Мне тихонечко подкладывали под кипу нот купюру и я «уступала».
Так «уступать» мне приходилось неоднократно в течение вечера и к моменту закрытия кафе  я с легкостью одаривала пятеркой дежурного администратора, который мог пресечь мои левые заработки одним жестом.
Раз в неделю пятерка ложилась и в карман моего помощника Валеры.
Вскоре у меня сложилась масса полезных знакомств с завсегдатаями кафе. Словно я не руководитель вокального коллектива, а скорняк или зубной техник.
За соседскую комнату я платила теперь деньгами из «Гвоздики» и предложила соседу в рассрочку продать мне ее.
Сосед, у которого в новом браке было уже двое детей, обещал подумать над моим предложением.

А потом у меня появился любовник, два месяца слушавший мои хиты в «Гвоздике».
Он был снабженцем моего кафе.
Все в нем было замечательно: и деньги водились, и не жадный был, и отдыхать свозил к морю.
Одно мешало моему безоблачному счастью: семья.
Он был женат и сразу дал понять, что с женой не разойдется ни при каких обстоятельствах.
Для меня это было поначалу оскорбительно, однако,  рассудив, я поняла, что голову терять не стану, а вот материальным фактором попользуюсь от души.
Пела я ему в приватных обстоятельствах целый  год и за это время сосед согласился продать мне комнату.
Итак, к двадцати пяти я была владелицей двух комнат в квартире (включая бабушкину долю) и «москвича»  цвета коррида.
Но это были такие мелочи!
Как все люди, не имеющие смолоду хорошего достатка и крепкого тыла, я упрямо стремилась иметь и то, и другое, и  не по частям, а сразу.
И твердо была уверена в том, что всего у меня будет вдоволь.
Будучи на грани расставания со своим приятелем, я поехала на дачу к подруге детства. Плакаться в жилетку.
В электричке размышляла, что нашим отношениям неизбежно придет конец и чтобы выглядеть достойно, надо было первой  почувствовать остроту момента и оставить его быстрей, чем он успеет сделать это.

Осень только начиналась и стояла  ласковой  и теплой.
К  полудню буднего дня в вагоне было полупусто и я с комфортом сидела у окна, тараща глаза на золото березовых перелесков.
В вагоне периодически сменялись пассажиры.  Пробегали бодрячком продавцы пива и мороженого, зарабатывая свои звонкие копейки. Громко хохотали  дети.
Потом в вагон вошел молодой красавчик  в тертых джинсах с завидными плечами. Он держал за гриф гитару, словно гангстер обреченную жертву за тонкое горло.
Ничего не объявляя, он поставил ногу на скамейку, пристроил на нее гитару и запел песню Розенбаума про казака, которого пуля в степи догонит.
Никто не рвался расставаться с деньгами и не подавал певцу. Справедливости ради, надо сказать, что и пел-то он средненько. Но азартно.
Я решила помочь парню и подтянула последний куплет.
Все мои навыки народного пения раскрылись сполна в шансоне псевдоказака Розенбаума.
На меня стали оглядываться. Последний куплет, спетый дуэтом, вызвал бурный интерес у всего вагона.
 Какая-то тетка вскочила и сунула красавчику в карман хрустящую купюрку. Мужик, спящий на скамье напротив, раскрыл липкие со сна очи, уставился на меня изумленно и вытянул вверх заскорузлый большой палец с черным ногтем. Дети удивленно примолкли.
Мне ничего не оставалось, как раскланяться с улыбкой. Мужик с соседнего сиденья в восторге выставил большой палец и другой руки.
Певец с гитарой не спешил перемещаться в следующий вагон. Он молча стоял в проходе и смотрел на меня.
Затем лихо сел на скамейку напротив, задвинув к окну мужика с черными ногтями.
«Круто,- сказал он. - Сражен, покорен, ошарашен!»
Гитару он бесцеремонно пристроил между колен и с улыбкой  уставился на меня.
 Я молчала. Певец поерзал и сказал: «После того, как мы спели такой классный дуэт, считаю необходимым представиться!»
Я пожала плечами: мол, твое дело, хочешь, действуй. Я и пальцем не пошевельну.
Гитарист протянул мне крепкую ладонь и сказал: «Виктор Цой!»
Я с недоумением оглядела его руку, не спеша протягивать свою. Рука терпеливо застыла в воздухе.
«Цой? - перепросила я удивленно.- По происхождению или по схожести взглядов?»
Рука все еще ждала моего пожатия.
-Происхождение у нас с вами одно - Союз нерушимый!  А вот Цоем ребята прозвали в армии.
-Прозваны Цоем, поете Розенбаума, а на самом деле-то кто?
- В смысле, как зовут? По паспорту, что ли? Виктором и  зовут! А фамилия самая что ни на есть, запоминающаяся - Иванов!
Я не без кокетства вложила свою изящную ладошку в его большую руку. Ноготки у меня были отполированы, руки не измучены тяжелой работой, в общем, за себя было не стыдно.
Мой новый знакомый с восхищением уставился на мою руку и вдруг, нагнувшись, припал к ней губами.
Вся моя независимость враз слетела. Этим жестом он купил меня в один миг.
Мастодонтистый мужик крякнул одобрительно и любовно уставился на меня.
- А как вас зовут, позвольте полюбопытствовать?
-Для вас -Людмила.
-А есть другие варианты?
- Другие варианты есть. Но для вас - Людмила.
«Вы заинтриговали меня! - сказал гитарист и безжалостно сдавил видавшую виды гитару коленями. - Теперь я должен непременно узнать, что вы имели в виду? Не успокоюсь, пока не узнаю!»
-На это может уйти очень много времени…
- Я не спешу. И времени у меня довольно! Кстати,  вы куда едете?
Я не торопилась с ответом и смотрела в окно. Интриговать, так интриговать. Он мне нравился…
Когда он  припал к моей руке, меня обдало такой чисто мужской смесью запахов - и пива, и «Пегаса», и лосьона, которым были сбрызнуты выбритые щеки Трубадура, как я его мигом прозвала за тертые джинсы и могучие плечи, что я с удовольствием втянула эту смесь ноздрями и там она угнездилась, волнуя и возбуждая меня.
От моего нынешнего приятеля не пахло так вызывающе.
Так могла пахнуть только молодость. Молодость, которая может позволить себе абсолютно все!
И я перестала играть роль неприступной цитадели. У нас завязался нормальный, ни к чему не обязывающий, дорожный  разговор.
После откровенного рассказа о встрече с ребятами из части, где Трубадур служил сколько-то  лет назад, он вдруг сказал: «Из вашей сумки так аппетитно пахнет!»
И улыбнулся ровными зубами широко и открыто.
Боже, это было два - ноль! Я опять поплыла.
А в сумке лежали пироги с капустой, купленные на вокзале перед посадкой в электричку на случай голода. Они были еще слегка теплыми, когда я развернула серую в пятнах масла бумагу и угостила своего визави.
Он уплел один пирог, второй; от третьего стал скромно отказываться.
Но видно было, что и третий съелся бы в два счета. Вот только совсем  недавнее знакомство стесняло.
Я опустила последний пирог на дно сумки, где он был напрочь забыт, потому что события разворачивались стремительно и вовсе не по сценарию, продуманному мной с вечера.

В Жаворонки, куда я ехала к школьной подруге Маринке, я так и не попала. Вернее, мы не попали.
После того, как мужик с лавки напротив поднялся и сказал певцу: «Молодец, браток! Дай пять!», а мне: «Будьте здоровы, девушка! Здорово поете!» и вышел, мы сели вместе, чувствуя плечи и колени друг друга и Виктор стал шептать мне на ухо вещи, совсем уж личные для получасового знакомства.
Я пыталась объяснить, что еду к подруге и мы не виделись очень долго (с того самого  восьмого марта, когда мы с Толькой разругались в хлам), но опомнилась, когда на станции Жаворонки двери уже закрывались.
Я вскочила с лавки, пометалась в проходе, кинулась, уже понимая бесполезность своего порыва, к выходу.
 Мой попутчик нагнал меня в тамбуре и мы долго смеялись над этим курьезом.
На следующей станции мы тоже не сошли, а ушли через гремящую сцепку в соседний  вагон и сев в уголке, тихонько пели песни, которые знали оба.
Общий репертуар оказался велик и разнообразен и опомнились мы только на конечной.
Это была станция «Бородино».
Мы исходили  несколько гектаров осенних полей, сидели и лежали  на еще теплой земле, чтобы петь снова и снова.
Я слушала армейские рассказы моего собеседника, что служил в погранвойсках знойного Таджикистана, в те далекие годы казавшегося нам таким экзотическим регионом; о стрельбищах и отдающих в плечо карабинах, о неразлейвода армейских корешах, с которыми сегодня состоялась традиционная встреча, о музыкальной школе, куда он был отдан мамой и где его дразнили за овладение таким девчачьим инструментом, как домра; за лихую юность с драками и поножовщиной перед призывом на срочную службу.
Из нас двоих я молчала и слушала, Виктор  болтал.
 С Толькой было совсем наоборот. В нашей паре Толька был молчуном .
Но в тот момент могла ли я думать о Тольке, про которого знала сейчас только то, что он работает по распределению недалеко от  Тольятти?
Человек, по прозвищу  "Цой" и совсем непохожий на Цоя ничем, кроме притягательной энергии, завладел моим вниманием всецело.
Я не помню, где мы бродили, где сидели, что ели и пили.
В памяти осталось только гулкое помещение вокзального буфета в «Бородино», где на деньги, «напетые» в электричке, мы пили кофе с молоком из граненых липких снаружи стаканов и ели сдобные булки с маком. Булки были черствые, но нам казались сказочным лакомством.
Буфетчица с раздраженным усталым лицом подошла к столу, за которым мы стояли, упершись в него локтями и, не обращая внимания на нас, стала ожесточенно протирать столешницу тряпкой из вафельного полотенца. Мы отпрянули.
Как только она отошла от стола, Виктор ухватил меня своей крепкой ладонью за  шею, словно в руках его оказался привычный гриф гитары и,  властно приблизив к себе, поцеловал. Я задохнулась от его жаркого поцелуя.
Выйдя из вокзального буфета, мы жмурились от яркого солнца и совсем не осеннего тепла и на каждом углу тормозили, чтобы целоваться было удобней. Место было для нас чужим и мы никого не стеснялись.
Коварная память подкинула мне картинки из прошлого, которые совсем не были похожи на тихое золотое от желтеющих берез Бородино и  сладкий кофе в плохо отмытых стаканах.
Но рьяные  поцелуи неотвязно напоминали холодный троллейбус, у которого сорвались усы и портвейн с сардинами.
Само неистовство ситуации напоминало. Безумство, нахлынувшее внезапно, как шесть лет тому назад, повторилось.  Только сейчас все было с точностью до наоборот.
Сейчас скорость развития событий провоцировал Виктор. Я же со своим внезапным чувством попалась в его сети со всеми потрохами.
Пограничник приметил меня на своей заповедной территории и с легкостью взял в плен. Я не сопротивлялась и сдалась на милость победителю.
Лишь сев в электричку в сторону Москвы и отъехав от Бородино уже на приличное расстояние, мы обнаружили, что гитары с нами нет.
Вероятнее всего она осталась на память у буфетчицы, поившей нас кофе с черствыми булками. Но точно я не помню.
Виктор расстроился и я сказала ему: «Не плачь, я куплю тебе новую!»

Это фраза стала для меня роковой на последующие за этим эпизодом четыре года.
Я покупала ему гитары, джинсы, диски, кассеты, блоки пива и сигарет.
 Он без  раздумий поселился в нашем доме на Щелковском шоссе, приняв мои заботы о его комфорте, как должное.
Мы не оформляли наши отношения. Поначалу мне это было неважно.
Когда, спустя год, у нас родился Петька, я стала заводить об этом речь.
 Все чаще и чаще. Но не тут то было. Жениться Виктор не собирался.
И я отступила. Мне хотелось быть с ним, невзирая ни на что. И с этим было ничего не поделать.

Бабушка Виктора не полюбила. Он ее игнорировал. Относясь к ней, как к помехе на пути к вечному кайфу.
Соседка злобствовала.
Но объектом этой злобы была лишь я.
Особенно соседку бесили пеленки, развешанные на решетке - сушилке в коридоре у нашей двери.
В комнате стало неимоверно тесно. Может быть, коридор в коммуналке не лучшее место для сушки детских пеленок, но куда же деваться?
Я стала нервничать, спать мне приходилось мало, да и в декрет я толком уйти не могла. Мой благоверный работать не любил и не хотел.
И я стала  всерьез думать, как выкручиваться из положения, не потеряв того, что наживалось трудно и долго.
Мы попробовали петь в «Гвоздике» вместе.
Но там не канало качество  исполнения, годящееся для электрички.
И в мою голову пришла мысль, что Виктору нужен диплом о музыкальном образовании.
Я поднатужилась и достала ему диплом. Разумеется, и тут помог Шушкевич.
За мои, естественно, деньги.
И какое-то время мы, все же, пели дуэтом. И по очереди.
Потом Виктору надоело и он слился.
Чему был рад несказанно мой помощник Валера, который все еще надеялся, что я сумею разглядеть в нем все лучшее сразу.
Потом я устроила (опять же, через связи в «Гвоздике») годовалого Петьку в ясли.
Увы, Петька часто болел и мне приходилось сидеть с ним дома.
Да все бы и ничего, оставалась, все же,  «Гвоздика» и уж там - то я всегда могла подзаработать на хлеб с маслом!
Но для этого нужны были свободные вечера, а сидеть вечерами с сыном, пока мать калымит, Виктор не хотел.
Он не привык себе ни в чем отказывать, что стало понятно сразу. Буквально на второй неделе знакомства.
Виктор уходил к друзьям, не считая нужным предупреждать, где он и на сколько пропал. Мог не явиться и ночью.
Я не спала, ждала, дергалась. Меня это напрягало.
Потом он появлялся, тянул навстречу крепкую ладонь, обхватывал мою шею и целовал, притянув крепко-накрепко. В такие минуты я прощала ему все.
За один только его неповторимый запах.
Он был необыкновенно брутален и пользовался этим беззастенчиво. Соседка стреляла ему в спину глазами. А я, перехватив этот взгляд, молча беленилась.
Бабушка - дипломатка  строго - настрого  внушала не конфликтовать. Я стискивала зубы и помалкивала.
Я стала хуже выглядеть, ведь волочь одной семейный воз, когда тебе не помогают, тяжеловато. Бабушка не в счет.
Она, помогала, конечно. Как могла. Укачивала орущего Петьку. Брала его погулять. Вечерами баюкала. И частенько вслух поминала Тольку. Толика, как она любовно его называла.
Я резко пресекала все разговоры о Тольке. Еще не хватало, чтобы меня возили мордой об стол! Бабушка вздыхала и мы долго не разговаривали. Пока я, скрепя сердце, вновь не обращалась к ней за помощью.
«От добра добра искала…» - однажды с тихим упреком сказала мне бабушка. Подразумевая, конечно, в который раз Тольку Лозицкого.

Я четко понимала, что у меня куча злопыхателей.
Было, кому на меня обижаться, было, кому мне завидовать, было,  кому меня ненавидеть.
В обиде оставался Толька, в обиде оставался Валера Даньшин, бабушка, конечно…
Завидовала соседка и девицы из училища, наметившие Тольку для себя, пока я не налетела коршуном и не увела  из - под носа легкую добычу.
Ненавидел снабженец из «Гвоздики», не успевший сорваться с крючка первым.
Ненавидела Толькина мать, люто, по - черному.
Ненавидели соседи, под окнами которых я держала свой «Москвич».
Наверно, не только ненавидели, а и желали всякого…
Мне было трудно. Но я, стиснув зубы, шептала: «Не заплачу, не дождетесь! Не на такую напали!»
И в припадке раздражения, чтобы хоть как -то успокоить себя, я хватала первое, что попадется под руку и швыряла в сердцах об пол.

Однажды попался под горячую руку Петька.
Я приехала из «Гвоздики» усталая и замученная липкими приставаниями ресторанных пьянчуг.
 Он еще не спал. Приковылял в коридор, дергал меня за юбку, пока я снимала сапоги, повторяя: «Что ты мне принесла? А? Скажи, ну, что ты мне принесла?»
Я молчала и накалялась.
 Прошла в комнату, отодвинув Петьку от себя и злясь на бабушку, что еще не уложила его спать. Он семенил следом и продолжал канючить.
Войдя в комнату и закрыв за собой дверь, я схватила перепуганного Петьку за плечи, с силой тряхнула и толкнула от себя подальше.
Он, как тряпичная кукла, легко пролетел до самого окна и ударился  головой о чугунную батарею.
Пока он летел, я со своей молниеносной реакцией успела представить, что убила собственного ребенка.
Мои ноги ослабли и подкосились. Я зашаталась.
Петька налетел спиной на батарею, завалился на бок и настала страшная тишина. Вакуум.
У меня в ушах поплыл звон. Потом в сознание не сразу проник истошный Петькин ор, а  я долго не могла понять, что это за звук.
У соседей сверху что-то громко брякнулось и покатилось.
Я услышала какой-то шум и в  комнате соседки Фаины;  в тот же миг в комнату бегом ворвалась бабушка,  беззвучно открывая рот и держась за сердце. Она с лету оценила ситуацию и кинулась к визжащему Петьке, на которого я боялась даже взглянуть.
Бабушка подняла его с полу, обхватила крепко, крест - накрест сильными руками и пошла прямо на меня, как будто перед ней была пустота.
У нее на руках Петька продолжал орать, но не так истошно.
Я отпрянула  назад. Больно ткнулась поясницей в комод, с которого свалились настольные часы.
За бабушкой хлопнула дверь.  Как под наркозом я опустилась на колени и подняла часы. Стекло на них треснуло.
Моего Трубадура дома в этот момент не оказалось.
С дрожью в руках я кое - как пристроила часы на место и пошла к бабушке в комнату.
«Вон отсюда, дрянь, - сказала бабушка ненавистным придушенным шепотом, каким никогда не говорила со мной, жалея меня, что я росла без матери. - Ты мне не внучка больше. Не дам калечить ребенка! Не смей заходить в эту комнату! Чтоб ноги твоей здесь не было! Ни ты, ни этот твой…чтоб не смели!»
Бабушка сдержала себя  и не стала договаривать. Петька постепенно затих. Бабушка положила его себе под бок и он уснул с нею.
Я ушла к себе, успев увидеть, как у соседки беззвучно затворяется  приоткрытая дверь. И дала волю слезам и отчаянию.
Виктор так  и не появился. За эту ночь, что я провела в одиночестве, уткнувшись распухшим от слез носом в подушку, я успела возненавидеть его.
И утром, приняв твердое бесповоротное решение в отношении Виктора Иванова, я сказала себе: « Все. Баста! Наигралась, девочка. Пора принимать антикризисные меры. С любовью у тебя не задалось.»
И быстро собрала барахло, от запаха которого меня сводило с ума четыре года.
В угол отправилась купленная мною в порыве зарождающихся нежных чувств чешская гитара, джинсы и кроссовки, что от радости насовал мне ненасытный Шушкевич, куртка - аляска, купленная у него же за немалые деньги.
И липовый диплом института культуры для ни черта толком не умеющего, кроме, как красиво улыбаться и бабам нравиться, Виктора Иванова.
То, что юридически нас ничего не связывает, сильно облегчало момент расставания.
Единственное, что я не могла сделать без присутствия Виктора, это изъять у него ключи от квартиры.
Пришлось запастись немалым терпением, ибо мой гастролер из электрички, словно чуя развязку, не являлся целую  неделю.
Таких длительных отлучек еще не случалось. И это означало, что по - прежнему уже никогда не будет. Окончательно и бесповоротно.

Тяжкой, как восхождение на Голгофу, были эти несчастные семь дней. Бабушка не разговаривала со мной, Петька, напуганный моей выходкой, завидя меня, начинал истерично кричать. Словом, в доме было невыносимо. Соседка Фаина, якобы из солидарности с бабушкой, за содеянное мною, перестала разговаривать со мной.
Мы и до того общались минимально: здрасти  - до свиданья. Не более того. А тут и вовсе я попала в блокаду.
С тоски я загуляла. После закрытия кафе осталась с компанией трех лихих дядьков, живших в гостинице «Восток».
 И не пришла ночевать. Два дня я гужевалась с развеселым  командировочным мужичьем.
Никто из них не обижал меня и не пытался домогаться, понимая, что мне попросту тошно и не до них.
 Меня угощали, поили, укладывали спать в гостиничном номере, катали по столице - матушке в такси, но отвлечься и забыться все равно не получалось.

Дома меня  по - прежнему встретили молчанием.
 Только Петька сказал сам себе вслух: «То папы нет, то мамы  теперь нет…»
Мне стало невыносимо стыдно. Я громко ввалилась к бабушке в комнату и бухнулась на колени.
«Бабуль, родненькая, - голосила я, забыв про тонкие стены коммуналки, - ну, прости ты меня, идиотку проклятую! Прости, бабуль!»
Бабушка, пожевав губами и задрожав сморщенным подбородком, подошла ко мне и прижав мою голову к своему теплому боку, сказала: «Бог простит, Люда! Его проси. Наделала грехов-то…А сколько их впереди еще будет, одному ему известно! А себя проклинать не смей! Вернутся проклятия - то…Когда не ждешь, вернутся…»
К слову сказать, бабушка никогда не была набожной. И откуда что взялось?
Бабушка простила. Петька, наверно, тоже.
Он подбежал, обнял меня своими слабыми ручонками трехлетки и, вмиг разревевшись, просил умоляюще: «Мамочка, мамочка, не надо! Встань, мамочка, встань!»
Так мы и рыдали все вместе от моей несусветной глупости, платя за нее втроем детскими и взрослыми горючими слезами.
Бабушка гладила меня по голове, Петька тыкался губами то в шею, то в плечо, то в висок, куда мог дотянуться…
Когда, отмыв в ванной  соль на своих щеках, я зашла в свою  комнату, мне она показалась пустыней. И не потому, что я была в ней одна.
 А потому, что вещи из угла были вынесены. И запах их исчез.
На комоде, рядом с часами, у которых было треснуто стекло, лежала связка ключей, оставленных тунеядцем по прозвищу «Виктор Цой», моей сумасшедшей любовью и отцом моего ребенка.
 Колечко, с забавным меховым хвостиком, к которому я, полная надежд на светлое будущее, повесила некогда для Виктора три ключа: два от входной двери в квартиру и один, запиравший комнату.
Петька ласковым котенком подошел сзади и припал ко мне мордашкой, доверчиво глядя снизу вверх.
«Папа оставил, - сказал он про связку ключей. - Папа сказал, что ему их не надо.»
-Больше папа ничего не сказал?
- Не-а…Он гитару забрал. Папа плохой!
-Это тебе бабушка сказала?
-Не-а…Сам знаю! Он про тебя гадкие слова говорил!
- Это какие же гадкие слова?
- Что ты юбку задираешь на работе перед тем, кто тебя попросит!
-Это он ТЕБЕ сказал?
- Не-а…Бабушке.
- А она ему что?
- А она сказала -  пошел вон! Забудь сюда дорогу! Пой опять в электричке.
- И что, пошел он?
- Пошел. А вещи унес в комнату тете Фаине!
- Ты это видел, Петенька? Ну, что папа вещи к тете Фаине унес? Или придумал?
- Зачем придумал? Я видел!
Этого еще мне не хватало!
Я была так обессилена событиями последних дней и слезами, что не было сил реагировать должным образом на слова моего сына. И верить этому я все еще не желала…
Бабушку же терзать расспросами о том, как без меня заходил Виктор и были заочно, без моего присутствия, расставлены все точки, мне не моглось и не хотелось.
И я отложила эту информацию, неприятно поразившись ею, на потом.
Впрочем, поделом мне было. Радовало одно: все случилось, минуя меня. Ну, то есть, последний приход Виктора и его объяснения с бабушкой.
Она, милая моя, и тут смогла меня выручить.
Своим трепетным нутром я понимала, что это еще далеко не конец, хотя точка в отношениях уже  поставлена.
Даже легче стало после всего случившегося, особенно, когда с бабушкой был восстановлен мир.
Слишком долго я жила в напряжении от того, что еще выкинет мой взбалмошный сожитель.
Я устала караулить его появления, устала  волноваться по поводу  его отлучек, устала тянуть за двоих родительскую лямку, устала устраивать его на работу, где он долго не задерживался, замучилась внушать бабушке, что, на самом -то деле, Витя хороший, вот только места своего в жизни не нашел еще.

«Людочка, - сказала бабушка вскоре очень просительным тоном, - Людочка, давай попытаемся вернуть Толика, а? Он славный, Толя, он простит тебя! И Петьку, как своего, любить будет…Глядишь, еще и общие наживутся…Мне- то недолго осталось, чувствую…Вот и будет у вас две комнатки. В тесноте, не в обиде!»
Я опять сорвалась. Снова накричала на бабушку, снова после извинялась.
Но, один раз пережив сильный стресс и разом простив меня за все, в том числе и за будущее,  бабушка уже не обижалась, помалкивала просто, горестно вздыхая...

В самые трудные минуты ко мне ни разу не приходила мысль, что надо вернуть Тольку назад.
Откуда жила во мне мстительность по отношению к безмятежному и ни в  чем передо мной не виноватому Тольке? Я и сама не знала.
Но мне совсем не улыбалось его жалеть.
И вообще, в теперешней ситуации мне хотелось жалеть только себя. Ну, и бабушку, конечно, с Петькой…

Чтобы не угнетаться своим положением, я поехала к Шушкевичу.
Он не только шмотки мне доставал, но и, как все себе на уме еврейские мальчики, любил водить дружбу с русскими девочками и выручать их при случае. Разумеется, чтобы по возможности, рассчитывать на  благодарность.
Я была одна из таких девочек; за меня он держался.
Музыку он бросил и администрировал в приличном большом ДК. Проворачивал  свои гешефты.
Пару лет назад он купил квартиру в районе Таганки.
И к нему круглый год приезжали родственники - одесситы, делать свои многочисленные дела в столице, которые у них находились постоянно.
На сцене его ДК часто давались хорошие концерты, Веня манипулировал  с продажей билетов, имел свои проценты.
Оброс связями, театральными агентами, не брезговал дружбой с блатными и кавказцами, рисковал умеренно, поигрывал в карты на деньги.
Деньги у него водились  не только для азартных игр.
 Он мог тратить их и на женщин, так как внешностью обладал незавидной, а красивые женщины - удовольствие не из дешевых.
Считалось, что по жизни - он мой приятель  и у меня нет от него секретов.
Веня с большим, как мне показалось, удовлетворением прослушал рассказ о разрыве с Трубадуром, покрутил лысеющей в тридцать лет башкой и сказал: «Да-а, Милка, попала ты, попала…»
Он посеменил из кухни, где мы сидели за столом, в комнату, чем -то зазвенел и ввалился назад с бутылкой коньяка и двумя стопками.
Суетливо полез в холодильник, достал лимон, нарезал на тонкие дольки, разложил на блюдце.
Дальше в ход пошла дорогая колбаса, которая стоила у кооператоров безумных денег. Она тоже легла веером на блюдце. Я наблюдала за Шушкевичем с удивлением.
 То, что я ему слегка нравилась, мне всегда было ясно.
Именно слегка, чтобы не потерять голову, как давал понять сам Веня.
 Ему хотелось жить всласть и не напрягаясь, а не корчиться в муках от страстей или прочих проблем, как часто случалось с другими.
Да, вот хотя бы со мной, чья недавняя история закончилась так плачевно.
Но что вдруг он так заюлил? Пока это было для меня загадкой.

У Шушкевича было уютно: добротная мебель, ковры, бабьи безделушки - клетчатый плед, павловопосадский платок, наброшенный на  торшер для неяркого света, ваза с сухими листьями, рассеивающая по комнате легкий аромат, фигурное мыло в ванной, мягкие пуфики в прихожей, чтоб переобуваться с комфортом.
После моей коммуналки с коридорными  сквозняками и громоздкими чугунными батареями в комнатах, его квартирка казалась райским местечком.
И я позволила себе расслабиться в тишине и покое.
Мы пили коньяк, потом чай с хорошими конфетами, которых не было в перестроечных магазинах.
Когда  Шушкевич вышел, я тайком спрятала несколько конфет в сумку для Петьки.
Весь вечер ушел на воспоминания о годах учебы, о россказнях, кто из наших куда попал и как на сей момент устроен. Многим с устройством помогал  Веня.
Кстати, к тому моменту, о котором идет речь, я уже не работала в техникуме. Там сменилось руководство и я, под шумок перемен и суеты, взяла расчет. Технику поздно вечером перевезла к себе домой.
Преданный Валера Даньшин помог втащить ее к нам в квартиру и не спешил уходить, в надежде, что ему можно будет  остаться.
Про то, что техника числилась на балансе техникума, он молчал, как рыба. Долго молчал, все годы знакомства.
Я угостила его вином и яблоками.
В этот момент в комнату неслышно вошла бабушка и взгляд ее красноречиво говорил: «Еще один залетка? Не с электрички, часом?»
Затем в комнату, вслед за бабушкой просочился и Петька в ночной пижаме, с любопытством уставился на Валеру из-за бабушкиной спины  и спросил: «Мам, дядя здесь спать будет?»
Я не знаю, кого из нас двоих больше залило мгновенной краской: меня или Валеру.
Валера быстро и неловко вскочил и стал прощаться; выходя, потрепал Петьку по лохматой макушке и протиснулся в коридор.
Конечно, был с ног до головы осмотрен бодрствующей в поздний час Фаиной, которая с ним поздоровалась наилюбезнейшим образом, проигнорировав меня в очередной раз.

Теперь мы реже виделись с Валерой - он остался работать в техникуме лаборантом, я же с год, как устроилась методистом музыкального сектора в Центральный дворец пионеров и школьников на Воробьевых горах.
У меня был просторный кабинет и должность, внушающая людям моей профессии уважение.
Конечно, оставалась и «Гвоздика» - главная статья доходов. Там мы с Валерой продолжали калымить по выходным.

Шушкевич наливал, курил, цинично шутил, сладко улыбался…
Честно говоря, мне не хотелось возвращаться к себе на Щелковское шоссе.
«Ну, не беда, - подвел он итоги, после того, как я поплакалась, повздыхала,  успокоилась, посмеялась над прошлым, забылась и отогрелась, - свято место пусто не бывает!»
«Это я -то свято место?» - горько усмехнувшись, спросила я.
«А что? - Шушкевич боднул меня плешивым лбом в плечо, припал и остался там, у плеча. - Милка, Милка…Горюешь понапрасну! Такая ты ладная девка! Цены себе не знаешь…»
«А ты знаешь мне цену?» - я стряхнула его с плеча.
«Догадываюсь, догадываюсь…» - он поднял руки, словно сдавался в плен.
Я встала с дивана и подошла к окну.
За прозрачным тюлем медленно тек неспешный поток машин, огоньки фар помигивали беззвучно, а в комнате шуршал кассетный Panasonik и звучал несравненный голос Эллы Фицджеральд.
 Пахло дорогим коньяком и шоколадом. Запахом достатка.
В этот момент мне до боли захотелось быть владелицей подобного гнездышка! Хотелось полной изоляции от соседей и непроницаемых стен.
И комфорта.  И большого торшера, источающего мягкий рассеянный свет.
И мыльных фигурок, которыми мог бы играть Петька, сидя в ванной.
И павловопосадский платок, чтоб укрыть бабушкины сутулые плечи.
Я шумно выдохнула и повернулась спиной к окну.
Надо было все начинать заново, решительно перечеркнув недавнее прошлое.
«Слушай, Милка, а ты прописать успела своего Иванова?» - спросил Шушкевич, щурясь от сигаретного дыма.
- Нет, эту глупость я не сделала. Фигушки! Он не зарегистрировал брак со мной. О какой же прописке речь?
- Вот ты молодчинка, умница, хвалю! Забудешь его теперь в два счета. Будто и не было его! Главное, чтобы жилплощадь не пострадала…
-Ой, Веня - Веня, жилплощадь ли тут главное? Людям бы не страдать. Забудешь, как же! Захочешь забыть, так Петька напомнит…
-А что люди? Не-ет, Милка, не скажи! Люди и страдают прежде всего от отсутствия нормальных жилищных условий. Взять хоть тебя! Живешь в коммуналке! А могла бы с твоим обаянием и талантом…
-Что могла бы? Ну, что я могла бы? Не мямли, говори!
-Могла бы жить, как сыр в масле. И деньги иметь, и хату классную, и мужиков фартовых - не голодранцев, как твой Иванов…
- То есть, связалась бы с блатными? Это ты хочешь сказать?
«Не-не-не! -замахал руками возмущенный Шушкевич. -Ни в коем случае! Обидеть хочешь Веню?»
- А что тогда?
-А вот что…Сколько еще ты собираешься прозябать в своей кафешке?
- А есть места лучше, где можно заработать быстро и проверенным способом?
-Только свистни! Уж для тебя -то, дорогая!
Шушкевич затушил сигарету в хрустальной пепельнице и тяжело поднялся с мягкого дивана.
«Слушай сюда! Предлагаю гостиницу «Россия». Один из залов - ресторанов. Там для тебя работа достойная. Эстрадка, рояль, озвучка - все тип-топ. И по специальности, опять же. Никаких ни у кого сомнений…» - сказал он.
Я смотрела на него, с трудом соображая, что сейчас изрек Шушкевич.
Он зацепился за мое замешательство и резко взял меня в оборот: «И не смотри так, мать! Не надо! Что ты все в богоугодных заведениях - пионерия, комсомолия? Собес! Это с твоей- то эмигрантской внешностью? А здесь: только прикинь -эстрадка махонькая, уютная. Бархат кругом, софитами подсвеченный… Аккомпаниатор грамотный. Репертуар хороший, соответственный. Случайные люди не забредают, это тебе не «Гвоздика»! Будешь звенеть там, что Лидия Русланова! Или Александра Стрельченко! Рашен сувенир! А? Какова идейка? Пальчики оближешь! Только представь себя - этакая куколка точеная на каблучках, шансонеточка столичная…Глаза опущены томно, тени от ресниц на щечках, плечики под шалью ажурной…Как выведешь «Окрасился месяц багрянцем…» Да мужики  просто замертво полягут, кипятком будут писать!"
Я усмехнулась. Колобок Шушкевич, наверняка, нарисованную им заманчивую картинку сам увидел во сне, раз так соловьем разливается!
Ярко представился мне эпизод из фильма моего детства «Корона Российской империи», где Гурченко поет в парижском ресторане, а расфуфыренная публика под хрустальный звон бокалов внимает ее куплетам.
- И что ты предлагаешь? Плюнуть на все, зачеркнуть и начать с нуля?
-С какого нуля, Милочка, гос-споди! Тоже мне, с нуля! Это «Россия», мать! Лестница в небо! Такой трамплин, что тебе и не снился! Давай, решайся! Зная, что ты можешь и умеешь, дам протекцию. Два - три годика и ты упакована, как богиня! И в своей квартире, заметь! А коммуналке пошлешь долгий воздушный поцелуй!
Да, он мог запудрить мозги кому угодно, змей - искуситель  Шушкевич!
Я обещала подумать, нутром чувствуя и понимая, что думать тут нечего: соглашаться с места в карьер!
Может быть, и авантюра, но кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Я вернулась домой, успокоенная окончательно.
Помалкивала и ничего  никому не говорила. Мое партизанское молчание заметила и почувствовала бабушка.
«Люда, случилось что?» - спросила она, глядя на меня слегка подозрительно.
«Не, бабуль, - ответила я, упрятав усмешку. - Хватит, наслучалось уже всякого…Теперь заживем спокойно. Ты, я,  Петька. И хватит с нас.»
«Это-то и пугает больше всего, когда ты обещаешь спокойную жизнь…Впрочем, кто тебя разберет, может, и правда, успокоишься теперь.» - вздохнула  бабушка и ушла к себе стучать на своей машинке.
Она делала это уже вполсилы, чуть-чуть, за условную прибавку к пенсии.

Спустя месяц после нашего с ней разговора я распрощалась с методическим отделом Дворца пионеров, с «собесом», как говаривал Веня, и перебралась в «Россию».
 Было чуть не по себе с непривычки, но мне всегда удавались авантюры. Разумеется, это тоже было авантюрой. Но авантюра тянула на Джекпот.
Шушкевич сдержал слово. Все пока было, как он мне обещал.
Был небольшой, уютный зальчик, куда не забредала случайная публика. Только респектабельная. Аккомпаниатор грамотный, с ухоженными руками.
Техника - не чета «Гвоздике». Вернее, не чета той, что я увела из техникума. Разумеется, никаких приставаний. Это исключалось сразу.
Было непривычно, что мне не суют купюры, как в «Гвоздике». Все было иначе. Я была вне зоны досягаемости.
Мой аккомпаниатор Борис Арнольдович все вопросы решал сам и не напрямую, а исключительно через дежурного администратора.
Он вполголоса говорил мне: «Людочка, надо спеть «Клен ты мой опавший.»
И я понимала, что это - чей-то заказ.
В другой раз он,  как бы между прочим, изрекал: «А не попробовать ли нам «Очи черные?» Думаю, получится…»
И я молниеносно догадывалась, что это хочет слышать кто-то из посетителей.
 Тональность, в которой  мне надо было исполнять ту или иную песню, он подбирал навскидку, не тратя время.
После недели работы с Борисом Арнольдовичем, с которым не было никакой возможности перейти на «ты», так он был непрост, аккомпаниатор вручил мне запечатанный конверт.
«Людочка, - прошелестел он бледными губами, - это вам на пустячки, что могут украсить ваш гардероб.»
«А, что… с моим гардеробом что -то не так?» - спросила я, уязвленная до глубины души, будучи в полной уверенности, что с этим у меня полный порядок.
Аккомпаниатор мягко усмехнулся. Слегка поклонился мне и промолчал. Из него вообще слова было не вытянуть.
«Ну и черт с тобой, старый пень! - в сердцах выругалась я про себя, а вслух сказала: - Премного благодарна!»
«Появляются кабацкие замашки! - ругалась я на себя. - Еще немного - и к ручке припадать стану! Ай да, «Россия», черт подери!»
Но когда я заглянула в конверт, раздражение мое, как рукой, сняло.
Я поехала  в Елисеевский гастроном и вместо пустячков для  гардероба накупила ветчины, салями, ананас и дорогих конфет для Петьки, какими меня угощал Шушкевич во время моего последнего визита к нему.
Кстати, Шушкевич скромно помалкивал насчет  того, чем я обязана ему за  услугу с «Россией».
Я недоумевала, зная его продажную шкуру.
 Подумала было, что конверт с деньгами, это намек на то, что «улучшать гардероб» надо у того же Шушкевича и именно с помощью конверта из «России». Но это и так было для меня неизменной традицией.
Это сейчас, когда кругом на любой вкус, на любой кошелек, на любой доход в магазинах есть все, что пожелаешь, можно было посмеяться над тем, как Веня помогал мне одеваться в пору моей молодости.
Тогда же, двадцать лет назад, деваться с подводной лодки было некуда. По - любому, Шушкевич, елки - палки!
Так и жила я с недоумением, что же я должна своему благодетелю Шушкевичу, раз в неделю неизменно получая весомый конверт с очень приличными деньгами.
И неизменную поговорочку Бориса Арнольдовича: «Людочка, на пустячки…»
Конверты радовали мою душу, ведь деньги были пропуском к главным целям: независимости во всем и отдельной квартире с удобствами. И непременно в центре Москвы.

Запечалилась я только однажды. Сразу после получения первого конверта. Слово аккомпаниатора  - «пустячки» разбередило мою память.
Мне припомнилось первое свидание и мальчик из параллельного класса Костя, пригласивший меня вечером в кино.
Целый день я думала о приближении вечера и лихорадочно соображала, что бы мне одеть.
Вариантов было раз, два и обчелся.
 В единственных джинсах как-то обыденно получалось.
 Была мини - юбка и я склонялась к этому варианту, чтобы Костя во всей красе увидел мои бесподобные ноги.
Но проблема была в колготках. Новых не было. А на тех, что имелись, были затяжки.
Я мучилась-мучилась и все же, выбор пал в пользу юбки. (Ноги были решающим аргументом!)
Но, где тонко, там рвется…
Я пошла на свидание в юбке и еще не дойдя до места, где ждал меня Костя, обнаружила вдобавок  и стрелку на колготках.
Она ползла от пятки вверх и, вроде, была пока не сильно заметна.
Но ведь - ноги! Хотелось бы, чтобы Костя пялился на них весь вечер, а тут эта злосчастная стрелка! Как же она отравляла мне кровь!
И я пришла к Косте, словно аршин проглотив.
Весь вечер мне было не по себе.
Я могла идти или стоять только слева от Кости, так как эта чертова стрелка, ползущая все выше, была тоже слева!
Придя в кино, мы затоптались возле наших мест и заминка произошла только по причине моего желания опять же сесть с левого края.
В темноте Костя попытался завладеть моей рукой. Я не противилась.
Мы смотрели кино, вернее, прислушивались к ощущениям нашей близости, и нам было хорошо.
Если бы Костя сел со стороны моей стрелки на колготках, ему бы повезло гораздо меньше.  А с  противоположной от стрелки стороне, ему было очень даже недурно!
Но я сидела рядом с  девицей, руки которой были заняты букетом роз. У нее тоже было свидание.
И, когда после фильма я стала подниматься, эти розы на длинных черенках с шипами  зацепили мои разнесчастные колготки еще в одном месте.
Костя, разумеется, не видел. Мальчики таких вещей не замечают.
Я просто зашлась от ярости!  Медленно мы пробирались к выходу, а у меня в висках стучало от гнева и досады, что вечер окончательно испорчен.
Выйдя на улицу, Костя смотрел на меня и не понимал, отчего я дергаюсь и не разговариваю о фильме.
Мы медленно пошли в сторону моего дома.
 Костя шел и помалкивал и, как я теперь уже понимаю, вынашивал мысль, как при прощанье меня поцеловать.
Поцелуй получился незатяжным. Можно сказать, совсем не удался.
 А все неотвязная мысль о колготках, будь они неладны!
Итак, в нужный момент, расслабиться и отдаться удовольствию от невинного прикосновения я не смогла.
Прощанье вышло скомканным и нелепым.
Весь вечер я проплакала; придя, первым делом я сорвала с себя эти чертовы  колготки и в сердцах швырнула их на пол.
Не тогда ли у меня появилась привычка  в ярости бросать то, что под руку попалось?

С Костей мы больше не ходили в кино. И никуда больше не ходили. В школе он просто вежливо говорил мне  «привет» и проходил мимо.
Конечно, надо быть полной дурой, чтоб испортить настроение себе и парню из-за пустяков! С кем не бывает?
Но, наверно, в этом уязвимом возрасте я сделала вывод, что все беды от нехватки необходимого.
Именно тех пустяков, которые должны у женщины быть в избытке, чтобы не вгонять ее в краску стыда.
И я стала стремиться к достатку.
К тридцати годам стремление к достатку переросло в стремление к роскоши.
Общение ли с Шушкевичем так на меня влияло или моя нынешняя пафосная работа, не могу сказать с точностью…
Хотя, причины надо искать в себе самой, конечно…
Милый папуля, что оставил нас с бабушкой после смерти мамы (бабушка была, разумеется, мамина), стремился к жизни спокойной и сытой.
Его нынешняя жена работала товароведом в гастрономе. Что было в момент перестройки огромным бонусом в новой семье!
Алименты он, конечно, платил. Но что это были за алименты!
 Жена помогла ему устроиться так хитро, что по трудовой книжке он получал гроши, с чего, собственно, и шли алименты!
А работая  по договору, он имел хорошие деньги.
 Вследствие чего супругами был построен очень приличный двухэтажный кирпичный дом с подземным гаражом  на Истре за глухим гофрометаллическим забором.
Потом они открыли свой магазин. Словом, жили - не тужили.
А у мамы был низкий иммунитет, вследствие перенесенной еще внутриутробно желтухи и к ней вечно цеплялись простуды и прочее. Вдобавок, обнаружился туберкулезный очаг в легком.
Словом, когда мамы не стало, у меня был самый что ни на есть переходный возраст.
Папуля посчитал, что воспитывать пубертатную девочку должна непременно женщина - и умыл руки, оставив меня бабушке.
У его нынешней жены детей не было, да им вдвоем и без детей было прекрасно.
 Зато у супруги существовали племянники, которые частенько гостили в уютном шале за гофрозабором, а две женщины - пожилая и будущая  бесперспективно обретались в коммунальной квартире на Щелковском шоссе.
Бабушка очень убивалась, что я худенькая и щуплая, она боялась повторения маминой истории и старалась для меня изо всех сил.
Конечно, у бабушки было огромное преимущество: она имела приработок к пенсии, беря на дом технические переводы, ведь в то время компьютеров было раз, два - и обчелся; обращались к машинисткам.
И, разумеется, я получала пенсию по сиротству.
Суммируя все наши источники дохода, получалось, что мы - богачки: бабушкина пенсия, моя пенсия, бабушкина халтура и папенькины алименты.
Врагу не пожелаю такого богатства!
А на деле девочке даже не в чем было сходить на свидание в шестнадцать лет!
Наверно, потому мне был так близок неунывающий и находчивый  Остап Бендер и его знаменитая фраза: «Я бы взял частями, но мне нужно сразу!»
Видимо, это стало,  в некотором роде, моим жизненным кредо.

Я очень любила приходить в дом к моей школьной подруге Маринке (к которой я ехала в день встречи с Трубадуром).
 Ее дом был совсем непохож на наш. Быт этой семьи можно было смело назвать  полной чашей.
Папа - немолодой военный в чине полковника, мама - типичная жена военного, домохозяйка.
Папиных денег хватало на содержание дома, неработающей жены и двух дочек, которые благодаря заботам мамы всегда выглядели ухоженными и были с иголочки одеты.
Отпуск они ежегодно  проводили у моря.
Мама поддерживала уют в трехкомнатной кооперативной квартире и всегда встречала радушно гостей. Меня в  том числе. Старалась угостить, чаем напоить, развлечь.
Приходя от Маринки в нашу сквозную коммуналку, я испытывала такое острое чувство тоски по уюту и достатку, которого у нас не было и не могло быть, хоть кричи!
Квартира Маринкиных родителей, где частенько пахло пирогами и затем квартира Шушкевича на Таганке с бабьими безделушками и запахом сухих цветов, стали для меня идеей фикс.
«Всех вас сделаю, всех…» - шептала я в минуты, когда наваливалась усталость, когда обуревало раздражение и чувство досады.
И слова эти стали для меня своеобразной ежедневной молитвой, я пользовалась ими, как многие, произносят «отче наш»…

Через полгода работы  с Борисом Арнольдовичем, я стала ставить под соседские окна  «Опель - кадет».
Москвич был продан моему бывшему соседу, некогда продавшему мне комнату. Вот ведь, кто бы мог подумать! 
С соседом у нас остались хорошие дружеские отношения, с его бывшей женой мы продолжали ненавидеть друг друга.
Мне легко было ее уязвить.
Выходя из квартиры, я оставляла за собой в коридоре шлейф французских духов и громко хлопала дверью (а ее комната была как раз возле входной двери!)  Вдобавок ко всему, окно ее комнаты выходило на подъезд, рядом с которым стоял мой серебристый «Опель».
«Ты у меня попомнишь худенькую девочку в рваных колготках!» - мстительно думала я, садясь в машину и мысленно обращаясь к Фаине, зная, что она смотрит на меня из-за занавески.

«Опель» я купила с помощью Шушкевича.
Мне, работающей в одной из самых престижных гостиниц Москвы, несолидно было ездить на «Москвиче»!
Один раз я обнаружила проколотое колесо и царапину на двери.
Но чьих рук то было дело, установить не удалось - не опускаться же до войны с Фаиной! Могли и соседи с первого этажа…
А огорчать бабушку перепалками с Фаиной я не хотела.
И «Опель» переехал на стоянку  подальше от окон.

Но однажды и Фаина сумела мне сделать больно. Очень больно.
Думаю, она долго готовила этот ход.
В субботу, когда с утра можно было поваляться в постели подольше, я услышала звонки в дверь. Их было два - это означало, что гости к Фаине.
К нам с бабушкой был один звонок.
И я даже не бровью не повела.
Удивилась только - кто бы это мог быть в такую рань?
К сорокалетней Фаине редко кто приходил.
Дернулась я тогда, когда входная дверь открылась и я услышала два голоса в прихожей. Фаинин. И Виктора.
Уж его голос я не могла перепутать ни с каким другим!
Меня подбросило, словно от удара током.
Я соскочила с постели и кинулась к  двери в комнату. Босая, в сорочке. Потянулась к дверной ручке и замерла с протянутой рукой. Мысль, что прошила меня в один миг, была очень горькой.
Звонков в дверь было два. Он шел именно к ней, к Фаине!
Я стояла у двери в свою комнату и меня сотрясал озноб.
Босые ноги мерзли на холодном полу.
Рука, протянутая к двери и застывшая в ожидании, напомнила мне теплый сентябрь и случайную встречу в электричке и протянутую мне для знакомства руку Виктора, которую я не торопилась пожимать.
С момента нашего заочного расставания прошло шесть месяцев.
И вот Трубадур Виктор Иванов, моя сумасшедшая любовь, моя радость и беда, отец моего Петьки, человек, любовь к  которому я с болью вырвала из своего кровоточащего сердца, зачеркнув навсегда недавнее прошлое, в комнате соседки Фаины!
 Сперва они смеялись в коридоре. Затем, зашуршав чем-то, скрылись за ее дверью. В коридоре стало тихо.
Я сколько - то еще простояла у двери, понимая, как гнусно со мной обошелся человек, бывший для меня светом в окне.
Окончательно замерзнув, я вернулась в кровать, накрылась с головой, подтянула колени к подбородку.
Заплакать мне было нельзя - за стенкой бабушка и Петька  (бедолага бабушка - сперва она  стоически жила в комнате со мной, теперь с правнучком Петей, оберегая мой покой).
Я больше всего боялась, что бабушка проснулась от звонков и тоже узнала голос Виктора.
 За Петьку можно было не бояться. Если его не будить, он мог проспать до обеда и никогда не обратил бы внимание, кто там звонит в дверь.
Если я заплачу, мне придется идти в ванную умываться и меня могут увидеть заплаканную и несчастную.
«Не дождетесь, всех вас сделаю, всех!» - сквозь зубы бормотала  я под одеялом, загоняя внутрь выползающие наружу слезы.
Перед глазами ярко всплыл образ Тольки Лозицкого, стоящего в коридоре, где только что Виктор шептался и хихикал со змеей Фаиной; привиделся день, когда невыспанный, усталый Толька уходил на ночное дежурство в гастроном и кутал шею шарфом.
Толька, который мог бы стать отличным певцом с его красивым басом и видной внешностью, Толька, халтуривший на корпоративах и утренниках, Толька, таскавший мне цветы и прочие подарки…
Виктор за четыре года совместной жизни не подарил мне ни цветочка, не говоря уже о чем - то большем.
Да, бабушка многое могла бы сказать мне в эту минуту…
 Но этого я бы не вынесла и опять швырнула бы что-нибудь.
Я испугалась надвигающегося на меня приступа ярости, мгновенно выпросталась из - под одеяла, лихорадочно оделась.
Мне надо было уйти, убежать, уехать, не встретившись с Трубадуром. Никогда во мне не было этого малодушия, но сейчас меня явно застали врасплох.
А я хотела быть во всеоружии, встретясь с ним лицом к лицу.
Боже мой, дурочка Фаина! Толстая, ленивая…На что она надеялась?!
 Или только злоба и зависть ко мне толкнули ее на этот безрассудный шаг?
Ладно, посмотрим!
Я бесшумно вышла в коридор полностью одетая и,  не заходя в ванную, быстро натянув сапоги и пальто, выскочила из квартиры, хлопнув дверью.
На улице, уже сев в машину и отъехав на пару кварталов, я стала успокаиваться. Руки привычно крутили руль.
«Куда я еду?» - подумала я.
В сознании замаячил  Трубадур и я с содроганием представила, как он тянет руку к шее Фаины, чтоб притянуть ее поближе.
И что эта неповоротливая тумба  испытывает при этом!
Объяснить  себе, что Виктор просто пришел по - соседски забрать вещи, зная его привычки, я почему-то не могла.
Стоп, нельзя, не накручивай себя, остановись! Ты за рулем.
Проколесив с полчаса по Москве, я окончательно пришла в себя. Во время езды я была максимально собрана, отодвигая на второй план гнетущие мысли. Мне стало легче.
Я поняла, что хочу есть, хочу выпить кофе, привести себя в порядок; словом, сделать те простые, привычные дела, которые я могу позволить себе без спешки, зная, что до вечерней работы у меня уйма времени.
И тут мне пришло в голову, что я могла бы заехать к Валере.

Валера жил на Большой Черкизовской. Знать об этом, я знала, но не была у него ни разу.
Я порылась на дне сумки, выудила пару двушек и зашла в телефонную будку с выбитыми стеклами.
Слава богу, трубка не была вырвана с мясом и мембрана с готовностью отозвалась длинным гудком. Я набрала Валерин номер.
В будке дуло  и пахло мочой.
Я сморщилась: «Да, это вам не Рио -де Жанейро.»
Мне в ухо вязко врезались гудки. Трубку долго не брали.
Наконец, гудки прервались и  голос на другом конце провода спросил: «Але?»
По хриплому звуку голоса, я поняла, что Валера разбужен звонком и пару секунд помедлила: не повесить ли трубку?
«Але, не слышно вас!» - воззвал в пустоту Валера.
И я решилась.
«Привет, ты там спишь, что ли? Все деловые люди на ногах давно, а ты, дезертир, всю жизнь проспишь!» - в волненьи я тараторила  без остановки, не дав Валере вставить ни одного слова.
Наконец, возникла маленькая пауза.
«Привет, Люда, - сказал Валера. - Рад тебя слышать.»
- Рад слышать? А видеть меня ты был бы не рад?
- А…что такое?
-Да ничего особенного! Просто у меня были срочные  дела в твоем районе, но скоро я освобожусь и могу заехать к старому товарищу на чашку утреннего кофе!
- Ой, видеть тоже буду рад!  А где ты?
-Я - то? Недалеко! Мне обмен предложили на соседней улице с тобой. Вот, я раздумываю, надо все обмозговать, просчитать…
- Со мной?
- Да нет! С тобой нам, что, поговорить больше не о чем? Просто,  когда еще  мимо поеду?! Я так рано встала, у меня во рту ни крошки со вчерашнего дня не было!
- У меня, собственно,  тоже…Впрочем, я яичницу могу сделать.
-Ну, вот и  договорились! Я тортик куплю! И заеду в течение часа! Говори адрес!

Повесив трубку, я в приподнятом настроении вышла из телефонной будки, потянулась всем телом и вернулась в машину.
Ловко я придумала со срочными делами и обменом;  Валера, похоже, ничего не понял, но это только лучше.
Цель достигнута: у него я смогу прийти в себя, а что там к вечеру нарисуется, видно будет. По обстоятельствам.
За этот час, что я определила сама себе до встречи с ним, я успела заехать в магазин, купила небольшой тортик, сыру, колбасы, мягкий батон.
Подумала, не взять ли бутылку вина?  Не себе, конечно. Взяла бутылку мадеры. Ха, мадера для Валеры…
Вернувшись в машину, удобно устроилась на пассажирском сиденье и, достав косметичку, привела себя в товарный вид.
Кинула в рот жвачку, пересела за руль  и двинула  к Валериному дому.

Выйдя из лифта, я услышала, как за нужной мне дверью гудит пылесос. Видно, Валера готовился всерьез…
Я несколько раз позвонила. Пылесос  взвыл истошно и замолчал.
Валера отворил дверь, на ходу заправляя белую рубашку в брюки.
«Ого!» - успела подумать я и шагнула внутрь.
Волосы у него были влажные, зачесанные набок. Я чмокнула его в гладковыбритую щеку.
«Только из душа…» - мелькнула у меня мысль.
Валера улыбался и мучительно стеснялся.
Я сунула ему в руки пакет с продуктами и велела поставить чайник. Он ушел в кухню, зашелестел, завозился, уронил что - то в спешке.
Я осталась в коридоре; Валера  от стеснения забыл, что надо помочь даме раздеться и пригласить в комнату.
Я не обиделась - откуда ему было набраться этого опыта?
«Валера ! Помоги снять пальто!» - властно позвала я.
Валера ойкнул и пулей вылетел в коридор. Снял с меня пальто, пристроил на вешалку.
Он был красный, как рак.
«Тапочки!» - потребовала я. Валера нагнулся и поставил передо мной тапочки.
«Ну, вот…Теперь порядок! - сказала я. - Веди давай. Показывай, как живешь!»
Он снова смутился.
«Да, что тут смотреть, - он махнул рукой. - Не хоромы…»
«Да ты, давай, не смущайся! Я же только что обмен глядела, - я сочиняла так убедительно, что нельзя было не поверить. - Сколько комнат? Окна на юг?  Слышимость, соседи? Санузел раздельный или совмещенный? Комнаты проходные или изолированные?»
«Да, ну тебя, - Валера, наконец, понял, что это шутка и начал постепенно приходить в себя от моего появления. - Там чайник закипает. Я пошел заваривать чай, а ты сама смотри, что тебе интересно. Чувствуй себя, как дома.»
Смотреть, собственно, было нечего. Две комнаты: одна явно Валерина, с музыкальным центром, стойкой дисков и видаком.
Простенький письменный стол, простенький диван, покрытый видавшим виды пледом. На полу в углу боксерские перчатки, гантели, спутанная скакалка.
На стене коллекция значков - привет из пионерского детства!
На другой -  плакаты «Машины времени» и «Воскресения».
Вторая комната побольше и поуютней: телевизор JVC,  кассетник той же фирмы , мягкий ворсистый ковер на стене и на полу, широкая тахта с атласным покрывалом и такими же подушками, кресло - кровать с плюшевым медведем, подоконник заставлен фиалками.
«Валера, а с кем ты живешь?» - спросила я, появляясь в кухне.
У меня не было ни малейшего сомнения, что девушки у Валеры нет.
Почему, я и сама не могла бы объяснить; Валера был вполне симпатичный.
Но тихоня! А девушкам, как известно, нравятся уверенные в себе типы, вроде проходимца с электрички, что украл у меня четыре года жизни.
«Опять начинаешь? - прикрикнула я на себя. - Стоп! Забудь.»
«Я живу со старшей сестрой и племянником.» - отчитался Валера.
«Ага, вот откуда ноги растут:  тахта с подушками и кресло -  кровать! Там племянник спит.» - догадалась я.
- Сколько лет племяннику?
-Двенадцать. Пятый класс.
- А муж у сестры где?
- А муж объелся груш. Кажется, так принято говорить, когда мужчина уходит из семьи.
- Понятно. А где они сейчас - сестра с племянником?
- На экскурсию уехали. В Ясную поляну. К ужину будут.
Я подумала, что к ужину от меня уже и следов здесь не останется и как все удачно складывается. И вздохнула свободно.
- А родители? Где родители?
-Они в Новосибирске. В Академгородке. Работают там. Сестре на кооператив зарабатывают.
-Что делают?
-Оптико-механическая лаборатория.
Теперь ясно, почему  у Валеры такие руки к технике приспособленные и сноровка. Родители - технари. Академики…
А сын прозябает лаборантом в строительном техникуме.
Впрочем, оказалось, что это не совсем так.
 За то время, что мы не виделись, Валера стал студентом Политехнического  института на факультете прикладной математики.
«Давай пить чай, - деловито распорядилась я, понимая, что хозяин будет стесняться и дальше. - И бутербродов сделай побольше! Я ужасно хочу есть! Кстати, ты обещал яичницу!»
Валера отбыл к плите, я вернулась в комнату сестры.
Подошла к туалетному столику у кровати, взяла в руки флакончик духов «Злато скифов».
С удовлетворением  подумала, что тут я гораздо более преуспела.
Вспомнила, как уходя на работу, брызгаюсь в коридоре французскими духами под соседской дверью.
Заодно вспомнила утренний шепот  в коридоре под моей собственной дверью и враз мое безмятежное настроение улетучилось.
Я сняла трубку с телефона, что стоял на полу около тахты (вот почему разбуженный  Валера так долго до него добирался!) и позвонила бабушке, сказав, что у меня срочные дела, о которых я не успела предупредить с вечера и что я поеду на работу, не заходя домой.
Попросила погулять с Петькой.
Бабушка, обещала, конечно…
Про мой ранний побег из дома и его причину нами не было сказано ни слова. Из чего я сделала вывод, что бабушка все поняла, как надо.

Бабушка, бабушка, моя палочка - выручалочка на все времена! Не будь бабушки, я сгинула бы давным-давно.
Через пять лет ее не станет и заботы о Петьке в полной мере лягут на мои плечи… Вот когда я пойму, чего стоила ее неоценимая помощь!
Но в этот день она на своем посту и обе мы ничего не знаем о предстоящем. Знаем только, что легкомысленный человек, сделавший несчастными ее и меня, не желающий думать ни о чем, кроме своего удовольствия, находится в нашей квартире.
О том, что при этом говорится и делается в комнате соседки, я не хотела даже думать.
Оказалось, боль не отпустила, а только затаилась  внутри, ожидая удобного момента, чтобы выползти наружу.
Надо было срочно отвлечься и я отправилась в кухню.
Валера стоял у плиты и жарил яичницу.
Я села, не дожидаясь приглашения, и стала кидать в рот  все, что было на столе. Понимая, что это у меня - нервное.
Наконец, Валера управился с яичницей . Шлепнул на стол подставку под горячее и водрузил на нее сковородку.
Я поняла, что тарелок не будет.
«Забавно, -думала я. - Есть из одной сковородки, это уже некая близость, чего Валера так всегда  от меня хотел.»
Разговор, перетекший в кухню, не клеился. А мне болтать расхотелось.
Валера вскидывал на меня глаза и снова их прятал.
 Наконец он решился прервать молчание.
- Люд, что там с обменом? Получится?
- С обменом? А бог его знает.
- То есть, как? Я понял так, что это дело почти решенное.
-Да нет, Валера. Тут еще думать и думать.
Я говорила Валере правду. Умалчивала лишь про то, что думать и думать я буду не про обмен. А про то, как мне жить дальше.
Вот ведь, казалось бы, только вынырнешь из одной проблемы и вздохнешь посвободней, так  тут же тебя, словно волной, накрывает следующая проблема.
Решишь, как справиться со следующей, а третья - уже тут как тут.
Хорошо, что к тридцати годам я поняла, что так будет всегда. И никогда по - другому. Знать, что вариантов не будет, легче. Нет напрасных надежд.
Валера, похоже, пока ждал меня в гости, уже простроил некое умозаключение, при котором я совершаю свой выдуманный в спешке обмен и живу на соседней улице, что открывает большие перспективы в наших отношениях.
Возможно, возобновление сотрудничества, или, может даже, чем черт не шутит…Ведь не зря же я здесь, в его доме, с самого утра!
Во всяком случае, в его незамутненном взгляде читались все эти мысли разом.

К этому моменту сковородка опустела. И чай был разлит по чашкам.
Пока он остывал,   Валера нашел, наконец, выход своему волнению: он забрал сковородку со стола и отправился к раковине, чтобы помыть ее.
Скоблил  ожесточенно - у него даже лопатки двигались.
Затем он, не поворачиваясь, закрыл кран и стал вытирать сковородку кухонным полотенцем.
Делал он это так долго, что за это время можно было оттереть от вековой пыли все столовое серебро императорского дома Романовых. И все молча. Мне надоела эта молчанка.
- Валер?
- А?
- Ты хоть вспоминал про меня?
- …Вспоминал.
- Ты скучал по мне?
- …Да, наверное. Я не думал об этом.
- Нам, что, нечего сказать друг другу?
- Я не знаю, что ты хочешь услышать…
- Может, ты хоть повернешься ко мне, черт побери! Я ведь к тебе приехала, а ты показываешь мне свою немую спину!
Валера все понял очень своеобразно и резко повернувшись, пошел на меня.
Когда он поймал меня в объятия, я сильно вздрогнула от неожиданности: брошенная им второпях сковородка упала с грохотом на пол и загремела, как  Царь - колокол.
Обоих нас била дрожь. Каждого своя. Меня от резкого звука упавшей сковородки,  Валеру от непривычности ситуации.
«Еще не хватало ошпариться чаем!» - проговорила я и мы, намертво сцепившись, задевая по пути табуретки и  двери, налетая на все квартирные выступы, двинулись в комнату.
Далее слова были  и вовсе не нужны.
Валера хотел получить все и сразу, жадно и неистово. За все прошлое и настоящее.
Комната сестры, где мы почему-то оказались, вскоре напоминала поле битвы. В которой непонятно, кто кого брал в плен, кто кому сдавался на милость божью, кто кому уступал, кто у кого просил пощады, кто вконец изнемог…
Потом я  забылась сном на какое - то время и очнулась, лежа щекой на Валериной груди. Сердце в этой груди бухало так сильно, что моя щека слегка сотрясалась.
Валера не спал. Он шевельнулся и дал мне почувствовать, что бодрствует.
Я поняла, что и после случившегося с нами, он будет стесняться и искать слова и надо снова брать инициативу в свои руки.
Пока я хлопала ресницами, щекотя Валере грудь, отчего он снова разволновался не на шутку, я припомнила, что во всех  ситуациях (ну абсолютно во всех, кроме проклятых колготок!) инициатива была моей.
«От судьбы не уйдешь!» - подумала я,  а вслух сказала: «Я иду в душ, а ты все -таки поставь чайник. Кажется, дошла очередь и до чая. И до мадеры.»
И не глядя на Валеру, я рывком поднялась и направилась в ванную. Прикрывать свою наготу я не собиралась - мне не стоило стесняться того, что Валера мог увидеть сию же минуту.
Наверно, это был тоже маневр и я не сомневалась, что победный.
Победу в любовной схватке на шелковых подушках одержала я.
 Людмила Лозицкая, Советский Союз! Только непонятно,  зачем она мне?
Стоя под теплой струей, я размышляла, что действительно, все мои авантюры  имели успех: Толька был в два счета затащен в ЗАГС, Трубадур немедля обратил на меня внимание, стоило мне запеть в вагоне электрички, Валера купился на историю с несуществующим обменом и, кажется,  готов прожить со мной сто лет и умереть в один день. Лишь бы вместе.
Я почувствовала это несколько часов назад еще в кухне, над сковородкой с яичницей. И получила полное тому подтверждение в комнате Валериной сестры.
Я вышла из ванной и вернулась в комнату, где проходило ристалище  Валериной страсти.
Отыскала на полу белую рубашку, в которой он меня встречал. Надела ее на свое влажное тело и вышла в кухню, где Валера   кипятил чай.
Пока я смывала следы его завоеваний, Валера  успел навести порядок в  комнате. Вот только я опасалась, что аромат моих духов вызовет у Валериной сестры гнев и ненужные вопросы.
И, может, Валера получит по шее, но это не моя головная боль.
Сейчас же он явно одобрил мой выход к чаю в его рубашке. Он не успел поднять ее с пола и стоял у плиты в одних брюках и босиком.
Думаю, это было для него еще одним поводом надеяться, что он проживет со мной всю жизнь и умрет в один день. Что-то подобное он успел сказать мне, пока я засыпала.
Мы ели торт. Я ела, а Валера больше смотрел на меня, чем ел.
Смотрел внимательно, словно художник, у которого сеанс с живой натурой.
Он изучал меня с правом человека, который приобщен к тайне женщины, которая стала ему близка в своем откровении.
Ну, что ж … Я не могла иметь ничего против.  Валера заслужил право смотреть на меня без утайки.
Теперь мы молчали легко. Я качала ногой  и  думала, как легче закончить историю этого внезапного сумасбродства.
Валера, не догадываясь о моих мыслях, улыбался каким-то своим потаенным надеждам, снова краснел, как барышня.
Я никогда не считала себя  бесстыдной, но, узнав Валеру поближе, сделала вывод, что выгляжу форменной гетерой рядом с ним.
И немудрено, Валера был совсем мальчишкой, да и образ жизни семьи не располагал к тому, чтобы он водил подружек на дом. Сегодня я это четко поняла.
Мне стало его жаль, но жалость расслабляла, поэтому   я поднялась и ушла в Валерину комнату.
 Мне пора было одеваться и выдвигаться на работу к Борису Арнольдовичу. Была суббота.
Сегодня меня ждал очередной конверт из его рук.
Валера еще немного помедлил в кухне и вошел к себе в комнату, когда я уже была одета и принялась за макияж.
Он сел на пол у моих ног, обнял колени и завороженно смотрел на искусство перевоплощения женщины в шансонетку.
Меня это не раздражало. Мне, как любой актрисе, нравилось восхищенное внимание.
Валера разглядывал меня, словно ребенок, глазеющий  на вожделенную  игрушку в пестро подсвеченной витрине «Детского мира».
Я, не отвлекаясь на его присутствие, делала свое дело, становясь все краше и краше.
- Люд…Люда!
- Да?
- Тебе уже пора, что ли?
- Да, через час я должна быть на работе.
- Так скоро?
 - Я провела у тебя весь день! Заскочила на полчасика попить чаю, называется…Что ж ты  натворил со мной, гангстер?
- Да что? Люблю я тебя, Люд…
- Стоп, замолчи!  Это слишком серьезная тема для разговора на ходу. Ты же понимаешь, что сейчас нельзя затевать этот разговор! Еще с утра ничего не было! Я не готова к такому обороту. Дай обдумать, как с этим быть…
- Извини, не буду.
- Извиняю.
-Что у тебя с работой? Как там дела? Ты не говоришь ничего?
-С работой все нормально, можно даже сказать, отлично. Я довольна работой.
- А «Гвоздику» совсем не вспоминаешь?
- «Гвоздику»? Иногда вспоминаю. Но это, понимаешь, как бы тебе объяснить? «Гвоздика» - это халтура, не более того. И это не навсегда.
- А  то, что сейчас - навсегда?
- Не думаю. На свете нет ничего, что могло бы быть вечным. Но тут совсем другой уровень: репертуар, обстановка, окружение…Техника высокого класса, аккомпаниатор лично мой, охрана на входе. Никаких случайных людей! Искушенная публика. Сам понимаешь, никаких пьяных приставаний. Ты представь себе - гостиничный комплекс «Россия»…Величина!
- Ты, права, должно быть. А я скучаю по «Гвоздике»!  Очень, знаешь ли,  скучаю…Не хватает мне ее.
- Валер, мне ехать пора!
- Да, конечно. Ты поздно заканчиваешь? Давай, встречу!
- Спасибо, не стоит, я на машине.
- «Москвич» бегает, не подводит?
- «Москвич» тю-тю!  Я на «Опеле».
Валера уставился на меня так, словно я неизвестное насекомое, севшее на окно, которое страшно взять в руки - не знаешь, что от него ждать.
Я не стала длить паузу, встала и пошла к выходу.
В коридоре взглянула на себя в зеркало, отразившее меня в полный рост.
Вид у меня был отдохнувший, словно я провела эту субботу  в однодневном доме отдыха.
Собственно, Валера помог мне забыть неприятности сегодняшнего утра  и это было чудесно. Спасибо ему.
У выхода я оглянулась. Валера стоял в дверях с видом собаки, которую хозяин привел в ветлечебницу, чтобы усыпить.
 Я потянулась к его щеке.
«Ты заедешь еще? - спросил Валера осипшим голосом, ответив на прощальный поцелуй.- Я буду ждать тебя.»
«Созвонимся, - сказала я, садясь в лифт. - С обменом разделаюсь и…»
Створки лифта захлопнулись, не дав мне закончить фразу, которую я все одно, не знала, как закончить.

Вернувшись после работы домой и неся в сумке новенький конверт «на пустячки», я задержалась у вешалки, чутко прислушиваясь к звукам за соседской дверью. Там было тихо.
Петька спал у бабушки в комнате, о чем она доложила мне шепотом, выйдя в коридор.
Я обняла бабушку и посмотрела на нее вопросительно: «Расскажи, что здесь без меня было?»
Бабушка улыбнулась заговорщицки и сказала: «Людочка, сегодня  Толик заходил… Хотел тебя проведать. В Москве он сейчас. А у тебя, как на грех, работа! Он с нами чаю попил, все ждал тебя, повидать хотел, соскучился… Торт привез вкусный, цветы. С Петенькой на полу играли в машинки…»
Я ждала  совсем другой информации и потому сказала почти отрешенно: «Толька? Странно…Откуда он? Я устала, потом расскажешь. А больше никто не заходил?»
«Никто.- сказала бабушка с обидой и бросила, заходя к себе в комнату, - Спокойной ночи.»

Утром Фаина проколыхалась на кухню  мимо меня с таким победным видом, словно получила предложение руки и сердца от особы королевской крови. И  золотые горы в качестве приданого.
Я одевала в коридоре Петьку, чтобы гулять (воскресенье, моя очередь развлекать дитятю) и увидела ее сияющую физиономию.
Это было явно с расчетом на мою реакцию, но я и бровью не повела. Маскироваться я умела превосходно.
«Петенька, скажи тете Фаине «доброе утро!» - нежно проворковала я, изнемогая от желания  покалечить ненавистную соседку.
Петька послушно повторил «доброе утро!», Фаина что-то булькнула в ответ и мы вышли на улицу.
«Дядя вчера приходил! - сообщил Петька радостно, едва  мы вышли на двор. - Хороший дядя! Бабушку обнял, а меня на шею посадил и по комнате катал!»
- А папа вчера не приходил, Петенька?
-Папа? Папа к Пете не приходил! Дядя пришел к бабушке. Про тебя спрашивал. Дядя Толя! А ты все на работе да на работе!
- Не тараторь так много, Петька!
-Мама, я хочу, чтобы дядя Толя у нас жил! Сделай так, чтоб дядя Толя у нас жил!
-Это тебя бабушка попросила мне сказать?
- Не-а…Не бабушка. Я сам. Только бабушка тоже хочет, чтобы дядя  Толя с нами жил. Все хочут…
С утра бабушка  внесла мне в комнату цветы, принесенные Толькой.
 Я проснулась, а они стоят на комоде, закрывая часы с треснутым стеклом. Хитрая бабушка! Сделала маневр и думает, мне не догадаться.
Я не стала спрашивать про Тольку, знала, что Петька выболтает мне все.
Перед поездкой к вечеру на работу, я уже знала от своего сына, как Толька умеет обращаться с детьми, ладить с ними, забавлять…
От бабушки же была короткая информация, что он вернулся домой, в Москву. Живет у матери. Не женат.
Бабушка все еще слегка дулась  за вчерашнее.
Я понимала, как бабушка надеется на то, чтоб мы начали все заново.
В моей тугой упрямой башке сидела занозой мысль: если б Виктор пришел ко мне и попросил начать все заново, если б повинился,  я б дала согласие. Зная, что в этом вопросе совсем не завишу от себя.
Слава богу, что он не пришел.
Это было удачей для всех нас, только в тот момент я этого не понимала.
И страдала, мучая всех, кто был рядом со мной.

Утром зазвонил телефон. Я в полной уверенности, что это Валера, сняла трубку.
Звонил Шушкевич.
- Милка, ты? Привет, подруга! Утро доброе, хотя, умные люди считают, что оно добрым не бывает…
- Привет, Веня! Случилось что?
- Тьфу - тьфу! Ни слуху,  ни духу от тебя… Тысячу лет тебя не видел!
- Ты намекаешь, что пора?
-Да, просто, мать, хотел поинтересоваться, как твои дела?
- Твоими  молитвами… Как говорится, лучше всех!
Хитрюга Шушкевич уловил по моему тону, что все совсем не так, как я доложила.
- Как я рад за тебя! Мои молитвы, как видишь, помогают!  Кто, если не ты! Счастливица Милка…
- Ты сам - то как?
- О-хо-хо, матушка…Хотелось бы лучше, хотелось… Да не всем так фартит!
- Как мне, хотел ты сказать?
-Да я и сказать - то не успел, подумал только…
Я спинным мозгом почувствовала, что ему от меня что-то надо.
 К тому же, интонация его явно давала понять, что сейчас он мне вынужден будет напомнить о том, что я ему немножечко задолжала.
Да и не звонил он мне никогда, я сама его всегда находила.
- Так что произошло?
- Помощь твоя необходима, Милочка…
У- у, раз Милочка, значит, я не ошиблась!
Шушкевич завозился на своем конце провода, засопел; слышно было, как он прикуривает сигарету.
- Чем же я могу помочь тебе, Веня? Ты  мужик деловой, оборотистый, связей у тебя, как у собаки блох…Чем я могу помочь, слабая женщина?
- Вот этим самым и можешь, что слабая женщина! Ой, слабые женщины, что вы с нами делаете?
- Да не ной, скажи, как есть.
- А что мне остается? Плач еврея у рек Вавилона… Слушай сюда.
-Ну?
-Должен ко мне приехать  родственник из-под Одессы. Москвы не видел ни разу. А мне, как на грех, отъехать надо! Командировка, понимаешь?
-Куда это у тебя командировка?
- Творческая, творческая! Не ты одна гастролируешь! В общем, не будет меня сколько-то времени.
-Ну и что?
- Покажи ему Москву, прошу!
- Москву-у? Мавзолей, что ли? Большой театр, ВДНХ? Что показать?
- Да сама решишь, что показать. Машина у тебя опять же! Поколесите по столице-матушке…
- Странная просьба, ты так не считаешь?
- А кто меня еще выручит, кроме старой подруги? На тебя вся надежда!
- Ну, предположим… Когда, во сколько?
- А я тебе сегодня ключи завезу - говори, когда тебе удобно, и все подробности обсудим!
-Погоди, стоп! Какие еще ключи?
-Господи, да от моей квартиры ключи!
- А зачем они мне, если Москву показывать?
- Ой, да я самого главного не сказал!  Он завтра приезжает, а мне сегодня уже уезжать. Ты его у меня и встретишь!
- Ничего не понимаю! Я поехать за ним должна, что ли? На вокзал?
- Да нет! С вокзала он на такси доберется, не маленький! А в квартиру как попадет? Потому и прошу тебя, выручай! Ей-богу, некому больше!
- Ничего не поняла! Темнишь, как всегда! Ладно, черт с тобой, подъезжай!
- Ты вечером на работе? Могу тогда сразу в «Россию» подъехать, подожду тебя, когда освободишься…
- Все равно, подъезжай туда.
Вешая трубку, я поняла, что Шушкевич еще раз ненавязчиво так напомнил мне, что «Россией» я обязана ему.

Вечером он завез мне ключи.
Морда у него была совершенно невинная, как у ребенка, когда он смотрит на мир вокруг из прогулочной коляски.
Куда он сам едет, он так и не сказал толком. Да я и не настаивала.
В конце концов, он выручил меня,  я выручу его.
Немного напрягала неопределенность ситуации - куда ехать, что показывать гостю, который ни разу не был в столице нашей родины?

Назавтра я входила в квартиру Шушкевича и ловила себя на мысли: как приятно отпирать дверь отдельной квартиры, где не гуляют сквозняки и где не надо решать вопросов с соседями, чья очередь мыть места общего пользования.
Побродив по квартире, где сыто урчал финский холодильник и беззвучно за тюлевыми занавесками двигались машины по улице, я укрепилась в мысли, что у меня все это должно тоже быть. В самые короткие сроки.
И, наверно, не просто так я сейчас одна.
Для такого важного дела необходимо иметь ясный мозг, неотуманенный какой-нибудь бесполезной привязанностью.
В спальне у Вени  была тахта, застеленная лохматым пледом и россыпь маленьких подушек.
И выглядело это по-мещански мило, уютно, по - женски притягательно. Но мне было доподлинно известно, что постоянной женщины у Вени нет.
В комнате Валериной сестры тоже была тахта с подушками, но все там было гораздо проще, без чудес. Вот ведь, загадка…
У Шушкевича на полу, застеленном ковром, стоял многорукий деревянный Будда с глазами из блестящих самоцветов и словно простирал мне навстречу свои изящные руки: «Мир тебе, входящая!»
Он был прекрасен, его хотелось благоговейно разглядывать.
Я вспомнила свое скупое детство в доме бабушки, где не было ничего лишнего. Такую роскошную вещь я даже представить себе почему-то не могла в нашей с бабушкой небольшой комнате.
В это время в дверь позвонили. Я пошла открывать.
Гость из-под Одессы вид имел довольно цивильный и глядя на него удивительно было думать, что Москвы он не видел.
У него было холеное лицо с пышными бакенбардами и залысины в мягких волосах, кожаное пальто и большой дипломат.
Внешность приезжего гляделась очень презентабельно (а за последние полгода я насмотрелась на подобную публику), что приятно порадовало.
И имя у него было звучное, вполне под стать всему остальному - Эдуард.
Такие мужчины обычно заезжают по делам в «Интурист», а не приезжают на экскурсию по столице.
Я улыбнулась, сдержанно протянула руку для знакомства. Гость поставил дипломат к ногам и пожал мою ладонь двумя руками сразу.
На правах радушной хозяйки я предложила раздеваться, чувствовать себя, как дома, и оставила гостя в прихожей осматриваться. Сама же пошла на кухню ставить чайник.
Чайник у Шушкевича тоже был модный, как и все прочее,  - красный, блестящий глянцевыми боками, со свистком.
Разутый гость пришлепал на кухню и поставил на стол игристое вино в характерной для шампанского длинногорлой  бутылке и пакет с гранатами и виноградом. На подоконник пристроил блок сигарет «Мarlboro».
Я решила не тянуть время зря.
- Какую программу пребывания вы себе наметили? Вообще, надолго в Москву?
- Да, знаете ли, денька на три…
- Вы еще не знаете, когда поедете назад?
- Как дела пойдут…
- А…разве у вас здесь дела? Веня говорил, вы Москву посмотреть хотели?
- Это да… Это само собой.
- Раз дела, значит, вы Москву  знаете?
-Да, как сказать ? В общем - то, знаю. Не был давно. Очень давно. Смолоду. А учился  когда-то в Москве!
- Во, как! А братец  ваш, не в курсе, явно. Или, кто он вам на самом -то деле?
Одессит прижал руки к груди.
На пальце  красовался золотой массивный перстень - печатка: « Признаюсь честно: мы  не родня.  Каюсь!  Дела у нас совместные, бизнес, как говорится. Но это женщине вряд ли интересно.»
Ай да, Веня со своими еврейскими штучками!
- А что, по - вашему, интересно женщине?
-Думаю, женщине вашего уровня интересны, в первую очередь, солидные деньги…
- И во вторую, кстати, тоже, раз разговор зашел! А какой у меня уровень, это вы как определили?
- У вас, дорогая, уровень класса «люкс», это видно невооруженным зрением!
- Э... что из этого следует?
- Да вы с вашим умом и обаянием сами прекрасно знаете, что из этого следует! Иначе не общались бы с Веней!
- Ну, Веня, ладно…Бог с ним! Как это вы, Эдуард, за пять минут общения разглядели во мне ум и обаяние?
- Имеющий глаза да увидит! А солидные деньги женщине нужны для осуществления ее желаний.
У меня в сознании моментально всплыли еженедельные конвертики «на пустячки».
И пришла в голову мысль, что и милейший Борис Арнольдович, вероятно, в курсе дела, что и почему. Одна я пока не в курсе.
- Дорогой малознакомый мне Эдуард! Ум, который вами отмечен  во мне, заставляет  предположить, что вы ехали не столько на свидание с Москвой, сколько со мною лично. Иначе зачем весь этот маскарад с Вениным отъездом? И ситуация эта меня очень настораживает. Я  не ловлю рыбку в мутной воде! Ну, Веня - хитрый лис и, знаете ли, ему я некоторым образом…должна. А вот вы здесь при чем? Не хотелось бы быть впутанной в дела мужчин, с которыми меня мало что связывает!
Эдуард поднял руки вверх: сдаюсь, мол…
- Вы прямо НКВД! Сегодня не связывает, завтра - все может стать иначе…
- Это как? Вы предложение руки и сердца мне намерены  сделать? Для того только и ехали?  Так вот, лучше сказать вам прямо и без вывертов -  если вдруг за моей спиной вы с вашим не родственником, а черт те кем, решили, что я буду забавлять лично вас или ваших одесских приятелей в его квартире, то это ваша бо-ольшая ошибка! Не советую вам так думать не мой счет!
Одесский гость разволновался не на шутку. И струхнул.
Он не предполагал, что двухминутный обмен любезностями может так круто повернуть разговор, сделав его опасным.
Я, мигом оценив ситуацию, поняла, что, как женщине, мне нечего опасаться и из квартиры я уйду целой и невредимой.
Оставалось понять - зачем Шушкевич все это затеял?
Эдуард  помолчал обиженно, посопел и потянулся к бутылке.
«Давайте вина выпьем, Людочка! Это везлось из Одессы. Замечательная штука, доложу я вам! - Эдуард раскручивал металлическую оплетку, надетую на пробку, золотая печатка на пальце  негасимо сияла. - Вы, наверно, лучше знаете, где у хозяина бокалы? А то, что-то неуютно я себя чувствую от вашей проповеди…Давайте дружить, Людочка! Авось, пригожусь, как сказала  старику золотая рыбка!»
Я наугад сходила к серванту. Бокалы оказались, естественно, там. Вернулась в кухню с одним бокалом в руках.
«А почему один бокал?» - спросил Эдуард обескураженно.
«Я за рулем, - сказала я жестко.- Мне еще Москву вам сегодня показывать, как просил меня Веня. А вечером - на работу.»

Ко мне на работу мы поехали вместе. На моей машине, естественно…
Гость меня не съел.
 И даже разговор, что не клеился поначалу, наладился и потек помаленьку.
И говорили мы обо всем спокойно, как обычно говорят, если не касается лично тебя. Хотя,  меня-то тема, как раз,  и касалась.
Гость предложил сделку - фиктивный брак. Для работы, да и для жизни, разумеется, ему хотелось перебраться в Москву.
Шушкевич подкинул мыслишку - вступить в фиктивный брак с москвичкой, который через годочек можно безболезненно расторгнуть. 
Эдуард заинтересовался идеей, это открывало достаточно легкую перспективу овладения Москвой.
За год он готов был прикупить  себе жилье. И не жить под крышей мнимой жены.
Свое нежелание вступать в настоящий брак, он объяснил опасением в его - то немолодом возрасте нарваться на проходимку.
А с его средствами такой риск всегда был. Тем более, не так давно он официально расстался с женой, которая поймала его с любовницей и устроила показательный судебный процесс в надежде высечь мужа хорошенечко и с помощью общественного мнения воззвать к его совести.
И устыдив, вернуть в семью. В семье была дочь - подросток.
Но поступила эта скандальная  одесская супруга  очень неграмотно, выставив мужа на посмешище.
Он ушел совсем. Причем, подозреваю, что с любовницей не завязал, а решил уехать из города и начать новую жизнь в бурлящем разнородной деятельностью московском водовороте, где, по сути, никому ни до кого нет дела.
Громкий развод послужил хорошим толчком к осуществлению идеи с Москвой.
Мне он рассказал об этом со спокойной уверенностью своей правоты, потягивая одесское игристое,  и я нисколько не усомнилась в искренности его рассказа.
 И он не усомнился, что я поняла его должным образом.
Вот тут-то деляга Шушкевич и намекнул про меня - с некоторых пор свободную от уз брака и горящую желанием (это проницательный Веня носом чуял) улучшить свое благосостояние,  дабы решить квартирный вопрос.
Да, знал он, на какой крючок меня ловить…
Прописать ради денег в московской квартире мужчину из Одессы, минуя вступление в брак, не было никакой возможности.
Требовалось разрешение соседей.
Зная наши «сердечные» отношения с Фаиной, об этом не стоило и заикаться.
Да и бабушка бы не одобрила. Еще и тут ей соли на рану я подсыпать  отказывалась.
Пела я сегодня несколько отрешенно, не отдаваясь этому любимому  делу целиком. Мною неотвязно завладела идея, что я могу с этого иметь?
Эдуард просочился в зал, что и еще раз укрепило во мне подозрение, что он здесь не случайный гость.
С улицы попасть сюда просто, чтобы посидеть и провести вечер, было невозможно.
В «России» царил принцип «только для своих».
Конечно, имелись в виду хозяева жизни.
В том, что гость из Одессы был  хозяином жизни, у меня не было никаких сомнений.
У него хватило ума и сообразительности не лезть ко мне на глаза в зале и сидел он в сторонке, что явилось явным  плюсом нашего дальнейшего общения.

Когда я освободилась и вышла к машине, припаркованной на Москворецкой набережной, одессит топтался около моего «Опеля», давая понять, что он от меня теперь никуда.
Я отвезла его к Шушкевичу, обещала подумать и дать ответ до отъезда в Одессу и, смертельно уставшая за этот день, вернулась  домой.
Ночь не спала, вертелась в постели. Прикидывая так и эдак.
Утром, вся разбитая,  отправилась к юристу.
Юрист оказался тот еще крендель;  приняв от меня, помимо квитанции об оплате за консультацию, еще и безотказную профилактику, развязывавшую любой язык и включающую любую голову для нестандартных идей в виде хрустящей фиолетовой купюры, благословил меня на временный брак, успокоив, что я практически не рискую, если правильно повести дела.
Как правильно вести дела, тоже подсказал.
 И разом отпустил все грехи и развеял все сомнения, дав на всякий пожарный свой телефон для экстренных консультаций в процессе реализации замысла.
Оставалось подать заявление в ЗАГС и ждать регистрации.
Сомнений в том, что меня могут обмануть с деньгами, не было.
Многолетнее знакомство с Шушкевичем давало гарантию того, что я не буду обижена.
Что при этом Шушкевич поимеет с «родственника», я не хотела знать, это меня не касалось. Вероятно, немалую выгоду, раз он так меня уговаривал.
Вот только необходимо было выработать вполне реальную стратегию наших отношений с Эдуардом для моих домашних.
Я ломала над этим голову долго.
Выждала удобный момент, завела разговор с бабушкой, что так бы хотелось иметь отдельную квартирку, пусть хоть мизерную, но свою.
Бабушка улыбалась, собирая лоб и щеки в морщины, кивала согласно. Одобряла, что я откладываю деньги на вожделенную мечту и вздыхала: «Доживу ли я, Людочка?»
«Доживешь, бабуль, - кивала я в ответ. - Не только доживешь, а и поживешь еще!»
Поведала, между прочим, что есть у меня друзья, которые непременно помогут, так как связей в подобных делах хватает и  про Эдуарда бабушке намекнула. Трепетала при мысли, что упрекать станет; она всегда была с принципами.
Но, видно, бабушка так устала от обстоятельств, которые никогда для нее не были замечательными, что, махнув рукой и глубоко вздохнув при этом, сказала: «Поступай, как считаешь нужным. Ты взрослая. Сама и решишь, как тебе лучше…Буду рада, если у тебя получится.»
Я вздохнула с явным облегчением, а мелочи уже нами обговаривались совсем без натуги.
Мы подали заявление в ЗАГС и Эдуард отбыл восвояси, заключив со мной сделку и скрепив условия договора, как полагалось.
Его трехдневная программа пребывания в столице нашей родины и осмотр достопримечательностей  в виде потенциальной невесты, завершилась благополучно.
«Гость, совершающий дружественный визит в столицу Советского  Союза Москву, отбыл на родину по окончании церемонии прощания, при которой присутствовали официальные лица.» - так было бы написано в газете, если бы гость представлял хоть для кого-то, кроме самого себя, некую  ценность.

За тот месяц с небольшим, что я не виделась с «женихом», он перевел мне аванс, который вселил в меня уверенность, что я на верном пути к светлому будущему.
По приезде в Москву, Эдуард посетил нашу квартиру с большим букетом для бабушки  и с велосипедом для Петьки и церемонно попросил у бабушки моей руки.
Сам представился Фаине, поцеловав ей ручку, чем растопил ее черствое сердце. У него были неплохие актерские способности.
Букет Эдуарда я намеренно поставила в кухне, чтоб Фаина привыкала к факту существования моего «жениха», про которого бабушка сказала в разговоре  с Фаиной, что он работает во Внешторге и не вылезает из командировок. Фаине ничего не оставалось, как поверить бабушке.
Тем более, бабушка  по секрету сообщила Фаине, что через год-полтора молодые переедут в отдельную квартиру.
 Фаина ахнула. Стала раскланиваться со мной гораздо сердечнее, чем раньше.
Эдуард ей понравился (впрочем, как и все мои предыдущие мужчины).
Шушкевич стал доверенным лицом этого предприятия и, хоть очень ловко скрывал подоплеку своего здесь интереса, мне помогал вовсю.
Свидетелем на регистрации брака тоже был Шушкевич.
Со стороны невесты свидетельницей стала моя школьная подруга Маринка, которую я сочла нужным посвятить в нюансы этого брака.
Она не была сплетницей и не стала бы осуждать мое стремление вступить в такую  сделку.
По крайней мере, если она что - то и не одобряла, то только за глаза. А это меня вполне устраивало.
Затем мы посидели в моем гостинично - ресторанном  зале, вчетвером отмечая состоявшееся событие.
Играл Борис Арнольдович сегодня один. Играл то, что мне очень нравилось -плавную лирику с оттенком грусти. Просто мастер - класс  Клода Дебюсси. Такого в репертуаре аккомпаниатора мне слышать не доводилось.
Видимо, это был свадебный подарок.
В перерыве он подсел к нам за столик и поднял бокал за наше счастье.
А меня все не покидала мысль - он в курсе, почему я это делаю, или, все же, нет?
Вид у него был печальный. И я приняла это на свой счет. На счет отмечаемого мною события. Как любой амбициозной женщине, мне это льстило.
Оказалось, как выяснилось несколькими днями позже, дело не столько во мне.  У него умерла жена, которая долго болела.
Взрослый сын, дети которого уже заканчивали школу,  последние пару  лет жил в Америке.
Прилетев на похороны матери, он предложил отцу квартиру продать и перебираться к нему.
Все это я узнала не от аккомпаниатора. От барменши нашего зала.
Ничего себе, дела! Только я вышла на орбиту, сулящую буквально через год, который быстро пробежит, независимость и достаток, как - на, тебе!
Неужели он уедет? Улетит? Бросит меня? Не будет любимой работы, конвертов из его рук и уверенности в том, что все будет отлично?
Этого нельзя было допустить!
Когда, в одну из суббот я взяла в руки конверт «на пустячки», я задержала руки моего коллеги в своих, наклонилась и поцеловала их.
«Что вы, Людочка?- голос аккомпаниатора предательски задрожал. - Что с вами?»
«Борис Арнольдович, не бросайте меня! Я пропаду без вас…- я не выпускала его рук и, как зомби, повторяла снова и снова - Я пропаду…Я люблю этот зал, эту вашу музыку - я не могу без вас, слышите? Если вы уедете, что будет со мной?»
«Я - пенсионер, деточка.  Музыкантов много…» - сказал Борис Арнольдович совсем уж расстроенно.
- Музыкантов много, а таких, как вы, нет! Чтобы так с ходу понимать, как понимаете вы!
- Людочка, отпустите… Прошу! Так и угробить недолго старика - этакими признаниями!
-Какой вы старик? Что вы, Борис Арнольдович! Да если кто-то не понимает, чего вы стоите, уж я, поверьте,  понимаю!  Я не могу вас отпустить! Не делайте этого, прошу! Не сиротите меня!
- Кто вам сказал, деточка?
- Нашлись добрые люди…А вы со мной работаете почти год, а не хотите мне доверять!
«Мне теперь некому стало доверять.» - сказал старик печально и вызволил свои руки из моих.
Я заглянула ему в глаза: « Сколько? Сколько лет мы должны вместе проработать на этой сцене, чтобы вы стали  мне верить? Чтобы наш дуэт не распался, только-только родившись?»
«Ой-ей, - сказал Борис Арнольдович, слабо махнув бескровной рукой в мою сторону. - Не готов я обсуждать сегодня такие трудные задачи, не обессудьте, Людочка. До завтра…»
Он взялся рукой за сердце и неверными шагами стал спускаться по ковровому покрытию ступенек эстрадки.
«Ну, нет, - подумала я. - Ты от меня сейчас не уйдешь!»
За пологом кулисы я скинула свое длинное платье и, натянув джинсы и свитер, метнулась следом.
Аккомпаниатор не успел уйти далеко.
«Борис Арнольдович! Вы от меня сегодня не торопитесь уйти! - крикнула я, поравнявшись с музыкантом.- Я вас довезу до дома, мне так будет спокойней.»
«Поступайте, как знаете…» - прошелестел ведомый мною под руку  аккомпаниатор.
Я уверенно довела моего слабеющего коллегу до «Опеля», распахнула перед ним пассажирскую дверь.
Он послушно втиснулся на переднее сиденье.
Я села за руль, строго велела пристегнуться и спросила: «Куда прикажете? Требуется маршрутный лист!»
«Домой, куда ж еще? Я живу на Ордынке, возле храма «Радость всех скорбящих».» - сказал Борис Арнольдович и прикрыл глаза набрякшими веками.
«Вот и отлично!- сказала я. - Поехали!»
«Что отличного, Людочка?» - вяло спросил аккомпаниатор, не открывая глаз.
- Отлично, что рядом с храмом! Да еще и с радостью скорбящих…Завезу вас и забегу свечку поставить за упокой. Давно в церкви не была.
- Кому за упокой, Людочка?
- Маме, Борис Арнольдович.  Мама у меня умерла, будучи еще молодой. Я сиротой росла. При бабушке.
«Ах, как жаль…- Музыкант открыл глаза и посмотрел на меня внимательно. Первый раз. Я не отрывалась от лобового стекла и пристально глядела  на дорогу, маневрируя на повороте. - Плохо без мамы.»
«Ничего, я давно привыкла.» - ответила я сурово.
«Хорошо, что, вот, замуж вышли, - сказал старик. - Будет, кому ухаживать за вами теперь, лелеять вас за все недополученное в детстве…»
«Это вряд ли. Брак фиктивный. Из-за жилплощади.» - сказала я жестко.
- Ой, как же так? Людочка?!
-Да очень просто! Симбиоз, понимаете? Вся эта петрушка с регистрацией брака  - обоюдная выгода чистой воды! Эдуарду необходимо  перебраться в Москву. Со своим самоваром, кстати!  Я имею в виду любовницу.  Я хочу накопить денег на отдельную квартиру. У меня пятилетний сын. И бабушка. Хочу, чтоб один рос в приличных условиях, а вторая доживала свой век тоже в приличных условиях, в уюте. Потому все ваши конвертики «на пустячки» лежат и ждут своего часа, чтобы хоть когда-нибудь можно было пройти по собственной квартире, не думая о соседях. Вынуждена спешить, чтобы бабушка успела пожить там… И хочу верить, что год, который я себе отмерила на все это, пройдет быстро…
До конца пути мы молчали.
Доехав до Ордынки, я помогла своему аккомпаниатору выйти из машины и проводила до подъезда.
Он слабо улыбнулся: «Спасибо, Людочка… Вы не зайдете?»
«Не зайду, Борис Арнольдович. Вам отдохнуть надо. Я завтра заеду за вами. Спокойной ночи».
Я быстро вернулась к машине, включила зажигание и умотала, не оглядываясь.
Храм я проскочила, возвращаться не хотелось, двинулась в сторону дома.

На следующий вечер я заехала к Борису Арнольдовичу и мы вместе отправились в «Россию». Он стеснялся и всю дорогу помалкивал.
После того, как мы отпели вечер, он решительно сказал: «Не надо меня подвозить - избалуете. Я сегодня сам.»
Я молча кивнула и уехала одна. Сам, так сам.
Знала, что эти две поездки накрепко засели в его голове.
Он стал еще лаконичнее общаться со мной. Но теперь я отлично понимала, что это камуфляж.
Когда настала  суббота  и был получен очередной конверт, я  решилась на провокацию: «Борис Арнольдович, составьте мне компанию в Елисеевский гастроном! У нас, на Щелковском и в помине нет того, что на Тверской продается! Я после получения вашего конверта всегда покупаю в Елисеевском торт или  конфет хороших…Бабушке и Петьке. Петька - это сын. А рядом булочная Филиппова, там хлеб совершенно необыкновенный и пирожные! Домой я вас доставлю. Не волнуйтесь.»
Пианист покачал головой, махнул рукой и сказал: «Да, что там…Поедем, что ли, правда, к Елисееву!»
Мы поехали. Оставили машину в сквере у Пушкина и прошлись пешочком до гастронома.
Я без умолку трещала, мой немногословный спутник слушал и кивал. Улыбался. Наверно, впервые за все время нашего знакомства.
Мы потолкались во всех отделах, глазея на витрины и позволяя себе дорогие покупки.
Стоять в очередях, когда карман согревают приличные деньги и не надо выгадывать, двести грамм колбасы тебе взвесить или можно сегодня триста, совсем  не в тягость.
В Филипповской булочной мы выпили кофе с пирожными и посмеялись над тем, как модники с Тверской торопят весну.
Многие за стеклом булочной  фланировали расстегнутые нараспашку, морщась от мартовского резкого ветра.
Я же кутала горло и всегда с завистью поглядывала на едоков мороженого на улице. Мне это было заказано.
Я посетовала на это своему собеседнику, он покивал сочувственно. Вообще, он стал смотреть на меня с сочувствием.
Правда, это не в моих правилах вызывать к себе сочувствие кого бы - то ни было, и себя в том числе.
Только начни себя жалеть, раскиселишься в два счета. Я не могла себе это позволить. Но человеку, который более, чем вдвое старше меня, в сентиментах отказать никак  нельзя.
Пусть так, если ему хочется. Не помешает.

Субботние вечера  стали неотъемлемой частью нашей совместной работы, этаким приятным послевкусием.
По субботам мы ехали непременно в Елисеевский за сладостями, сидели  возле  Пушкина, я не таясь рассказывала про свое детство с бабушкой.
Про вредную соседку. Про первое свидание с Костиком. Про первую любовь с Толькой и студенческий брак в коммуналке.
 Про то, с чего начинался этот брак, я, как мудрая женщина, умалчивала.
Аккомпаниатор слушал, слегка наклонив голову и заговорщицки улыбался, когда я в лицах изображала наши с Толькой диалоги на детских елках, где Толька играл дедушку Мороза, а я его внучку.
Про Трубадура Борис Арнольдович ничего не узнал от меня, как будто и не было его в моей жизни. Ведь мой Петька тоже носил фамилию Лозицкий, которую я оставила себе при разводе.
Тот факт, что о Трубадуре мой коллега скорее всего знал от Шушкевича, я старалась гнать от себя подальше.

Отработав год, я имела право получить отпуск. Он выпадал на начало сентября. И это было чудесно, бархатный сезон был в разгаре.
А мне так хотелось свозить Петьку к морю хоть на недельку!
В отпуск надо было идти одновременно с Борисом Арнольдовичем.
За лето мы сблизились, насколько позволял этикет общения молоденькой артистки с пожилым аккомпаниатором.
Я возила Бориса Арнольдовича в «Россию», после подвозила до подъезда, если он неважно себя чувствовал.  Его неважное самочувствие я умела разглядеть своим бдительным оком.
В квартиру к нему не поднималась ни разу, хотя видела, что он не стал бы возражать.

Перед уходом в отпуск я получила очередной конвертик и заказала билеты на поезд «Москва - Адлер».
Оттуда я с Петькой собиралась на такси добраться до Лазаревского.
Там пару лет подряд отдыхала Маринка с приятелем и очень нахваливала  хозяйку квартиры. Она дала мне адресок и я успела списаться с хозяйкой и договориться о жилье.
В начале сентября нас ждала комната со всеми удобствами и возможность пользоваться хозяйской кухней.

В последний рабочий вечер Борис Арнольдович попросил подвезти его до Ордынки.
Я кивнула и мы сели в машину.
- Где вы проведете свой отпуск, Борис Арнольдович?  Где-нибудь на море? Хвалитесь, молчун вы этакий!
- На море, Людочка, вы угадали.
- На Черном? На Азовском? На Балтике?
-Чуть подальше.  На Тихом океане, в Калифорнии.
- Э…Где-где?
- Город Сан-Диего, Людочка. Там сын живет.
Я резко затормозила  и оба мы чуть не влетели носом в лобовое стекло.
Выдохнув, я осторожно тронула машину.
- Извините меня, Борис Арнольдович! Я не ожидала, что вы это скажете. Расстроилась.
- Отчего, Людочка?
- Оттого, что вы едете так далеко…Вы…вы назад - то  вернетесь?
- Надеюсь, да.
-А от чего это зависит?
- Скорее от кого, нежели отчего…
- А от кого это зависит?
- От вас.
«От меня? - я крепче вцепилась в руль и задышала неровно. - Как ваше возвращение может зависеть от меня?»
- Без вас наш дуэт невозможен. Я твердо это понял.
- Почему невозможен? В Калифорнии, наверняка, много хороших певиц!
- Много, согласен. Русских, в том числе.
-?
-Только вас там нет.
- Да. Я здесь. Это правда.
- Значит, я вернусь и расскажу вам первым делом, каких певиц я там слыхал…Во-вторых, вы расскажете мне, как продвигаются ваши дела  с сыном и бабушкой. На пути к вашей мечте.
- Для этого не стоит ждать окончания отпуска. Пока не очень. Хотелось бы скорее. Но от меня не так уж много зависит.
- Кто вам в том помогает?
- Спасение утопающих - дело рук самих утопающих! Веня помог найти Эдуарда. Вернее, сам предложил подобный шаг с фиктивным браком и пропиской. Остальное - цена моих усилий.
Мы въехали в тихий двор с растресканным от мощных корней старых деревьев асфальтом. Я не спешила вылезать из машины.
-Приехали, Борис Арнольдович. Вот вы и дома.
- Да-а. Благодарю вас, Людочка.
- Счастливо вам съездить. Отдохните там, как следует!
- Я буду стараться…Люда, давайте поднимемся ненадолго?
Я пожала плечами - отпуск начался, спешить было некуда.

В квартире музыканта царила музейная тишина и также пахло музеем. Благородным старением вещей и людей.
Вещи и мебель были подобраны со вкусом.
Здесь было не менее уютно, чем у Шушкевича на Таганке, только там обстановка была мещанская. Здесь аристократичная. Это нельзя было не отметить.
И, конечно, весь этот благородный  интерьер носил отпечаток женского присутствия.
Портрет женщины, которая много лет создавала этот быт, стоял на кабинетном рояле.
Второй портрет этой же самой женщины висел на стене в гостиной . На портрете в гостиной был и сам хозяин Борис Арнольдович.
Они держались за руки и сдержанно улыбались снимавшему их человеку.
Глядя на эту фотографию я отчетливо представляла всю их прежнюю безмятежную во взаимной любви и уважении жизнь.
На контрасте лезли в голову собственные мои детские фотографии, где родители  пока вместе. И мама еще здорова. И я между ними, смешная, лупоглазая, рот до ушей в улыбке.
От того нашего веселья ничего вскоре не осталось, потому-то мне и в голову никогда не приходило вешать фотографии тех лет на стенку.
Лежали они где-то между страниц альбома, который никогда не доставался мною.
Пока я предавалась этим невеселым  воспоминаниям о детстве, Борис Арнольдович варил кофе в кухне - оттуда несся волшебный запах.
Я походила по квартире - музею, потрогала корешки книг.
Взяла в руки пластинку с песнями Александра Вертинского, поставила ее на диск проигрывателя.
Уже старческий, надтреснутый голос Вертинского , картавя, пропел : «Бросьте ж думу свою,          
                Места хватит в раю,
                Вы усните, а я вам спою!»
Затем я прошла в кабинет, открыла крышку рояля, взяла несколько аккордов.
Оставив крышку рояля открытой, пошла на запах кофе.
Хозяин сидел у стола ко мне спиной, плечи его подрагивали. Он плакал.
Когда я подошла и встала, не шелохнувшись, в дверях кухни, он сказал, не оборачиваясь ко мне: «После смерти моей жены, Вертинский в нашем доме не звучал…Она его очень любила.»
- Простите меня, Борис Арнольдович. Менее всего я хотела вас расстроить.
- Ну что вы, Людочка! Вы, понятно, не хотели…И не знали про это.
- Я и сейчас не знаю. Знаю одно - я буду очень ждать вас обратно! За этот год я сильно привязалась к вам. Это истинная правда!  Буду ждать вашего возвращения, ждать, что мы с вами опять поднимемся на нашу сцену и споем про снег, и про падающую листву, и про Экзюпери  тоже споем…
Аккомпаниатор глубоко вздохнул и стал разливать кофе слегка дрожащей рукой. Маленькие невесомые чашечки наполнялись ароматным напитком и дымились уютно.
Я вынула из дрожащих рук опустевшую турку и поставила  ее в раковину. Кофе мы пили молча. Борис Арнольдович поджимал губы и вздыхал, очевидно, в мыслях кляня себя за свою слабость.
Я не выдержала этого тяжелого молчания и сказала: «Когда вы вернетесь, мы с вами поедем к Пушкинскому скверу и будем бродить по Тверской под листопадом. Через месяц осень будет еще золотой и прекрасной. Я стану вам рассказывать про Черное море, а вы мне про океан. И Москва будет нам самым близким и родным местом…»
Аккомпаниатор вздохнул, слегка улыбнулся, покивал, соглашаясь с моими словами: «Мне Москва дорога особо… Я, Людочка, родился до войны и помню ее широкой, незастроенной и малолюдной. Потом, помню ее военной, опустевшей, с заклеенными окнами. Потом мы уехали в эвакуацию, а когда вернулись, я помню ее счастливой и праздничной, всю в красных флагах…Помню голодной, исхудалой, но очень праздничной и очень счастливой. Вот так.»
-Ну вот, разве вы можете уехать отсюда насовсем?
- Там, в Сан-Диего у меня двое внуков. И я по ним скучаю! А здесь я никому не нужен. И город уже не тот…
- Если вы так поступите, вам всегда будет не хватать Москвы.
- Я уезжаю только в отпуск. Потом мы с вами продолжим наше творчество, обещаю!
Когда кофе был выпит, маленькие чашечки вымыты мною и поставлены на кухонную полку, я выразительно посмотрела на своего компаньона и отправилась в прихожую за плащом.
Он вышел вслед за мной и протянул мне связку ключей.
«Что это?» - спросила я удивленно.
- Это ключи от моей квартиры. Хочу их оставить вам, Людочка.
- Мне? Ключи? А, понимаю!  Убраться, цветы полить…
- Что вы? Зачем это? Просто я подумал, что вам будет приятно пожить здесь, отдохнуть от соседей. У нас очень тихий двор. Здесь хорошо спится.
И потом, у меня замечательный  инструмент, вы могли бы каждый день  музицировать. В коммунальной же квартире на рояле не поиграешь особо... Берите, не надо стесняться! Я давно для себя решил, что предложу вам это. Только нет во мне смелости современной этой. Хочу, чтобы вы правильно меня поняли…
- Вы не боитесь? Борис Арнольдович? Доверить ключи от квартиры мне, чужому для вас человеку? Мне, женщине, которая заключает фиктивный брак, чтобы поправить свое положение?
- Не боюсь, Людочка. Вы не чужой мне человек. Очень даже наоборот! Я бы не хотел выглядеть перед вами смешным, произнося ненужные слова.
- Да, но как же…После - то как?
- Не торопите события, девочка! Я старик.  Дайте сперва вернуться…
Я смутилась, запуталась в полах плаща. Неловко ткнулась лбом в плечо Бориса Арнольдовича и, не сказав больше ни слова, выбежала из квартиры.
Сев в машину, отдышалась с трудом. Словно убегала от погони.
 В кулаке, сжатом до боли, упираясь в меня острыми концами железяк, пряталась связка ключей. Я нащупала в сумке молнию потайного кармана, дернула за нее. Карман открылся, я вложила в него ключи и застегнула молнию.

Те несколько дней, что оставались мне до отъезда в отпуск, я протаскала в застегнутом на молнию кармане ключи, неотвязно возвращая себя в квартиру на Ордынке.
Мысленно я бродила по ней, вновь и вновь подходя к роялю и рассматривая фотографии на его глянцевой крышке.
Меня не мучила совесть по отношению к женщине, строго глядевшей с фотографии на рояле.
Меня била нервная дрожь оттого, что я приближаюсь к своей цели.
Финал этой цели я вижу пока неясно, но в нужный момент мысль оформится и примет четкие очертания.
Главное, путь к достижимому избран верный.

В назначенный день мы с Петькой уехали к морю.
Бабушка нас проводила и, наверно, первый раз за много лет вздохнула спокойней.
Для нее тоже получался отдых - без Петьки, без моих взбалмошных поступков…Хотя, вру; я перестала быть взбалмошной.
Я замерла, словно снайпер, прислушивающийся к себе, к своему сердечному ритму, чтобы не потерять цель и не промахнуться в нужный момент.

Вернувшись с моря в середине сентября, загорелая и морально окрепшая, я знала, что впереди у меня еще десять дней отдыха и покоя.
И заповедная территория на Ордынке, пропуск на которую мне выписан старомодным человеком по имени Борис Арнольдович.
Я поехала на Ордынку, поставила машину вблизи двора и медленно пошла к храму Радости всех скорбящих. Вошла в храм, он был полупуст и гулок.
Обошла его стены, вглядываясь в лики святых. Подошла к  добродушной женщине со стертым лицом, в простеньком платочке. Она дружелюбно смотрела на меня из-за конторки со свечками, ладанками и прочей неведомой мне церковной мишурой.
«Мне нужно заказать молебен за здравие и за упокой, вы поможете?» - спросила я.
«Конечно, милая,- кротко сказала женщина и протянула мне две бумажки с крестиком. - Сюда пишите, кому за упокой, сюда - кому за здравие.»
Я старательно вывела имя  мамы в заупокойной бумажке. В заздравной первым делом обозначила бабушку, затем Петьку, затем Бориса Арнольдовича. В последнюю очередь - себя.
 Мне нужно было много сил на ближайшее время. Невероятно много сил. Я верила, что теперь они  меня точно не покинут.
Заплатила деньги улыбчивой женщине.
Взяла свечку и подошла к образу Николая Угодника. Молиться я не умела.
- Сделай так, чтобы все плохое в моей жизни осталось позади, ты ведь можешь! Очень тебя прошу, помоги мне! Что тебе стоит мне помочь? Мои желания просты и понятны: я, как любая баба, хочу счастья. Достатка, покоя, тепла! Разве  грех - этого хотеть? Во всяком случае, я не лукавлю! Нет-нет-нет! Я абсолютна искренна! Я очень хочу, чтобы бабушка под старость лет пожила, как человек, чтобы Петька не был обижен…Ну, что в этом такого? Хочу, хочу, хочу, помоги же мне!
Этот страстный монолог трудно было назвать молитвой. Но мне казалось, что меня слышат.
Вышла я из храма благостная, какая не была уже давно.
Сунула денег замусоленному бродяжке, он расцвел и осенял меня крестами и благодарным бормотанием, пока я не скрылась за воротами на улице.
Я долго бродила по Ордынке, сосредоточенно глядя под ноги, разглядывая  асфальт в трещинах и мутные стекла в окнах первых этажей.
Что надеялась я в них увидеть, какую неведомую для меня жизнь, я и сама не знала…
Наконец, подошла к подъезду Бориса Арнольдовича. Потянула на себя дверь. Старый, медленный, как английский кэб, лифт с лязгом спустился, я открыла решетчатую дверь, шагнула на просевший подо мной  пол, захлопнула тяжелую створку  и медленно вознеслась на четвертый этаж. Дом молчал.
Сентябрьский покой заглядывал в высокие окна подъезда, трепеща желтой осиновой листвой.
Дом был прекрасен в своей немой строгости. Настоящий московский дом. Величавый красавец .
С дрожью в руках я достала связку ключей.
Так страшно было подносить чужие ключи к замочной скважине, тревожно и волнительно отпирать непривычный механизм замка, с колотящимся сердцем стоять в прихожей, где пахнет незнакомой  жизнью, неведомой мне, девчонке со Щелковского шоссе.
Тишина была вязкой, расслабляющей, я почти успокоилась.
 Сняла туфли, положила сумку на тумбочку возле двери и, не выпуская из рук ключи, пошла по комнатам. Их было три.
Гостиная с добротной мебелью, тяжелые гардины, напольные часы с медным маятником, беззвучно болтающимся за резным стеклом лакированного футляра.
Кабинет с роялем, превосходной библиотекой и стереофоническим проигрывателем новейшей системы. Конечно, японским. Набор винилов в открытой стойке.
 Пластинки от раритетных, старинных, до современных в глянцевых дорогих конвертах. Вдоль стены уютная кушетка - диванчик. В углу кабинета велотренажер с кнопочным дисплеем.
На секунду всплыла в памяти Валерина мальчишеская  комната с гантелями и скакалкой в углу. Всплыла - и тут же стерлась в сознании.
Третьей по счету была спальня. В ней большая, просто - таки, монаршья кровать с резной спинкой черного дерева. Атласное покрывало с жемчужным отливом. Две пальмы в кадках, как часовые в изголовье кровати. Над кроватью висело элегантное распятие.
Подойдя ближе, я увидела, что это светильник и лампа в нем - сердце Христа. Туалетный столик с зеркалом, флаконы духов несчетно, пуховки, броши, веера…
«Людочка, на пустячки для вашего гардероба…» - вспомнила я слова моего аккомпаниатора в первую рабочую субботу в «России».
О, он умел разглядеть и расслышать в женщине ее неизменные потребности и удовлетворить их!  Наверно, важнее этого не было ничего. По крайней мере, для меня.
Я, словно воровка, на минуточку проникшая в чужую квартиру, не дыша присела на краешек пуфа у туалетного столика.
Стала вспоминать все свои романы. Почему-то в тишине этого дома память заработала в режиме форсаж, выдавая один за другим  забытые эпизоды прошлого.
Вот первые месяцы жизни с Толькой.
Бесконечные объятия, прикосновения, рукопожатия, поцелуи…
Цветы по праздникам, семейная копилка «на Москвича», пирожковая недалеко от училища, где мы лакомились пирогами с капустой и повидлом. Коробочка духов «Climat» в знак примирения после ссоры…
Вот снабженец из «Гвоздики», дающий денег на жизнь и везущий на Азовское море, куда он за год до этого возил своих дочерей…
Трубадур, умеющий обнимать так, что все на свете забываешь, и не подаривший мне за все время совместного житья ни одного цветочка, ни одной шоколадки…
Валера, мальчик -золотые руки, одевающий в волнении  белую рубашку на свидание и угощающий  яичницей из сковородки на кухне…
Что они могли мне дать?
Мне, жаждущей вырваться из плена  коммуналки; мне, желающей показать своему забывчивому отцу, чего я стою в этой жизни; мне, страстно жаждущей доказать бабушке, что она не зря меня тянула из последних сил; мне, ненавидящей исполнять в «Гвоздике» бессмертный хит про листья желтые за пятерку?
Я внимательно поглядела на себя в зеркало. На меня смотрела  девица, смуглая, решительная  и готовая на все.
Я взяла из шкатулки у зеркала нитку жемчуга, приложила к загорелой шее. Из другой шкатулки достала несколько перстней, унизала пальцы.
Теперь из зеркала на меня глянула молодая  тридцатилетняя дама.
Пожалуй, эта дама могла бы украсить собою рекламные буклеты модного дома  Коко Шанель.
И этой даме, пожалуй, был совсем не страшен  призрак обитательницы квартиры, стоящей  за ее спиной и глядящей из-за плеча в перспективу зеркального стекла.
Дама из рекламного буклета Коко Шанель здесь и сейчас встретилась с золотой антилопой и не собиралась выдавать ее коварному радже.
Страх меня покинул совершенно.
Я уверенней села на призеркальный пуф и дерзко уставилась в зеркало. Призрак за спиной помаячил и исчез окончательно.
Через полгода Эдуард расторгнет наш брак. И я буду свободной. И заповедная территория с молчаливым исполином - домом станет для меня своей.
Но это весной будущего года.
Пока я  ставлю «Опель» подальше от соседских окон и веду молчаливую войну с Фаиной, продолжаю отказывать себе во многом и считаю дни до наступления лучшей участи.

В начале октября я возобновила свою работу в «России».
Борис Арнольдович вернулся из Калифорнии. Мы встретились, натянуто улыбаясь, и немного стеснялись друг друга какое-то время.
В первый рабочий день, перед началом программы, я протянула ему на ладони ключи, переставшие мне казаться колючими и холодными железками.
К слову сказать, в квартире на Ордынке я была еще дважды. И меня не охватывала оторопь, как в первый мой приход в пустую квартиру.
Я больше ничего не трогала, не исследовала содержимое шкафов и не вглядывалась в фотографии.
 Я просто полной грудью вдыхала воздух отдельного жилья, которое никто никогда не делил с соседями и смотрела во двор из окна четвертого этажа…
Оказывается, к этому не так легко привыкнуть, когда всю жизнь прожил в коммуналке.

Аккомпаниатор взял с моей ладони ключи, взглянул вопросительно.
Я пожала плечами: « Не довелось. Некогда было, сожалею…Да и без хозяина, знаете ли, неловко…»
Он помрачнел и, когда брал первые аккорды на рояле, пальцы его слегка подрагивали.
Мы отпели свой вечер и я повезла его домой.
«Давайте, поднимемся?» - полувопросительно предложил Борис Арнольдович. Я помедлила чуточку, заглушила мотор и молча кивнула.
Мы поднялись в квартиру.
Борис Арнольдович взял меня за плечи и, придерживая перед собой, повел в гостиную. Усадил за большой овальный стол, стоящий посередине.
Сам сел напротив.
-Людочка, расскажите мне, как вы тут…без меня?
Я снова пожала плечами и загадочно улыбнулась.
Сегодня мне совсем не хотелось ничего рассказывать, я наговорилась еще весною на Тверской.
- Я скучал без вас, девочка…
- Понимаю.
- Что-то настроение у вас такое невеселое, Людочка?
- Так, осень…
- А помните, вы собирались по приезде рассказать мне про Черное море в сквере у Пушкина?
- Да, помню. Поедем, если хотите…Но, мне кажется, вам бы лучше отдохнуть с дороги. Вы, наверно, никак не привыкнете к смене времени? У вас сегодня за роялем руки дрожали.
- Людочка, это жестоко! Напоминать старику о том, что он старик!
- Я не хотела обидеть вас, поверьте, Борис Арнольдович! Я просто чуточку отвыкла от вас. Вот, все вернется на круги своя и поедем к Пушкину!
- Знаете, Людочка, я очень привязан к вам, несмотря на все наши разницы…Я понял это там, в Сан-Диего. И меня тянуло обратно, в Москву. Тянуло к вам. И…и  я привез вам подарок!
Он поднялся из-за стола и пошел в кабинет.
Вернулся  с круглой коробкой, поставил в центр стола, снял глянцевую крышку: «Вот, к вашему черному платью…»
В коробке лежала серебристая  лиса с пышным хвостом и золотой застежкой на замшевой подкладке.
 Подарок был роскошный. Еще один привет от Коко Шанель.
«Спасибо, милый мой коллега,- сказала я, нерешительно поглаживая пышный мех.- Завтра я непременно одену ее.»
Собираясь уезжать, я помедлила в коридоре и уткнулась лбом в плечо аккомпаниатора: «Я не привезла вам подарка, простите! Но я безумно благодарна вам за ваше внимание. Вы способны сделать женщину счастливой. Наверно, вашей жене можно было бы позавидовать при жизни.»
«Не надо никому завидовать. Тем более, женщине из прошлого…Я свободен и готов принадлежать вам. Слышите ли вы меня, девочка? Я весь ваш, Людочка! Только прикажите.» - Борис Арнольдович мягко отстранил меня от себя и долго глядел мне в глаза.
Больше говорить  было нечего. Я молча выбежала из квартиры и понеслась вниз по лестнице, как Золушка с бала. Эмоции распирали меня, мне надо было двигаться, суетиться, перемещаться в пространстве.
В этот вечер я долго колесила по Москве, петляла по улицам и только за полночь повернула к дому.

Последующие за этим  полгода прошли для меня, как во сне.
Я не ощущала себя в полной мере собой,  у меня под ногами горела земля.
Я не помню, с каким успехом ходил в детский сад Петька.
 Я не помню, жаловалась ли на здоровье бабушка.
Я не помню, строила ли свои козни Фаина.
Я помню только, что каждый календарный месяц приближал меня к развязке с Эдуардом.
Каждый музыкальный вечер в гостиничном салоне  и каждодневные проводы Бориса Арнольдовича к дому на Ордынке, делали осязаемо ближе время моей свободы от всего прежнего.
Я исхудала, лицо заострилось, на нем видны были только глаза.
«Людочка, вы не заболели? - спросил меня в один из вечеров аккомпаниатор.- Вы все худеете и худеете!»
«Мне и в самом деле нехорошо, - кивнула я. - Я устала и жду - не дождусь, когда освобожусь от сегодняшних моих обязательств.»
«О чем вы?» - испуганно спросил старик.
- Я о том, что сейчас  мне должно принести  средства к жизни. Жалею, что пошла на поводу у Вениамина.  Это оказалось очень тяжким для меня испытанием. Знать бы, что…что мы с вами найдем  друг друга, я бы не согласилась  на этот рискованный шаг. С фиктивным браком.
«Веня - племянник моей покойной жены…- жалобно сказал Борис Арнольдович. - Хваткий мальчик.»
Вот, оказывается,  откуда ноги растут! Вот откуда взялась «Россия» с ее музыкальным салоном и умелым музыкантом!
-А знаете, Борис Арнольдович, это даже хорошо!
- Что хорошо?
- В том смысле, хорошо, что у меня все было трудно и плохо! Тут появился, словно палочка - выручалочка, Веня и нашел для меня этот выход. Без этого я бы не узнала вас. Или…или он, Веня,  для вас нашел выход?
Меня вдруг осенило - Шушкевич не зря старался ! Для себя, любимого!
 Еще бы -тетушка с Ордынки, братец в Калифорнии, тетушкин супруг -маститый музыкант. Как и сам Веня, некоторым образом…Это открывает ему большие возможности. Например, поездка с гастролями…
А что, сейчас, в перестройку, это пара пустяков, если правильно повести дело! Стоп. А, может, он хотел  моими руками жар загрести? Подсунуть под бок старичку, жена которого вот-вот прикажет долго жить, молодую певичку, исполняющую русский шансон в ресторане,  а дальше могут быть любые варианты! С Вениной -то фантазией!
Но Веня не объявлялся, как в воду канул!
 И я пока не вспоминала Веню. Не до него было.
Эдуарда я видела еще трижды: он приезжал в Москву со своей подружкой встречать новый год и засветился у нас, в «России»; затем под восьмое марта он привез мне часть денег и остаток должен был передать при разводе.
Всякий раз по приезде, он бывал у нас, появлялся с шумом, с подарками, ставил в коридоре коробки с покупками, громко пел, хохотал за столом, непременно заходил к Фаине с кусочком торта на тарелочке, чем купил ее окончательно.
Подарки затем увозились в Одессу, но антураж,  при котором муж-внешторговец возвращался к жене из дальних командировок, срабатывал беспроигрышно. К этому моменту Эдуард уже был прописан в нашей квартире.
Меня грела еще та мысль, что если Трубадур  каким-то образом общается с соседкой, он узнает от нее, что страдала я после разлуки с ним недолго.

Все случилось в нужный срок, юрист подстраховал советом о последовательности бракоразводных действий, получив свою купюру.
Наш развод мы отмечали весело и шумно в коммуналке на Щелковском, только Фаина за своей стенкой не знала истинной цели застолья; думала, очередной командировке конец.
А это был конец моего плена!
И начало свободы, которая открывала для меня жизнь с чистого листа.
Деньги за сделку были получены в полном объеме и положены на книжку.

В тот день, когда мы с Эдуардом дружески пожали друг другу руки, я задержалась после работы в зале.
Борис Арнольдович складывал ноты в стопки.
Я переоделась, подошла к нему сзади. Крепко обняла и прижалась щекой к спине. Он замер. Стоял, не шелохнувшись.
«Борис Арнольдович, все,- сказала я прямо в спину.- Хочу отпраздновать с вами мое освобождение. Давайте выпьем вина! Повод есть. Я его очень долго ждала…»
Аккомпаниатор не обернулся ко мне, только кивнул беззвучно. Я поняла, что он плачет.
Мы поехали на Ордынку. У меня в багажнике была бутылка вина, конфеты, фрукты…
Все это я перенесла на овальный стол в гостиной.
 Борис Арнольдович не помогал мне. Предоставил право хозяйничать. Боже, он не представлял себе, как мне этого хотелось!
Сам сидел  у стола, улыбался, помалкивал.
Я подняла бокал. Чокнулась с моим визави. Засмеялась счастливо.
- Вот. Завтра, тринадцатого апреля, мне исполняется тридцать. Самой не верится. Тридцать лет! Заранее не отмечают, но я не могу ждать до завтра! Пусть для всех это будет завтра, а для нас с вами уже сегодня!
- Людочка!?
- Ну, что?
- И вы молчали? Вы жестокая девочка!
- Просто я ждала этот час слишком долго. Как бы мне хотелось, чтобы в канун этого дня со мной были мама и папа!  Но  сложилось иначе … И я хочу отпраздновать с вами! Вы дороги мне, вы - мой! Хочу, чтобы вы знали об этом.
- Людочка…
- Не говорите мне ничего! Сегодня мой день. Я сама все скажу.  Мне от вас ничего не надо, не подумайте, прошу вас, плохого! У меня теперь есть деньги. Я смогу устроить свою жизнь так, как захочу.  У меня нет никакой корысти по отношению к вам, это правда. Я только хочу быть с вами, чтобы работать, петь, слушать ваши советы…Гулять по Тверской…
- Этого достаточно лишь старикам. Молодым нужно гораздо больше!
- Мне больше не о чем мечтать. Хочу только, чтоб бабушка жила подольше и сын вырос приличным человеком…
- Мы поговорим об этом после. Сейчас трудно решиться, слишком непростой разговор мы затеяли. Завтра, если прикажете…
- Да. Завтра, значит, завтра.  А сейчас поеду!
- Куда  ж вы поедете? За руль вам нельзя. Оставайтесь.
- Ах да, я не подумала! Но ведь сегодня это для меня такая мелочь! Такси возьму! Машина пусть тут стоит, завтра приеду, подхвачу вас. Отметим, как положено юбилей отмечать, в ресторане.
- С кем, Людочка?
- Только с близкими. Других мне не надо. Вы, бабушка, сын. И я. Хотите?
- Хочу. Очень! Не уезжайте сегодня, прошу вас. Останьтесь, Людочка!
- Завтра, Борис Арнольдович, все-все завтра! Обещаю. Сейчас я должна побыть с собой наедине. Слишком много перемен.
- Я понимаю. Тогда, с богом!
Я вышла и без лифта стала спускаться вниз. Не могла его ждать.
Погладила «Опель» по боку: «Ты остаешься до завтра. Веди себя прилично, чтоб мне не было за тебя стыдно. Обживайся на новом месте. Пока!»

Следующий день был счастливым и легким. Все исполнялось, как по щучьему велению.
Днем я разоделась, превратив себя в красотку немого кино, глаза подвела, перебросила через плечо лису.
Платье узкого силуэта было куплено, конечно, у Шушкевича. Еще год назад.
Бабушка тоже была во всем новом, Петька - красавчик, под стать ретро-маме сегодня был одет в белоснежную курточку с матросским отложным воротничком.  Ни дать, ни взять, последний царевич династии Романовых.
По телефону я заказала столик на четверых в ресторане «Хрустальный» и на такси мы отправились на Ордынку за Борисом Арнольдовичем.
«Мам, мы куда?» -  спрашивал довольный Петька. Он молотил ногами по переднему креслу и теребил лису за хвост.
«Мы, Петенька, к дяде Боре, с которым я работаю,- отвечала я, полуобернувшись к сыну. - Смотри, будь там молодцом, не болтай глупости и не спрашивай лишнего!»

«Мам, какой же это дядя? - выпалил Петька первым делом, увидя Бориса Арнольдовича и мигом забыв про свое обещание.  - Это ведь дедушка!»
Бабушка залилась краской и ткнула болтливого Петьку костяшками пальцев в шею.
«Дедушка, конечно, - кивнул смущенный Борис Арнольдович. - Могу сразу, хоть сейчас, сделаться твоим дедушкой! Хочешь?»
«А! Значит, бабушкиным мужем!» - сказал сообразительный Петька.
Всем стало неловко . Бабушка готова была придушить болтуна Петьку.
«Н-нет, Петя, - замялся Борис Арнольдович. - Бабушке хватает забот с тобой, зачем ей еще и муж? Просто буду твоим дедушкой!  У меня уже были два мальчика. Но они  выросли…А ты еще маленький -тебе дедушка нужнее.»
Я вздохнула облегченно и мы поехали в «Хрустальный».
Петька и бабушка сидели сзади и я видела в зеркало, как мучительно стеснялась бабушка. Борис Арнольдович тоже захотел сесть сзади и в зеркале на лобовом я ловила его любовный взгляд.
Петька же, напротив, чувствовал себя, как рыба в воде, сидя между двумя стариками, словно и впрямь они всегда были ему бабушкой и дедушкой, болтал всю дорогу и щипал за хвост многострадальную лису.
Ему нравилось, что я веселая. Слишком редко в последнее время он видел меня такой.
Приехав и расположившись за столиком, я сделала воистину королевский заказ. Сразу несколько  поводов одним разом мы должны были отпраздновать.
 Мы выпили по бокалу шампанского и, пока ждали салатов, разговор был о пустяках. Когда появилась закуска, я подняла тост.
«За мои тридцать лет, - сказала я с бравадой.-  За бабушку мою, Дарью Федоровну, заменившую мне папу, маму и отца моему ребенку! Благодаря ей, я прожила первые свои три десятка лет. Следующие три десятка хочу посвятить ее счастью, благополучию и радости. Живи, бабуля, до ста!
За мальчика Петю, который иногда  очень радует маму, а иногда очень огорчает, как все дети его возраста. За моего большого друга, рядом с которым я хочу быть  следующие три десятка лет. Или больше. Видите, как тесно мои годы связаны со всеми вами! Поэтому будем неразлучны! Ура! И спасибо, что вы со мной, мои любимые!»
Петька ничего не понимал, но чувствовал, что всем хорошо, вертелся и хохотал. Долго он не мог усидеть и вскоре полез под стол. Потом убежал смотреть рыбок в ресторанном аквариуме.
Бабушка умильно улыбалась и, как все старые люди, не могла сдержать слез.
Буквально каждая фраза, каждый поворот в разговоре вызывал у нее влагу под морщинистыми веками.
«Людочка - одна у меня кровиночка, - сказала бабушка, вдруг отбросив свою стыдливость. - Вот помру, а как она? Как Петечка? Одна думка про них -днем и ночью…»
«А я на что? -Борис Арнольдович заглянул бабушке в глаза.- Вот, Дарья Федоровна, я - немолодой человек… Цену людям и чувствам знаю. Бог послал мне Людочку. И я ее никому не уступлю. Во-первых, у меня есть достойные условия для жизни, которые я могу ей предложить. Во-вторых, мы занимаемся одним делом. Делом любимым, которому не следует изменять. В- третьих, я могу возить ее к морю каждый год. Вернее, к океану. Ее и Петю. Что вы на это скажете?»
Бабушка заморгала часто - часто. Махнула рукой, отпила глоток шампанского.
«Что скажу? Что же я скажу? - повторяла без конца бабушка. - А вот что скажу: если вы готовы взять на себя заботы о моей девочке, я каждый день буду ходить в церковь и ставить там пудовые свечи за ваше здоровье и благополучие!»
Бабушка закрылась сморщенной ладошкой и все повторяла: «Что же я еще скажу?»
Петька кричал: «Мама! Смотри! Эта полосатая рыба гоняет ту, красную! Видишь, видишь, опять напала! Да у них настоящая войнушка!»
Борис Арнольдович тихо сказал: «Вот и благословили нас…Через годочек, соблюдя все приличия, можно  и  отношения оформить. В Сан-Диего. А пока паспорт на выезд сделать, на это много времени уйдет.»
А я, отпивая шампанское, думала: «Господи, годочек…Еще год! И как меня хватит? Хватит, твою мать! Должно хватить. Всех, всех сделаю, немного терпения…»

За этот, как сказал мой нынешний покровитель, «годочек», я сумела  многое: обновила репертуар, подготовив новую сольную программу, в которой перепевала Вертинского, так ценимого семьей Бориса Арнольдовича, и Петра Лещенко, Изабеллу Юрьеву и Аллу Баянову; оформила загранпаспорт, отправила бабушку в сердечный санаторий, совершила обмен с доплатой, на которую ушли деньги, полученные от Эдуарда.
Этот маневр удался особо блистательно.
В Городском  бюро обмена, что в Банном переулке,я  разместила  платное объявление об обмене двух комнат в общей квартире с одной порядочной и покладистой соседкой. Плюс достойная доплата и переезд за мой счет на двухкомнатную отдельную квартиру.
Нашлось, к моему удивлению,  немало желающих.
Быстрее всех объявился  бесшабашный алкоголик, для которого обмен с посулом большой доплаты и одинокой соседкой, был авантюрным  приключением.
Я расписала достоинства нашего жилья и выгоды от соседства с Фаиной так привлекательно, что по рукам ударили очень быстро.
Тем более, алкоголик на первый взгляд не вызывал опасений и вид имел вполне безобидный.
 Его двухкомнатная квартира, которую из-за пристрастия к зеленому змию ему трудно было содержать и оплачивать, находилась в районе Птичьего рынка. И в очень плачевном состоянии. Но меня это не испугало.
Не Ордынка, конечно, но свое первое отдельное жилье и, к тому же, вблизи от центра. За это стоило отдать приличные деньги.
А пойдут ли они в дело или будут пропиты, меня уже не волновало. Пусть теперь над этим бьется Фаина, поделом ей!

Переезд состоялся, пока бабушка отдыхала в санатории.
С переездом помог Валера Даньшин.
 Я старалась как можно меньше обращаться с бытовыми проблемами к Борису Арнольдовичу, тем более, он не очень-то и подходил для решения подобных проблем.
Он блистательно делал свое дело на сцене и обдумывал перспективу нашей поездки в Сан-Диего и возможность показать меня там.
Конечно, в кругах эмигрантов из России. Связи у него были.
 И, как все немолодые люди, счетчик времени для которых работает иначе, чем у молодых, обдумывал все до мелочей.
Валера же был безумно рад, что мне понадобилась его помощь и, бросив все дела, прилетел ко мне по первому зову.
История с обменом приняла реальные очертания, в отличие от того злосчастного дня, когда я спасалась у Валеры от прихода моего Трубадура, сочинив  про обмен на пустом месте.
Приехав впервые на Большую Калитниковскую и войдя в квартиру, оставленную алкоголиком, Валера присвистнул: «Ничего себе…Поле чудес! Люда, тут грести и грести! Не один, заметь, месяц…»
Мне показалось, что Валера рад этому обстоятельству.
«Ну, ты же мне поможешь?» - спросила я жалобно.
Валера молча прошелся по квартире, переступая через хлам, который счастливый обладатель двух комнат на Щелковской и впридачу толстухи Фаины, не удосужился лично перетаскать на помойку.
 Мой вопрос повис в воздухе. Я осталась стоять, где стояла, прислонившись к дверному косяку входной двери, где было почище.
Услышала, что Валера двигает остатки мебели на кухне и под нос себе  матерится, что за ним  не замечалось раньше.
Через пару минут зайдя в кухню, я увидела, что он успел собрать хлам в одну кучу, весь перемазался и не оставляет при моем появлении намерений вышвырнуть все одним махом.
«Валера, у нас ровно две недели. - сказала я вкрадчиво. - Дальше из санатория возвращается бабушка и здесь все должно быть готово.»
Валера посмотрел на меня диким взглядом.
«А ремонт?» - спросил он.
«И ремонт тоже, - кивнула я. - Все в этот срок.»

Валера остался в квартире на Большой Калитниковской.
Я для виду подвигала мебель, поскладывала в кучу старье. Но на мне был светлый костюм, на который через час стало жалко смотреть.
Валера вошел в раж и не сразу заметил это. Потом кинул на меня взгляд и сказал: «Стоп. Проваливай отсюда. Я тут сам, без тебя…Глянь, на кого ты похожа стала!»
Зеркала в квартире не было, пришлось достать из сумки карманное и заглянуть на себя. Я ойкнула и кинулась в ванную. Умыла лицо и, перешагивая через барахло, подошла к Валере.
«Валера, - сказала я, - надо рабочую одежду… И есть уже хочется. Давай, оставим это на сегодня? Завтра я заеду за тобой, да?»
«Куда ж ты теперь? Здесь оставаться нельзя,- сказал Валера с тревогой. - У меня сестра сейчас дома и племянник. Им не объяснить, кто ты для меня!»
Я махнула рукой: «Да не думай ты про меня! Я к подруге на дачу! У нее пока поживу. И Петька там…Только давай, поужинаем где-нибудь?  С меня причитается…Не спорь! Я, наконец, достигла желаемого. Сама себе не верю, что буду теперь жить в отдельной квартире! Согласись, это надо обмыть!»
Валера не стал спорить. Я довезла нас до ресторана «Закарпатские узоры», благо, до него было рукой подать.
Валера сидел и стеснялся, что у него после уборки в моей новой квартире грязные ногти. Он старался спрятать руки под стол.
- Валера?
- Что?
- Может, хватит ежиться? Мы с тобой близкие люди и ты мог бы не стесняться меня. Тем более, после того, что ты для меня сегодня сделал…
- Господи, да что уж я такого сделал?
- Ты не представляешь, что это для меня значит! Сейчас мы закажем лучшего вина, и шашлык, и что еще? Ты что любишь? Я ведь даже не знаю, что ты любишь!
- Да все равно, неважно, что!
 - Нет, важно! Важно!
- Важно другое: давай думать, как справляться с задачей, которая есть. Две недели на все про все…
- Минус сегодняшний день.
- Да. Минус день.
- Валера, мне не на кого надеяться…
- Да знаю я! Не говори лишнего. Я постараюсь успеть. Завтра тебе придется за мной заехать и отвезти меня пораньше, прямо с утра туда, на квартиру…Я возьму раскладушку и буду оставаться там на ночь. Больше успею.
- Валер, я тоже буду на подхвате. Буду мусор на помойку таскать, обои сдеру… Обед сготовлю… Для ремонта все куплю…
- Договорились. До утра обдумаю, что и как, чтоб скорее и наверняка.

Каждый день последующих двух недель начинался одинаково: я неслась за стройматериалами, затем к Валере, который облачившись в старую тельняшку и немыслимо рваные джинсы,  неистово сбивал плитку в ванной, сдирал обои и совал в мешки для мусора.
В квартире, как в каменоломне, стояла стеной  известковая пыль, ее каждый вечер надо было отмывать и это стало моей обязанностью.
Как и приготовление завтрака, обеда, ужина.
Валера работал без пауз и что он ел и пил в моменты моего отсутствия, я могла только догадываться.
Приехав и повозившись в кухне с едой,  я  насильно усаживала его на табурет к застеленному газетой столу и кормила на весь день впрок.
После чего Валера прислонялся усталой спиной к пыльной стене, прикрывал глаза припухшими от недосыпания веками и бурчал: «Ну, вот что ты наделала? Какая теперь работа? Только спать после таких обедов…»
Я вставала и запускала пальцы в его замусоренные штукатуркой волосы, от этих прикосновений Валера мотал головой  и отталкивал меня от себя: «Езжай, пой! У тебя работа. Ты должна хорошо выглядеть. До завтра я без тебя обойдусь.»

Работа по ремонту продвигалась ходко и это радовало мою душу.
Только было боязно, надолго ли хватит моего помощника?
Он к ночи обдумывал план работы следующего дня и список того необходимого, что я должна была с утра купить и завезти ему днем, до «России».
А у меня к вечеру  должен был сохраняться свежий вид для пения с Борисом Арнольдовичем, которого я подвозила после работы на Ордынку, оставаясь ночевать в его кабинете на диванчике.
Это было непривычно и я считала дни до переезда в новое жилье.
Неделю мы с Валерой продержались молодцом. Вернее, он продержался, как боец, в одиночку сдерживающий натиск врага.
Оставалась еще неделя.
За три дня он сумел подготовить стены и потолок к покраске и оклейке обоями. Пол решено было отциклевать, так как паркет был еще вполне приличен.
В то время уже в ходу были пейджеры и я сделала Валере такой подарок, чтобы все время быть с ним на связи.
Ближе к полуночи мне шло от Валеры сообщение  на пейджер: что купить, где купить, в каком количестве.
Оно заставало меня в кабинете квартиры на Ордынке.
Пейджер пищал, в ответ на его писк слышались тихие шаги Бориса Арнольдовича, он стучался в кабинет своей собственной квартиры и в ответ на мое «Да?», тихо заглядывал: «Людочка, вы не спите? Как там ваши рабочие? Они достаточно надежны? Не надуют?»
«Надежней не бывает, - думала я о Валере, который в этот поздний час белил потолки, а вслух говорила,- Ничего, нормально…Мне их порекомендовали, я могу им доверять.»
«Хотите, я подъеду с вами  туда? Посмотрю, проконтролирую? Напрасно вы все сами! Очень хочу быть полезным…» - говорил Борис Арнольдович, глядя с состраданием в мои усталые глаза.
«Еще не хватало!» - думала я и представляла, как Борис Арнольдович приезжает со мной в квартиру к Птичьему рынку и, принимая Валеру за работягу - шабашника, дает ему советы, что сделать и как.
«Ну, смотрите, Людочка, не стесняйтесь, - заключал вечерний ритуал беседы Борис Арнольдович и задерживался у дверей, надеясь, что я скажу что -нибудь еще; не дождавшись, произносил одну и ту же фразу, - Спокойной ночи, сладких вам снов…»

Когда Валера отциклевал полы, побелил потолки и наклеил обои, еще оставалось впереди пару дней до приезда бабушки. Они тоже были расписаны поминутно - сантехника, электрика, мебель, всякие мелочи…
Я диву давалась, наблюдая за  Валерой, как один человек мог в такой короткий срок сделать все без помощников - откуда столько умения в одних руках?
В последний вечер, перед приездом бабушки прибыл новый мебельный гарнитур в ее комнату и мы с Валерой сняли пленку с велюрового дивана.
В головах дивана встал торшер, осветивший угол комнаты мягким светом.
В ногах дивана примостили кресло - кровать для Петьки, который прекрасно проводил эти дни у подруги Маринки.
Себе я отвела гостиную. Зная, что вся квартира теперь моя, я не искала уютного уголка для себя лично.
Я окинула взглядом новую комнату, в которой и следа от проживания прежнего жильца не наблюдалось, улыбнулась и, откинув тюлевую занавеску, только что повешенную Валерой, подумала: «Все, как у Шушкевича…Только лучше. Потому, что свое. Ай да, Люда! Зачет. Нет, «отлично»!»
Я позвонила на Ордынку, сказав Борису Арнольдовичу, что первый раз заночую в новой квартире, так как  рано утром мне ехать за бабушкой.
Накрыла праздничный ужин с вином и приготовилась благодарить Валеру так, как он сам захочет.
Валера плескался в новой ванной, вода там текла и текла, а я уже устала ждать, пока мой помощник выйдет из ванной и все бродила по квартире, наслаждаясь чистотой и глянцем новых вещей.
Наконец, Валера появился.
Зашел в кухню, улыбнулся, глядя на стол, который ломился от яств из Елисеевского. Сел к столу, прилепился к нему бочком, сложил на коленях руки. Я обратила внимание, что костяшки пальцев темнеют закровенелой коркой.
«Плитку сбивал…» - подумала я сочувственно. Взяла Валеру за руку, погладила.
«Сейчас, Валера, я подлечу тебя, у меня крем хороший с собой…» - я поднялась и ушла рыться в сумке.
Когда вернулась, Валера спал у стола, положив голову на руки со ссадинами.
Я решила не трогать Валеру, так он был измучен.
Словом, новоселье не задалось.
Я ушла и легла на новый бабушкин диван.
Проснулась среди ночи от тихого шуршания: Валера, не дыша, подлег мне под бок. Я притиснулась  к стенке и снова провалилась в сон.
Утром я впервые ощутила, как сладостно  воскресать из того блаженного сонного состояния покоя, когда ты знаешь, что ты у себя дома и в квартире нет никаких соседей, ты спишь на новом диване и вообще, открывается чистый лист в твоей жизни.
Валера пребывал в полнейшем анабиозе и я, проснувшись окончательно, испугалась, смогу ли я его поднять до своего отъезда.
Я тихонько выпросталась из-под одеяла и пошла на кухню, где на столе громоздились несъеденные яства, предназначенные для романтического ужина.
«Господи, спасибо! Спасибо за то, что ты помог мне выбраться сюда, - сказала я в сторону окна, за которым разгоралось румяное  утро. - Наверное, больше не о чем было бы мечтать! Но это не про меня. Еще не все желания я осуществила. Это только начало…»
«С кем ты разговариваешь?» - спросил Валера, подойдя ко мне сзади и уткнувшись мне в шею носом.
- С богом.  Он сейчас слышит меня. И отвечает мне.
- И что он говорит тебе?
- Что мне очень повезло: у меня есть замечательный друг по имени Валера. Что я должна обнять его крепко - накрепко и молиться на него.

 Я встретила бабушку и привезла ее в наш новый дом.
Радость ее была неописуема, она все время принималась плакать, висла на мне, крепко обнимая. Ходила по квартире, как по музею, всплескивала сухонькими ладошками, восторгалась…
«Неужели сама все, деточка?» - спрашивала наивно бабушка.
- С божьей помощью, бабуль, с божьей помощью…
- А Борис Арнольдович чего ж?
- Борис Арнольдович, бабуль, в порядке. Я живу у него.
- С ним?
- У него в квартире, бабуль.
- Ну и слава богу, слава богу…

Петька тоже был рад новой квартире. А самая большая радость для него была в близости Птичьего рынка.
Когда мы впервые поехали с ним в гости на Ордынку, он взахлеб рассказывал дедушке Борису Арнольдовичу, как ходит с бабулей на Птичий рынок и какие там щенки, котята и енот в клетке.
Устав от своих вдохновенных рассказов, он  открыл крышку рояля, побухал по клавишам и полез под рояль  играть в пограничников, которые сидели в засаде.
Это была любимая Петькина игра - забиться куда- нибудь в угол и выслеживать шпионов.
Глядя на него, я с горечью думала, как это мне напоминает, в который раз, его непутевого отца и его бесконечные байки о службе на границе.

«Ну, Людочка, - подошел ко мне Борис Арнольдович, убедившись, что Петьке не до нас, - давайте думать, как нам дальше? Теперь, когда вы будете жить так, как мечталось вам раньше,  не  буду ли я  отправлен в отставку?»
«Как бы не так, - мысленно возразила я, а вслух сказала, - Нет, Борис Арнольдович, нет, дорогой! Вы еще ох, как годны к строевой и боевой, рано вам в отставку! Я не отпущу вас!»
«Тогда у меня для вас подарок, - сказал, просияв, Борис Арнольдович и вынул из жилетного кармана маленький футлярчик. - Примерьте.»
Я открыла коробочку, в ней сидело и сверкало бриллиантовым глазком колечко, похожее на те, что при жизни носила Коко Шанель.
Я медлила, разглядывая кольцо, тогда Борис Арнольдович достал его из бархатного гнезда коробочки и одел мне на палец.
«Какое колечко блестящее! - сказал Петька, бог знает, когда и как успевший вылезти из своей засады и вклинившийся между нами.- Мам, ты самая красивая!»

Когда Петька пошел в школу, мы уже обжились в новой квартире.
Бабушка привыкла к тому, что рядом нет шумного и пыльного Щелковского шоссе, что окна во двор и во дворе тихо.
Даже про Тольку бабушка больше не вспоминала.
Ее радовала своя комната, где было просторней, чем в прежнем доме и то, что с ней спал  Петька, вовсе не тяготило ее.
«Кем будет Петенька, когда подрастет? - вопрошала она иногда, когда мы оставались с ней вдвоем, - Вот бы одним глазком увидеть перед смертью!»
«Да, что ты, бабуль! - отвечала я уверенно, - теперь-то, что не жить? Увидим, конечно! Вместе и порадуемся!»
Загранпаспорт был готов и в конце лета мы собирались с Борисом Арнольдовичем в гости к его сыну, в Калифорнию.
Меня немного страшила эта встреча, я нервничала.
Куда удобней   мне было бы  поехать в Сан- Диего в свадебное путешествие после свадьбы!
Но Борис Арнольдович хотел сперва познакомить меня с сыном, а потом уж затевать свадьбу.
В том, что свадьбе быть, я нисколько не сомневалась, женское чутье мое было беспроигрышным, воспитанное в суровых буднях скудной юности.
А вот, понравлюсь ли я его сыну-микробиологу, как нравлюсь отцу-пианисту, это вопрос, здесь я не уверена…
После того, как я стала владелицей отдельной квартиры, мой аккомпаниатор был встревожен тем, что я не захочу связывать себя обязательствами верности и прилагал все усилия к тому, чтобы нам быть вместе.
Я чувствовала это тревожное настроение и мне приятно было подогревать его.
«Ва-банк, значит, ва-банк!»-думала я, поднимаясь на эстрадку нашего ресторанного зала и глядя в спину аккомпаниатора.

Как -то после работы, отвезя Бориса Арнольдовича домой и припарковав  «Опель» в своем дворе, я встретила Валеру.
Было около полуночи.
Валера сидел на металлической оградке газона у подъезда и я, подходя, сперва испугалась, не узнав его в потемках, - в пустом дворе, в темноте, мне совсем не улыбалось встретить кого-то, когда у меня на пальце кольцо с бриллиантом и сумка в руках с приличными деньгами.
Еще больше я перепугалась, когда сидящий встал и направился прямиком ко мне.
«Люд, это я, Валера. Чего ты испугалась? - сказал он. - Вот, сижу, жду тебя…»
- Испугаешься тут! Фонарь - то не горит. И, потом…Ты так внезапно… Случилось что?
- Ничего. Соскучился.
- Фу ты! Сердце сейчас выпрыгнет! Напугал! Ну, разве так можно среди ночи!
- Я не хотел, прости. Днем тебя дома не бывает.
- А телефон на что? Или на пейджер написал бы…
- Да что - пейджер? Я увидеть тебя хотел.
Я беспомощно оглянулась. Звать Валеру в квартиру, где бабушка ждет, не ложится, мне было неловко.
Валера помолчал и сказал: «Ладно. Поздно уже. Иди, отдыхай…Я позвоню.»
- Давай, я тебя доброшу до метро?
- Не трудись, я доберусь.
-Валер, ну вот, ты обиделся! Я, правда, не знала, что ты меня поджидал! А то бы раньше освободилась, не к ночи…
- Все в порядке, я не обиделся вовсе. С чего ты взяла?
- Нет, ты обижен, я же вижу!
- Люда, вовсе нет!
- Тогда обними меня покрепче и до завтра! Я высплюсь и позвоню тебе в первой половине дня. Сходим куда - нибудь, да?
-Да. До завтра.

Позвонить Валере я так и не собралась.
С утра ко мне со звонком прорвался  Шушкевич, которому мой телефон дали в квартире на Щелковском шоссе.
Он долго удивлялся моим переменам и, когда пришел в себя, предложил посмотреть шубку из норки, которая, как он уверял на другом конце провода, мне идеально подойдет.
Я заехала за Борисом Арнольдовичем и попросила его поехать со мной, чтобы  посмотреть предложенную шубу.
Мне хотелось продемонстрировать Шушкевичу мои метаморфозы в полном объеме.
 Пусть знает, что я уж давно не девочка, поющая в «Гвоздике».
 Собственно, Шушкевич - то,  как раз, и знал, но пусть полюбуется на свою протеже.
Веня прямо - таки вылупил глаза, увидя на пороге нас двоих. Чуть ли не с поклоном пригласил заходить.
Шуба оказалась и впрямь по мне. Одев ее, я уж не захотела с ней расстаться. Вопросительно глянула на Бориса Арнольдовича: «Ну, как? Что  скажете? Ничего?»
«Потрясающе, Людочка! - ответил старик, восхищенно разглядывая меня. -Мы берем!»
Приблизил губы к моему уху и шепнул: « Это мой свадебный подарок!»
Я оторопела. Веня, кажется, тоже удивился, быстро сообразив своим еврейским умом, в чем тут дело.
«Я сейчас кофейку дорогим гостям,- сказал он, когда нюансы с шубой были обговорены. - Отлучусь на минуточку, не скучайте.»
И снова у него мягко шуршал кассетник, на этот раз с голосом Уитни Хьюстон и пахло сухими цветами.
С той лишь разницей, что теперь все это не казалось мне недосягаемой роскошью.
Когда Веня внес в комнату поднос с кофейными чашками и свой неизменный коньячок, взгляд его красноречиво говорил: «Да…Всех обошла, шельма! Кто бы мог подумать?»
«А вы, дядя Боря, в этом году в Калифорнию - то полетите?» - спросил вкрадчиво Веня, не подозревая, что я и тут не в аутсайдерах.
«Да, - церемонно, как все пожилые люди, ответил Борис Арнольдович. - Вот, Людочку везу с семьей знакомить.»
Веня поперхнулся коньяком. Его разом  перекосило.
«Как, уже? А не рановато, дядюшка? - спросил он фамильярно. - Не так давно жену схоронили!»
«Ничего, Венюшка, бог простит! - сказал Борис Арнольдович дипломатично. - Я старый человек, мне долго ждать некогда. Да и второй год моего вдовства пошел, если ты запамятовал…Я очень благодарен Людочке - она мне горевать - то не давала. А трудно было, ой, вспомнить страшно…Вы-то все где были?  Никого ведь рядом!»
«Ах, даже так? - наконец, сообразил в чем дело Шушкевич. - Что ж, поздравить можно молодых? Вас, дядя Боря, в особенности! Совет да любовь пожелать вам? Авось, с новой - то женой еще сорок лет проживете!»
«А я, что же, планы твои нарушил, что сам жизнью своей распорядился?» - спросил с улыбкой Борис Арнольдович растерянного Веню.
«Боже упаси! - возразил обиженно Веня. - Неожиданно просто! Кто бы мог подумать?»
«Сам я подумал, Венюшка, мое это дело. Так что, немного погодя, и поздравишь. Вот, вернемся в сентябре -тогда можно будет…А про сорок лет напоминать мне не надо -это, почитай, вся жизнь! И захочешь забыть - не забудешь.» - сказал сентиментальный  жених.
Я молча посмеивалась, мне ни к чему было встревать в разговор двух родственников.
Очевидно,  у Вени были свои материальные притязания на часть теткиного наследства, а тут появляется бойкая русская бабенка с мертвой хваткой - и все летит к черту!
И что самое обидное для бывшего владельца шубы - своими руками свел дядюшку с этой змеей, вот же невезение! Просчитался малость.  Бывает…

Вернулись мы на Ордынку уже к вечеру, а про обещанный звонок Валере я вспомнила только к ночи.
Поэтому на следующее утро написала ему на пейджер. Ответа не было. Я позвонила на домашний телефон.
Подошла неприветливая женщина. «Сестра, наверное…» - подумала я.
- Попросите к телефону Валерия!
- Его нет дома.
- А…когда он бывает? Когда можно позвонить?
- Он мне не докладывает, когда бывает.
-Вы чрезвычайно любезны. Большое спасибо!

Конец августа мы провели в Калифорнии. Впечатлений было столько, что они не вмещались в моей голове, в моей груди, внутри меня; они рвались наружу и я все время  от волнения напевала тихонько, потому что это помогало мне справиться с обилием увиденного.
Незабываемое впечатление произвел и сам город, и необыкновенной красоты пляжи, и горы Сан - Исидро, и близость экзотической Мексики с ее музыкой и традициями, и Ла Хойя - побережье, где у кромки воды живой грудой теснятся  уморительные морские котики, топчутся утки и шустрят бурундучки, хватая печенье из рук ротозеев-туристов…
А побывав в парке «Бальбоа» и Леголэнде, я просто ахнула: надо было  срочно оформлять Петьке паспорт и через год везти его сюда, к этим чудесам!
Добродушный и улыбающийся все дни  от свалившегося на него молодого счастья в виде меня, Борис Арнольдович был на все согласен.
Мы с ним строили планы на год вперед и знали, что осенью нас ждет свадьба.
К слову сказать, сын и невестка Бориса Арнольдовича встретили меня со сдержанной вежливостью. А на большее я не могла рассчитывать.
Обе недели ко мне исподволь приглядывались, понимая, что изменить уже ничего нельзя и придется привыкать к тому, что есть.
И когда отец объявил про свадьбу осенью, сын с натянутой улыбкой мягко сказал, что на свадьбе быть не смогут- работа…
Что, рады, конечно за него  и поздравляют…Но в Москву лететь нет никакой возможности.
Старший внук Бориса Арнольдовича, студент колледжа, смотрел на меня с явным интересом, отнюдь не родственным и, как все русские американцы, был развязен и дерзок - местный менталитет уже плотно проник в его молодое сознание.
Эта настороженность от старшего поколения и двусмысленные взгляды младших не мешали мне наслаждаться колоссальным удовольствием от путешествия за океан.
Мне, девочке, выросшей на окраине Москвы в коммуналке, и не снилось когда - то такое перевоплощение.
А теперь я была полностью уверена, что только моими усилиями все это достигнуто. 
Шушкевич же пусть помалкивает со своей слащавой благотворительностью и мелкоспекулятивными тряпочными интересами в жизни. Каждому свое, вот так-то.
Во время обратного перелета в Москву мы сидели, плотно прижавшись друг к другу и, как воркующие голубки, обсуждали подробности нашего путешествия и будущего совместного бытия, которое вырисовывалось все ярче и конкретнее.

Я, непривычная к смене времени, плохо чувствовала себя по возвращении домой.
Но это не помешало поехать к подруге Маринке и вручить ей  подарок -  привезенный из Калифорнии мобильный телефон, в благодарность за сидение с Петькой.
Хотя, бездетной Маринке возня с ним была только в удовольствие.
Бабушка глядела на меня слезящимися  глазами и повторяла: «Слава богу, слава богу, вернулись…»
Расписались мы с моим аккомпаниатором ближе к зиме и из ЗАГСа  я вышла в новой шубе - своем свадебном подарке.
За праздничным  столом только и разговоров было, что  о поездке через год в Калифорнию, об оформлении документов для Петьки, о том, что можно летом показать сольную программу в одном из клубов Сан-Диего. Она была готова и с осени мы исполняли ее в «России».

Но не сложилось: внезапно умерла бабушка.
После похорон на семейном совете решено было квартиру на Калитниковке на год сдать, а Петьку определить в кадетский корпус.
Я пребывала в горестном недоумении - после переезда в отдельную квартиру бабушка не жаловалась на плохое самочувствие и, вообще ее не покидало хорошее настроение. И вдруг - на тебе!
Мне сильно не хватало бабушки.
Я понимала, что при жизни она была моим оберегом, жила для меня, думала только обо мне, молилась, как умела, о моем благополучии.
Теперь, лишившись ее, я ощутила сиротство в полной мере.
Бабушкину заботу  нельзя было заменить умильным вниманием и благоговением немолодого человека - моего аккомпаниатора, а теперь по совместительству и мужа.
Я стала раздражительной  и замкнулась. Меня стала тяготить  работа.
Петь после проводов близкого человека было нереально трудно. Тяжко улыбаться, кокетничать со слушателями  и любителями ресторанной музыки, когда ты знаешь, что нет больше существа, ожидающего твоего ежедневного прихода и дающего понять, что ты - свет в окне.
Петька жил своей пацанской  незамороченной жизнью и, казалось, вовсе не нуждался во мне так, как нуждалась бабушка…
Она, родненькая, даже не во мне нуждалась, не в моем обязательном присутствии, а в твердой уверенности, что со мной - полный порядок. Теперь ее не было рядом…

К лету я поменяла «Опель» на «Ауди» вызывающе красного цвета.
 Новый автомобиль  стоял в ордынском дворике и его лаковые бока все обходили стороной -  досадных мелочей с ним не происходило: его никому не приходило в голову поцарапать или проколоть колесо, так он был устращающе - дерзок.
Когда я забирала Петьку на выходной и он впервые влез в салон «Ауди», он сказал, нет, не сказал, а выдохнул:  «Ух ты-ы-ы! Ма-ам, какой он классный! Просто супер!»
Я тосковала. По бабушке. По бывшему району. По «Гвоздике». Да-да, по «Гвоздике» тоже!
И не понимала, почему теперь, когда у меня есть многое из моих прежних мечтаний и многое, чего нет и не может быть у других, я томлюсь и не нахожу себе места.
Наверно, это было ни что иное,  как прощанье с молодостью.
И вступление в следующий период жизни, в котором много работы и нагрузки и меньше звонкой, часто беспредметной радости.

Последующий, совместно прожитый с Борисом Арнольдовичем десяток лет пролетел, как скоростной экспресс - глазом моргнуть не успела…
«Людочка, что ты маешься, милая? Чего тебе хочется?- заискивая, заглядывал мне в глаза Борис Арнольдович.- Поедем, посидим у Пушкина?»
Я нехотя соглашалась;  мы ехали, оставляя «Ауди» вблизи Патриарших прудов и  под руку шли к Пушкинскому скверу. Только теперь я не испытывала тех вдохновенных чувств, как когда - то. И не болтала обо всем, а больше помалкивала.
Присаживались на скамейку, мой спутник отдыхал, а я с досадой смотрела на так еще недавно любимые мной сумерки.
Потом, по сложившейся между нами традиции, доходили до Елисеевского. Он был уже не тот, что раньше, да и много появилось магазинов, в которых разве, что птичьего молока не предлагалось.
А после одного эпизода  на Тверской, я вообще перестала туда наезжать.

 Мы сидели на скамейке и ежились от апрельского сырого ветра.
Я поправила кашне на шее у мужа. Он благодарно взял меня за руку.
«Какая у вас заботливая дочь! - услышали мы в свой адрес, обернулись на голос…
Перед нами стояла фриковатая пенсионерка с вытравленными добела волосами, густо наведенными бровями и докрасна нарумяненными щеками. Ни дать, ни взять, Марфушенька - Душенька в исполнении Чуриковой. Только на полвека постарше…
В ее умильно сложенных ручках, спрятанных в сетчатые перчатки, болтался ридикюль и надушенный носовой платок. От которого несло запахом  духов из позапрошлого века.
«Я говорю, дочь у вас заботливая, сударь! - повторила она, глядя на Бориса Арнольдовича , как лиса на колобка.- Прямо, сестра милосердия! За такой, как за каменной стеной!»
«Чудесный комплимент, - сказал мой спутник с поклоном. -  Вдвойне приятно слышать, если знать, что это - моя жена!»
Старуха перекосилась и уставилась на меня, проглотив улыбку.
Я смотрела мимо. У меня не было желания разговаривать с кем-либо. Со старухами тем более.
«Какой конфуз!» - пророкотала пенсионерка и заколыхалась искать более отзывчивых  собеседников.
Я вздохнула, решительно поднялась с лавки, подождала, пока поднимется мой спутник и мы молча пошли к машине.

Конвертики по субботам из рук Бориса Арнольдовича я теперь не получала.
Я знала, что  все средства, которыми располагал мой муж, были для меня в доступе и их не нужно было вкладывать в конвертик.
А средства были  приличные:  Борис Арнольдович кроме зарплаты, халтуры и пенсии, имел еще ежемесячную надбавку за звание заслуженного работника культуры, которую получал со времен работы в легендарном джаз - оркестре Александра Цфасмана.
Это уже напоминало тарелочку с голубой каемочкой.
Тарелочка была гонораром за роль идеальной жены.
Претензий в свой адрес я не слышала никогда.
Единственным  моим капризом в семейной жизни было нежелание входить в мемориальную спальню с распятием в головах.
Ночевать я предпочитала на диване в кабинете.
Борису Арнольдовичу ( а чаще я называла   мужа именно так) приходилось мириться с этим моим чудачеством.

В конце весны я вспомнила про Валеру. Набрала номер домашнего телефона. Тягучие гудки втыкались в барабанную перепонку. Я терпеливо ждала, зная, что Валере долго добираться до телефона. Дома, похоже,  никого не было.
Вечером я, улучив момент, снова набрала номер Валеры. И снова шли гудки без ответа.
«Что такое? -думала я  в недоумении. - Куда все девались? Где сестрица, которая отвечает, пусть невежливо, но, хотя бы, конкретно?»
На следующее утро я опять настойчиво набрала номер Валеры. Трубка снова мычала  длинными гудками. Я ждала. И тут трубку сняли.
«Ало!» - сказал Валера хриплым со сна голосом.
« Привет , соня! - сказала я обрадованно. - Как всегда, дрыхнешь?»
- Что? Это кто? Не понял? Люда, ты, что ли?
- Я! А кто же может ждать целую вечность, пока ты проснешься и доберешься до телефона!? Не понял он, видите ли!
- Я, правда, спал…Думал, что звонок мне снится.
- Чего ж так?
- Лег поздно. Под утро уже.
- Над уроками сидел? Зубрил высшую математику?
- Не совсем.  Вечером жену в роддом отвез. Ну и ждал там, пока все кончится…
- Ух ты, во-он что! Ничего себе, новости! Ну, и как оно? Кончилось?
- Да, родила. А я уже под утро домой вернулся, решил хоть пару часов поспать перед работой.
- Ну, извини, что разбудила! Не знала про твои перемены.
- Ничего! Все равно, уже вставать пора!
-А… где сестра? Племянник?
- Так, все! Съехали в свою квартиру. Уже полгода.
- Значит, постарались родители?  Купили дочурке квартиру?
- Да, твоя правда, постарались.
- А муж?
- Что, муж?
- Ну, ее муж? Который был в бегах?
- Ты знаешь, смешно, но он вернулся…Теперь они опять вместе!
- Ух, ты! Вот  какой народ мужики! Было трудно - свалил в поисках лучшей доли; появилось отдельное жилье - прибежал, как миленький!
- Ну, это ты не обобщай…Это как-то обидно от тебя слышать!
- А родители что ж?
- Родители все еще там, в Академгородке.
- Продолжают пахать, значит? Теперь тебе зарабатывают?
- Зачем же мне? Я сам работаю, нам хватает.
- А учеба?
- А я совмещаю.
- Ну, молоде-ец! Я смотрю, из тебя получился с годами  отличный совместитель!
- Люд, ты про что? Похоже, ты не в духе? У тебя что-то случилось?
- Ни-че-го! Все прекрасно и замечательно! Лучше просто не бывает!
- В таком случае, очень за тебя рад! Правда, рад!
- А я -то как рада! Кто у тебя родился?
- Дочка. Дашенька.
В это время в трубку вклинилась властная  мелодия.
Валера засуетился, скороговоркой сказал: « Люда, прости! Мне надо по мобильному ответить срочно! Жена из роддома звонит! Давай, созвонимся попозже?»
Я молча повесила трубку. Стояла, смотрела в окно, где за прозрачной занавеской празднично алел в колодце двора  гордец «Ауди».
«Людочка? - беспомощно воззвал из спальни Борис Арнольдович, - Ты не видела мои капли? Запропастились куда-то…»
Я оглянулась на кухонный стол, нашла на столе пузырек с каплями, взяла его в руки. Меня душили обида и гнев.
Я до боли сжала пузырек в пальцах, размахнулась и швырнула его в проем коридора.
Пузырек разлетелся, словно разорвавшаяся граната, брызнул фонтаном стекла по углам.
Этот взрыв вернул меня к действительности. В коридоре резко запахло разлитыми каплями.
Из комнаты неслышно  пришел Борис Арнольдович, увидел, что я сижу на корточках и собираю в ладонь осколки.
«Что ты? Что ты, милая? Что у тебя случилось?» - спросил он дребезжащим от испуга голосом.
«Ничего. Я несла тебе капли…- ответила я, глотая слезы.-  Пузырек из рук выскользнул. Не знаю, как это получилось! Ты сейчас уйди, пожалуйста. Не дай бог, на стекло наступишь. Я приберу.»

Ночью мне приснилась бабушка.
Вот она подошла ко мне, спящей. Обняла крепко и прошептала мне в ухо: «Как ты, деточка? Все ли в порядке?»
 Пока я соображала, что же я могу ей ответить, она отошла к двери, открыла ее широко и, уходя, оглянулась через плечо: «Не забывай тех, кто тебя всегда любил, Людочка. Грех про них забывать.»
 В руках у бабушки был футляр с пишущей машинкой. Она ушла со своим футляром, а я осталась…

У меня долго не шел из головы этот сон.  И кого это, интересно, я забыла?
Валеру, что присягал мне  в любви до гроба? А потом банально поместил свою икону, которой молился, в темный шкаф и запер его на замок?
Тольку? Это была ошибка молодости! У кого их не было? За ошибки, слава богу, у нас еще не ввели уголовную ответственность! А то, по мнению бабушки, я была бы, пожалуй, рецидивисткой!
Моего обожаемого супруга Бориса Арнольдовича?
За брак с ним я расплатилась своей молодостью - самой дорогой ценой, несопоставимой с кольцами и шубами.
Только  здесь, господа хорошие, был симбиоз чистейшей воды!
За открытые передо мной перспективы творческой работы, за богатые подарки и отсутствие нужды, я платила кротостью и смирением, чего мне, бунтарке, никогда не было свойственно!
Я платила своей молодой энергией, голосом, грацией  тела, а мой предприимчивый  ум венчал наш  союз -  семейный и профессиональный.
 В конце концов, внимание, которое уделялось мужу, я могла бы подарить сыну! Но осознать это можно было лишь спустя приличное количество времени…

Квартира на Калитниковке теперь сдавалась постоянно.
Петька на выходные, после своей кадетки, ехал чаще к Маринке, нежели на Ордынку. И, кажется, это устраивало всех.

За годы супружества я изъездила с супругом всю Калифорнию, мы давали музыкальные вечера в «Conos Caf;», где владельцами были русские  супруги - арендаторы, друзья  Бориса Арнольдовича.
Для Петьки был присмотрен солидный « Citruscollege»в Лос- Анджелесе, в который  он направился  с  наступлением шестнадцати лет.
Жизнь вертела меня и я с удовольствием погружалась в ее неспокойные волны - это была моя стихия.
Останавливалась жизнь только тогда, когда мы возвращались в нашу ордынскую квартиру.
Там стояла вязкая тишина, лишь на пару часов в день нарушаемая музыкальными упражнениями моего мужа - аккомпаниатора. Это было неизменным ритуалом, чтобы держать форму.
Свою форму, телесную и духовную, я поддерживала в фитнес - клубе на занятиях с персональным тренером.
 По совместительству, персональный тренер был моим возлюбленным. Немного он напоминал моего Трубадура - плечами и непосредственностью манер.
Видимо, это двадцатитрехлетнее дитя природы было уверено, что мощные плечи и белозубая улыбка - это пропуск в райские кущи.
Только расслабляться, пускаясь по воле волн своих чувств, я себе уже не позволяла. Это было просто приятной игрой.

Накануне моего сорокалетия в гости к деду приехал американский внук.
Я с удивлением смотрела на дылду с рыжей щетиной и сорок пятым размером ботинок и  вспоминала нашу первую встречу, когда развязный мальчишка, постоянно жующий жвачку, нахально, с вызовом смотрел на меня в родительском доме.
Воображаю, какими эпитетами награждали меня заглазно в семье моего супруга! Иначе, откуда бы взяться этим дерзким взглядам?

Надо сказать, что за эти годы сын с невесткой никогда не наезжали в Москву, на Ордынку.
Видать, связи с родиной были делом не столь существенным, как стабильный заработок в валюте на побережье Тихого океана.
Внучок же, напрочь позабывший  город  своего рождения  и подвизавшийся на должности пиротехника в Голливуде, вдруг вспомнил про дряхлеющего деда и испытал жгучую потребность его навестить. Возможно, по совету родителей…
В гости  по столь радостному поводу был зван и родственник со стороны покойной бабушки - Шушкевич.
Кстати, его я не видела несколько лет. Теперь я не нуждалась в вещах, приобретенных у Вени.
Весь вечер я гастрономически ублажала трех мужиков, так как, отдых в ресторане у меня намертво ассоциировался с рабочими моментами; праздновали встречу дома.
Разговоры были самые разные. Но я предпочитала в них не участвовать, возилась в кухне, изредка присоединяясь к пирующим.
Расслабленный, дышащий коньячными испарениями, Веня приплелся в кухню и, скрестив пухлые ручки на пузе, стал пенять мне на мою деловитую отстраненность.
-Совсем исчезла с горизонта, Милка! Забрезговала старым товарищем, загордилась? Ай-яй, некрасиво!
- Не говори ерунды, Веня! Возраст уже не тот, чтоб каждую неделю пересекаться. И новостей не так уж много, чтоб о них докладывать. Ты ж не рвешься  хвалиться своими успехами!? А мне и подавно не пристало, ты все про меня и так знаешь!
- Ай-вай, Милка!  Какие ж у меня успехи? Откуда бы им взяться?
- Да не ной ты, Веня, что за манера плакаться?  Уж пятый десяток разменял, а все  с прибаутками! Ты еще в училище нас всех имел за червонец!
- Да ты чего злая такая, мать? Вроде, живешь, как у Христа за пазухой! Всего тебе хватает! Вон, про возраст вспомнила! Это ж надо! Кого это я, интересно, имел? Это от меня всем вам чего-то нужно было! Тебе в первую очередь! Теперь ты разбогатела, нос задрала, забыла прежнюю дружбу! Ой, некрасиво!
-Ты морали мне пришел читать? Напрасно! Я все помню, за все тебе большущее мерси! Только имей в виду, если тебе проценты за добрые дела понадобились, это через суд! Благотворительность не про меня, учти!
-Что ты, что ты? О чем ты говоришь -то? Проценты какие-то выдумала…
- То-то я гляжу, Веня, моя жизнь тебе покоя не дает!  Давай не будем тянуть эту канитель, голова у меня болит!
-Хочешь совет? Заведи любовника, Милка, какого - нибудь бугая поздоровее! Поплечистей…Глядишь, и характер станет помягче, да и болеть ничего не будет! Старый-то муж - неважное лекарство от мигрени!
Я развернулась от духовки, где дозревал пирог с яблоками и запустила Вене в харю кухонным полотенцем. Веня поймал его, гаденько захихикал и умелся в комнату, оставив полотенце на спинке стула.
Пожалуй, задеть больнее было невозможно!
 Интересно, про бугая поплечистей - это откуда он узнал? Или так, просто брякнул?

В гостиную я больше не  пошла.
Когда на кухню заглянул мой супруг и спросил: «Ты что, душенька, к нам не идешь? Устала от нас?»,  я кивнула и сказала, что очень болит голова. Это было правдой.
«Так, оставь все, как есть, завтра уберем…- погладил меня по плечу Борис Арнольдович.- Веню через полчасика выпроводим - и отдыхать можно.»
Когда  Веня, наконец, отбыл, волоча под мышкой какую -то старую рухлядь из семейных закромов тетушки, за полночь наступил блаженный покой.
 Я долго стояла у окна, глядя, как под фонарем алеет мой конь «Ауди».
Апрель высушил лужи и мятежный ветер возил ветками по оконному стеклу. Через неделю мне исполнялось сорок.
Я легла на свой диван и долго не могла уснуть.
А когда забылась сном, меня разбудил скрип двери. Спросонья я не сразу поняла, кто пожаловал по мою душу. Вернее, по мою плоть…
Я широко раскрыла глаза в темноте. Калифорнийский детина присел на краешек дивана и положил руку мне на бедро.
«Чшш…- сказал он шепотом. - Не шуми, ладно? Я ненадолго…С неофициальным визитом…»
Он с силой пресек мое стремительное движение вскочить немедля с дивана и сунулся мне в лицо небритой мордой.
Я забилась в его руках и услышала треск моей рвущейся сорочки.
Распаленная морда кисло дышала  выпитым с вечера вином.
«Пошел вон!» - выдохнула я, пытаясь отвернуть лицо.
Но верзила  крепко держал мой затылок одной рукой, второй пытаясь завернуть мой подол и прижимая меня бедром к диванной спинке.
Вероятно, такое чувство испытывают бабочки, когда их прокалывают булавкой для гербария. Я была не согласна стать гербарием.
Возня в темноте превратилась в борьбу не на жизнь, а насмерть.
«Да тихо ты… - шипел заморский гость. - Чего ты, как целка?»
«А ты, сволочь, еще не все русские слова забыл? Браво!» - выдохнула я, боясь разбудить Бориса Арнольдовича и сопротивляясь, как дикая кошка.
«А ты, шансонеточка, только за деньги даешь? - притиснувшись к моему уху пропыхтел внучок. -Так у меня баксы есть, не бойся, не обижу, если надо, заплачу!»
«Ах ты, сучонок! Ты заплатишь не здесь и не мне! Мало стало телок в Голливуде? - я вонзила ногти в щеку насильнику и по увязшим в ней  своим пальцам поняла, что поранила его в кровь. - Сию же секунду убирайся вон! Сопли вытри! Засунь свою мерзкую похоть под юбку статуе свободы!»
«Ах ты, дрянь! - свистящий шепот вонзался мне в ухо. - Окрутила старичка, опутала заботой! Да он смолоду во всех кабаках переиграл! И чтоб ты знала: в каждом у него были бабы, всегда бабы, много баб, навалом! А ты явилась на все готовенькое в нужный момент, сразу после бабкиной смерти - в хорошую квартирку... Пироги ему печешь, пульс считаешь, сестра милосердия, твою мать! Забыла, где твое место? И кто тебе все это дал? Сама на диванчике спишь, а добро чужое караулишь!»
Этого ему не стоило говорить. Я поняла, кто сподвиг его на ночную вылазку проверить слабые места дедовой супруги.
Силы мои удвоились (спасибо спортзалу!). 
Я вцепилась зубами противнику в плечо -  в лицо не отважилась, зная, что потом будет не поправить.
«Сука, черт, больно! Пусти, что делаешь!» - заорал в полный голос  насильник и влепил мне тяжелую пощечину, от которой в ушах поплыл звон.
«Сейчас потеряю сознание…» - появилась неясная мысль.
Сознание не ушло - на грани его возникла яркая вспышка.
Не вдруг я поняла, что в кабинете зажегся свет и на пороге стоит Борис Арнольдович.
Картина, которую он застал, для его моргающих спросонья испуганных старческих глаз была ужасна: я на полу, прижатая мощным коленом сверху.
На мне изорванная сорочка в пятнах крови - сразу было не понять, чья это кровь. Подушка валялась на паркете, простыня и одеяло сбились в ком и в нем увязла нога моего мучителя.
«Что? Что? Что здесь…происходит? - петушиным каким - то голосом, пресекающимся от волнения, вскрикнул Борис Арнольдович. -  Извольте объяснить! Откуда здесь кровь?»
«Твоя обожаемая супруга изуродовала меня, полюбуйся! Нет, ты полюбуйся, дед! А мне в кабинете всего лишь нужна была таблетка анальгина!» - выкрикнул обезумевший на свету от вида собственной крови любитель случайного секса.
Кажется, Борис Арнольдович все понял сам и причем, понял верно.
«Уйди отсюда, Кирилл! - велел он. - Как ты мог? Как ты смел, мерзавец? Чтоб завтра духу твоего не было в моем доме! Внук, называется!»
«Подумаешь, недотрога! - пробурчал поцарапанный  внучок, размазывая кровь на морде. - Тоже мне, семейная идиллия!  Где ты ее откопал, дед, в каком борделе? Она же хищница - посмотри, что она со мной сделала! А что тебя ожидает - сам догадайся! Хочешь умереть не своей смертью?»
Пользуясь присутствием мужа, я вернула сластолюбцу звонкую пощечину.
Борис Арнольдович схватился  за сердце. Все мы втроем тяжело дышали.
У меня фонтаном лились слезы - унижение было слишком сильным.
Я попыталась выпростаться из скрученного клубка постельного белья и поспешно набросила халат.
«Ты оскорбил мой дом, мои чувства и мою…жену, - утробно  выговорил   Борис Арнольдович. - Ты огорчил меня, а я так тебя любил... Ты должен извиниться. Иначе ты не внук мне! Ты, давай уходи! Так осрамить на весь дом среди ночи!»
Губы моего супруга посинели, задрожали…Он хватал ртом воздух.
«Куда? Куда уходи? Я дома, вообще -то!» - дерзко изрек сидящий на полу пиротехник, не помышляя об извинениях.
« Твой дом - Голливуд, штат Калифорния, клоун несчастный! К дядюшке своему Вениамину уходи!  Вы - достойная  пара! Оба - уроды!.» - сказала я сквозь слезы и, не желая думать о последствиях, повлиять на которые уже не могла, ушла в ванную.

Когда я вышла из ванной,  сумев унять свою дрожь и кое - как приведя себя в порядок, гостя из Америки  в квартире не было.
В кабинете по-прежнему ярко горел свет, безжалостно освещая разруху. Постель валялась на полу.
 А на кабинетном диване в уголке сидел Борис Арнольдович.
Увидев меня, он вытянул навстречу мне руку и попытался привстать. У него не получалось: губы беззвучно шевелились, веки дергались.
Я вызвала неотложку.
Врачи констатировали обширный инфаркт.

 Неделю я просидела под дверями отделения неотложной кардиологии Боткинской больницы.
Ночевать одна в квартире на Ордынке я побаивалась. Опасалась  новых визитов  наследника. Один раз, все же,  столкнулась в коридоре отделения с Кириллом.
«Людмила, простите меня! - он стоял надо мной небритый, с тусклой желтизной под глазами. - Я не хотел… Черт его знает, как так получилось?»
«Бог простит! - жестко сказала я и поднялась с лавки. - Извинения излишни. Счастливого пути!»
«Какого пути? Куда?» - недоумевал он, идя за мной по коридору.
«Домой. В Америку. Чао!» - я вышла во двор больницы.
- Постойте! Куда ж я сейчас уеду? Так нельзя! Что с дедом  будет?
- Куда-куда? В объятия Статуи Свободы! Она, должно быть, не такая неприступная, как русские бабы! Впрочем, дядюшка Вениамин всему научит: куда ехать, как поступить, к кому на сей раз заглянуть после полуночи, как не отдать чужой проходимке дедушкиного добра! Вот ведь  странно - чего вдруг вы так воспылали чувствами к далекому московскому дедушке, а?
- А вы жестокая!
- А я прошла хорошую школу, голубчик, чтобы сделаться  такой! Под крылышком у мамы и папы не нежилась!
- Ну, будет вам, а? Ну, глупо все получилось! Глупость сделал по пьянке - с кем не бывает? Ну, мир? Все же, мы теперь - родня…
«Причем, кровная,- с горечью сказала я, вспоминая, как отмывала из-под ногтей его кровь. -  Не ищите со мною встреч. Говорить нам не о чем. Все, точка!»
Я села в «Ауди» и медленно отъехала от больничных стен.
Торопиться мне было некуда.
Чтобы успокоить себя, я колесила по весеннему городу, включив музыку и слушая дорожное радио.
Апрель был таким стылым, серым и безрадостным, словно крокодил из детской сказки Чуковского проглотил солнце навек.
Я подумала - не поехать ли  мне  в фитнес-клуб.
На полдороге передумала, с таким горьким осадком внутри нечего было  там появляться.
И я решила по старой традиции поехать к Пушкину. Оставила машину у Патриарших и пошла к скверу, глядя под ноги и обходя старательно лужи.
«Что же дальше? -думала я удрученно. - Завтра мне исполняется сорок. С кем я встречу этот день? «
Мне не хватало Петьки, который с осени учился в Лос- Анджелесе.
 Мне не хватало бабушки.
Мне не хватало Валериной многолетней преданности.
 Мне не хватало деликатной  заботы моего супруга, лежащего сейчас с плотно сжатыми губами и посинелыми веками в реанимации  Боткинской больницы.
Внук Бориса Арнольдовича, оскорбленный в лучших чувствах,  назвал меня хищницей…Пусть.
Раз так, мне хотелось поднять лицо к небу и завыть по-звериному. Зарыдать, заголосить - глядишь, стало бы легче…
Мой блуждающий взгляд упал на мужчину, спускающегося в подземный переход. Он ежился от ветра, поднимая воротник легкой куртки и был сильно похож на Тольку Лозицкого.
Толька? Здесь, на Тверской? Не может быть!
 Хотя,  характерный жест поющего человека, который заботливо кутает горло, привлек мое внимание и не дал ошибиться в том, что это именно Толька.
Я ускорила шаги и даже в переход попробовала спуститься - мужчины, похожего на Лозицкого и след простыл.
Поднявшись на поверхность, я поняла, что сидеть в сквере холодно.
И я привычным путем пошла в Елисеевский, сама не зная, зачем.
Мой дом был пуст. Гостинцев никто не ждал; не было рядом тех, кто бесхитростно радовался им. Бориса Арнольдовича поддерживали через капельницу.
И, все же, я купила хорошего вина, салями, конфет, фруктов.
Все это лежало на заднем сиденье «Ауди» и я толком не знала, для чего это куплено и с кем мне это разделить.
К Маринке ехать не хотелось.
И вообще, в этот серый день с порывами резкого ветра, ничего не хотелось.
Не являлись спасительные мысли, что дома ждет привычный комфорт и уют, что верный «Ауди» - моя неприступная крепость от апрельской сырости, что норковая шуба на плечах приковывает взгляды  модниц Пушкинского сквера.
Не хотелось думать также о том, что теперь будет с работой - до сих пор я не понимала, как  всецело она связана со здоровьем и благополучием Бориса Арнольдовича.
Меня страшило возвращение на Ордынку.
И я медленно поехала по городу, вспоминая мужчину, пропавшего в подземном переходе.
«Поеду в Кунцево!» - появилось мгновенное решение.
Неспешно пробираясь по ненастно - сумеречному уже с обеда дню, я смотрела по сторонам, выискивая место, где поставить машину.
Толькин дом я зрительно помнила, конечно.
Только за двадцать лет слишком многое изменилось, обросло палатками, детскими площадками, рекламными щитами…
Покружив во дворах и ища неизменных ориентиров, я уткнулась, наконец, в торец Толькиного дома, который был всегда узнаваем, так как какой-то чудак с последнего этажа еще в наши досупружеские времена нарисовал на белых плитках стены граффити в виде толстого гнома в зеленых штанах и с рыжей копной волос и подписал «Карлсон, каторый  жывет на крыши!».
Я и Толька всегда смеялись и считали ошибки в словах, проходя мимо задорной  картинки.
Сегодня Карлссон тоже сумел чуточку поднять мне настроение, хотя и  потускнел от времени.
Подъезд был заперт кодовым замком. Я покладисто  дождалась, пока из подъезда вывалились подростки, толкаясь и сквернословя, и просочилась за дверь.
Подымаясь по неметеной лестнице с отчаянно пахнувшими камерами мусоропроводов, я вспоминала, как мы с Толькой бегом бежали вверх на пятый этаж, нетерпеливо отпирали пустую днем квартиру и кидались в объятия друг друга.
Воспоминания обступили меня так плотно, что пришлось остановиться на ступенях и справляться с собой. Даже голова закружилась.
Не знаю, сколько бы еще я так простояла, не откройся дверь на нужном мне пятом этаже и не выйди из нее пожилая тетка с мусорным ведром.
Тут мне ничего уже не оставалось, как перешагнуть на последней ступеньке консервную банку с окурками и направиться к Толькиной двери.
Я протянула руку ко звонку и нажала кнопку.
Тетка смотрела мне в спину, я чувствовала это.
«А вам кого?» - спросила она.
Я удивленно повернулась.
«Мне?- спросила я в ответ и, помедлив, отвечать или нет, все же сказала. - Мне к Лозицкому Анатолию Сергеевичу. А что такое?»
«Вы стучите, - миролюбиво посоветовала  соседка. -У них звонок не работает.»
И, не спеша скрываться за своей дверью, прибавила: «Стучите негромко, но настойчиво.  Им надо стучать долго!»
«Спасибо, - ответила я и не спешила стучать, ожидая, пока любопытная тетка скроется. - Я вас поняла, стучать долго и настойчиво.»
Настырная тетка все же решила, что мне необходима помощь и, подойдя ко мне и мазнув  по шубе мусорным ведром, застучала в дверь. Я отошла к лестнице.
За дверью послышались шаги.
«Ну, вот,- обрадовалась тетка. - Услышали! Откроют сейчас!»
«Благодарю, - сказала я строго. - Дальше я справлюсь сама.»
Мой взгляд давал понять, что тетке пора восвояси. Тетка, наконец, поняла и с сожалением  ушла; дверь за ней захлопнулась.

На пороге стоял Толька.
Он смотрел на меня с недоумением, явно не узнавая в сумеречном подъезде.  Свет еще не зажгли.
«Толя, здравствуй! - сказала я решительно. - Можно мне войти?»
«Вы…ты…Люда-а? - протянул Толька и схватился за поседевший чуб. - Да я…Да, что уж…Входи, давай! Ну, дела!»
Я вошла в прихожую, не узнавая ее запахов, некогда таких привычных.
Толька засуетился. Закрыл дверь в комнату, куда я вовсе не стремилась заглянуть.
Застегивал на груди рубашку и не понимал - чего она не застегивается?
- Толя, ничего не выйдет: двух пуговиц не хватает.
- Ну вот, срам - то какой! В кои-то века такая встреча, а тут пуговиц не хватает!
- Ничего, я ж нежданно…
- Подожди. Пойду за галстуком!
Толька ерничал, чтобы справиться с волнением и понимал, что я замечаю это.
Он не знал, что ему  делать и не спешил предлагать мне раздеться.
 Мы стояли в коридоре и смотрели друг на друга с улыбкой. Я - спокойно. У Тольки плясали  губы.
- А я была тут неподалеку. Не могла пройти мимо, уж извини! Видела Карлссона, который живет на крыше!
- Да, он все там же. Не делся никуда!
- А почему у тебя звонок не работает?
Толька замялся и покраснел. Лицо у него было нездорового сизого цвета, веки набрякшие, часто мигающие.
- У меня  того…Брат.
- Что - брат? Не понимаю!
- Звонков боится. И, вообще, звуков резких. Если собаки лают…Если салют на улице… Он пугается и долго потом не успокоишь. Вот, звонок пришлось отключить…
Я опустила на пол сумку с вином и конфетами.
- Толя, ты позволишь мне раздеться? Так, с ходу, я ничего не пойму!
В это время из-за закрытой двери послышался капризный голос, который, хныча, звал Тольку.
 Толька  изменился в лице, помрачнел, дернулся, было, в сторону комнаты, потом махнул рукой и стал снимать с меня шубу.
«Не разувайся, - сказал он. - Проходи на кухню! Я сейчас!»
И он исчез за дверью в комнату, откуда тотчас послышался диалог.
- Зачем дверь закрыл? Гоша не хочет спать! Гоше рано спать! Гоша хочет смотреть телевизор!
- Не кричи и не хнычь! Я сейчас занят. Освобожусь - будешь смотреть телевизор. После. А дверь побудет пока закрытой!
- Но Гоша не хочет спать!
- И не надо! Гоша будет сидеть тихонько и вот, смотреть картинки в журнале. Тогда разрешу не спать.
- Хорошо, картинки лучше, чем спать!
- Вот и смотри. И не кричи больше! Освобожусь, загляну к тебе!
Толька пришел на кухню. Я стояла у окна и старалась разглядеть в сутулом человеке в несвежей клетчатой рубахе без пуговиц  свою первую любовь.
О том, что я видела его  днем в переходе на Пушкинской, я промолчала.
Он нерешительно присел и для меня выудил  из - под стола табуретку.
- Ты такая шикарная, не знаю, куда тебя и посадить!
- Не трудись! Двадцать лет назад ты об этом не думал…Думал не про то, куда посадить, а про то, куда положить! И сейчас не напрягайся.
- Ну, нашла, что вспомнить! Ты чаю хочешь?
Я пожала плечами.
- Если ты сам будешь, поставь. А ради меня  одной - не трудись.
Толька отошел к плите и поставил видавший виды чайник на газ. Поворачиваться ко мне лицом он не спешил.
- Толь, так что там с братом, я не поняла?
Мой бывший сокурсник, бывший муж и бывший коллега по пению на детских праздниках медленно повернулся, прикрывая ладонью отсутствующие пуговицы на рубашке.
- Умственноотсталый он… Да ты должна помнить. Это еще при тебе стало ясно. Вот, так и живем! В интернат его не сдаю, жалко…
- А мать, а его отец?
- Мать умерла  семь лет назад.
- Ой, господи! Сочувствую! У меня  примерно в это время не стало бабушки. А отец его где?
- Они давно были  в разводе. Мать Гошу с шести лет одна воспитывала. А родитель - он давным-давно лыжи вострить начал!  Потом на развод подал. Мать его выписала, слава богу. Так он  с тех пор и не появлялся.
- А алименты? Алименты он платит?
- Да, какие с него алименты? Пенсию по инвалидности получали. А тот к себе, в Кемерово подался. Поди, найди его там!
- А сколько сейчас Гоше?
- Послезавтра двадцать будет. Юбилей!
- Над же...  С разницей в один день у нас с ним юбилей! Отмечать станете?
- Не знаю, стоит ли? Если б он понимал еще, что это такое. А так…Ни к чему.
Чайник закипел, крышка на нем прыгала. Толька услышал не сразу.
-Толя, чайник кипит!
- А, да. У меня варенье есть к чаю. Ты ведь будешь?
- Варенье? Прямо, как в молодости! Ты всегда кормил меня вареньем!
Толька заулыбался застенчиво, вспомнив прошлое.
- Давай, не будем варенье? И чай тоже! Я вина привезла. У меня ведь завтра тоже день рожденья, ты не забыл?
- Я не забыл, Люд. Да, смотри-ка, во дела, день рожденья! Вишь, как все сложилось…
Чтоб уйти от щемящего момента, я сходила в коридор за пакетом и стала выгружать на стол  бутылки  с вином, палку колбасы, ананас…
Толька смотрел на снедь горящими глазами.
«Ух ты, елки - палки! - он покрутил головой. - Настоящий день рождения!»
- Неси бокалы! Или, что есть…Стаканы тоже подойдут. Ты не женат?
- Ты шутишь? С таким довеском?
- Ты достоин самой большой любви даже с довеском.
- Что ж не любила? Тогда, двадцать лет назад?
- Дура была. Но, очень хочу верить, что ты меня простил!
Толька налил вина в стаканы, не стал ждать меня и выпил один.
По цвету лица было понятно, что алкоголь в доме - тема привычная.
- Помнишь, Толь, как мы купили портвейн и сардины  на свой первый гонорар? И напились прямо на этой кухне!
- Конечно. Забудешь разве? А ты помнишь? Как на елке мы с тобой пели?
- Да. Пели. Помню. Счастливые были! Молодые… Девки в училище  завидовали, что ты мне достался.
- Тоже мне, счастье!
- Эти елки были настоящим счастьем.  Сейчас- то я  понимаю…
- А я, когда в Москву вернулся после Тольятти, в детском саду работал. Сторожем. В том самом, куда Гошка ходил. А в новый год я там всегда был Дедом Морозом.
- А сейчас?
- Что сейчас?
- Где ты сейчас? Что делаешь?
Толька выпил еще  вина и стал нормальным, отмяк, не смотрел исподлобья. Разговаривать стало легче.
- Дворником. В своем дворе. И в детсад по старой памяти приглашают в новый год. Девчонок на роль Снегурки там своих полно, а Морозом - меня зовут. Дешево и сердито.
«За бутылку…» - догадалась я.
- Не присмотрел  там себе Снегурку? Ты еще хоть куда!
Я с горьким укором собственной совести вспомнила, как затащила Тольку в ЗАГС.
- Не сложилось.
- Ну, женщины же у тебя были? Детей не нажил?
Толька мотнул головой в сторону стены, за которой Гоша смотрел картинки: «Вон, у меня дите за стенкой. Других мне  ни к чему. Этого бы вытянуть…»
Вопрос про женщин он замял.
- А ты? Вышла замуж за прекрасного принца? С тебя станется. Выглядишь королевой!
Я горько усмехнулась и промолчала, вспоминая про принцев.
Один, певший  серенады в электричках, не проявлял интереса к собственному сыну вот уж сколько лет. Про себя уж молчу.
Другой, подаривший мне весь мир, лежал под капельницей, тускло глядя перед собой потухшими глазами.
- Ты не куришь, Люда?
- Ты с ума сошел?
Толька крякнул и вышел на лестницу, не сказав мне ни слова. «К консервной банке…» - поняла я.
За те две минуты, пока его не было, я вспомнила, как нам было хорошо в этой самой кухне, когда, устав от собственных эмоций и не смывая следов взаимной нежности, мы сидели у стола и ели пельмени. Из красно - серых картонных пачек. Ими всегда была забита морозилка в холодильнике.
 Я всегда усаживалась к Тольке на колени и одной вилкой мы тащили лакомство  каждый к себе в рот.
Толька, для виду поборовшийся за пельмень,  всегда мне уступал и мы хохотали до упаду, радуясь дешевым пельменям и своему юному щенячьему счастью.
А теперь за стенкой комнаты, где жил Толька и мы когда-то ломали пружины его дивана, сидел двадцатилетний инвалид, тыча пальцем в журнальные глянцевые  фотографии  и бубнил себе под нос голосом маленького мальчика: «Гоша хочет целоваться с этой девочкой! Эта девочка красивая, она Гоше очень нравится! У нее волосики красивые!»
Я боролась с желанием заглянуть на Гошу, но понимала, что это может обидеть  Тольку.
Мне стало совсем паршиво.
Толька, вернувшись с лестницы,   первым делом пошел в комнату к Гоше. Они заговорили тихонько. Я не прислушивалась. Я пыталась справиться со слезами.
Потом Толька неслышно появился на пороге кухни и долгим взглядом  от двери посмотрел на меня, сходу догадавшись про мое настроение.
- Про кого это он?
-А , ерунду болтает! Забавляет сам себя.
- И все же?
- Про Веру Брежневу. Ее портрет в журнале, на обложке. Он ее  на всех фотографиях узнает. Блондинок любит…
- Я могу на него взглянуть?
- Не надо. Он будет волноваться. Ты - незнакомая. Не сегодня, ладно?
- Как скажешь. А когда ты работаешь, с кем он остается?
- Когда ненадолго ухожу, один остается. Включу ему телевизор и он часа два может сидеть, с места не вставать. Я стараюсь за это время успеть вернуться.
- А если ты не успеешь?
- Тогда он будет хныкать. Скулить потихонечку так…Потом громче. Потом может на весь дом орать.
- Как долго?
-Пока не приду, будет орать. Пока меня не увидит…
- А если тебе нужно надолго отлучиться? На день, на два?
- Тогда приходит сиделка.
- А ее он не боится?
- Нет, она из соседнего дома. Пенсионерка. Ее знает хорошо, привык;  радуется ей, словно  маленький.
- Похоже, он и так, словно маленький?
- Это верно. Воображаю, как было бы с ним тяжко, если б еще и другие запросы были!
- А откуда эти желания - с девочкой целоваться?
- Ну, Люд…Он  все-таки человек, хоть и болен…  Все же, парень…Кое-что ему понятно. Он по телевизору это видит. И все ему, ясное дело, хочется. Жалко его…
Толька допил вино, сунул бутылку под стол.
«Ну, вот теперь можно и чаю! - улыбнулась я, пытаясь сменить тему и понимая, что жалеть в данной ситуации надо самого Тольку.- И Гоше отнеси. Любит, небось, конфеты?»
«Еще как! - ухмыльнулся Толька, окончательно смирившись  с моим внезапным присутствием  и повеселев. - Родину продаст!»
«Это больше на меня похоже…» - с горечью подумала я.
Толька сделал чай для Гоши, заботливо разбавив кипяток  водой похолоднее и пошел угощать его.
«Ну, вот, - послышался из-за стенки его голос. - Гоша хорошо себя вел, Гоша заработал угощение!»
Тот забормотал радостно, засмеялся, захлопал в ладоши.
«Бедный - бедный Толька…» - удручилась я, представляя его хозяйственные мытарства.
Толька появился, улыбаясь.
«Порядок, полчаса у нас есть...» - сказал он и сел к столу, опершись об него локтями и пристроив на руки подбородок.
- Полчаса? Почему?
- А он чувствует, когда я дома и все время ищет мне дело, чтобы я был возле.
- Осознанно?
-Думаю, нет. Просто рефлекс на мое присутствие.
-А к тебе когда-нибудь женщины при нем приходят?
- Люда-а! Пей чай, любопытная Варвара!
- Я не хочу чай. Мне хватит.
- Тогда, может,  споем, а? Как раньше?
И мы запели. Голос у Тольки стал еще гуще и красивее, чем двадцать лет назад.
Я зажмурилась, представив себе, что Толька мог бы петь со  мной на эстрадке ресторанного зала в «России» и, как со вниманием и интересом на него смотрели бы  женщины.
На Тольке был бы синий бархатный пиджак и бабочка в тон, а не мятая ковбойка без пуговиц…И мы были бы изумительно красивой парой.
Видение стало  столь неотступным, что пришлось помотать головой, чтоб его прогнать.
Толька совсем размяк от песни, хлопал ресницами, смаргивая слезы.
Кончилась песня, кончились галлюцинации.
Реальность вернулась в виде шестиметровой кухни, окрашенной в вяло-зеленую краску с  веревками для сушки белья под потолком.
- Люда, а что твой сын, как он? Сколько ему сейчас? Помнится, я заходил к Дарье Федоровне, мы поиграли часок. Он был смешной, забавный, такой маленький болтун…
-Петька? Да нормально. Ему шестнадцать, окончил кадетку, сейчас он  в колледже.
- А, это в том, что недалеко от тебя? В строительном?
- Нет, в другом, подальше.
Про то, что колледж в Калифорнии,  я уточнять не стала.
Подумала, что было бы неплохо помочь Тольке и в качестве содействия привезти для Гоши Петькины вещи. Фирменные, добротные…Ну, разумеется, если бы Толька согласился.
«Толя, - спросила я, представляя себе стройного,  тонкого в талии,  не виденного более полугода Петьку, - а какого роста Гоша? Во что ты его одеваешь?»
- Гоша- толстяк. Двигается мало. Пуговицы застегивает с трудом. А самое удобное ему - костюм спортивный. Так и одеваю.
«Не получится…» - с досадой прикидывала я, представив узкие Петькины джинсы, в которые Гоше ни за что не влезть.
Мы просидели полчаса, отведенные Толькой в кухне, вспоминая про годы учебы.
Я рассказывала, что Шушкевич по-прежнему фарцует, только товар у него теперь посолидней: невесты столичные для фиктивных браков, к примеру…
Толька кивал, не разбирая толком, что к чему в моих словах…
Похоже, что просто слушал звук моего голоса. Он расслабился, отвлекся от своего  ежедневного дела.
Заговорили  про бабушку, Толька пожалел, что помянуть уже нечем.
И я в который раз убедилась, что свою трудную жизнь он ежедневно запивает, забывается и, вроде бы, так оно ему легче…
Про то, с кем я живу и живу ли, он уже не спрашивал.
По прошествии оговоренного времени я, не дожидаясь предложения закругляться с визитом, поднялась.
Свидание с прошлым состоялось и  надо было теперь  возвращаться на свою орбиту. Сейчас домой, на Ордынку, а завтра…
Завтра утром я проснусь уже сорокалетней.
И уже к полудню  буду  в Боткинской больнице, чтобы сидеть возле  мужа.
Я подошла к Тольке вплотную, обняла за шею, мы с минуту постояли молча.
-Ты позволишь бывать у тебя иногда? Ну, раз ты один… В том смысле, что рядом нет мамы, которая меня всегда не любила. И женщины, которая могла бы приревновать тебя…Все же, мы когда-то были счастливы вместе!
- Я, конечно…Я буду рад тебе. Только…
- Что только?
- Только ты предварительно звони! Телефон не менялся. Только звони Тольке.
Я усмехнулась игре слов и сама захлопнула за собой дверь. Толька медлил и не решался это сделать.

Утром я посмотрелась в зеркало, пристально разглядывая себя, повзрослевшую  на год и сказала себе: « С днем рожденья! Десять лет назад я бы пожелала тебе сделать всех и вся! И чтобы эти мечты поскорее сбылись! А сейчас, я не знаю, что тебе пожелать. Наверно, чтобы поскорее потух огонь, сжигающий тебя изнутри и наступил покой. Не могильный, конечно, а душевный. Поздравляю, если сегодняшний день  действительно можно назвать праздником! Ура!»
В этом мятежном настроении я поехала привычным уже маршрутом  в больницу.
Борис Арнольдович со вчерашнего дня был переведен в реабилитационное отделение. Палата была одноместная, платная. В ней хорошо дышалось и в окна через бежевые спокойные жалюзи заглядывали славные лучики солнца.
«Людочка, какое сегодня число?» - после сдержанного приветствия с почти бестелесным поцелуем спросил больной тревожно.
- Тринадцатое апреля.
- Я так и знал! Вот, у меня все дни здесь смешались… А ты ведь сегодня именинница! Не думал я, что так вот встречу этот день, на больничной койке…
- Я и сама не предполагала так его встретить!
- Жалость-то какая!
- Не переживай по пустякам, тебе вредно.  Поправишься, отметим дома вместе. А можем и не возиться, говорят, такие даты не отмечают. Главное, выздоравливай поскорее и меньше волнуйся!
- Как там, дома?
- Дома все хорошо. Твой рояль ждет тебя и крышка у него всегда открыта.
- Что Кирилл? Так он огорчил меня, просто уничтожил! Никогда не думал, что доживу до такого вот позора…
- Не волнуйся, прошу!  Я видела его здесь, в больнице. Он пытался просить у меня прощения.
- Слава богу. Я не захотел его видеть. Сказал, чтобы он больше не приходил сюда. А ты…Простила? Что ты молчишь?
- Я не простила. Таких оскорблений не прощают. Я не про то, что у меня все тело в синяках. Про клевету…
- Как мне больно слышать это, Людочка! Как я страдаю за твою боль…
- Не спрашивай меня о нем - и забудем про это. Не надо страдать! Ты здесь ни при чем. Его выходка - расплата за твое позднее счастье возле  меня. Его можно понять.
- Он еще мальчик…Балованный, глупый! Жизни не знает! Но я не собираюсь быть для него адвокатом! Ты - человек много переживший, я не дам тебя в обиду!  Бог подарил  мне это счастье, эту любовь. Я не откажусь от нее никогда, даже если весь мир будет против!  Не так много времени у меня осталось…
- Это все красивые слова, им место на театральной сцене. А жизнь, как показывает опыт, все же, не театр! Это стало ясно после приезда твоего внука.
- Вот что, Людочка, у меня просьба… Пригласи ко мне нотариуса.
- Что ты выдумываешь? Чего затеваешь? Давай, будем лечиться и поскорее выздоравливать! Все остальное может подождать. Никаких дел! Ты еще так слаб! Здесь, позволь напомнить, больница, а не нотариальная контора! И еще вчера была реанимация!
- Именно поэтому. Людочка, я прошу… Не отказывай мне. Завтра же пригласи ко мне нотариуса. И, пожалуйста, не спрашивай, зачем.
- Это так важно? Это не может ждать?
- Это крайне важно. Пригласи,  Людочка!
- Хорошо, я спрошу у врача, можно ли тебе наносить деловые визиты.
- Можно, я спрашивал. Мне уже все можно.

К вечеру следующего дня у меня в руках был документ, оформленный и заверенный нотариусом, согласно которому я становлюсь единственной  наследницей и владелицей квартиры на Ордынке. А попросту, завещание.
Как откомментировал появление этого документа Борис Арнольдович: « Это мой  подарок тебе на юбилей…Выберусь отсюда, поздравлю по всей форме!»
«Завещание в качестве подарка на юбилей? - горько пошутила  я. - От самого слова веет могилой, а мы, слава богу, живы и мне хочется прожить с тобой еще тридцать лет. Помнишь, к свадьбе ты подарил мне шубу?»
Борис Арнольдович кивнул и стал утирать слезы. Они у него теперь были близко.
«А Веня тогда съязвил,  что ты хочешь прожить со мной сорок лет! Так из положенного нам Веней срока прошло лишь десять! Еще тридцать впереди.» - я подошла к окну и подняла жалюзи. Вечернее солнце властно наполнило палату.
- Кстати, о Вене…Это ведь он нас познакомил в свое время, ты помнишь? Вероятно,  он хотел, чтобы и его ты упомянул в своем завещании!
- Ты шутишь, Людочка? С какой это стати?
- А с такой, что в его руках я всегда была живцом, яркой приманкой… Сперва я была вынуждена покупать у него платья втридорога, потому что была молодая и хотелось прилично одеваться. Глядя на меня, и другие у него покупали. Я служила ему живой рекламой. Еще в училище. Дальше он всегда держал меня в поле зрения, чтобы употребить  как-нибудь еще с пользой для себя, любимого! Он уговорил меня вступить в фиктивный брак с одесситом. Без него это и в голову бы мне не пришло, такой риск! Уверена, с этого он имел хороший куш, настоящий гешефт! Всем сделкам сделка, браво! Удалось! Дальше он решил подсунуть меня тебе. Он наивно думал, что я - разменная монета в его руках…И рассчитывал, что от тебя будет благодарность за эпизод со мной! А увидев такой поворот, что мы с тобою вместе и это не эпизод,  он просто взбеленился  и наверняка понавесил на уши твоему Кириллу такой лапши, что тот меня готов был просто разорвать!
В итоге, от плетения этих интриг, пострадали все. Кроме, естественно,  умника Вени! Теперь ты просто обязан скорее встать на ноги и жить-жить-жить!
-Моя покойная жена любила его очень, баловала дорогими подарками…Все потому, что у нас долго не было своих детей. Вот он и привык, паршивец! А что касается благодарности за знакомство с тобой, то он и здесь не преминул ее получить.
-Что? Что ты говоришь? Что на этот раз?
- Говорить не хотел тебе…
-Говори, раз начал!
- У жены были два рисунка Марка Шагала…Из серии библейских сюжетов. По самым скромным подсчетам оценены они были по пять тысяч долларов каждый. Жена собиралась завещать их Вене, но не успела оформить. Он об этом знал.
- И?
- Я их отдал ему. Чтобы он оставил нас в покое.
- Когда?
- В тот день, когда Кирилл приехал.
- Ты отдал рисунки Шагала Вене? Не сказав мне? Почему я вообще узнаю об этом только сейчас?
- Людочка, это была воля покойной… Я не мог поступить иначе.
- Боже!   Ладно! Хорошо, допустим! Что, просто так взял и отдал? Без дарственной, без соответствующего оформления?
- Просто так, взял и отдал.
- А Кирилл, что же? Это же твой внук! Он-то  с этим согласен? Он знает? Ну, что ты за просто так отдал рисунки Вене? Господи, кто такой этот Веня? Откуда он вообще свалился? Кирилл  по наущению Вени унизил меня так сильно, как только можно унизить женщину, считая ее помехой к получению наследства, разве ты не понимаешь!?
-Людочка, прости, милая, прости! Покойная супруга так хотела…Рисунки завещать… Про внуков она тоже не забыла. Кесарю кесарево…Это я про Веню… Не сердись. Ведь Вене я обязан встрече с тобой.
- Вот оно что... Значит, меня оценили в два рисунка Шагала! Торг состоялся!  Великолепная сделка! Выгодна всем сразу! Красота! У Вени, значит, - Шагал, у тебя - я, спортсменка, комсомолка и, наконец, просто красавица,  у меня - возможность жить так, как мечталось когда-то!  Все, все Веня, стервец,  просчитал! Вот, только Кирилл, бедняга, не успел мною попользоваться, а Веня, наверняка ему пообещал! Сказал, скорей всего, что с меня не убудет! Что я в жизни до его дедушки ничего хорошего  не видела, кроме коммуналки! Все это твой Кирилл успел мне вывалить, когда пришел ночью незваным гостем!
- Зачем ты так? Людочка,  детка! Забудь ты про коммуналку! Эта страница закрыта навсегда! Ты владелица двух квартир! А Кирилл - просто наивный, доверчивый мальчик!
У меня брызнули слезы, я не смогла их больше сдерживать.
Что-то, сегодня моя неуязвимость дала трещину. Видимо, сорок лет - тот возраст, когда женщина уже вызывает чувство жалости. По крайней мере, у самой себя.
-Оценить женщину, с которой связал свою судьбу, заметь, по своему желанию, в два рисунка Шагала! А наивный мальчик, по наущению Вени пришел меня изнасиловать скоренько за две минуты, пока ты спал в фамильной спальне! Так и сказал: «Не шуми, я ненадолго!»
-Господи, Люда! Шагал тут вовсе ни при чем! Ты стоишь всех сокровищ мира ! Ты же понимаешь, как я тебя…Зачем ты?
-Понимаю, как ты меня! Как все вы меня…Все, до единого! Не я вас, а вы меня!
Я заметила, что кричу во весь голос. В палату заглянула медсестра.
«Тут что-то случилось?» - спросила она испуганно.
«У нас все в порядке, - ответила я, взяв себя в руки. - Просто, понимаете ли, семейная сцена.»
«Позвольте вам напомнить - здесь кардиология, здесь  нельзя громко разговаривать, кричать, тем более.» - прошелестела медсестра.
«Не буду, - пообещала я покладисто. - Будьте любезны закрыть к нам дверь!»
Когда медсестра ушла, я сказала себе, что надо срочно успокоиться.
Шагал, о котором я до сегодняшнего утра ни сном, ни духом, перекочевал в жадные Венины руки.
Значит, с ним можно проститься навсегда, ни разу не увидев, что же на двух рисунках может быть оценено в десять тысяч долларов.
Мысль о том, что у супруга были от меня тайны, вроде рисунков Шагала, сделала мое настроение еще гаже.
Я решила, что на этот раз с меня точно хватит. Визит окончен. Нечего сказать, хорош подарочек ко дню рождения!
Я утерла слезы и постаралась побыстрее распрощаться до завтра, сославшись на неотложные дела.

Приехав на Ордынку, я первым делом вошла в спальню и посмотрела на себя в зеркало. Зеркало отразило мое суровое  лицо.
Никакие призраки прошлого давным-давно в зеркале за моей спиной не маячили.
С сегодняшнего дня особенно.
«Так, - властно спросила я у зеркала, отразившего пространство спальни . - И где тут у нас хранилище ценностей? Шагала и прочих?»
В это время в дверь раздался звонок.
Удивившись, кто бы это мог быть, я пошла открывать. В дверном глазке, куда я предварительно заглянула, виден был большой букет роз. Больше ничего не было видно.
Я открыла. На пороге стоял курьер.
«Людмила? Это вам!» - сказал он и протянул тяжелый букет через порог.
«От кого?» - спросила я, не спеша брать букет в руки.
«Не велено говорить!» - сказал курьер.
«Раз не велено, я не приму, - ответила я. - Спасибо. Вы свободны.»
Курьер опешил. Я не стала ждать, пока он на что-нибудь решится. Закрыла дверь перед носом.
За дверью было тихо. Через пять минут я открыла дверь. Букет лежал перед дверью.
Я взяла его в руки, как спящего ребенка.
Отнесла в комнату, положила на крышку рояля в кабинете.
Черный рояль, в глянце которого отражались алые головки роз, напомнил могилу с дорогим монументом.
«А что ты хотела? - говорила я самой себе. - Выйти замуж за старика - то же самое, что заживо лечь в могилу. Десять лет добровольного захоронения.
Тут тебе стоило подумать, что выбирать…Наверно, ты слишком пыталась оторваться от Щелковского шоссе и Фаины с ее кознями, от «Гвоздики» с ее жестокими правилами.
Оторвалась? Пожалуй… С одной лишь разницей, что теперь твои окна выходят не на торец серого бойлера, а на купола храма Радости всех скорбящих, напоминая о собственных грехах…
И в отпуск ты едешь не на неделю в Лазаревское, а на все лето в Калифорнию…
И теперь не снабженец из кафе оплачивает твои капризы, а ты сама тратишь деньги мужа на свой каприз, чтобы около тебя находился холеный самец,  улыбающийся  дежурной, натренированной улыбкой… Всем, кто платит.
 Ты этого хотела. Поэтому, монумент с цветами заживо - логичный исход твоих желаний.
И, все же, интересно - от кого цветы?
Борис Арнольдович не стал бы делать из вручения цветов тайны, фитнес-тренер, попросту не знает, что у меня день рождения, Валера прост и прозрачен и пришел бы без курьера…Если бы мог.
Толька не знал нынешнего адреса. Веня был жаден, а подаренный букет весьма недешев.
Кирилл? Вот, разве что, Кирилл? В качестве индульгенции…»
Я села к роялю и впервые он мне показался мертвым и холодным, будто и вправду, кто-то близкий и очень дорогой мне умер и исчез навсегда. Сегодня, сейчас.
Цветы пахли свежестью и не спешили открывать тайну дарителя.
Мне вспомнился мой тридцатилетний юбилей и радость от предстоящих перемен, наша поездка в ресторан, Петька в матросочке, бабушка,  таксист, что вез нас на праздник и с веселым интересом  поглядывал на меня в салонное зеркало.
Тогда мы были вместе и все было чудесно. И все лучшее было впереди.
Сейчас не было рядом Бориса Арнольдовича и, честно говоря, я не знала, хочется ли мне теперь, чтобы он был рядом.
 Не было бабушки.  Не было Петьки.  Он даже не позвонил, чтобы поздравить меня с днем рождения.
И, кажется, мне стало не по себе от чудовищно - внезапного открытия, что лучшее - в прошлом.
Это звонкие годы детства, пропетые во дворце пионеров; это бабушка, стучащая на машинке; это рваные колготки на юных стройных ногах…
Это двадцатилетний муж, который приходит и ложится тихонько под бок и в минуты примирения способный потратить месячную стипендию на цветы…
То, что это все было настоящим, светлым,  не купленным за деньги счастьем, я поняла только вчера, выйдя от Тольки…
Может, все же, цветы от Тольки, если он, предположим, узнал адрес в старой моей квартире?
А лучше не ломать голову над случившимся, оставить все, как есть.
Я наполнила водой ванную и на ночь  погрузила туда розы.

Так и прошел этот со страхом ожидаемый мною день, в полном одиночестве, с прекрасными безымянными цветами на рояле.
Всю ночь лезли в голову моменты прежней жизни и казались такими сладкими, чудесными, что хотелось криком кричать.
Под утро я, все же,  забылась сном и мне снилась бабушка.
Она молча ходила по большой ордынской квартире и разглядывала фотографии на стенах. Ко мне не подходила, на меня не смотрела, со мной не заговаривала.
Потом бабушка почему-то достала стремянку и полезла убираться на антресолях, долго выбрасывала оттуда какие-то бумаги, что летели вниз листопадом и веером ложились на паркетный пол .
Странный сон…

Утром я села в свой «Ауди» и поехала к бабушке на кладбище. Там же была похоронена и мама. Розы от неизвестного я взяла им.
Просидев с полчаса на могиле, я  положила охапку роз на камни и, прикрыв калитку, собиралась уходить.
Возле меня остановился мужичок, каких на кладбище много - побитый жизнью и пошарпанный.
«Девушка, - сказал он чрезвычайно вежливо и вкрадчиво, - нельзя так цветы оставлять на могиле!»
«Почему нельзя? - удивилась я. - Для того и могила. Чтоб цветы на ней были!»
- Нельзя целыми оставлять… Надо стебли поломать.
«Зачем? Что за вздор? » - не поняла я.
- Сопрут. Не успеете дойти до ворот, как сопрут. Розы же! Стоят немало. Надо в двух-трех местах сломать стебли, тогда не возьмут!
«А, вон что! - удивилась я. - Тогда, помогите мне, что ли? А то рука не поднимается -живые цветы ломать!»
Дядька бочком, чтоб ни в коем случае не задеть меня нечаянно, просочился внутрь ограды и, сочувственно морщась, стал ломать стебли роз.
Те ломались звучно, как сухие макароны. Пока он ломал стебли, я полезла в сумку за кошельком, достала денег.
Закончив,  нежданный помощник так же застенчиво выполз на аллею.
Я протянула ему деньги.
«Что вы? Зачем?» - вспыхнул он.
-Ну-у, вам же надо, наверное? Возьмите!
-Ни-ни-ни! Напрасно вы! Не возьму.
- Почему?
- Долго объяснять. Все зло на свете от денег!
- Но жить-то надо! Есть, пить, одеваться, наконец!
- Надо, ох, надо, конечно!
- Так и берите! У меня не последние!
Дядька на ходу помотал головой и стал удаляться прочь.
«Эй, постойте!- крикнула я вдогонку. - У меня мама здесь давно. И бабушка. Их надо помянуть, а я за рулем! Возьмите деньги, прошу, пожалуйста!»
«Я помяну, - сказал мужичок, делая два шага в мою сторону. - Скажите, как их звали? Я обязательно помяну!»
- Мама - Александра, Бабушка - Дарья.
- Не волнуйтесь, я зайду в церковь, помяну. Александра и Дарья, значит.
- На помин денег надо. Возьмите!
Дядька взглянул на меня с сожалением: «Не возьму, вам они нужнее.»
Я помедлила чуток, а потом наддала и оказалась возле дядьки.
- Почему? Почему мне нужнее?
- У вас желаний много.
- А у вас разве нет желаний?
- Связанных с деньгами - нет.
- А у меня все желания связаны с деньгами? Вы как это поняли?
Дядька остановился и посмотрел на меня с ласковым сожалением, словно на маленькую капризную девочку.
«Ну, взгляните на себя повнимательней, - сказал он. - Сразу все станет ясно! Ваш облик, ваши вещи, кольца на руках - они вас выдают. Вам без денег не прожить! Поэтому вам они нужнее!»
-Вы хотите сказать, что желания женщины - это лишь деньги?
-Нет, что вы! Я б не осмелился так обобщать! Главное желание любой женщины, наверно, это встретить свою судьбу, жить долго и счастливо, вырастить хороших детей и сладко спать по ночам, не терзаясь муками совести. Просто некоторым женщинам деньги заменяют многое из того, о чем я говорил…
- Вы кто? Откуда можете вы это знать?
- Никто. Просто живу долго. Видел разное…
- И вам совсем-совсем не надо денег?
- Чужих не надо.
-А свои, свои у вас есть?
- Немного есть. А много мне ни к чему.
-  А здесь, на кладбище, вы что делаете?
- Мастер я, мастер по  распилу гранита.
- А до этого? Что вы делали до этого?
- До этого? А и вспоминать не хочется!
- И все же?
- В перестройку бизнес свой был. Строительный. Много дохода приносил. Были мысли честолюбивые, обойти всех, обскакать, этакая гонка завоевания мира!  Планов громадье! И удавалось поначалу…Потом прогорел бизнес, развалилась компания, партнеры попались нечестные…Попробовал другой бизнес, образование позволяло … Помните  Остапа Бендера, у которого было четыреста способов отъема денег у населения? Вот такие красавцы, как мы, в свое время, поотнимали деньги у людей, разделили страну на богатых и бедных…Я опомнился маленько, успел дать задний ход…Да бог с ними, с богатыми, теперь мы по разные стороны баррикад! Давно это было, не в этой жизни. Большие деньги не принесли мне счастья. Как пришли, так и ушли.
- А эта жизнь лучше?
- Сейчас-то?  Лучше, конечно. Честнее. И самому спокойней.
- А жить-то есть где?
- А у нас при кладбище мастерская гранитная, замечательная мастерская! Там и ночевать есть место и душ свой… Полный сервис!
«Отель «Последний приют»» - родилось у меня в голове. Я поежилась.
Мужичок смотрел на меня добрыми глазенками и уже не спешил уходить. Мы стояли посередине кладбищенской аллеи, по которой ветер гнал прошлогодние листья.
Мимо нас медленным шагом прошла похоронная процессия, оттеснив нас в сторону.
«Вот ведь, - мотнул головой мой собеседник вослед молчаливо-шаркающей  толпе. - Жил человек, делал свое дело, волновался, суетился, зарабатывал…А теперь плывет себе, словно на корабле, среди близких и ничего ему не надо и никакие деньги не смогут вернуть его к жизни…Упокоился, сердешный.»
Я смотрела под ноги и мне не хотелось думать о том, какие дела меня ждут сегодня. Не хотелось вспоминать про Боткинскую больницу, в которую пора было ехать.
«Так я пойду. Туда, где наши желания испытывают наши возможности, -сказала я. - Спасибо за науку. Ах да, один вопрос: если бы вдруг вам попали в руки ценности…Вот сейчас, теперь. Скажем, здесь, на кладбище, вы нашли бы клад, что бы вы стали делать?»
«Какой клад?» - недоуменно спросил меня мужичок, вероятно, думая уже о чем-то своем.
- Ну, просто клад…Кто-то спрятал бы, а вы вдруг нашли. Например, рисунки очень известного художника цены немалой?
- Зачем мне? Нашел бы - отдал тому, кто в этом нуждается.
- А как узнать, кто в этом  нуждается?
- Поверьте, кто в этом нуждается, найдется сам и быстро. Искать не придется.
- Спасибо, вы еще раз подтвердили мою догадку!
-Счастья вам, девушка! Идите с богом. Мучает вас что-то сильно, вижу…
Не убивайтесь, не стоит оно того,  минутное это.  Самое дорогое - вечно. Александра и Дарья…

Всю дорогу  обратно я вспоминала разговор с этим человеком, который, сам того не ведая, разбередил мою душу, что свежую могильную яму.
Дома я решительно взяла стремянку и полезла разбирать антресольные залежи. Большая старая антресоль всегда пугала меня своей глубиной и плотно слежавшимся  вековым хламом. И руки до нее никогда не доходили: дел хватало и так…
Вот бы мне сейчас пригодился Валера с его рьяным умением приниматься за дела, не откладывая в долгий ящик!
Но теперь звонить Валере - это для меня табу.
А сам он вряд ли соберется при его теперешней ситуации. Ладно, к черту Валеру! Сама как-нибудь.
 В конце концов, хозяйка я тут или не хозяйка? Времени навалом, над душой никто не стоит. И надо же чем-то заниматься, пока Борис Арнольдович на излечении.

На разбор антресолей ушла неделя.
Там нашлась папка с рисунками, которые на первый взгляд ничего из себя не представляли. Красноармейцы со штыками, работницы в косынках… Этакая маяковщина.
Но как узнать подлинную стоимость этих рисунков, если они представляют собой хоть какую-то ценность?
В таких сферах у меня не было связей.
К Шушкевичу не обратишься - его интерес слишком явный.
Может, мог бы помочь Эдуард? Где-то ведь оставался его телефон…
И тут вспомнился юрист, помогавший заключать брак с Эдуардом. Он, пожалуй, мог бы помочь. Это я интуитивно почуяла.
К нему я и поехала со своей папкой.
Он заинтересовался, первым делом спросив, кто владелец.
Я небрежно сказала, что мой муж хочет выбросить старый хлам, а у меня сомнения - выбрасывать ли?
Законник приятно улыбнулся при известии о замужестве, узнав, что на этот раз брак не фиктивный, а самый, что ни на есть подлинный.
Он и  предложил кое-кому показать рисунки (разумеется, через него, тем более, что и нотариус у него для общих дел имелся).
Я не возражала, зная, что они пересчитаны и сфотографированы мною. Попросила написать расписку и оставила папку.
Каково же было мое удивление, когда мне было сообщено, что, наряду с малоценными рисунками в папке есть и рисунки Лентулова и Филонова!
Объяснять, кто такой Лентулов, мне было ни к чему.
Слава тебе, господи, в Ипполитовке мы проходили историю искусств! И русской авангардной живописи, в частности.
Ладно, господин Шушкевич, двойной Шагал, вас утешит безусловно, а нашу жизнь украсят Павел Филонов и Аристарх Лентулов!
И, может, не только нашу…Во всяком случае, это станет моральной компенсацией за унижения, доставленные наследником моего обожаемого супруга!
С помощью посредника - нотариуса рисунки были предложены и проданы частному коллекционеру, деньги положены в банк под проценты, за помощь при реализации каждый из помощников получил свою долю от сделки.
И я вернулась к своей семейной рутине: предстояла выписка из больницы.

Вскоре Борис Арнольдович был уже дома.
Летняя поездка в Калифорнию отложилась. Перелет был слишком тяжел. Решили снять дачу в Подмосковье.
Здесь помогла Маринка. Нашла на своей улице дом, что сдавался на лето. Туда мы и подались.
Жалко было только одно - не смогу повидать Петьку!
 Хотя, самого его сейчас это его меньше всего волновало. Он лихо вписался в калифорнийский быт и не рвался на каникулы домой. Кажется, у него уже была подруга…
 Чему ж тут удивляться? Мы ранние: бабушка быстро выскочила замуж,  мама, я…
Что ж тут говорить о смазливом московском  мальчишке с приличными карманными деньгами? Само собой.

Борис Арнольдович медленно восстанавливался, приходилось выгуливать его, как пуделя, каждый вечер. Когда солнце шло на убыль. Вечером он чувствовал себя гораздо лучше, чем утром.
Зато днем я была относительно свободна, чем и старалась воспользоваться. Поехала в Москву, чтоб сдать свой «Ауди» в сервис. Надо было поменять тормозные колодки. Нашлись и еще кое-какие мелочи для починки.
Словом, машина осталась в сервисе, а я села в электричку и поехала в Жаворонки.
По дороге с горечью вспоминала роковую встречу в вагоне, которая так повлияла на мою жизнь…
Старалась гнать прочь невеселые мысли, ведь если бы не Борис Арнольдович, я б, может, до сих пор пела бы в «Гвоздике» и моим главным транспортом оставалась  электричка.
Теперь ли не житье?
«Не житье, - возражала я самой себе под перестук колес. - Когда-то в чужой квартире с тюлевыми занавесками я трепетала от мысли, что когда-нибудь  у меня может быть что-либо подобное.  А сейчас, когда любой каприз я могу воплотить в реальность, я этому не рада… Как же это изменить? Вернуться в коммуналку? Невозможно. Слишком долго я жаждала свободы и покоя.
Только не чаяла, что старый муж - самая нелепая надежда на свободу. А покой в этой ситуации слишком похож на погребение заживо.»
От этой мысли мне стало невыносимо тошно.
Да еще по вагону шла старуха, держа у груди табличку «Умерла дочь. На руках осталась внучка. Помогите, ради  Бога!»
Я отвела глаза. Словно ожгло.
Не было сил смотреть на старость и бедность. Взглянула ей в спину, уже когда она выходила из вагона.
Тогда я решительно поднялась  и пошла следом.
В тамбуре  молодой холеный милиционер  отчитывал старуху: «И нечего тут бродить! Люди по делам едут. У каждого свое горе!»
«Вы идите лучше, займитесь прямыми обязанностями, охраняйте правопорядок. - сказала я милиционеру тоном, не терпящим возражений.- У вас в вагоне пьяные, на весь вагон сквернословят. Примите меры!»
Милиционер так безмерно удивился, что не нашелся с ответом.
Медленно, словно раздумывая, идти ли в вагон к пьяным пассажирам или как-нибудь само рассосется, он взялся за дверную ручку, нехотя сдвинул дверь в сторону и исчез в вагоне.
«Бабушка, вы докуда едете?» - спросила я.
- До Портновской, милая.
- Живете там?
- Живу. С внучкой Полей. Дочь умерла вот по весне… Никому мы теперь ненужные. Ни государству, ни родне.
-А внучка большая?
- То-то и оно, что нет. Пятнадцать лет. Боюсь, в детдом заберут.
-А опекунство на ком?
-На мне, на ком же? Только сил мало, страшно сироту оставить…
Я достала кошелек, вытащила все, что было, сунула старухе. Она опешила, увидев купюры.
- Мне?
- Вам. И внучке Поле. Спрячьте получше и езжайте домой!  Не ходите здесь больше.
-Да как звать -то тебя? За кого бога молить прикажешь?
- Людой звать.
Про себя подумала: «А бабушка  называла Людочкой…»
- Вот ведь, утром встала и мысль была ясная - день будет хорошим. Как в воду глядела! Пошли тебе, Люда, всяческого благополучия! Хороший ты человек.
- Вот спасибо! А дочь отчего померла, бабушка?
-  Пила она последние пару лет. Паша-то, Полин отец, под электричку попал. Она и обезумела с горя, пить стала. За два года сгорела. Все твердила: «Не хочу жить, зачем теперь жить?» Про Полю забывать стала. Вот, два года назад Паша, теперь и дочь следом. Ни приведи господи, чтобы и я теперь за ними... Несчастная Поля… Учится хорошо, прилежно, в школу музыкальную ходит… Не дай бог - я на очереди, что тогда?
- Вы будете жить долго. За дочь, за Пашу…Бог есть.
-Есть, есть, голубка! Тебя, вот, послал, вот и радость нечаянная…
Я поглядела в стекло тамбурной двери. Следующая станция «Жаворонки». Мне выходить.
-Как вас звать, бабушка?
- Баба Валя звать. Валентина Ильинична.
- Валентина Ильинична, скажите мне адрес ваш. Я сейчас в отпуске. Приеду, навещу вас с внучкой, продукты привезу…Вещи у меня хорошие, внучке сгодятся, а?
- Будем рады, милая, конечно! Станция  «Портновская», пройдешь по ходу поезда вперед минуток пять и улица будет. «Лесная» называется. А дом в конце улицы. Дом двенадцать. Найти легко. Забор голубенький. И дом голубенький. С белыми наличниками, приметный. Паша красил покойный. А полдома заперто. Продается полдома-то…
- Какое название у станции уютное - «Портновская»!  И дом с наличниками, говорите, голубенький? И полдома продается? И даже купить можно?
-Можно, милая, можно! Две комнатки изолированные и терраска… У нас так, и что продается - тоже так. Стоит недорого…
- Я приеду! На неделе и приеду. Вас навещу и полдома ваших посмотрим!
Поезд начал тормозить и я шагнула на платформу. Двери за мной закрылись, унося к станции «Портновская» чужую бабушку, махавшую старческой слабой ладошкой мне вслед и только что называвшую меня «милая».

Всю неделю не шла у меня из головы баба Валя с ее горем.
Забрав «Ауди» из сервиса,  я затарила сумку всякой всячиной и попросив Бориса Арнольдовича не скучать до вечера, поехала в Портновскую.
Поколесив по Портновской, разыскала Лесную улицу и нужный дом. Он нашелся быстро - забор голубел, как небо в ясную погоду и скромный домик выглядывал из-за забора, тоже  голубея в палисаднике со спутанными кустами смородины, что скребли разросшимися ветками белые наличники. Баба Валя вышла на крылечко, прищурилась, не узнавая и не спеша звать в дом. Смотрела напряженно.
-Здравствуйте, Валентина Ильинична! Это я, Люда. С электрички которая. Помните?
Баба Валя ойкнула, заулыбалась. Спустилась с крыльца, подошла близко, заглянула в глаза.
- А я смотрю, кто бы это мог быть? Не признала тебя сперва. Это ж хорошо - быть тебе богатой!
«Уж не знаю, хорошо ли…» - невесело подумала я.
- Заходи, Людочка, заходи!
Ну вот, уже лучше!  Людочка. Как в детстве. Нет, не дам я тебе, милая баба Валя, по электричкам маяться, унижаясь... В память о собственном скудном детстве.
-А где Поля? Дома она?
-В школе Поля, на практике. Да ты входи в дом, чего стоять-то здесь!
Я поднялась на крылечко, оглядела фасад дома.
Дом был еще крепким, вот только некошенный палисадник буйством своего запустения выдавал  семейную печаль и отрешенность от прежней жизни.
В саду под старыми яблонями и вишнями  стояли деревянная скамейка, тоже выкрашенная в голубой цвет и стол, накрытый веселенькой клеенкой с рыжими подсолнухами.
В теплые дни, очевидно, семья здесь праздновала свои радости.
В доме после светлого сада было темновато, пахло корвалолом  и видно было, что время остановилось.
Как этот дом был непохож на нашу съемную дачу с плетеной мебелью, напольными вазонами  и мягкими пледами на диванах!
На стене висели две увеличенные фотографии - дочь бабы Вали и покойный зять Паша.
Лица серьезные, как будто оба супруга заранее догадывались о том, что эти  фотографии переживут их после ранней смерти.
Тут же, в серванте с простенькими общепитовскими  чашками и хрустальными вазочками пестрели фотографии глазастой девочки - в детском саду с лохматым мишкой в обнимку, в школе за партой  рядом с глобусом, в музыкальной школе с аккордеоном в руках.
Вот и все богатство…
«Поля…» - догадалась я, разглядывая фотографии.
«Я сейчас чайник поставлю.» - пообещала Валентина Ильинична и стала суетиться, доставая  чашки из серванта.
Я кивнула и стала выкладывать из сумки жестянки с ветчиной, сыр в глянцевой обертке, оливковое масло, красную рыбу, багеты и прочее.
«Ой, да что ж это? Сколько ж все это стоит-то?» - опасливо удивляясь спрашивала баба Валя, не решаясь прикасаться к продуктам.
«Не дороже денег!» - отвечала я, понимая, каким волшебным изобилием кажется Валентине Ильиничне натюрморт на столе.
- Вот, не знаю, что и сказать на все это, Людочка…
- А и не говорите ничего! Давайте чай пить.
-Корысть во всем чувствую! Люди жестокие стали друг к другу…
-Не бойтесь, баба Валь, нет у меня корысти! Так я просто… Вспомнила, глядя на вас, свою бабушку. Она тоже при жизни внучку тянула из последних сил. Меня, то есть. Все боялась, что худо мне будет. Так и держались с ней до последнего вместе! А теперь она смотрит на меня со стороны, все видит и знает - я сильная, не пропаду.
- Хорошая ты! Чем занимаешься? Свои-то детки есть?
- Есть. Сын Петр. Взрослый он уже. Давно не видела его. Скучаю. А занимаюсь чем?  Сейчас ничем. Домохозяйка я. Мужа после инфаркта выхаживаю. Слабый он, пожилой…
- А чего ж муж - то пожилой? Ты, гляжу, молодая совсем?
- Это кажется, что молодая. Сын, говорю, взрослый.
- А  сын- то, сынок? Где он есть, что не виделись долго?
- Учится в колледже. Далеко, не в Москве. Год не видались.
- Поди, любит тебя сильно? Как такую не любить?
- Хочется верить, что любит! Только звонит редко. Если только надо что-нибудь. Чаще я ему…
- А муж?
- Вот муж любит! Скучает, когда не еду долго. Уж пора возвращаться - нельзя волноваться ему сейчас. Скоро поеду.
- Золотое у тебя сердце, Людочка!
- Вы мне скажите, баба Валь, часть дома отчего продаете?
- Да отчего? Денег нету. Пенсия у меня небольшая. И работала всю жизнь, рук не покладая, а не на что жить теперь. Еще после Пашиной гибели порешили  с дочерью полдома продать -  куда нам столько? Двух комнат нам троим хватало. Да подумали, что, пока суд да дело, сперва вторую половину внаем сдавать. Там тоже две комнатки и часть террасы.  Аккурат все здесь пополам. А квартиранты нечестные попались - приезжие. То ли молдаване, то ли цыгане... Сказано было нам - семья приличная с ребенком, трое. А что - их трое, нас трое! Мы и подумали, что заживем, тужить не будем! Только они  с деньгами обманули. Дочка слабая совсем была уже… Заплатили они за три месяца вперед, а прожили год. Все потчевали обещаниями: скоро деньги придут переводом, все уплатим… Съехали, вернее, сбежали, когда дочку в больницу забрали уже - не до них мне было совсем. Дак, слава богу, что съехали. Не сладить мне с ними при таких-то делах. Поля еще ребенок совсем, не помощник в этом! Да и боязно квартирантов держать с девочкой-то мне…Мало ли, что за люди попадутся снова? Вдруг обидят, а заступиться некому…
- А продавать будете, вдруг, покупатели аферистами окажутся? Так, хоть дом целиком ваш. А вдруг выживут вас, как лиса зайца в сказке?
- Ох, боязно, боязно на старости лет под забором оказаться! Я - то ладно. Я прожила жизнь, а  за внучку страшно…
- Пойдемте, баба Валя, покажете мне ту часть дома! Может, помочь сумею с хорошими покупателями, что не обманут.
Мы поднялись из-за стола и старушка достала из ящика серванта ключи, чтобы отпереть  половину дома, выставленную на продажу.
Спустились с крыльца, зашли за угол. Я увидела второе крылечко с навесом, поменьше. И порадовалась, что вход изолированный.
Зачем мне это надо, я не отдавала себе отчета, но подспудно чувствовала - я хочу иметь часть этого дома и таких соседей, как баба Валя и ее внучка.
В запертой половине трудно дышалось, воздух застоялся, давил духотой. Одна комната выходила окнами прямо на террасу, за которой были  палисадник и улица, другая глядела окнами вбок, как раз туда, где приземистые яблони и вишни путались замшелыми стволами  в разросшейся нахально крапиве.
В этих боковых окнах празднично желтел подсолнухами стол в саду и ярко голубела гладенькой спинкой садовая скамейка.
Терраса с ее стекольным частым переплетом выглядела светло и празднично от своей прозрачности.
На стене большой комнаты лепился уютный коврик с рогатыми оленями у зеленого пруда.
Тикали ходики на противоположной стенке, маятничек часов весело  болтался внизу, а над циферблатом вдруг распахнулись две створочки, выпустив наружу хриплую кукушку.
В комнате поменьше стояла большая старая кровать с металлическими спинками, украшенными  блестящими шишками и ворохом подушек под кружевом кисеи. И замечательный фикус в кадке на полу.
Половицы чуть поскрипывали под нашими неспешными шагами.
Кукушка, прокричав, спряталась, словно стеснялась меня, незнакомки.  Больше тишина ничем не нарушалась.
- Ну, баба Валя, я вам  вот что скажу…Я куплю у вас эту половину, не надо искать других покупателей.
- Да ты вправду ли купишь? Тебе, небось, другие условия надобны?
- Вправду куплю. Обещаю. Кто ж такими вещами шутит с пожилыми людьми? Недостойно это. Вот, съезжу к юристу, к  нотариусу, разузнаю, как нам это сделать поскорей. Как будут новости, приеду, аванс оставлю. А сейчас поеду уже, провожайте!
-Уж не знаю, как благодарить мне тебя, голубка! Пошли тебе бог радостей побольше!
«Радостей всех скорбящих…» - договорила я мысленно и вышла за калитку к машине.
Валентина Ильинична провожала, подняв ладошку: то ли помахивала вслед, то ли крестила тихонько, не понять было…

Сделка с покупкой дома прошла легко и гладко - видно, встреча эта послана была не случайно и голубой домик на тихой станции подмосковной именно для меня оказался  предназначен.
В начале июля я привезла часть денег и обговорила все условия с хозяевами: буду наезжать нечасто, по нужде.
В этот раз я привезла обещанные вещи для Поли, которых у меня скопилось предостаточно после летних шопингов в Калифорнии.
Захватила постельное белье и тапочки.
«Баба Валь, я заночую на своей половине? - сказала я. - Против не будете?»
- Да что ты, Люда! На здоровьице, ночуй, нечего и спрашивать!

Ночевка и впрямь получилась «на здоровьице».
Застелив гигантскую кровать свежим бельем, я легла и провалилась в перину. Тиканье маятника и хриплое кукование из ходиков   навевали дрему, за окнами погуливал ветер, царапая вишневыми ветками оконца, да на соседской половине тихо бубнили баба Валя с внучкой. 
Поля взялась было тихонько наигрывать на аккордеоне. Да засмущалась, видно, и быстро замолкла.
«Ай да Поля! - думала я, засыпая. - Завтра мы с тобой споем дуэтом, девочка! Знай себе, учись, не бросай. С учебой я тебе помочь сумею, не сомневайся…»

Спала я безмятежно и сладко, забыв про свои мытарства и внутренний разлад.
Проснувшись под пение птиц в саду, четко осознала, что такой славной дачной  тишины у меня не было ни в детстве, ни во взрослой жизни.
Кровать оказалась просто волшебной. Я с сожалением вспомнила кабинетный диван в квартире на Ордынке, где предпочитала ночевать, отступая от раз и навсегда установленных мною правил только в Америке .
На соседской половине не шевелились - боялись потревожить новую соседку.
Из окна я видела Полю, что ходит по густой траве сада в моих шортах и на ходу заплетает косу, не подозревая, что я за ней наблюдаю.
Размер у нас был одинаковый. Я порадовалась этому факту, вспомнив, как трудно мною приобреталась каждая вещь двадцать лет назад…
Поля исчезла на своей половине сада, а я подумала - какая она типично русская девушка! С косами, с веснушками, с вздернутым носом, губки бантиком. Славная…
«Интересно, - перекинулась я мыслями в далекую Калифорнию, - какая подруга у Петьки? На кого похожа? Такая ли милая, как Поля? Да господи, откуда там такое?»
Заскучав по сыну, что не звонил и не писал, я встала, потянулась всем телом. Оделась и вышла на улицу. От ночного ветра и следа не осталось.
Солнечное утро было, как подарок. Для всех нас. Я поняла это, увидев, что мое пробуждение не осталось незамеченным соседями.
Заулыбавшись мне, Поля застенчиво поздоровалась и стала накрывать садовый стол в тени вишен  к утреннему чаю.
И баба Валя засуетилась, поспешая за внучкой с дымящимся чайником.
Мы уселись за стол. Горячий чай из общепитовских кружек и гренки, зажаренные на сковородке, казались необыкновенно вкусными.
«Ну, вот и зарозовела ты, - сказала баба Валя, разглядывая меня любовно. - А то приехала бледная такая, замученная. Выспалась хоть?»
« Замечательно  выспалась. - кивнула я. - Давно мне так сладко не спалось. Разве что, в раннем детстве!  Когда мама, бывало, в ванной на ночь вымоет, полотенцем насухо разотрет, платок на голову повяжет - и в кровать, под теплое одеяло. Вот тогда тоже сказочно спалось.»
«А мама - то жива у тебя?» - баба Валя подперла щеку кулачком, облокотясь на стол с подсолнухами и приготовившись слушать.
- Мамы  нет давно. С двенадцати лет. Меня бабушка растила. Царство ей небесное!
«Ой! - всплеснула ладошками моя собеседница. - Чего ж творится на белом свете? Сирота, значит, тоже ? Как Поля моя?
- Вроде того.
- Ой-ой, девки, беда -то, беда -то! Горемычные мы…
- Ничего, баба Валь.  Всех еще сделаем, вот посмотрите!
- Чего?
- А, ерунда!  Прорвемся! Не пропадем. На Руси бабы крепкие! А что, Поля, не спеть ли нам? Тащи свой аккордеон!
Поля зарделась и, вопросительно взглянув на бабушку, бочком полезла из-за стола.
Когда она ушла,  Валентина Ильинична скосоротила рот и всхлипнула.
- Не надо, баба Валь. Отличная внучка у вас! Все будет хорошо!
- Замкнулась она после смерти материной. Да еще сын -то Пашин, старший, от первого брака он у него - поехал лет пять назад  на заработки на Дальний Восток и, видать, сгинул.  Ни слуху,  ни духу от него. Запрос посылали в милицию-то местную, дак они отписали, что нет его по месту запроса. И все на этом. Как карты разложу - все выходит, что не жилец он уж…А Полюшка так с ним дружна была, любила очень…Молчит все теперь. Раньше подружки были, а теперь все одна  да одна. Можа, ты хоть расшевелишь чуточку! Ведь нам твой приезд - целое событие!
- Погодите, баба Валь, времени прошло -  всего ничего после мамы ее…Оклемается. Лето впереди. Забудется все.
- Раньше все к подружкам бегала, играли вместе, гуляли. А теперь только кроликов соседских наглаживает, да все молчком, молчком…
- А вот я к ней в гости мальчика хорошего привезу, Гошей звать…Они подружатся.
Поля притащила аккордеон, простенький, отечественного производства. Пристроила на коленях, извернувшись между тесным столом и лавкой, глянула вопросительно.
«А сыграй то, что любишь больше всего, - попросила я. - То, что тебе привычно.»
Поля пожала худенькими плечиками и заиграла «Катюшу».
 Сперва робко, потом бойчей. Прилежно играла, не путалась, прислушивалась к себе немного напряженно. Ну, оно и понятно - учится еще.
Последний куплет я подпела тихонько, за мной и баба Валя подтянула.
«Еще что-нибудь этакое…» - попросила я.
Поля немного подумала и заиграла «Не жалею, не зову, не плачу».
Это была моя репертуарная песня, одна из любимых.
«Ну-ка, Поля, наддай. Давай громче!» - сказала я и запела в полную силу. Поля и баба Валя уставились на меня с неподдельным изумлением.

Еще долго сидели мы в саду под вишнями. Уже солнце поднялось высоко, стало припекать.
Мне было хорошо с этими людьми, будто я знала их всю жизнь.
Появилась предательская мысль: бросить все, что у меня было, остаться навсегда в этом раю за голубым забором , завтракать под вишнями, с вечера  проваливаться в благодатную мягкость постельной перины; словом,  начать все с чистого листа.
Не хотелось думать, что в двадцати километрах отсюда старый капризный муж, который уже не сможет аккомпанировать на концертах и потому надо искать нового аккомпаниатора, если не хочу вообще проститься с работой. Допустить мысль, что работу придется оставить вообще и посвятить бог знает еще сколько лет только уходу за Борисом Арнольдовичем, я не могла. Она была слишком тягостной для моей подвижной натуры.
И я вздохнула и стала возвращаться думами в реальный мир.
Тем более, телефон настойчиво пиликал в кармане, напоминая о забытых на сутки супружеских обязанностях.
«Поздно с чистого листа. Ах, сад, ах, бедный сад… Не выйдет, голубушка, себя не обманешь! - сказала я себе самой, взглянув на телефон, который показывал звонки из дома. - Пора возвращаться к реалиям. «Изгнание из рая» - библейский сюжет.  Появился у тебя кусочек рая, в котором ты сможешь время от времени замаливать грехи возле простых, сердечных людей - и на том спасибо большое. Пора и честь знать.»

Наступил период, когда стало ясно, что к работе Борис Арнольдович вернуться не сможет.
Я отчетливо это поняла, эвакуируя его слабеющее тело в город в середине августа. На даче уже стало прохладно, а только затяжной простуды нам и не доставало.
В машину он садился с трудом, так же неуверенно вылезал из салона уже на Ордынке.
И в первый же вечер в городской квартире я пришла к абсолютному выводу, что мне уготована роль сиделки.
Наверно, надо мной посмеивались в далекой Калифорнии, зная, как непросто лелеять чужую старость на своих руках. Ведь для сына с женой и его сыновей я по-прежнему оставалась посторонней женщиной в их семье, это было ясно, несмотря на все мои  реальные права в супружестве.
Да я и не рвалась к сближению с русскими американцами.
Самые  дорогие мне люди, ныне уже покойные, были непохожи на членов  семьи мужа, где все рационально просчитывалось и продумывалось наперед за много лет.
Возможно, мелькнула мысль, Борис Арнольдович, еще  когда болела его жена, заранее намекнул  верткому Вене на поиск преемницы.
За что Веня не преминул получить свои проценты. Заботливо растил меня, как розу в оранжерее, держал в тайнике своих деяний, чтобы благоговейно в нужный момент передать дядюшке, как утешение на старости лет.
О том, чтобы выйти на работу в прежнем качестве не было и речи.
Последние дни  августа  мы промаялись дома, приноравливаясь к послебольничному быту.

 В начале сентября в нашем концертном зале появился новый дуэт.
Оно и понятно - публике надо хлеба и зрелищ, в этой индустрии не должно быть простоев. Чуть что, фигуранты меняются. Соискателей всегда навалом.
«Свято место пусто не бывает!» - вспомнила я Венины слова, когда вся эта история им еще только затевалась. А вполне возможно, что и новый дуэт в ресторане - тоже Вениных рук дело. Не очень удивлюсь, если узнаю, что это так и есть. Поэтому лучше не знать, что и откуда.
Все это меня  просто прибило.
Борис Арнольдович, видя мое отчаянье,  повздыхал неделю и, глядя на меня виновато, сказал: «Лишил я тебя, Людочка, привычной радости, прости старика…»
В том, что моя работа - радость для меня, я до этого момента не думала.
Была уверена, что это - средство заработать на жизнь. После его слов стало ясно, что и, правда, я лишена радости надолго, быть может, навсегда.
Эта мысль меня ожесточила.
«Людочка, - Борис Арнольдович подошел ко мне, взял за руки, - на антресолях, в самой  глубине  лежит папка. Там рисунки Филонова, больших денег стоят… Пора их достать. Весны дождемся, а в мае в Калифорнию поедем, там ты  и без меня справишься. У Левы и Майи петь станешь.»
Лева и Майя были хозяевами русского ресторанчика на Флорида - стрит и приглашали к себе знакомых музыкантов из России на летние сезоны.
«До весны еще дожить надо,» - сказала я безучастно, не глядя в глаза супругу  и высвободила свои руки.
«Что ты имеешь в виду?» - дрожащим голосом спросил он.
- Если певчую птицу сажают в клетку, она перестает петь. Я не знаю, буду ли я петь весной, вот что я имею в виду.
- Ты ведь сама не хотела другого аккомпаниатора. Хотела, чтобы все вернулось на круги своя… Помнишь?
- Да, но теперь понимаю, что два раза не войти в одну и ту же реку. Вряд ли в ближайшие недели ты сядешь за рояль.
- Ты же знала…Знала, что я немолод. Знала, что рано или поздно так будет. Видишь, я изо всех сил стараюсь держаться молодцом и не огорчать тебя, милая! Ты для меня свет в окне, ты - мое все…
- И я изо всех сил стараюсь понимать и видеть твои старания! Я устала просто. Год был трудным. Потому мне сейчас не до пения. А как зарабатывать другим способом, я не знаю и не умею.
- Вот, я и говорю - на антресолях папка с рисунками. Там - раритеты. За них ухватится любая художественная галерея. На черный день берег. Поверь мне!
-Это не по моей части  заниматься куплей - продажей. Тут тебе твой племянник поможет скорее, чем я.
- Веня? Зачем это? Ни к чему нам такая помощь! Упаси бог! Это все равно, что пустить лису в курятник!
- Ты уже пустил однажды, отдав ему Шагала. Я не уверена, что и Филонов не  стал его добычей!
- Как? Что ты такое говоришь?! Что ты говоришь?! Ты что-то знаешь?
- Я слишком хорошо знаю Веню.
- Дай мне стремянку! Сейчас же дай мне стремянку!
-Ну, опомнись, прошу тебя! Что ты будешь делать со  стремянкой? В твои-то годы и с твоим-то самочувствием!?
- Я хочу посмотреть, что там с папкой! Где она может быть…
- Где ты будешь искать ее в этих дебрях? Там сто лет никто не разбирался!
- Люда! Я прошу! Люда, дай мне стремянку! С места не сойду, давай сейчас же! А то я сам...
- Ты упрямый старик, ты сошел с ума! Не говори ерунды, я ничего тебе не дам! Сейчас это непосильный труд для тебя, как ты этого не понимаешь?
« Я требую, слышишь? Дай немедленно стремянку!» - взвизгнул Борис Арнольдович. Именно взвизгнул.
Я чертыхнулась и отправилась на балкон за стремянкой.
По дороге зацепила ногой  табуретку. От удара  искры посыпались из глаз. Подняв  уроненную табуретку над головой, я в сердцах швырнула ее в дверь кабинета.
Она угодила в бок рояля, все струны отозвались в нем, загудели; по комнате поплыл звон, словно  в церкви. В стеклянной горке  упала тарелка.
Хромая от столкновения с табуреткой и морщась от боли, я тащила стремянку в кухню, проклиная все на свете. Пальцы на руках побелели от усилий.
Войдя, я увидела, как Борис Арнольдович неловко навалился боком на стол, оперся на него одной рукой, другую протянул мне навстречу, силясь что-то сказать. У него не получалось.
Протянутой слабеющей рукой он попытался схватиться за стремянку и стал падать на спину, увлекая  ее за собой.
Мне ничего не оставалось, как мгновенно выпустить ее из рук, иначе он утащил бы и меня.
Когда Борис Арнольдович рухнул на пол, я моментально кинулась освобождать его от стремянки.
Я пыталась оторвать его руку от перекладины, но, видимо, пальцы  ему свело и я никак не могла отсоединить  их от стремянки и освободить мужа  из железного плена.
«Сейчас, сейчас, погоди, я уберу ее, - бормотала я, трясясь в мелком ознобе, губы плясали. - Я же говорила, что не надо! Потерпи чуточку!»
Еще немного повоевав со стремянкой и ободравшись по локти об ее перекладины, я спихнула ее вбок; она гулко загремела на кафельном полу.
Борис Арнольдович ждал очень уж терпеливо и у меня закралось страшное подозрение.
«Борис! - позвала я. - Борис, ты что?»
Он не отвечал. Я протянула руку к его полуоткрытым глазам. Приподняла веко. Зрачок не реагировал на свет.
Я хорошо понимала, что это значит.
«Все, конец,- сказала я себе. - Как долго это все тянулось и как внезапно кончилось…»
Я встала с колен и подняла стремянку. Надо было вернуть ее на балкон.
Надо было поднять табуретку и поставить на место в коридоре.
Надо было вынуть осколки тарелки  из горки.
Надо было обработать ссадину на ноге и царапины на руках.
 Надо было вызывать скорую и начинать все те нелегкие процедуры, которые сопровождают уход человека из жизни.
Я не ощущала горя, печали, страха перед неизвестностью.
 Только пустоту, когда ничего не хочется говорить, делать, не хочется двигаться.
Было понятно, что нет рядом никого, кто мог бы помочь, посоветовать, как жить дальше, кто хлопотал бы с поминками…
Подруга Маринка была в отпуске, в Дубровнике.
Общение с Веней и прочей родней мужа сегодня исключалось.

Закончив с хозяйственной разрухой, я вызвала скорую.
 Пока она добиралась по осенним городским пробкам, я бездействовала. Сидела на краешке своего дивана, сложив на коленях руки, словно школьница на концерте.
Оглядывала стены, которые пропитались запахом капель и настоек и думала: «Ты свободна. Еще вчера ты горевала, что жизнь кончена и весь ее остаток ты проведешь в сиделках… Сегодня ты вдова и надо привыкать к новому, такому непривычному статусу.»
В голове мелькали эпизоды последнего времени.
С весны я не виделась со своим приятелем из фитнес-клуба. Две смс за все лето - не в счет.
Я представила, как он с чисто детским любопытством расхаживает по моей квартире, в которой  ни разу не был.
Как, увидев королевскую кровать в спальне с распятием в головах, он двусмысленно ухмыляется, как он пьет кофе на кухне, раскачивая на ноге домашнюю туфлю Бориса Арнольдовича.
От  мысли о таком вторжении меня передернуло.
Очевидно, аристократический дух бывших обитателей квартиры пропитал меня насквозь, сделав нетерпимой ко всем чуждым проявлениям.
«Здесь тоже кончено.» - вскользь подумала я о плечистом тренере, легко отогнав от себя  его образ.

Когда скорая с телом, которое еще с утра было Борисом Арнольдовичем и милиция, присутствовавшая при этом, наконец, отбыли, замаячили сумерки и я стала собирать сумку в дорогу.
Дома находиться было невыносимо и я решила ехать в Портновскую и заночевать там.
Баба Валя и Поля встретили меня и долго не могли успокоиться, узнав про мои новости.
Баба Валя засветила лампадку в уголочке и закрестилась тихонечко, шепча молитву.
Поля поставила чайник, возилась потихоньку у стола, позванивая чашками.
«Он крещеный был, покойник-то твой?» - спросила из угла с лампадкой баба Валя.
« Не знаю, баба Валь. Более десяти лет прожили, а ничего толком я о нем не знаю…» - сказала я, вспомнив про злосчастную папку и наполняясь обидой.
- Родные-то есть кто?
- Родных навалом! Далеко только, за пределами нашей прекрасной родины. Хотя, смерть - это, конечно, повод, чтобы приехать. Добро делить. Уже десант в виде внука посылали.
- С божьей помощью справимся. Не убивайся. Пей-ка чай, да ложись. Даже сейчас - утро вечера мудренее… Сыну сообщила?
- Какому сыну? Чьему сыну?
- Своему, матушка!
- Нет пока. Завтра, все завтра. Своему - завтра, его сыну - тоже завтра. Сегодня сил не осталось.
- А поплачь, матушка, глядишь, полегчает!
-Не плачется, баб Валь.
- Хочешь, я с тобой завтра по всем делам? Авось, пригожусь где-то?
- Не знаю пока. Ничего не знаю.
- Ну, допивай чай, да ложись. Поздно уже…

Спалось удивительно спокойно, несмотря на все мысли, сумбурно толпившиеся в голове и предстоящие на завтра дела, которые за день, ну никак было не осилить.
Завтра первым делом надо было сообщить родне, дозвониться на работу и в Союз композиторов, членом которого был Борис Арнольдович, связаться с похоронным агентом и юристом, съездить к квартирантам за деньгами.
Место на кладбище было. На хорошем кладбище - на Ваганьковском.
И устное, прижизненное завещание было: похоронить рядом с бывшей женой.
Эх, будь моя воля, я бы никого не ставила в известность!
Похоронила бы Бориса Арнольдовича сама и по - своему, сообщив об этом задним числом.
Не хотелось видеть супругов из Сан-Диего и их отпрысков, что ничем не проявляли себя последние годы и полностью доверили своего отца моей опеке, но по свистку приедут к дележке пирога.
Не хотелось видеть Веню, про существование которого мечталось забыть, как можно скорее. Причем, навсегда.
Но сделать так не представлялось возможным.

Вернувшись в Москву, первым делом я набрала Петькин номер телефона.
Он долго не брал трубку. Потом, наконец, взял и в ухо мне ворвались, вместе с его голосом звуки музыки и смех.
Там был вечер и, вероятно, гуляла большая тусовка.
- Петя?! Петька, ты? Здравствуй, сын!
- Ой, ма, привет! Вот уж не ждал!
- Ты не рад меня слышать? На связь не выходишь, миллион лет не звонил…
- Ма, просто ты немножко не вовремя! Ма, давай, утром, а?  Я позвоню, честное слово! Ладно, ма?
- Когда у тебя наступит утро, здесь будет глубокая ночь. Петя, Борис Арнольдович умер.
-Ух ты! Когда?  И чего вдруг? Ведь крепкий был старикан!
- Вчера утром. Рецидив инфаркта.
-Вот, черт! Надо же! А …от меня-то что надо?
В тот миг я услышала в трубке веселую возню; кто-то отбирал со смехом телефон у Петьки, щекотал с визгом, Петька отбивался.
Ему было весело. Он не понимал меня и не слышал. Я повесила трубку.

Два последующие дня я помнила плохо.
Они слиплись в один тягостный комок, из которого, как  из клейкой ловушки, невозможно было выкарабкаться.
Не стоило и пытаться. Надо было покориться и перетерпеть.
Из Калифорнии  к проводам прибыли сын с женой и младший внук  Корней - длинный, нескладный и рыжий. Похожий на младшего внука королевы Елизаветы - принца Гарри.
«Ну, как же можно без присутствия принца?  - думала я. - Наследный принц должен быть в курсе, как обстоят дела внутренней политики. Впрочем, этот, кажется, не похож на братца - при виде меня  краснеет и прячет глаза. Или братец успел похвалиться  своими московскими похождениями? Хотя, хвалиться тут нечем…»
Поминки помог организовать пронырливый Веня в большом зале  своего Дома Культуры.
Стол был богатый и пафосных речей говорилось немало.
О том, каким сокровищем, оказывается, я владела, я узнала только сейчас, слушая бывших сослуживцев по оркестру.
Был, кстати, и Эдуард с одесской любовницей. Вернее, с нынешней женой, любовницей она была во времена нашего делового общения в далеком уже прошлом.
Разумеется, наша администрация из «России» тоже присутствовала. О том, чтобы мне вернуться на эстрадку нашего зала, со мной не заговаривали.

Когда мероприятие заканчивалось, Веня, как хозяин помещения, улучил момент и подплыл с разговорами.
Действие переместилось на крыльцо Дома культуры; присутствующие разъезжались и расходились.
Проводив всех, я  поежилась от холодного сентябрьского ветра и ушла внутрь, Веня плелся следом. От него сейчас  было не увернуться.
- Милка, сей момент  тебе все соберут с собой. Столько добра осталось, это ж надо!
-Ну, и куда мне все это деть?
- Не выбрасывать  же! Сдурела, что ли, мать? Вон, икра, семга…Вспомни, как двадцать лет назад скудно жили!
Я подумала, что «скудно жили» - это не про Веню.
Но вовремя сообразила, что все это может пригодиться и Поле с Валентиной Ильиничной, и Тольке с Гошей, и не стала отказываться.
-Пожалуй, да…Заберу с собой. Завертывайте.
- Решила уже, чем дальше займешься?
- Ты о чем?
-Ну-у,  о чем... Петь же не перестанешь?
- Конечно, нет! С трудом и на похоронах сдерживалась, чтобы не запеть!
- Да ладно тебе ерничать! Я ж не про сейчас, я про потом!
- А что? Контракт хочешь предложить?
- Ну, ты видела, сколько деловых людей на поминках было?
- Теневиков?
- Почему теневиков? Зачем теневиков? Что ты меня все в чем-то уличить хочешь? Музыкантов с именем! Вот, справа от тебя…Справа -то, помнишь?
 В бархатном жилете сидел дядечка… Леонид Филиппыч. Администратор областной филармонии…Мега зубр! По щелчку - в любой ансамбль!
- Ве-ня! Посмотри на меня повнимательней - я мужа сегодня проводила. И не собираюсь в горячке себя пристраивать в другие руки, запомни, наконец! Мне по щелчку - уже поздно.  И отвяжись уже! За помощь сегодня - спасибо. На этом все.
- А без горячки? Рассудочно если? Выждав, когда там вся эта канитель закончится  -девять дней, сорок дней? Ну, не будь дурой! Себя-то не хорони! Ты же не Борис Арнольдович. Царство небесное дядюшке! Лет -то тебе сколько? Не на пенсию ли собралась?
- Ты уже снова нашел мне покупателя! А, Веня? Браво! А что? Бог троицу любит! Сперва Эдуард, затем Борис Арнольдович… Кто теперь? Филиппыч этот твой, да? Старпер в бархатной жилетке? Хватит, Веня! Как говаривала бесприданница у Островского: «Подите! Я сама об себе подумаю!»
- Это ты-то бесприданница? Побойся бога, мать! И Эдуард тебя не обидел, и дядюшка! Заживешь теперь в шоколаде!
- Тебя тоже не обидел! Так что, сам побойся! Навязанный тобой шоколад слишком горький…В этот раз даром топчешься!
Возмущенный Шушкевич не нашелся, что ответить, надул щеки обиженно, махнул рукой и ушел в свой кабинет.
Я преспокойно дождалась, когда мне в машину погрузят коробки и свертки и, не прощаясь с Веней, поехала на Ордынку.

В квартире, вторые ключи от которой я загодя дала семье покойного, было темно и тихо.
 Сын с женой вернулись с поминок раньше и спали в родительской спальне, в гостиной стояла раскладушка, на которой ворочался Корней.
Я на цыпочках прошла в кабинет, закрыла за собой дверь и вспомнила отчетливо приезд Кирилла, его ночное вторжение и что за этим последовало. Не приехал деда хоронить, стервец, смалодушничал!
Сразу понятно, что рыло в пуху. А родителям-то наврал, что съемки срочные, отлучиться на три дня никак невозможно.

Рано утром я так же на цыпочках, неслышно вышла из дома, оставив записку на кухонном столе, чтоб хозяйничали сами, не ждали меня.
Корней разоспался на своей раскладушке и уже не ворочался, лежал неподвижно - не растолкать. Из спальни тоже не доносилось ни звука.
Я спустилась к «Ауди». Села за руль и набрала Толькин номер .
Была суббота. Трубку не брали.
«Наверно, во дворе работает…Листвы много нападало.» - подумала я и поехала в Кунцево.

Толька  действительно был во дворе, греб листву в газонах.
Я подъехала поближе и слегка посигналила. Он не реагировал. Стоял ко мне полубоком и равномерно двигал локтями, как косарь на летнем лугу.
Я сдвинула стекло в двери и позвала его тихонько: «Толя, Толь…»
Он подозрительно поглядел в сторону алой машины, отвернулся и снова заработал локтями. Я открыла дверь и подошла к нему.
- Зову тебя, зову! Ты не слышишь.
- Господи, Люда! Взаправду, ты? Думал, глюки…
- Я, я!  Не сон, наяву я. Здравствуй!
-Здорово, коли не шутишь!
-Какие уж тут шутки, Толя!  Позвонила, хотела предупредить, что еду, как ты просил. А ты трубку не берешь. Ну, я и рассудила, что в этот час ты можешь быть только на работе.
-Где ж мне быть в такой час? Светло уже. Скоро весь дом на ногах будет. А ты? Что вдруг в такую рань? Случилось, может, что?
- А Гоша у тебя  где?
- Гоша спит еще.  Через полчаса закончу, пойду завтрак готовить, да его подымать.
- Завтрак? А чем ты его на завтрак кормишь?
- Вермишель варю. С маслом и сахаром, он это больше всего любит.
- А мне…можно тоже  с вами позавтракать? Я со вчерашнего дня ничего не ела.
Толька вздохнул, поглядел в сторону подъезда, пожал плечами.
- Я ему вкусненького привезла.
- Ну, пойдем… Только ты подожди, мне закончить надо.
-Да, хорошо. Я в машине посижу, мешать тебе не буду.
Толька оглянулся на празднично алеющий среди  желтой  листвы «Ауди».
«Да, мой, - сказала я, чтобы не было лишних вопросов. - Твой «Москвич» Женька купил, сосед. Помнишь его?»
«А?- очнулся от созерцания «Ауди» Толька. - Не, плохо помню… Так, в общих чертах.  Хороша тачка! А все же, что стряслось-то?»
- Как ты догадался, что у меня что-то стряслось?
- Ну…Иначе ты бы не приехала в такую рань! Соскучилась вряд ли, это не про тебя!
- Что ж ты так обо мне?
- Люд! На правду не обижаются, так?
- Так, Толя, так…Муж у меня умер. Вчера хоронили.
Толька забыл про работу. Так бы мы и стояли, но я перешагнула валок собранных Толькой листьев и ушла в машину.
Из салона смотрела, как Толька помедлил на месте, затем сморкнулся в листву и загреб с еще большим усердием.
Потом ушел с газона и запропал минут на пять, исчезнув с глаз.
«Инвентарь ходил прятать…» - догадалась я.
Толька появился, шмыгая покрасневшим от работы на холоде носом, обошел «Ауди» кругом. Присел сзади на корточки, заглянул под  днище.
Затем робко открыл дверь и протиснулся на пассажирское сиденье.
Его длинные ноги торчали выше приборной панели.
Я перегнулась через Тольку и, пошарив под правым  сиденьем и потянув за рычаг, переместила кресло назад. Тольке стало просторней.
«Хорош механизм! Прямо космическая орбитальная станция!» - выдохнул он с мечтательной улыбкой, трогая всякие штучки жестом человека, который и за рулем никогда не сиживал.
Я молчала и смотрела на забытый мною двор.
«Чего муж-то умер?» - спросил Толька натянуто, не зная, о чем еще говорить.
- Инфаркт случился. Второй за этот год. Первый в апреле был, когда я к тебе приезжала.
-Ну да, перед днем рождения…Помню.
- Так что, свой день рождения я встретила в полном одиночестве. Разве, что с тобой накануне посидели! А на следующий день букет шикарный принесли! Не ты ли послал?
Толька промолчал и  тоже стал смотреть в окно. Поднимая и опуская стекло в двери.
-Толь?
-А?
-Цветы не ты посылал?
-Ну, я…
- Во, как!  А адрес узнал откуда?
- Шушкевич подсказал.
- Ты к нему ездил, что ли?
-Ездил, ездил…
- Я и подумала, что это вполне можешь быть ты. Как когда-то…Чего ж сам не зашел? Постеснялся?
- Некогда мне заходить, сама знаешь.
- Красивый букет, спасибо, Толик! Дорогущий, небось?
-Ну, чего об этом говорить через полгода?
Про то, что я свезла букет бабушке на кладбище, не зная, от кого он,  я умолчала. Да, думаю, Толька  не был бы против. Я и сама не заметила, как впервые назвала его Толиком, как бабушка всегда называла.
-Ну, так что? Берешь меня завтракать?
- Куда ж тебя девать, вдовствующую королеву? Беру! Только погоди минутку - давай проедем чуток на твоей субмарине, а?
Я поняла, что ему до смерти хочется сесть за руль и  вышла из машины.
«Садись на мое место, прокати меня, как раньше…» - сказала я, открывая пассажирскую дверь.
Он не заставил упрашивать себя дважды, быстро пересел на водительское место и плавно тронул машину с места.
-Хорошо идет, прямо красотка! Давно она у тебя?
-Давно. Уже менять пора.
- У тебя машины и мужья одинаково подлежат замене?
- Толя! Что ты говоришь, не стыдно?
-Не стыдно, Люд. Мне теперь ничего не стыдно.
Мы сделали круг вокруг двора по еще пустой утренней улице.
«Эх, вот так бы сесть однажды в машину и уехать, куда глаза глядят…» - сказал Толька себе под нос еле слышно, сняв руки с руля.
- А куда они глядят?
- Все равно, куда! Туда, где можно начать все по - иному.
Я закрыла лицо ладонями и заплакала в первый раз после смерти Бориса Арнольдовича.
«Ну, вот,- огорченно сказал Толька. - Еще не хватало… Давай, добей меня еще слезами своими! Мало мне всего…»
Шмыгая носом, я вышла из машины и открыла багажник.
Достала наугад одну из коробок и потянула  наружу две бутылки водки. Сунула Тольке в руки. Настроение его из мрачного стало приподнятым.
«Славно утро начинается, - хохотнул он.- Ну, что? Идем, помянем твоего покойника!»
И он затопал к подъезду, положив в карманы куртки по бутылке и неся на вытянутых руках коробку с закуской.
«Ну, ты давай, сама  хозяйничай, - сказал он мне уже в квартире и махнул рукой в сторону кухни. - А мы пока просыпаться будем.»
И он ушел, закрыв за собой дверь.
Я прошла на кухню, оглядела стол и плиту и, засучив рукава, взялась за уборку.
Из-за стенки слышался хорошо поставленный Толькин бас и капризный голосок мальчика Гоши.
Я не прислушивалась особо, но было ясно, что Гоша не в духе и вставать не хочет, а Толька его уговаривает, словно нянька.
Когда через четверть часа Толька вырос в дверях кухни, у меня был накрыт кухонный стол и бодро шипел на плите закипающий чайник.
Я сидела спиной к кухонному окну, примостившись на углу стола и во все глаза глядела на Тольку.
Он успел переодеться в светлую рубашку и выглядел празднично - его видную внешность даже двадцатилетняя нужда и трудности не убили.
Сейчас его не портил даже нос.
Из-за его плеча выглядывал  пухлый мальчик с испуганным интересом глядящий на меня карими, словно вишни, глазами.
На вид ему можно было дать не более пятнадцати лет, хотя Гоша успел разменять третий десяток.
Я попыталась улыбнуться ободряюще. Мальчик мгновенно среагировал -спрятался за спину Тольке.
«Ух ты, как вкусно пахнет! - сказал Толька, потирая руки. - Аж слюнки потекли!»
После этих слов мальчик с любопытством выглянул из-за Толькиного плеча, потом бочком вышел вперед и встал посреди кухни, разглядывая то снедь на столе, то меня.
Он был бы даже симпатичный, если бы не его постоянно приоткрытый рот.
«Вермишель на завтрак отменяется! Гоша, поздоровайся, - сказал Толька. - Скажи: «Доброе утро, тетя Люда!»
«Какая же это тетя? - удивился Гоша. - Тети в джинсах не бывают! Это девочка.»
"Люда!» - поспешила уточнить я, раз меня приняли за девочку.
«Она хорошая?» - спросил Гоша, с надеждой уставившись на Тольку своими вишневыми глазами.
- Лучше всех, не бойся. Садись. На свое место садись!
- Нет, Гоша хочет  возле нее!
-Хорошо. Садись возле Люды, только веди себя прилично. А то я тебя в комнату отправлю.
-Не надо в комнату! Гоша не хочет в комнату! Гоша хочет быть здесь!
Толька не отрывал взгляд от водки и я поспешила налить ему и себе.
-Толя! А она тут жить будет?
«Ишь ты! - покрутил головой повеселевший Толька, хлопнув залпом рюмку. - Понравилась, значит. Он тебя уже не боится!»
« А чего меня бояться? Я не волк! Примите меня в свою компанию!» - я тоже подняла  рюмку и вновь поставила на стол.
«Она  - не волк! Она хорошая! - сказал Гоша с набитым ртом. - Гоша хочет  в туалет !»
«Начинается! - психанул Толька и поднялся из-за стола. - Пошли, горе луковое! Люда, извини - у нас так всегда!»
« Ничего, Толя, не извиняйся. Я буду вас тут ждать!» - крикнула я вслед Гоше.
Они быстро управились и я слышала, как Толька шипел на  Гошу в ванной, заставляя мыть руки. Тот не хотел.
Потом они вернулись. Гоша чинно уселся возле меня.
- Сам он не справляется? А, Толь?
- Когда как. Сама понимаешь, если обмочится, стирать надо! Не всегда время есть.
«А у Гоши борода растет!» - похвалился Гоша, задрав подбородок кверху и показывая несколько волосков, которые он гордо называл бородой.
- Бриться ему нельзя. Порежется еще, чего доброго!
-Конечно, я понимаю! Какая у Гоши замечательная борода! Гоша совсем большой мальчик!
Гоша радостно вертелся, сидя между мной и Толькой.
Тот, знай, успевал отодвигать от него подальше то вилку, то солонку, то тарелку.
«Чтоб не уронил…» - поняла я.
По быстрой и привычной его реакции на Гошу  и по аппетиту, с которым Толька  пробовал все, что есть на столе, я сделала вывод, что все не так уж печально.
«Вряд ли, запойный…- размышляла я про себя. - Алкашам не до еды! Только льют в себя, едят же, как клюют…»
Гоша старался вести себя образцово и больше ни разу не огорчал Тольку своими капризами.
- Молодец, Гоша! Хорошо ел, хорошо себя вел…За это включу Гоше телевизор, Гоша будет кино смотреть!
- Гоша не хочет телевизор сейчас! Гоша тут хочет!
- Мало ли, чего! Нам с те…нам с Людой поговорить надо! Пошли к телевизору!
- Нет! Гоша хочет тут!
«Иди, Гоша, посмотри телевизор! Будешь слушаться, в гости поедем,  на дачу. К хорошей девочке.  Хочешь в гости?» - спросила я.
- А она красивая?
- Очень,  очень красивая! Полей звать.
-Гоша хочет в гости к красивой девочке! Гоша - взрослый!
-Тогда Гоша должен слушаться сейчас! Иди в комнату, дружок!
Толька удивленно посмотрел на меня и повел Гошу в комнату.
Через минуту в комнате забубнил включенный телевизор. Толька вернулся к столу, плеснул себе водки из почти уже опустевшей  бутылки.
- Что ты ему наобещала? Какая дача? Какие гости? Мы никуда не ездим! Ты что, не понимаешь? Он может жить только дома!
- Откуда ты знаешь? Ты его возил куда-то?
-Лю-да! Куда и на чем я мог его возить? От него можно отлучиться только до двора и обратно!
Права была, тысячу раз права моя бабушка-покойница, уговаривая меня сойтись с Толькой!
Он, как лучшая нянька в мире, воспитал бы моего Петьку и, наверное, Петька в этот непростой момент был бы около меня.
А бог не дал Тольке  своих детей, в чем сейчас я виноватила лишь себя.
У меня снова навернулись слезы. Я задавила их на корню.
-Толя, у тебя выходной сегодня?
- По идее да…
-То есть, тебе сегодня и завтра не надо на работу?
- К чему ты клонишь: надо - не надо? Не пойму!
-Толь, я купила полдома в поселке под Москвой. Недавно. Час езды электричкой с Белорусского.  Буду рада, если вам там понравится. Тебе же положен отпуск? Ты можешь провести его там. Давайте, поедем?
- Да куда нам? Час от Белорусского! Вот еще выдумала - отпуск какой-то! Что мы там забыли, сама подумай, Люд?
- А машина на что? Я не хочу сегодня домой!  Пойми, мне надо уехать, забыться…Что плохого, если  мы поедем вместе? Там в доме тепло, спать чудесно, сад с вишнями…Погода сегодня ясная, поедем, Толь? Гоше понравится - там с ним, ей богу, не случится ничего такого, поверь мне!
- Ну, не знаю… Не готов я срываться куда-то. Туалет в доме?
- Туалет на улице, но это не проблема! Ведро поставим!
- Люда, нет, не проси! Он меня там замучает, а главное, тебя замучает! Капризами своими…Проклянешь все на свете!
- Я понимаю. Трудно решиться…Но, поверь, ему там будет хорошо! Такие соседи славные - бабушка с внучкой! Девочка сирота - ни отца, ни матери. Мне кажется, они с Гошей подружатся!
-Ой, что ты с нами делаешь! Не могу, на ночь не могу! На день еще куда ни шло!
-Отлично! Давай, зови Гошу, собирайтесь! Я одеваюсь и жду вас в машине!

Пока мы ехали, Гоша не отлипал от окна. Все его  радовало и восторгало.
Да и день был безветренный и теплый. Солнце не могло пробиться сквозь плотную массу облаков, но эта спокойная серость очень напоминала жемчужный колорит великолепного Камиля Коро.
«Толя, ой! - кричал Гоша Тольке, сидящему рядом с ним сзади. - Вон она стоит! Такая, с рогами! Вон, вон! Большая!»
«Корова пасется…- смущаясь моего присутствия, отвечал Толька. - Не стучи по стеклу, она ест траву и тебя не слышит!»
«Она слышит! - снова кричал Гоша. - Она смотрит на Гошу! Вон, вон! Она даже есть перестала!»
«Ладно, ладно, вижу…» - ворчал Толька смущенно и невзначай глаза наши встречались в салонном зеркале.
Когда мы доехали до Лесной улицы поселка  и я заглушила мотор, Гоша во все глаза уставился на голубой забор.
«Это чего?» - спросил он, тыча пальцем в забор и неуклюже вылезая из машины.
«Это забор, Гоша. Видишь, он как небо, синий. А за ним домик прячется!  Сейчас мы туда пойдем.- сказала я. - Там живет девочка Поля. Мы приехали к ней в гости.»
«Какая девочка Поля?» - недоуменно спросил Гоша и, встав на цыпочки, попытался заглянуть через забор. Я взяла его за руку и повела к калитке.
Толька стоял нерешительно у машины и следом не торопился.  Я обернулась и ждала, пока он подойдет.
Дала ему ключи от машины и сказала: «Толь, помоги багажник разгрузить. Достань там…Все достань, что есть. Это на стол. А мы пошли знакомиться!»
Толька с радостью принял ключи от «Ауди», ему было приятно возиться с моей машиной и забыть хоть на пять минут про свою ответственность.
Мы вошли в калитку и Гоша стал настороженно озираться. Потом из дома вышла Валентина Ильинична и он испуганно прижался ко мне.
«Не бойся, - это бабушка Валя, - сказала я Гоше. - Она хорошая, она мальчиков не обижает!»
«А где девочка Поля?» - спросил Гоша, игнорируя Валентину Ильиничну.
- Баба Валь, доброе утро! А где наша Поля?
- Здравствуй, милая! Поля дома, где ж ей быть? Только гостей стесняется!
- А чего нас стесняться? Чай, не чужие! Вон, я ей какого приятеля славного привезла! Зовут его Гоша!
-А и правда! Какой мальчик хороший! Сколько ж тебе лет, Гоша?
Гоша, услышав от бабы Вали похвалу в свой адрес, перестал бояться и гордо выставил вперед ладошку, силясь растопырить пошире  четыре пальца.
Валентина Ильинична , прищурясь, кинула долгий взгляд на меня, я в ответ пожала плечами и руками развела.
Подошел Толька, поздоровался смущенно, пристроил коробки к ногам в зеленеющую еще траву. Я не знала, как его лучше представить и в конце концов сказала: «Вот, баба Валь, старый друг и сокурсник мой - Анатолий. А Гоша - его младший братишка!»
«Гоша взрослый!- возразил Гоша и поднял вверх подбородок. - У Гоши борода!»
«Да-да-да, Гоша взрослый, - поспешила включиться в игру мудрая Валентина Ильинична  и плавным жестом руки указала на дверь. - Прошу, гости милые, входите!»
Поля встретила гостей, зардевшись и опустив глаза долу.
Я взяла на себя инициативу церемонии знакомства.
- Поля, это дядя Толя! Он - мой старый товарищ и певец замечательный! Толя, это Поля! Она учится в музыкальной школе и здорово играет «Катюшу»! А это вот - Гоша. Он приехал с дядей Толей и очень хочет познакомиться с тобой!
- Здравствуйте!
- Хозяйничай, Поля! Мы с дороги…Ставь чайник, накрывай на стол!
- Хорошо.
Мы с Толькой и Валентиной Ильиничной принялись разгружать коробки со снедью.
Снова хозяйка ахала и всплескивала руками, глядя на гастрономические яства, я же под это в общих чертах рассказывала, как сумела пережить вчерашний день, отвечала на вопросы.
Появилась Поля с чайником. Гоша уставился на девочку, не сводя с нее своих круглых, удивленных, как у тюленьего детеныша, глаз.
«Поля, - попросила я, - покажи Гоше туалет и где потом руки помыть. И приходите поскорей, есть сильно хочется!»
Толька напряженно дернулся вслед за Гошей, я властно удержала его за локоть: « Сиди, они сами справятся!»
Толька махнул рукой и покорился.
Вернулись Поля и Гоша минут через десять.
Поля смущенно помалкивала, а Гоша радостно рассказывал, какое дерево они видели в саду: «На нем муравьи живут! Много - много муравьев и они туда - сюда по дереву ползают!  А Поля их не боялась совсем! И Гоша тоже не боится, Гоша большой!»
Я решила для себя, что сегодня точно никуда уже не поеду и поэтому, никого не дожидаясь, выпила рюмку водки.
Баба Валя и Толька присоединились ко мне; Толька сперва выпил, потом уставился на опустошенную мной рюмку, как на гранату с вытащенной чекой: «Люда! Тебе за руль сегодня! Ты что делаешь?»
«Дайте ей уж отдохнуть от руля - то! - проворчала Валентина Ильинична.- Совсем покоя нет у девки!»
«Да нам же домой сегодня ехать!» - беспомощно запротестовал Толька.
-Гоша не хочет домой! Гоша хочет здесь жить!
- Да молчи ты! Кто тебя спрашивает? Скажи спасибо, что тебя вообще взяли!
-Гоша вел себя хорошо! Гоша молодец! Гоша тут хочет жить!
- Ты ешь давай и помалкивай! Ангел!
«Да не жучь ты его! -запросто сказала Тольке Валентина Ильинична, подкладывая ему еды и подливая водки. - Совсем  его затюкал! Воля тут, деревня, пойми! Дай ему воздухом подышать, да от города отдохнуть! От сидения в квартире…И себе тоже!»
«А, делайте, что хотите!» - пробурчал Толька и махнул еще водки.
Больше он не лез с нотациями к Гоше и тот прекрасно себя чувствовал за столом, а потом на диване, куда он пересел поближе к Поле.
Поля не противилась и у них даже завязался  какой-то свой разговор.
«Ты действительно намерена оставить нас тут на ночь?» - тревожно спросил Толька в перерыве между обедом и чаем, когда мы вылезли из-за стола и спустились с ним в сад.
- А почему бы и нет? Не будь моллюском! Себя обрек на монашество и его держишь на привязи!
- Ты не понимаешь, что говоришь! Ты всегда была взбалмошной и прислушивалась только к своим капризам; так вот: тут не тот случай!
- Это ты про историю с ЗАГСом?  Ну, чего не бывает по молодости, по глупости? Все давно по-другому…Не злись, быльем поросло…
- Я не про прежнее, я про сейчас! Захотелось тебе от всего спрятаться, ты и нас в это втянуть хочешь. Нельзя ему волноваться! Он может жить только по привычной схеме, чтоб тебе было понятно! Неизвестно теперь, как он среагирует на эти перемены! Конечно, ему здесь нравится, кто бы усомнился! А ты про бабку подумала? Про девчонку подумала? Он от нее теперь не отойдет - будет рядом с ней  слюни пускать, а сутки такой обузы - это немыслимо для непривычных людей!
- А по-моему, ты все усложняешь! Вот, посмотри на них - они болтают, как старые друзья! Ну, посмотри, не упрямься! И бабке отрада, что она, Поля, при деле - она ж после смерти матери ни с кем не общается! А Гоша всегда сможет позабавить ее своей болтовней! Пошли-ка лучше помянем твою маму, мою тоже, Полину маму …Бабушку мою помянем. Господи, никого у нас с тобой уже не осталось!
Здесь не нужны были уговоры. Толька сдался окончательно.

Так вот угарно и прошел этот день. На звонки я не отвечала. Мне хотелось, чтобы это время совсем ушло из моей жизни, стерлось из моей памяти.
Вечером Гошу уложили на моей большой железной кровати, там хватало места и для Тольки. Баба Валя и Поля, пожелав нам хороших снов, ушли на свою половину и затихли.
Толька лежал с Гошей  рядом и бубнил какую-то привычную сказку, видимо, каждодневную, потому что Гоша постоянно  поправлял Толькин рассказ. Перенасыщенный новыми впечатлениями, он вертелся и никак не хотел спать.
Я ходила туда - обратно по террасе, где постелила себе на полу.
Мне тоже не спалось.
Потом за стенкой все затихло. Я приоткрыла дверь в комнату и спросила: «Толя, ты спишь?»
Толька не отвечал.  Я постояла немного в дверном проеме и вышла, тихо притворив дверь.
Через какое-то время я услышала скрип пружин за стенкой и ко мне неслышно выполз босой  Толька.
Он помедлил у двери и сел ко мне на матрас.
Потянулся рукой  к моему рту, закрыл его ладонью и прошептал в самое ухо: «Нельзя разговаривать вслух. Если он проснется - испугается. Новое место! Непривычно. Может истерику устроить.»
Мы не разговаривали. Толька  не мог расслабиться до конца, краем уха он прислушивался к сонному дыханию за стенкой.
«Давай, наконец, ты на пять минут забудешь, что ты нянька! - горячо зашептала я.- Пусть он себе спит… Ты сейчас не ему, ты мне нужнее!»
Мы вспомнили все, что любили творить накануне свадьбы, да и после нее. Воспоминания так увлекли нас, что было забыто  про время и тишину, тем более, Толька никогда не отличался умением быть неслышным.
В самый неподходящий момент в наше ставшее единым сознание проник истошный ор.
На пороге террасы возник Гоша. Он топал ногами и кричал так, что, наверняка, слышала вся улица.
- Гоше страшно!  У Гоши нет света! Гоша боится, если нет света! Толя, ой! Толя, иди немедленно к Гоше! Толя, ой-ой-ой!
Толька чертыхнулся и забившись в тенетах полуодетых брюк, помчался на выручку к Гоше.
Я накрылась с головой одеялом и сквозь его душную тяжесть слушала, как Толька монотонно уговаривает Гошу не бояться и заснуть.
-Гоша хочет домой! Гоша не ляжет  спать! Гоша мокрый!
- Надо было меня позвать тихонько, а не кричать на весь дом! Ты всех разбудил и напугал! А еще всем рассказываешь, что ты большой!
- Гоша мокрый! Толя, Гоша не хочет здесь быть, Гоша хочет быть дома!
И тут мудрый Толька нашел спасительное решение.
- Мы не можем уехать сейчас! Терпи до утра, ты ж взрослый! У тебя борода! Поля утром проснется и спросит: «Где Гоша? Почему Гоша уехал, не простившись со мной? Неужели Гоша - плохой?» Что мы ей скажем? Нехорошо, Гоша, ой, нехорошо!  Поля сейчас сладко спит и видит во сне, как играет с Гошей. А ты хочешь сбежать среди ночи? Ой, как стыдно!
- А Поля будет с Гошей играть?
- Только если ты немедленно уснешь! Тогда будет! Завтра, слышишь?
- Ладно, Гоша уснет! Только он будет долго - долго играть с Полей! Гоша -взрослый! Вот сколько Гоше лет!
И тут он наверняка показал ладошку с растопыренными пальцами.

Утром Толька прятал от меня глаза и избегал оставаться наедине.
Гоша все утро ходил за Полей по пятам и твердил, как он ночью вдруг испугался.
Та терпеливо слушала, улыбалась и пыталась объяснить, что у них нечего бояться.
«Гоша сам видит, что нечего бояться! - самодовольно отвечал Гоша, тут же забыв про свои страхи. - Гоша храбрый! У Гоши в комнате кукушка в часиках сидит! Гоша ее нисколечко не боится!»

Воскресенье выдалось безветренным и ласковым и позавтракать решили в саду под вишнями.
Пока Валентина Ильинична собирала на стол, Поля тихонько шепталась с Гошей, он кивал согласно и похохатывал.
Толька бродил по саду, как неприкаянный, не решаясь усесться возле меня.
Я вынесла водку, налила стопку: «На, Толь, похмелись…»
Толька молча выпил и опять пошел бродить по участку.
Гоша шептался с Полей.
-Что ты ему говоришь, Поля? Чего он такой довольный? 
-Рассказываю свой сон. Он думает, что это сказка.
- А что тебе снилось?
- Мама  снилась. Она часто мне снится. Сегодня снилось, что мы с ней варенье варим из вишни, под которой вы сидите. А у нас таз с вареньем опрокинулся и варенье по траве разлилось, а над ним осы вьются…
«Они жужжат!» - радостно сказал Гоша и залился смехом.
Пока мы пили чай, Гоша рассказывал то Валентине Ильиничне, то Тольке, как осы жужжали над вареньем  и изображал это жужжанье.
После чая Толька стал проявлять признаки нетерпения, помялся малость и сказал: «Люд, нам бы домой поскорей…Поедем, а?»
Мне совсем не хотелось домой и я сказала: «Не торопи меня! Дай еще часок-полтора пожить в мире, где про меня никто не вспоминает.»
-Люда, пожалуйста!  Слишком здесь хорошо! Не нравится мне это. Поедем?
- Ладно, Толя. Поедем, пожалуй. О-хо-хо...Иди, собирай Гошу!
Но не тут-то было.
Услышав про отъезд,  Гоша скривил  губы, захныкал и вцепился в голубую лавку.
-Нет, Толя, нет! Гоша останется! Гоша хочет тут! Сам езжай!
«Ну вот, что ты наделала? - прошипел Толька, подойдя ко мне вплотную.- Господи, как же я устал! Что теперь делать прикажешь? Я тебя спрашиваю!?»
- Ничего, Толь, я сейчас попрошу Полю сыграть ему «Катюшу»! Ты говорил- он слушать любит! Он успокоится.
- На пять минут. Не больше!
-Попытка не пытка!
- Иди, проси…Благодетельница!
Поля вынесла инструмент, пристроилась к столу, заиграла «Катюшу». Гоша всхлипывал все тише, потом успокоился и смотрел на Полю, широко открыв рот.
«Толя, спой ты! - попросила я, заискивающе заглядывая ему в глаза. - У тебя так здорово получается!»
-Не, Люд, с этим завязано.
«Толя, спой, ничего… Для нас спой уж! - попросила Валентина Ильинична.- А Поля еще раз сыграет! Поля, давай-ка!»
Толька крутнул головой, усмехнулся и запел. Поля глядела на него во все глаза и  даже сбивалась от волнения. Гоша во все глаза глядел на Полю.
«Ну, а ты чего молчишь? - ущипнула меня за локоть Валентина Ильинична. -  Помогай, давай!»
Я запела громко, заливисто. Толька сперва примолк, слушая меня, затем подхватил и мы закончили «Катюшу» на два голоса.
Теперь не только Гоша с Полей, а и Валентина Ильинична смотрела на нас во все глаза.
Толька засмеялся и, не дожидаясь меня, запел свою любимую «Раскинулось море широко». Со второго куплета я присоединилась.
Мы пели, на время позабыв про свои обиды и беды, про Гошин недуг и мои похороны.
Гоша перестал капризничать и я сказала: «А дальше мы будем петь в большой красной машине! Петь и ехать по дороге. Если Гоша быстро соберется, Люда разрешит ему ехать впереди, как большому!»
Гоша вскочил и стал тормошить Тольку: «Толя, ой! Гоша поедет в красной машине! Гоша сядет впереди!»
Мы стали прощаться с хозяйками, которые  по очереди обнимали Гошу, звали в гости опять и с восхищением смотрели на Тольку, снова после песен ставшему хмурым и молчаливым.

И тут калитка скрипнула, отворилась,  и в ней вдруг возник человек, которого я бы узнала среди тысячной толпы.
Это был Трубадур. Постаревший, раздавшийся в поясе и, вроде, ставший от этого ниже ростом.
«А я -то слышу - голос знакомый! А это кто ж такая будет? А это Людочка будет, вон кто это! - полуспросил - полуответил он самому себе.- И каким же же это ветром Людочку сюда вдруг занесло?»
«Витя! Здравствуй! - удивилась Валентина Ильинична. - Да, Людочка! Соседка это моя!»
«Да ну? - удивился Трубадур. - Здрасьте, теть Валь! Соседка, говорите? Во, новости! Откуда ж у нас  тут таким соседям  взяться?»
Я вросла в землю и не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Толька напрягся, как охотничий сеттер, за моей спиной.
«Познакомься, Витя! - радостно представила меня Валентина Ильинична. - Людочка это! Живет теперь в правой половине!»
Трубадур сощурил глаза и оскалился в улыбке. Двух зубов во рту не хватало.
Валентина Ильинична  повернулась ко мне и продолжала:
 « Людочка, познакомься - это Витя! Он Пашин сослуживец, в погранвойсках  вместе служили! Раньше об эту самую пору всегда у нас собирались! Пока Паша был живой. Да вот,  теперь Пашу-то помянуть заходят в сентябре с ребятами…»
«Сколько лет, сколько зим! - проговорил Трубадур и сделал шаг в мою сторону. - Лю-доч-ка! Соседушка! Ишь, мир - то как тесен! Не ожидала?»
«Не ожидала!» - ответила я без улыбки и направилась за калитку к машине.
«Не, пойму, знакомы вы, что ли?  - бестолково спросила Валентина Ильинична неясно, кого из нас двоих.
Толька подхватил вещи и выдвинулся за мной. Гоша закопался возле Поли.
Валентина Ильинична вышла следом, за ней подтянулась и Поля. Гоша вышел последним.
Я открыла багажник и стояла около, ожидая, пока Толька погрузит туда сумки.
«Вот, значит, на каких машинах мы теперь ездим! - сказал Трубадур с вызовом, обходя «Ауди».- А мы-то с пацанами думаем, чей это тут красный драндулет со вчера торчит?»
«Пацаны», каждому из которых было за сорок, стояли у забора с пивом в руках. Вразнобой они поздоровались с Валентиной Ильиничной, которая не понимала, что происходит и уставились на нас с недобрым интересом.
«А это Петька, что ли?» - спросил Трубадур и кивнул в сторону Гоши.
Мы с Толькой промолчали и Трубадур подошел к Гоше, который с любопытством взирал на новых людей за калиткой.
Тому это не понравилось и он спрятался за спину к Поле.
«Ну-ка, Полина Пална, покажь, кого ты там прячешь?» - сказал Трубадур Полине  фамильярно, на правах старого знакомого.
Поля пожала плечиками и шагнула  в сторону.
«Гоша это!» - бесхитростно сказала Валентина Ильинична, глядя на Трубадура лучистым старушечьим взглядом.
Гоша скривился, зажмурил глаза  и заревел. Трубадур ничего не понимал.
«Какой еще Гоша?» - пробурчал он и пропустил надвинувшегося на него Тольку вперед.
Но Гоша уже разошелся в плаче. Он топал ногами, тряс головой и причитал: «Дядька плохой, дядька, уходи от Гоши! Уходи!»
«Чего это он?» - спросил Трубадур, брезгливо разглядывая Гошину истерику.
«Люда, поехали! - приказал Толька строго. - Валентина Ильинична, Поля, спасибо за гостеприимство, извините нас!»
«Да, какое там уж гостеприимство! Так, посидели чуток, мужа Людочкиного помянули…Какие могут быть благодарности, господь с вами!» - проговорила Валентина Ильинична, подняв приветственно руку.
«Кого вы помянули? - навострил уши Трубадур. - Какого мужа?»
Толька пихал в машину орущего Гошу, тот упирался и даже на визг перешел. Компания с пивом подошла поближе.
«Что показывают? - с вызовом обратилась я к мужикам. - Цирк или кино? Чего уставились, служивые? А тебе, дражайший Витя, я отвечу, какого мужа мы поминали. Моего! Который умер от инфаркта! А бывший мой муж, тот, что до тебя был, - он вот, рядом, в машине! Так что, твоим корешам, и правда, есть на что посмотреть! Единственная неприятность - Петьку тебе показать не могу! Петька в Америке живет и учится! А то б ты им сейчас перед друзьями хвастал бы - какой у тебя сын взрослый! И успешный! Не в папу пошел!»
«Люда, едем!» - торопил Толька, придерживая за плечи орущего Гошу.
«Шумные получились поминки,  - сказала я, открыв дверцу «Ауди». - Извини, Полюшка! И вы простите, Валентина Ильинична! Простите, милая! Хотела, как лучше, а получилось вон оно как!»
«Езжайте с богом!» - махнула ладошкой старуха.
Я села за руль. Щеки мои горели, словно мне надавали пощечин.
Вырулила на улицу и под изумленными взглядами стоящих у голубого забора, дала по газам.
Толька воевал с Гошей, который бился пойманной рыбой в его сильных руках. Наконец, его истерика стала ослабевать и постепенно Гоша  затих.
 Мы ехали молча, Толька не смотрел на меня и не пытался разговаривать.
Я взглядывала на него в зеркало, он, чувствуя мой взгляд, морщился и вздыхал. Гоша смотрел в одну точку, картины за окном сегодня его не привлекали.

До Кунцева мы доехали в полном молчании.
Гоша съехал к Тольке на колени и забылся сном. Во сне он кряхтел  и бормотал, его не оставляли недавние страхи.
Когда мы въехали во двор, он разоспался совсем.
«Я не могу его сейчас будить, - сказал Толька виновато.- Придется ждать, пока он сам проснется.»
«Ладно, - сказала я. - Мы найдем, чем себя занять, пока он спит. Сейчас пошарю в багажнике, там еще водка оставалась.»
- Не старайся зря.  Я не буду. А сама, как хочешь.
- Толь, не злись, пожалуйста!  Меньше всего я думала, что так может получиться!
- На тебя бесполезно злиться. Я давно это понял. Жалко, что Гоше все это не объяснить - он успел к тебе привязаться.
- И не надо ничего объяснять! Пусть забудет то, что его напугало! А все приятные моменты пусть помнит - Полю, садик, часы с кукушкой…
- Люда, пойми раз и навсегда: тебе кажется забавной эта экзотическая поездка в поселок забыться от повседневности с больным мальчиком и бывшим мужем. Ты все в игры играешь! Только раньше это были игры в авантюры, а теперь игры в благотворительность. Чужая старушка, чужая девочка, мы с Гошей… Не надо нам, прошу тебя! Мы живем так, как привыкли и по-другому не сможем. Ты же хочешь себе самой казаться доброй феей, которой удается все…даже чудеса.
- Толя, что ты говоришь, опомнись! Это жестоко!
-Жизнь вообще  штука жестокая. Я уж давно понял. По молодости тоже верил в чудеса - в любовь сразу и навсегда! Попробовали - не вышло.
-Что мешает тебе попробовать еще раз?
- Отсутствие какого бы -то ни было желания.
- Неужели вина моя перед тобой так велика? Ты ведь не будешь в обиде на свою покойницу-мать за то, что ее ребенок родился больным?
-Я давно ни на кого не обижаюсь. На тебя тем более. Как вышло, так вышло! Но менять в своей жизни я ничего не буду, уясни себе, пожалуйста.
- Толя, прошу тебя, подумай, что плохого в том, что я иногда буду помогать вам? И дача нужна мальчику, очень нужна! Собственно, когда возникла идея ее купить, я сразу подумала о вас! То есть, правильнее будет сказать, я решила купить дом, зная вашу ситуацию!
- Зря все это. Я не представляю, что там дальше. Я уже очень давно живу, не загадывая наперед. Одним днем живу и даже не знаю, что с нами будет завтра, что через год будет. Время покажет…А ты продолжаешь искать приключений. Вот и  занимайся собой, у тебя большие возможности, не трать свое время с нами без толку!
- А на кого мне прикажешь его тратить? Сын в Америке и, кажется, для себя он уже все решил. Ему не нужно все, что осталось здесь! В том числе, наверно,  и я…
- Мне жаль. Давай сделаем вид, что этой поездки просто не было! Ночевки не было, мужика с пивом не было…
-Как не было?  Да, бог с ним, с мужиком! А Гоша? Ты говоришь, он ко мне успел привязаться?!
- Если ты больше не появишься, он забудет про тебя. Он легко забывает, если с глаз долой… Мне бы так забывать, как он  умеет!
- Тебе меня не жалко? Совсем?
-Тебя? Нет. Ты хотела всего этого. Живи теперь, как знаешь. Но, чур, сама! Меня не впутывай… Я никогда тебе не был нужен по - настоящему. Наигралась  и бросила!  А с Гошей так поступить нельзя - поиграть и бросить! До новой затеи…Я не дам тебе так сделать. Все, Люда, эту тему закрываем.

После расставания с Толькой, я не могла ехать домой. Загривком чувствовала, как меня там напряженно ждут. Ну, не могла - и все тут!
«Нет, еще не сегодня…» - подумала я. Телефон был отключен.

Решила, что поеду в фитнес-клуб. Спонтанно решила. Клубная карта у меня была с собой. Там можно было и поесть, и в бассейне поплавать, и в бане попариться, и зона отдыха там имелась.
Клуб работал до двадцати трех. Но до этого времени я  уже решу, что с собою делать.
Девицы на ресепшене удивленно переглянулись, увидев меня, затем заулыбались заученными  улыбками.
«Привет, Людмила! - сказала одна из них, забирая у меня карту для регистрации. - Как давно вас не было! Отпуск, да? Как всегда, летом в Калифорнии?»
«Как всегда!» - кивнула я беспечно, не вдаваясь в подробности.
 Костюм для занятий в зале ждал в абонентском шкафчике. Я переоделась в раздевалке и поднялась по лестнице в спортзал. Народу было много - вечер воскресенья.
Народ из модной тусовки приводил себя в порядок после клубной субботы.

В зале я здоровалась с каждым вторым, улыбалась каждому третьему и искала своего приятеля.
Я увидела его с молоденькой девицей, которую не видела ни разу в нашем клубе.
Девица сидела на подоконнике и щебетала, а он стоял спиной ко всем, положив руки ей на бедра, кивал и слушал.
Было очевидно, что она  вполне годилась мне в дочери.
Вот, он убрал прядь волос с ее лба таким интимным жестом, что я без труда догадалась, какие между ними могут быть отношения.
Да и недвусмысленные взгляды администраторш при входе подтвердили мои подозрения.
«Что ж ты хотела, если за лето всего две смс? - спросила я себя, поспешив уйти из зала.- Все абсолютно ясно! Эту тему мы тоже закрываем.»

Весь остаток дня я летучим голландцем кружила по городу и никак не могла найти себе успокоения.
Сперва я поехала на Тверскую, очень долго искала место, чтобы приткнуть машину и немного пройтись по Пушкинскому скверу, как некогда  у нас было заведено с Борисом Арнольдовичем.
Потом перешла дорогу по переходу, где полгода назад случайно увидела Тольку.
Вспомнив ночное происшествие с ним, я перенеслась мыслями во времена нашего супружества и мне вдруг до боли захотелось поехать на Щелковское шоссе.
Я доехала туда, где не была десять лет,  и с трудом узнавала то, что открывалось моим глазам.
Заехала в наш старый двор, заросший пышными кустами и  обставленный незнакомыми машинами, вспомнив, как когда-то у нашего подъезда стояло всего три-четыре машины. В том числе Толькин оранжевый «Москвич».

В нашей с бабушкой бывшей квартире празднично горели все окна.
Значит, и  все жильцы были в наличии.
Как бы мне хотелось заглянуть туда хоть одним глазком, вдохнуть привычные запахи моего детства и юности!
Я вышла из машины и села на лавку детской площадки.
В этот поздний час двор был пуст.
Мне вспомнился вечер, когда я так же поздно вечером ехала домой после концерта в «России» и, войдя во двор, испугалась Валеру, что ждал меня у подъезда, приняв его за вора… Это было уже после переезда на Калитниковку...
Как давно это было! Да и было ли вообще?

Мне была хорошо видна наша кухня с кряжистым кактусом.
Кактус такой же толстобокий, как Фаина… Мне стало смешно от сравнения кактуса и толстухи Фаины.
Интересно, как она живет? Одна или есть какие-то перемены?
Словно в ответ на мои мысли дверь на балкон, который был в комнате у Фаины, распахнулась, выпустив наружу мужчину в трусах  и майке. Он прикуривал сигарету.
«Батюшки! - ахнула я про себя. -Да ведь это…Это ж алкоголик! Вот, значит, какие дела! Молодцы ребята, времени зря не теряли!»
Алкоголик стоял, опершись локтями о балконные перила и с удовольствием взатяг курил.
Потом пульнул вниз горящий бычок, он сверкнул огненной искрой, прочертил темноту и потух уже на земле.
Потом за дверью замаячил необъятный силуэт Фаины и, оглянувшись на него, алкоголик шустро ретировался в комнату.
Свет погас. Осталось уютно-мерцающее пятнышко торшера.
Глядя на это светящееся пятно, я чувствовала себя бесприютным бродягой, которому некуда идти. Ощущение усиливал и ночной холодок.
Я перебралась в машину и посидела там, соображая, куда же деваться.
Потом мне пришло в голову, что я могла бы заночевать в гостинице, которых полно в городе и которые  открыты круглые сутки.
Почему-то вспомнилась гостиница «Восток» на Алтуфьевском, где когда-то я проводила время в компании веселых командировочных, что гуляли в кафе «Гвоздика».
И я по старой памяти отправилась именно туда.
Взяла одноместный номер, приняла душ.
На часах было полвторого ночи.
«Ну что делать будем, Люда? Неужто Леонид Филиппыч, или как там, бишь,  его?» - подумала я тоскливо.

Утро я встретила около мутноватого окна гостиницы.
В окно заглядывала осень и смотрела на меня с мировой скорбью.
По стеклу текли капли дождя, делая весь мир, кроме гостиничного окна, светлее и чище.
«Мне ведь сейчас придется шагнуть туда, на улицу, сесть в машину, куда-то ехать, делать какие-то неотложные дела, решать нерешаемые вопросы…
Хочу ли я этого? Наверное, нет. Ведь на сегодняшний день получается так, что я сама себе хозяйка. И к черту вопросы!  Мне не надо ни о ком заботиться, неустанно думать, где и как достать приличной одежды, денег, еды или лекарств, лететь навстречу кому-то, волноваться, дергаться…Ты вполне одета, вполне сыта, вполне здорова, вполне независима и вполне свободна! Не об этом ли ты мечтала, Люда?
Если не об этом, о чем же тогда, черт побери? О крепкой и надежной семье? Хотела, как все бабы хотят, да не задалось. О карьере артистки?  Здесь требуются связи, от которых ты сама поспешила отказаться, необходимо и покровительство, которое тебе в тягость… Без этого там никак!
О душевном покое? Явно не про меня, когда всю жизнь не могла противостоять дьявольским искушениям…
О свободе? Вот, это, пожалуй то, чего у меня сейчас в избытке! Только хочу ли я ее, этой свободы? Или  опять с головой в новую кабалу, в новый плен?
Вот он, наконец, упоительный момент моего освобождения от какой-бы то не было зависимости!
Момент, когда ты, наконец, сделала всех! Наслаждайся!
…Что же ты не наслаждаешься, идиотка? Или, когда цель достигнута, жить становится неинтересно? Если так, то это удручающее открытие!» - сказала я себе, вышла на улицу и поехала на Ордынку.
Зашла в храм возле дома, поставила свечу за упокой души Бориса Арнольдовича.
Села в уголке и глядя в потолок, спросила сразу у всех парящих под куполом нарисованных ангелов: «И что дальше? Зачем это все было?»
Целомудренные ангелы не считали нужным отвечать на глупые вопросы и продолжали свой высокий полет.
На их прекрасных лицах  было неземное страдание оттого, что я не могу понять главного в этой жизни. 
Чистые голоса певцов церковного хора, спрятанного на клиросе, сопровождали их невесомое парение, внушая уверенность в том, что все наладится, стоит лишь немножко подождать. Самую малость…
И если  сорок лет ждешь счастья, то подождать еще чуточку - совсем просто.

Но то, что у меня впереди - уже другая история…
Она неведома даже мне. Поэтому я, наконец, закончу с этой.
 В 2006 году снесли гостиницу  «Россия» и я уже толком не могу представить себе, как много лет подряд я выходила на ее камерную сцену; теперь, когда «России» не стало, кажется, что все это я придумала.
Проезжая по Зарядью, я стараюсь не смотреть в ту сторону, где стояла «Россия», так как, со сносом здания, мне кажется, сломали что-то и лично во мне.
Квартира у Птичьего рынка по-прежнему сдается, хотя и самого рынка давно уж нет.
 И от ремонта, который мы некогда делали с Валерой, остались рожки  да ножки.
Но жильцы не в претензии - очень уж многие  сейчас хотят жить в Москве. От желающих отбоя нет.

Самого Валеру я случайно встретила на ВДНХ.
Он шагал за руку с дочкой, рядом шла его беременная вторым ребенком жена  с печатью полного удовлетворения жизнью на хорошеньком,  безмятежном  личике.
Мы двигались навстречу друг другу и Валера явно увидел бы меня и узнал. Справедливости ради замечу, что в тот момент мне этого меньше всего хотелось.
Но дочка очень кстати запросилась к нему на руки - он нагнулся к ней, чтобы поднять на плечи и это помешало ему увидеть меня.
Вид у него был весьма счастливый, а счастливые люди заняты собой и редко замечают кого-то идущего мимо.
Мы благополучно разминулись, чему я была несказанно рада.

Шушкевич с годами устал мудрить и проворачивать гешефты, пристроился к модной тусовке бездельников, хотя и в их среде продолжает слыть  деловитым, деятельным и его советы или помощь дорогого стоят.
Венина манера пристраивать всех на обоюдовыгодных условиях трансформировалась в такой ярый интерес к молоденьким певичкам и актрисам, что он стал продюсировать модные ныне проекты, вроде  - «Артист из народа» и тому подобное.
В связи с этим мелькает на телевидении и в желтой прессе. И конечно, девицы, мечтающие быть на виду, у него не переводятся - уж он-то знает как, куда и кому их потом пристроить. После того, как попользуется сам.
Если на фотографии   в «Телеантенне» непомерно толстый и лысый дядька непременно в обнимку с молодыми красотками,- вне всякого сомнения,  это Шушкевич.

Эдуард обжился в Москве, прикупил домишко  в три этажа на Рублевке, женился на привезенной с собой из Одессы подруге. Она родила ему двух мальчишек.
Сейчас он один из коммерческих директоров бренда под названием Черкизовский рынок.
Так же, он купил обиженной в свое время дочери из бывшей семьи квартиру на Чистых прудах.

Маринка, очень долго бывшая незамужней, пару лет назад пристроила себя по-настоящему в хорошие руки. Познакомившись на отдыхе с хорватом из Дубровника, она вышла за него замуж, родила ему дочку, а теперь мечтает  и о мальчике.
Весь год они с мужем живут в Москве, а на лето уезжают в Дубровник.
Я у них пару раз успела погостить. Местечко просто райское!

Толька  скоропостижно умер от аневризмы аорты год  спустя после нашей поездки в Портновскую.
В тот день Гоша думал, что Толька  крепко спит и терпеливо ждал, пока он проснется.
Потом, устав ждать Толькиного пробуждения, Гоша стал тихонечко скулить; потом, не видя результатов своим усилиям, заорал в полный голос. Услышали соседи, позвонили сиделке, та прибежала  из соседнего дома.
В Толькиной  телефонной книжке нашли мой телефон и дозвонились до меня - больше было некому звонить.
Его похороны я взяла на себя.
На первое вслед за этим время отвезла Гошу  к Валентине Ильиничне, он ее вспомнил и не боялся оставаться с ней.
Опеку  оформила на себя, применив связи моего юриста, ведь у меня на руках оставалось свидетельство о заключении брака с Лозицким и фамилия у нас всех троих была одинаковая.
Сейчас Гоша пристроен мною в хороший частный пансионат для инвалидов, содержание в котором обходится мне недешево.
Он не скучает, ведь в его комнате телевизор не выключается. А это он любит больше всего на свете.
Что с ним будет потом, я стараюсь не думать. Раз в неделю навещаю его, привозя все то, что он любит.
Жизнь сама подскажет, как нам быть дальше.
Толька, живя с Гошей, не загадывал наперед, вот и я теперь, отвечая за мальчика, приспособилась так же.
Я часто наезжаю в Портновскую, где прекрасно спится в тишине под сенью разросшихся вишен.
Стену, разгораживающую дом на две половины снесли и теперь Поля и баба Валя - семья, в которой чаще улыбаются, чем плачут.
Меня они тоже считают членом семьи, оттого и стена стала ненужной.
А Поля теперь прекрасно играет  песню - «Раскинулось море широко» и я уговариваю ее поступать в Ипполитовку.
Она заканчивает школу и я уже купила ей выпускное платье необыкновенной красоты, которое пока держу в секрете.

Трубадур мне  больше не встречался, хотя Валентина Ильинична рассказывала мне о нем много поселковых сплетен: как он раз в год неизменно  объявлялся в поселке и куролесил с корешами, прижил еще  девочку с местной продавщицей, с которой пожил недолго и исчез, прихватив с собой два ящика водки из ее ларька.
Алименты на девочку он, разумеется, не платит.
Все это было мне хорошо знакомо и удивления не вызывало.

Сын  Бориса Арнольдовича пытался  заявить претензии на владение родительской квартирой в суде, но суд с помощью моего юриста  выиграла я и, будучи гостеприимной хозяйкой, предлагаю ему с семьей  каждый год гостить в московской квартире, сколько им вздумается.
Приглашение распространяется на всех членов семьи, кроме Кирилла.
Но пока моим приглашением никто из них не воспользовался.
Как, собственно, и я больше не была в Калифорнии после смерти мужа.

С Петькой виделись лишь однажды.
Закончив свой Citruskollege, он приехал на пару недель в Москву, чтобы уведомить, что продолжает учебу в Университете и договориться  по поводу денег за обучение и проживание, что я буду ему высылать.
Благо, денег, вырученных за коллекцию рисунков Лентулова, хватит на любую, самую дорогостоящую учебу за границей, да и останется еще на что-нибудь. Пока не придумано на что.
От Москвы сын отвык абсолютно и маялся в ожидании обратного отлета в Америку.
Он легко находит общий язык с Корнеем, хоть и моложе его, и у них общая компания. Таким образом, наши семьи невольно породнились.

Я частенько навещаю маму и бабушку, а теперь в одной земле с ними захоронена и урна с Толькиным прахом.
На гранитном камне надгробья  в связи с этим высечена нотная строка и слова песни «Раскинулось море широко и волны бушуют вдали…Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли.»
В апреле, накануне своего очередного дня рождения я везу всем им алые  розы - много, целую охапку. Одну на всех.
Точно такие же розы, как прислал мне в день юбилея  покойный муж мой, замечательный певец Анатолий Лозицкий.
И ломаю стебли у цветов, как когда-то меня научил один мудрый человек. Для которого деньги совсем ничего не значили…