Уход деда Ефима

       Широкие охотничьи, чуть укороченные лыжи деда Ефима были его гордостью.  Двух прошлогодних лосей хватило, чтоб из шкурок, снятых с их голеней, сделать полоски для противохода. Наклеенные на полозья ворсом  «по шерсти» они не давали скользить лыжам назад,  идя в крутые горки, что позволяло ходить без лыжных палок. Палки практически лишали возможности охотиться «с ходу». А на взлетевшего рябчика, или поднятого зайца времени на подготовку  к выстрелу было от силы секунды полторы.
    Не раз и не два дед Ефим досадливо бросал свои лыжные палки, запутавшись варежками в их «стременах», досадливо провожая взглядом убегающего зайца. Но это было ещё прошлой зимой. Когда лыжи были ещё без лосинной шерсти. В начале этой зимы дед шёл по снегу с улыбкой в бороде. Руки свободны. Ружьё, хорошее, проверенное за двадцать лет  ИЖевка, вылетала из-за плеча мгновенно.
    Ефим предпочитал одностволку. И дело даже не в том, что при двадцати-тридцати килограммах капканов в рюкзаке лишний килограмм веса ружья существенен. Ещё будучи охотником-любителем,  Ефим со своим другом под секундомер просчитали, что при натренированной последовательности выстрел – перезарядка – выстрел, при необходимости двух выстрелов, двустволка делает это естественно быстрее. А вот при четырёх, одностволка побеждает. Ефим, на спор с друзьями-охотниками,  делал со своей ИЖевкой с инжектором  четыре прицельных выстрела за пять секунд.  Так ещё и по желанию точно выбирая под каждый выстрел нужный, именно на этой дистанции размер дроби или картечи. Нужные патроны из патронтажа он натренировался доставать не глядя. Свою Ижевку он ласково называл Ласточкой.
    Снег в этом году выпал рано и очень обильно. Встал уже в начале ноября. Без лыж пройти вообще невозможно. Проваливаешься по пояс.
    В этот третий год  сезона дед Ефим входил подготовленным. Уже начиная с августа, таскал из ближайшей деревни Полушки продукты, максимально загружая рюкзак. А весной, когда соболь, норка и белка стали линять и для добычи не годились, стал рубить добротный лабаз. Недоступный для медведей, которые однажды разорили врытый в землю «запасник» деда. Непонятным образом определяя, из совершенно похожих на тушёнку и каши банок, именно сгущёнку.  Кстати, открывали они консервы очень просто. Раздавливали их своей лапой и уже её облизывали. Сволочи! Эти «снежки», максимально выжатые, из останков банок сгущёнки, Ефим и обнаружил как-то возле порога своего лесного дома.

    Медведи зимой охотника естественно не доставали. Спали в своих берлогах. Но вот осенью и весной приходили к заимке с регулярностью посетителей модного ресторана. Особенно весной. Вылезшим из берлог косолапым в лесу ещё жрать было толком нечего. Одна черемша и почки. Из-за черемши медвежатину есть было невыносимо. Прокислый чесночный дух от мяса шёл такой, что есть медведя было невозможно. От вони аж глаза слезились. Зарёкся Ефим их весной стрелять. А осенью они на ручьях жировали. Но однообразие лососевых видимо надоедало, и они заглядывали к деду Ефиму. Авось да повезёт. Тем более, что до большого ручья от ефимовой заимки было метров триста. По незамерзающему зимой ручью.
    Заимку   дед Ефим срубил три сезона назад. Всё лето строился. Место глухое. До деревни Полушки километров тридцать. Налегке под горку за световой день легко добежать. Обратно, груженым, получалось за два дня.  Из местных сюда никто не ходил. Кроме отсутствия тропы (а дед Ефим умышленно одним путиком старался не ходить, чтоб тропу не набить), нужно было пройти перевал, отрубленный вертикальными скальными стенками-скалами. Несколько проходов через них дед Ефим тщательно замаскировал. И маскировал так, что сам потом топтался, как идиот, искал проход. Проклиная себя и поставленные сам себе условия.
    Был вариант прохода в вотчину Ефима по реке. Но очень сомнительный. Весной безымянная речка была бешеная, летом слишком порожистая, осенью переполнена охочими до лосося медведями, а зимой перегораживалась проталинами там, где в неё выбивались ручьи горячих источников. Пешком не пройти. А горячих ручьёв  тут было множество. Ефим даже баню не стал рубить. Недалеко от заимки оформил из камней ванну на одном из горячих ключей  и мылся в ней. 
    «Мылся» - это конечно условно. Ни о каком мыле не могло быть и речи. Зверь чувствует человека за километры. Тут тебе мыло, курево, пот, дым от печки, порох, алкоголь, чеснок – всё выдаёт.  Набрасывал Ефим в свою ванную хвои, сам купался и всю одежду там же стирал. Капканы в хвое кипятил на печке отдельно.  Настораживал  капканы в специальных перчатках. Кипячёных-перекипячёных. Топку  печки сделал в сенях, даже без двери в избу. Чтоб в избе дымного запаха не было. Там же дровяник пристроил. Переодевался же после постановки капканов в других сенях.  Дверь в избу замаскировал ложными дровами. В этих сенях  верхняя одежда оставалась на морозе.  Чтоб никаких шансов человеком пропахнуть. А ещё и Посторонний и не поймёт, как в избу попасть. 
    
        У деда Ефима были причины прятаться от людей. Особенно от представителей Власти. И бандитов. Что в те времена было одно и то же.
    
        Поэтому очень сильно боялся не просто делать закупки в магазине в Полушках, но и вообще хоть как-то «светиться» на людях. Но люди, не звери. Глазком человек стрельнёт, а уже на 90% человека вычислил. Особенно те, кто из  деревенских. В городе это свойство потеряли. Там определять «Ху из ху» выскакивает  у наиболее проницательных. Да и то, это нужно только пенсионерам.
    В Полушках его и назвали  «Дедом Ефимом». Когда он с середины лета  стал закупаться продуктами,  - версии рождались разные. Приходил раз в неделю. Бородатый.  Умный, образованный. Не простой охотник -  взгляд явно выдавал его из под бровей. Может ещё и потому,  что немногословный. Закупал соли, круп, картошки, спирта, макарон на полный рюкзак и уходил разными дорогами.
     Берегли его от властей даже в деревне. Не «сдавали». Хотя и все из «выселок». Из тех, кто выжил при переселении. Из отсидевших. Понимали, что по-нормальному в лес не уйдёшь. Или насупился на весь белый свет, или согрешил. Ну, на убивца дед Ефим никак не походил. Скорее на «диссидента». Тогда определяли, как «политический». Ну, или, хотя бы, обидевшимся на советскую власть. Хоть старается в «продлавке» покупать, что положено для охотника-промысловика, но нет-нет проскользнёт интеллигенция – спросит о зелёном горошке, коньяке, огурцах маринованных, перцах  болгарских. Это явно из прошлой жизни….
    Да и местный участковый Семён, догадываясь о тёмном прошлом Ефима, ни в коем случае не хотел его «сдавать». Местным уродился. Любопытным, но в меру. И тут интересы своей деревни были выше служебного долга. Попробовал с Ефимом по душам поговорить при встрече. Да не прошло. При третьей встрече даже документы постеснялся спросить. Так на него дед  посмотрел, что оторопел Семён. Не стал и в район докладывать. Понравился ему дед Ефим. За душу симпатию не спрячешь. Только уж больно поговорить хотелось. Что-то такое за бородой таинственного Ефима  было сильное. Как у человека с потенцией  Учителя. Попробовал, было, по молодецки, По-милицейски,  его в лесу найти…хорошо, что домой вернулся! С перевала еле деревню нашёл! Вернулся в свою нормальную не любопытную сельскую милицейскую жизнь весь в репейниках и диком желании сходить в церковь. «Вернулся»! Мама мента Сёмы  Просковья Михайловна настолько настроилась на нелюбовь к  деду Ефиму, что Дед, всё чувствующий, пропал совсем. Просто, если б знал,  испугался бы внимания к нему. Да и нелюбовь, она чувствуется гораздо  чувствительней, чем симпатия.  И залёг уже гораздо глубже, чем кто-то этого бы ждал. Да тут как раз и ноябрь со снегом вовремя.
    А до этого,  осенью, перед снегом ещё, мама милиционера в присутствии Семёна прямо в магазине «Сельпо», и прямо подвернувшемуся не к месту и не вовремя деда Ефима, обматерила, и на этом все успокоилось. За что и почему ругала – никто так и не понял.  Кроме Ефима.
    А между тем  Ефим  был в розыске и его сегодняшний образ жизни полностью совпадал с его убеждениями ухода из социума.  Он никак не попадал в брежневский социализм. Он ушёл из него. Но в розыске он был не за политические убеждения, а по совсем другим, вполне земным причинам.
 
       Работа охотника-промысловика - это тщательная и кропотливая, проверенная природой  работа, с  щепетильностью Законов Леса и Природы.  Дед Ефим это понимал и принимал. А самым лучшим его «телевизором» были воспоминания…
       


        У бабы Маши было несколько причуд, к которым Фима  никак не мог привыкнуть. Некоторые из них были совсем безобидными, а к некоторым нужно было быть готовым всегда из соображений безопасности и быть настороже.
Она, например, регулярно забывала собирать в курятнике яйца, а на следующий день искренно поражалась способностям её куриц нести по два яйца в день.  Курицы чувствовали себя в хозяйстве совершенно счастливыми по двум причинам.  Во-первых, их через день хвалили, а во-вторых, они  жили совершенно вольготно не в пределах двора, а с утра уходили в окружающий дом сосновый лес  и возвращались вечером. Причём приходили в том состоянии, которое буквально называется «как сонные курицы».  До своих  гнёзд в курятнике под домом они шли с остановками, как пьяные биндюжники из трактира.  По дороге домой периодически отдыхали в разных местах двора, пытаясь заснуть. Приваливались к элементам забора, ножкам стола во дворе, бочке с  навозом, в которой Фимка копал червяков для рыбалки. Они бы и спали бы там, наверное, если бы не петух. Петька хоть и был безумно ленивым, всё же собирал своих загулявших баб со всего двора и гнал под дом.
Первое место в  дворовом чемпионате по лени оставалось за сучкой Мартой. Она была все годы, которые Фима  в детстве прожил у бабушки, так же, как и баба Маша, в одном и том же возрасте старости. В отличии от куриц, она обязана была жить возле будки на привязи и была этому рада. В её обязанности входило предупреждать лаем о приближении к дому посторонних. В заповеднике, где было  кордонное хозяйство, это случалось так редко, что Марта приближению случайных прохожих сначала дико удивлялась, потом долго вспоминала, что нужно гавкать, но плохо помнила, как это вообще делается. Прокашливалась, примеривалась и издавала что-то похожее на лай.   Впрочем, это не подвигало её на вставание со своей лёжки возле будки. Второй её частью работы было вечером отгонять куриц, норовивших заснуть или на самой Марте, или залезть в её будку, дабы не идти ещё целых двадцать метров до ненавистного курятника.
Баба Маша, среди всего этого буйства неги никогда по двору пешком не ходила. Она бегала. Её хлопоты были настолько причинно многочисленны, что  вечером оказывалось, что она ничего из намеченного сделать не успевала. Впрочем, её неуемная работоспособность позволяла регулярно забывать, что нужно иногда готовить поесть. Деда Фёдор уходил с рассветом и приходил в сумерках, поэтому претензий к своей жене не имел. Вечером выдирал на огороде сноп лука, доставал из подпола сало, отрезал треть каравая хлеба и съедал это всё за столом под кустом калины во дворе. Сопровождал он свой пир хорошим жбаном бражки.
Фимка тоже жил своей жизнью и обеспечивал себя едой сам. Рыбой кормило  совсем рядом распластавшееся среди гор озеро, в заповедных лесах вокруг вырастало разнообразие грибов. Ответ на вопрос, как прожить на пенсию в 12 рублей в месяц, с немыслимой для человека средней полосы, имел для жизни в лесу естественное решение: живите за счёт леса!  У бабушки Маши этих вопросов не было. Грибов было много. Любителей грибного супа тоже. Фимкиных сушёных было к зиме по тридцать и больше сушёных чулков. Невестки по её просьбе привозили свои пришедшие в негодность.  Бабушка штопала. Лучше, чем женские чулки, ничего для хранения сушёных грибов нет.    Картошкой обеспечивал огород и  погреб. Хлеб баба Маша пекла раз в неделю. Запасы  муки всегда лежали в прохладном помещении «графской». Так называлась летняя пристройка, где ночевали Фима и дед.
Из опасных для здоровья окружающих привычек бабы Маши было забывание на столе во дворе миски с мёдом. Утром под кустом калины собирался немыслимый рой пчёл, которые даже проход мимо стола в клозет  воспринимали, как посягательство на свою халявную собственность и безжалостно атаковали Фиму уже при выходе из «графской». В таких случаях ему приходилось  делать прорыв через двор к калитке, переходящий в стремительный пробег до озера.  Пчёлы где-то на середине пути отставали, грозили  Ефиму  кулаком и гордо возвращались к праздничному столу. 
На озере у него была своя небольшая лодка. Иногда он на ней уходил на другой берег озера, где были вообще нехоженые, запретные для людей места. «Ильменский заповедник» имел статус запрета для посещения даже грибников. Привозил оттуда полную лодку груздей. Наступала любимая Фимой пора засолок. Бабушка откладывала свои самые ненужные никому кроме неё дела и включалась в грибную путину.  Фима терпеть не мог мыть и чистить грузди и благоразумно уходил на лодке за очередной порцией грибов. Бабушка не возражала. Когда бочка становилась полная, дед накрывал её подогнанным кругляком и придавливал немыслимо тяжёлой глыбой  гранита. Ефим её и зимой поднять не мог. Поэтому любимые грузди ел только в дни приезда гостей. Вместе с ними. В такие дни перепадало даже мясо, которое привозили гости.
В сельской школе,  километрах в шести  от кордона, учились три десятка учеников. Потом Фима узнал, что нормальные школьники  в городах собирают марки и спичечные этикетки, значки и старинные монеты. В этой же школе все собирали полудрагоценные камни.  Недра в лесах и горах   уральского заповедника  были нашпигованы красивыми камнями, названия и ценностей которых местные школьники не знали. Друзы горного хрусталя кучей лежали у Ефима на хоздворе.  В сарайке стояли ящики с кусками малахита. Отдельно были красивые цветные камушки разного цвета и размеров. Малахит в школе не котировался. А камушками менялись.
Потом, уже в средних классах, Ефим от бабушки привёз в город своему учителю географии часть своих богатств, сколько смог унести. Учитель онемел, перебирая подарок.  Как Ефим понял уже взрослым, покопавшись в библиотеке, в этот день его учитель  стал миллионером.
Когда Ефим приносил домой много рыбы или белых грибов для сушки, бабушка была очень довольна и шла к комоду за «шоколадкой». Таким благородным словом она называла шоколадные конфеты, которые Фима терпеть не мог. Они были какие-то  заскарузлые.  К тому же от старости и сами забыли состав своей начинки. Но баба Маша закрывала их от Фимы на замочек. Там в буфете ещё в большой вазе были карамельки, которые Ефим, когда хотел, отодвигал буфет и, отогнув фанеру с задней стороны, легко брал из вазы, сколько хотел. 
Бабушка с умилением отчиняла замочек, доставала пару «шоколадок» и радовалась  радости Ефима. Не забывая замочек опять закрыть, а ключ незаметно для Фимы спрятать в её потаённое от него же место на гвоздик за зеркалом.
Знала бы она, что у Фимы в «графской» под кроватью, в ящике с рыболовными снастями, лупой, зубчатыми колёсиками разобранных ходиков, со всем  мальчишеским богатством, отдельной стопой возвышалась многоэтажка плиток шоколада «Алёнка».
Шоколадом с Ефимом было принято расплачиваться за варёных раков, которых он на лодке отвозил в прибрежную пивнушку  санатория в районе посёлка. Раков в кристально чистых водах озера было несметно. Как и пустых бутылок в районе прогулок проката лодок и катамаранов для отдыхающих, где работал дед.  Десяти пустых бутылок, которые Ефим  с дедом с лодки доставали длинной палкой  с сачком на конце, которую называли «зюзьга»,-  хватало деду на бутылку «Памира», которую в народе называли «противотанковая».  Попутно Фима  доставал раков, но это была уже его  добыча. Раков дед презирал.
Последний раз Ефим  был у бабушки с дедушкой уже почти взрослым. В морской форме. С пробившимися усами. Они встретили его невозмутимо. Дед только порадовался поводу выпить без упрека со стороны грозной жены. Марты уже не было. Был такой же ленивый её взрослый сын по кличке Мальчик.
Бабушку  родственники Ефима похоронили не  в  заповеднике, а в деревне, где жили сами. В один из его приездов на родину предков, Ефиму удалось там найти её могилу. Он принёс ей гвоздики. Они очень контрастировали с ещё лежащим сугробами белым свежим снегом. Он смотрел на её фотографию и его не покидало чувство, что бабушка очень удивлена, увидев Ефима  в пред пенсионном возрасте. Может и не узнала….
   


       Ещё причиной выноса топки печки в специальные сени с дровяником было самое большое неудобство охотничьих избушек. Спроси вот так вот у любого человека, чем пахнет в избушке охотника-промысловика? Начнётся романтика: порохом, кожей, ухой, мехом и т.д. На самом деле в неподготовленной избе охотника воняет привадой. Просто так зверь в капкан не попадёт. Это только если найдёшь его лёжку и вокруг капканов наставишь. На удачу. На самом деле нужно зверька заманить «конфеткой» - протухшей мышкой, завонявшим куском лосося. А где зимой мышке протухнуть? В снегу на морозе? Вот и приходилось раньше Ефиму терпеть процесс протухания привады в своей избе.
    К этому сезону он всё продумал и летом построился по уму.   Лабаз сделал ещё и от хищников, коварнее медведя. Этот умный дурак силой берёт, а вот енотовидная собака -наглостью, норка - сообразительностью и хитростью. Но хуже всех – росомаха! Эта берёт всем сразу. И приваду с капканов и удавок  съест. И пойманным в капкан соболем или норкой не поперхнётся.  Но он им не оставил никаких шансов. Лабаз сделал на столбах, без окон, а вход соорудил нижним люком. Оббил люк жестью, на всякий случай. Хитрую задвижку придумал такую, чтоб и человек открыть не догадался. В лабазе уже морозилось мясо опоздавшего залечь медведя, скорее всего превратившегося бы в шатуна. И лося двугодка. В удобном для засады месте стал приваживать горбушей и кетой кабана. Они уже не раз приходили, большим выводком. Лакомились. Но Ефим не спешил, боясь оттепелей.  Подбрасывал рыбу, чтоб не забыли. В середине декабря собирался сесть в засаду.
    Рыбы Дед Ефим заготовил под завязку. Отпугнув на реке медведей разбросанными на обе стороны стрелянными гильзами, застолбив тем самым себе участок, наворотил «кошкой» гору лосося,  которую перенёс в лабаз. Там она осенью стала подтухать. А в морозы перестала.  На приваду оставалось только разморозить. Себе, конечно, накоптил лосося приличный склад, внешне похожий на дровяной.  Всё было продумано. Даже ещё один выход из избы, запасной, через подпол. Там на выходе были лыжи, одёжка меховая, запасное ружьё, снаряжение и …избушка зимняя, в часе ходом, с запасом продуктов и патронов, чтоб дожить до весны. Мало ли кто пожалует…
    Да и тут, перед подходом к заимке стояли навостренные «сторожевики». Мелкие веточки-сигнальщики, через незаметные непосвящённому нитки лески, предупредили бы, что к заимке кто-то идёт.
 
    Ни разу за три года жизни здесь дед  Ефим ещё с «гостями» не встречался. Не ходили сюда гости. А он и не приглашал. Появился у него эдак, случайно (а, как известно  - «Случайность – не познанная закономерность!») приятель. Федя Неприкаянный. Фамилия полностью соответствовала содержанию. Разговор у них, на окраине деревни произошёл совершенно трезвый, но странный. Федя подошёл бесшумно к ладящему лямки рюкзака деду Ефиму и неожиданно спросил:
    - Возьми меня с собой, деда Ефим!
    -  Ух, как ты меня испугал, леший!
    - Я тебе пригожусь. За то хоть смысл у меня появится в жизни. Знаешь, какогО это жить, без смысла?
    - Иди домой. Я не пью.
    - Да я знаю. И я не пью.
  - …А чё так? – удивился Ефим.
  -  Тут все мужики пьют. А я нет. Но я может даже поэтому тут и не нужен. Тут за все работы привыкли расплачиваться самогоном. Вот я стал и не нужен. И всю жизнь не нужен.
    - …да ты философ, проклятый друг двадцатого века…
    - Вот ты думаешь, скорей всего, что я в твоей этой фразе перефразированную цитату Ремарка из «Трёх товарищей» не узнал? Узнал.
    - Оба-на! Удивляешь, таинственный  незнакомец.
    - Я во Владике Универ закончил когда-то. Исторический. Я так понимаю, у тебя тоже есть образование.
    - А что здесь?
    - Ты на вопрос не ответил…
    - У тебя Полушки малая родина, как я понял. Ты на родине. А я ТАМ, не нужен ни кому со своими не своевременными взглядами на историю. А ты тоже, не пьёшь. Подозрительный историк. Что ты тогда обо мне спрашиваешь? Сам всё знаешь!
    - Ну, так возьми меня с собой. Я же вижу, что ты от Христа.
    - Я, незнакомец, от дьявола, в вашем представлении. Оставь меня в покое. Мне хватило в жизни «учеников».
    - Я буду ждать тебя! – крикнул вдруг уходящему за околицу деревни деду Ефиму Федя, и так и остался лежать среди кочек с репейником.
    Дед Ефим уходил от волнующего его диалога как можно быстрее. Но в голове возникали совершенно киношные кадры детства.


        Последние августовские дни 1970 года. Дом егеря в сосновом лесу, на берегу заповедного озера, где в комнате, увешанной многочисленными фотографиями в рамках,  разговаривают взрослые, стараясь не смотреть на грустного мальчика одиннадцати  лет. Бабушка и дедушка мальчика, несколько торжественно, сидят на скрипучих стульях. Мама мальчика, приехавшая за сыном на «Москвиче» (водитель остался у автомобиля и копался в моторе) рассказывает родителям мужа о жизни в городе.
 
        - …Семена очень хвалил Моисеев, звал к себе, в Москву, постановщиком. Семен возил прошлым летом своих студентов, все танцы сам ведь ставил. Так там все народники обалдели! Так, что решили, что рановато. Еще можно самим потанцевать. У нас в ансамбле Вера Полякова, ей уже тридцать пять, а она еще молодым фору даст.
   
        - А тебе, Зоя, сейчас… - стал вспоминать дедушка и, замолчав, смутился. 
   
        - Мне еще двадцать восемь Фёдор Васильевич! Вот если бы мы с Фимой повременили… Иди к маме, Фимочка! – позвала Зоя мальчика - …так я бы сейчас с “Березкой” из-за границы бы не вылезала!
   
        - Да вы и так дома не бываете – вставила бабушка.

        - Под лежачий камень вода не течет! Семен все говорит, что вы ему эту поговорку все время повторяли. - немного мстительно заметила Зоя. – Вот теперь Фима в городскую школу  пойдет, так поинтереснее будет и ему, и нам. Там у него друзья появятся. А то прожил всю жизнь в лесу. Свежий воздух, конечно, но ведь ему потом не с медведями жить. С людьми. Нужно учиться жить в обществе. Правда, Фим?! Там у нас в доме у соседей есть те-ле-ви-зор. Будешь ходить смотреть. Представляешь!? В кинотеатр ходить не надо, все прямо дома показывают! А ты у меня ведь, наверное, и в кино-то никогда не был, а Фимочка!

         - Я книги читаю… - буркнул насупившийся мальчик.
         - А что читаешь?! – восхитилась мама.

         - Он уже все здесь перечитал, – осуждая то ли мальчика, то ли его маму, сказал Фёдор Семенович и кивнул на стеллаж из досок, на котором теснились старые подписные издания  Купера, Лондона, Скотта, Твена, Дюма.

         - Дед с ним занимался зимой. Что еще тут делать! Да я ж вам писала,– добавила, оправдываясь, бабушка.

         - Ну вот! Весь в папу! Тот тоже от книг не отходит. Так ты у нас уже сам всему научился! А я то, дурра, накупила ему в Ленинграде сказок всяких. А что это у тебя в руках? – мама не без усилий высвободила из фиминых рук тонкую книжку. – Чехов?!! «Дядя Ваня»!? Ты что, и это читал?! – испугалась Зоя.

         - …Мама! – смущенно обратился к молодой женщине Фима, – а, сколько у нас еще времени, …ну, …до отъезда?

         - Да сейчас уже едем.
   
         - Нет! Нет! Пообедать еще нужно, мы тут вам грибков наготовили. Федора нужно накормить, – кивнула бабушка на окно, где виднелся «Москвич», и засуетилась в столовой.
         - Я уже поел, я сбегаю к озеру? – попросил у мамы Фима и, не дожидаясь ответа, выскочил из дома.

         Схватив во дворе небольшой топор, Ефим выскочил за калитку, привычно закрыл ее на деревянный ромбик   и побежал по тропинке через сосновый лес. Тропинка, изъеденная сосновыми корнями, привела к озеру с необыкновенно прозрачной водой, начинающейся сразу же у корней стройных сосен. Фима, отложив топор и присев на удобно положенный  в воду плоский камень, умылся.  Затем, хорошо известной ему тропинкой, привычно преодолевая множество преград в виде оврагов, заболоченных ручьев с бобровыми плотинами, каменных мурен, он оказался на полянке среди сосен, на вершине каменистой горки, с которой виднелось то самое озеро. Фимка, сев на камень, отдышался, подточил зачем-то о камень топор, проверил его лезвие и медленно подошел к одной из сосен в центре полянки.
   
         На сосновой коре было выцарапано, очевидно, ножом,  изображение лица: овал, глаза, нос и черточка рта. Под сосной  лежал плоский камень, на котором виднелась аккуратная кучка  уже засохших грибов, кулек из вялого лопуха с черникой, горка слипшейся земляники. Мальчик вгляделся в изображение над головой и, убрав с камня «жертвоприношения», встал на него и уверенной рукой стал топором выбивать лик, стараясь дойти до самого коренного ствола. Скоро вместо царапин  на стволе появился белый овал, проступающий из толстой сосновой коры. Фима, вытер с лица пот, не остановился на достигнутом, и постарался выбить изображение еще глубже, вгрызаясь топором уже в   сам белый ствол.
 
         Наконец, бросив топор, мальчик убрал под сосной щепки, рукой подмел камень и, опустившись перед сосной на колени, замер, опустив голову. В лесу слышался стук дятла и ровный шум разгулявшегося на просторе озера, синеющего через  освещенные солнцем желтые сосновые стволы. Ефим медленно поднял голову на своего идола и без остановки, вначале заученно, а потом,  прерываясь на прорывающиеся рыдания, затараторил –
         
         - «О, великий Маниту! Ты слышишь меня, я знаю! Я буду жить долго. Проживу длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; буду терпеливо сносить испытания, какие пошлет мне судьба; буду трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит мой час, я покорно умру, и там за гробом я скажу, что я страдал, что я плакал, что мне было горько, и Ты, Маниту, сжалишься надо мной, и я увижу жизнь светлую, прекрасную и изящную. Я верую, Маниту, верую горячо, страстно! Я увижу небо в алмазах! Я увижу, как все зло земное, все мои страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и моя жизнь станет тихою, нежною, как ласка. Я верую, верую! О, Маниту! Проща-а-а-ай! Я обязательно вернусь к тебе! Ты будешь всегда со мной! – Фима, рыдая, перешел на крик – Дай  мне друзей! Друзей! Верных и сильных! Я тоже буду им верен, и буду терпеть ради них любые пытки и боль. Я никогда не предам их! Они будут любить меня, и гордиться дружбой со мной! Я буду лучшим другом на свете! Дай мне друзей! Друзе-е-е-ей…»
       
         Мальчик, уже лежа, обнял сосну и  полностью отдался плачу.

«Москвич» отъехал от ворот кордона и по дороге между сосен, мимо озера, мимо оврага, заросшего крапивой, мимо каменного «жандарма» с огромным муравейником у основания, поехал по мягкой от слоя сосновых иголок дороге. В заднем окне автомобиля виднелись фигуры бабушки и дедушки, вышедших за ворота провожать. Фима, сидя на заднем сидении «Москвича», поддерживая звякающие банки с солеными груздями, старался не смотреть в окно.



    Всегда Ефима раздражало это глупое и очень вредное для природы агрессивное человеческое самовлюблённое чувство умиления перед животным миром, типа: убить бы всех охотников, и тогда все животные вздохнут свободно, и наступит благоденствие!
И рай на картинках разных религий изображался совершенно наивным, глупым, вредным для жизни животных и природы: львы лежали, чуть ли не в обнимку с оленями, волки вылизывали кабанов, лисы игрались с зайцами. 
    Раздражало и удивляло. Неужели вы, этакие борцы с охотниками не понимаете, что вы боритесь не с теми, кто по-настоящему губит животных, а с теми, кто за них борется?
    Парадоксально звучит. Но это так.
  Самое вредное для природы всегда звучит у человека жалобно. Вот, мол, какие вы сволочи люди. Особенно охотники! Самое большое зло для природы всего юга России совершила эта  песня про лебедей. Таких красивых, да ещё и  однолюбов. София Ротару и её песня, а затем  и закон не стрелять белых лебедей, выбило в итоге ВСЁ поголовье утки от Беларуси до Кубани начисто!!!! Очень красивая птица, но не терпит гнёзд других птиц за триста метров от своего. Выбивает все яйца. Уток, болотных курочек, чаек, колпиц, гусей. И теперь, «благодаря» человеческому вмешательству, этакому «уси-пуси», выбито всё, что можно и было. Нет больше местной утки на Кубани! Только лиманы все белые от лебедей.
  Влез как-то человек в законы природы в Луховицком районе  в мещерском крае Подмосковья. Отстрелили всех волков, дабы косулям жить стало легче.  Косулям и вправду стало легче и расплодилось их обильно. Но перебежал откуда-то из, воронежской, а скорее из Тульской области один матёрый волк и вырезал всех косуль поголовно!  За две недели! Задрал всё стадо! В сотню голов!
А просто третье поколение косуль не было приспособлено к уходу от опасности. Даже запаха волка не знало, и не умело защищаться даже бегом.

        Неужели не понятно, что нарушая Природой, Эволюцией и Богом созданную естественную цепочку охотник-жертва-охотник-жертва, мы разрушаем звенья, которые на порядок логичнее, чем окровавленные от зайчишек стекла комбайнов в полях, где выращивают свой молодняк  зайчихи. Столько их не убьёт ни один охотник за всю свою жизнь, считающий удачей, подстрелив одного-двух зайцев, как один комбайнёр, из экономии решивший ходить по полю по кругу. Уменьшая круг по спирали. Молодняк жмётся от комбайна  до последней межи. До последнего островка их привычного дома, пугаясь просторов скошенных полей. Комбайны за двадцать лет Коллективизации, Пятилеток, Продовольственных программ, Ускорений – только в России, зарезали столько живности, что все-все  охотники не настреляли за всю историю существования Человечества.
Но добили не этим. С варварством крестьян Природа умеет бороться. Приспосабливается. А вот с хозяйственной деятельностью Человека – она бессильна. Особенно, когда свои городские  помойки и отходы фабрик и заводов,  куда подальше от города размещают. Чтоб людям не пахло. А зверям хорошо? Когда в их  дом лезут Камазы, трактора рычат, духан на сотни километров. Так кто их враг?!

    - Деда! А ты охотник?
   
    - …ну, да
   
    - А ты в зайчика стрелял?
   
    - … ну, …да

    - а он был похож на того, что в «Ну, погоди?»
 
    - …нет. Но, …ну да.

    - Деда! Я тебя больше не люблю!    

Фимка перешел через площадь у кинотеатра и вошел в калитку железных ворот  квартала, замкнутого двухэтажными домами. На лавочках у подъездов грелись старушки. В центре квартала, за развешанным бельем, мостились несколько голубятен. Мужики курили у площадки, глядя на важно разгуливающих воркующих птиц. Фимка поздоровался со старушками, и вошел в подъезд, украшенный цветами в горшочках на стенах, кадкой с фикусом на площадке между этажами, поднялся по широкой лестнице на второй этаж, вытер о коврик на полу сандалии, и, не стучась, вошел в дверь. Квартира, по меркам тех лет, была огромна. Большая прихожая освещалась тусклой лампочкой, света которой не хватало, чтобы осветить углы многочисленных стенных шкафов. В глубине одной из ниш неразборчиво гундосила чёрная радио-тарелка. Из прихожей виднелась светлая комната с гипсовыми бюстами на вертящихся подставках. Такие же бюсты стояли на полках, кольцом окружающих комнату и на полу, между мешков, ящиков, мотков проволоки и сломанных зонтиков. Бюсты были похожи друг на друга, похожестью покойников. Для жилья предназначался только один угол другой комнаты - большого зала, где из мебели присутствовало только два предмета - кожаный диван с зеркальцем на дереве спинки и кухонный стол с фарфоровыми электро-изоляторами вместо ручек на дверцах. Стол был заставлен пустыми бутылками из-под “Солнцедара”, скорлупой уже выпитых сырых яиц, измазанных отпечатками пальцев разной цветовой гаммы, пачками нюхательного табака. Рядом с диваном  стоял мольберт с неоконченной картиной Айвазовского “Девятый вал”, и на полу лежала палитра, с искореженными тюбиками. Хозяин мастерской, скульптор Иван Макарович Толстой, Фимкин дедушка по материнской линии, храпел на диване. На стеллажах, которые опоясывали стены  зала, неровными рядами стояли бесконечные бюсты Сталина. Даже в ванной, в которую зашел помыть руки Фимка, все стены были увешаны овальными барельефами генералиссимуса.  На кухне хоть и стояла плитка, но впечатления о присутствии в доме еды не создавала. Там же стоял диван, на котором, переодевшись в майку и шаровары, пристроился Фимка, схватив с подоконника дожидавшуюся его книгу “Два капитана”.
    
     Несколько минут в квартире стояла тишина, которую подчеркивало тиканье ходиков на стене, со связкой болтов вместо гирьки, и ворчание радио в глубине прихожей. Фимка поворочался и, вздохнув, пошел в зал. Остановившись возле спящего деда, он вдруг открыл рот и, вытаращив глаза, заорал –

   -  А-а-а-а-!
            
Дед открыл глаза и, увидев внука, улыбнулся. – Это ты Фимуля! А я думал меня забирать пришли, наконец-то.

   -  Деда! Есть сильно хочется. – пожаловался Фимка.
   

    Иван Макарович присел на диване и пошарил рукой на столе. С сожалением потряс пустыми овалами выпитых сырыми яиц, наконец, встал и, подняв с полки один из бюстов Вождя, достал из дырочки в его нутре сверточек ассигнаций.

      - Во! За “Трех богатырей” получил, наконец-то! На, сходи в “Московский”, купи чего ни будь.
 
     Дед пошарил рукой в промежутке между столом и диваном, звякнул пустыми бутылками на столе и, с сожалением осмотрев одну из них, передумал –

      - Нет! Давай я сам схожу!

      - Да давай я. Мне тетя Вера вино дает.

      - Ну да!?

      - Я же уже ходил не раз. А что еще взять?

      - Возьми – дед задумался - …потрошков куриных. Полкило. Селедку одну. Яиц. Вермишели. Яиц десятка два! Вон для них бидончик не забудь. Ну и “красненького” две…нет три.

    В магазине Фимка наполнил продуктами сумку, когда-то сделанную  из дерматина. Возле хлебного отдела он заметил нового  одноклассника без передних зубов. Тот пересчитывал в ладони медяки. Заметив Фиму, он заулыбался.

      - А, Маугли! У тебя две копейки есть? Мне не хватает.

      - На. – Фимка протянул монету и стал наблюдать, как одноклассник купил «городскую» булочку, и тут же с наслаждением откусил максимальный кусок.

  Вышли из магазина вместе и остановились возле бетонного бордюрчика, украшенного вазой с «анютиными глазками».

      – Может тебе колбасы дать? - осторожно предложил Фимка. – У меня довесок есть.

      - Давай! – не удивился щербатый. - А вино, что ли отцу несешь?   – кивнул  на торчащие из Фимкиной  сумки горлышки.

      - Деду. Отец не пьет. Они с матерью на гастролях опять. Я у деда пока живу.

      - Колбасу едите! Он что,  передовик труда?

      - Нет. Он художник–скульптор. Копии картин рисует для столовых. Памятники лепит для кладбища.

      - Бьет? – с надеждой в голосе спросил одноклассник.

      - Нет. Он хороший. Только пьет.

      - Вот везуха! – позавидовал "щербатый" и насторожился, вглядываясь за спину собеседника. – О! Секи! Щас драка будет. Вон видишь, парни двух пацанов обступили. Парни – это с нашего квартала, а салаги не наши, вообще не с нашей школы. Пошла мОча! –
  Группа пацанов начала бить двух школьников поменьше. Тут же в стороне раздался свист, и совершенно непонятно откуда к магазину налетела целая толпа подростков, которые с криками «маленьких обижают!», начали отчаянно бить «местных». Драка завязалась отчаянная и лихая.
      - Атас! Уходим! Это с «тринадцатого», когда они наших побьют, и нам попухнет  - зашептал щербатый и потащил Фимку за угол.

      - Держи! Вон еще двое уходят! – закричал кто-то за их спиной.


  Одноклассникам не нужно было ничего объяснять и мальчишки рванули в глубины переулков в сторону Фимкиного дома.  Фимка еще плохо знал хитрое расположение дворов, и в какой-то момент, заметив, что его одноклассник куда-то исчез, тут же услышал сзади топот догоняющего его здорового пацана. Фимка оглянулся. Бежать с сумкой в руках было неудобно. Когда же он почувствовал сзади дыхание преследователя, резко остановился и присел. Подросток-амбал, растягивая одну из гласных букв популярного мата, перелетел через Фимку и со всей дури врезался в решетку дворовой ограды. Фимка не стал оборачиваться, и рванул в сторону дома. Уже возле голубятен его догнал откуда-то вынырнувший одноклассник. В центре двора остановились  и присели отдышаться.
 
   - Вот это да! Как ты Бугая  через себя кинул! Он летел, как говно с лопаты! – заржал щербатый. – Он там так и лежит.  Материться!!! Бугая у нас все боятся. Драчун страшный! Он с 8-ого «Б» класса! И сам оторва, и братан,  его старший, Халя, в 10-ом «А» учится, они вообще уже и в милиции бывали!  Это спецом «тринадцатый» приманку к «Московскому» подбросил. Тех двоих дохляков. А сами на стреме засаду держали. Халя давно на нас зуб держит. Наши летом ихних выпускников у кинотеатра отмутузили. Вот вечером заваруха будет! Там уже старшие пойдут! Наверное, и сам Халя будет, а от наших может и Шехан пойдет! – восхищенно предвкушал грядущие события новый Фимкин  знакомый.

     - А кто такой «Шехан»?

     - Ты чо! Халя и Шехан из нашей «девятки», из 10-ого класса!
 
     - А почему они дерутся?

     - Кто?

     - Ну, все эти…

     - Как почему?! Они же с «тринадцатого», в мы с «одиннадцатого» квартала! Так все время было.
 
     - И в школе дерутся?

     - Нет. В школе договор о ненападении. Уже давно. Только на улице. Тебя как зовут, я забыл?

     - Ефим.

     - А меня Илья. Но чаще «Мопсом» зовут. У меня фамилия созвучная – Мосенс. А тебя уже наши так Маугли и прозвали. Так что я твой крестный! – засмеялся Илья.

     - Вот тут я  живу. - Кивнул Фимка в сторону подъезда. – Когда у деда. А когда мама с папой приезжают, то на «Первостроителей».

     - Это возле ДК Металлургов?

     - Как раз напротив.

Разговаривая, одноклассники следили за продавщицей хлеба, которая, треща шарикоподшипниками под тележкой с ящиком, обходила квартал и, открывая двери подъездов, отработанным годами тоном, кричала: «Кому хлеба и булочек?!» Квартальные жители обычно выходили за покупкой загодя, так как звук катящейся тележки был слышен задолго до того, как продавщица хлеба кричала свою рекламную фразу.

     - Так это же, как раз “тринадцатый” квартал?!
     - Я не знаю.

     - Вот это ты попал! Тебя ведь там, как нашего бить будут, а здесь, как с “тринадцатого”! Хорошо бы тебя Бугай не запомнил! Он твое лицо видел?

     - Не знаю. Кажется да.

     - Вот ты попал!!! – продолжал восхищаться Мосенс. – Ну ладно, я потопал. Нужно нашим рассказать про все. Чтоб толпу предупредили. Завтра увидимся. Ты сегодня вечером на улицу лучше не ходи. Покедова! – И Илья, пожав Фимке руку, скрылся за гаражами.

 
    Дед Ефим возвращался в избу. Уже шёл траверзом по сопке вдоль реки. Шёл на своих любимых лыжах. С полосками шерсти. Без палок. Даже попробовал свой навык, за секунду сдирая ИЖевку-Ласточку с плеча, проверяя свою готовность. Всё было нормально. Дед Ефим ещё был жизнестоек. Дал бы ещё фору молодым. Так и потом, молодые ничего ещё не понимают в смысле жизни. Им бы только побольше перетрахать таких же глупых молодых самок. Всё нормально. Так и должно быть.
   Вдруг поехала снежным оползнем в сторону ручья вся сопка. Дед Ефим стоял над этим, как скала, которой нечего терять за эти прошедшие миллионы лет. Снег с сопки сполз, но Ефим стоял над ручьём и над лавиной победителем. Если б решил пройти ниже траверзом вдоль ручья, то закопало бы так, что не выкопать дюжиной экскаваторов. Это ладно. Все там ходим. Отговорки. Дед Ефим ворвался в избу с сердцебиением. Ему и в голову не приходило, что есть вероятность, что он погибнет. Вот так вот просто! Под лавиной. Оползнем снежным. Не за себя заволновался!
    Просто, это оказалось слишком просто. Столько раз Ефим в жизни сталкивался со смертью. Столько раз она своими серо-зелёзыми глазами смотрела ему в его коричневые глаза. Совсем рядом. Он помнил себя. В эти моменты он становился очень сосредоточенным. Собранным. Время  в эти моменты становилось тягучим и растянутым. Время замедлялось. Голоса людей и все звуки вокруг тянулись, как в замедленном кино. Даже соловьи пели басом. Людские голоса различались плохо. Их надо было долго слушать, чтобы понять. А на это не было времени.  Нужно было принимать единственное решение, и оно приходило. И даже не для того, чтобы спастись. А для того, чтобы выйти из её серо-зелёного взгляда победителем.  Этот экзамен можно было закончить только одной оценкой в «зачётке»: - Жизнью. И ещё показать смерти средний палец руки. А если в кураже, то и не грех переломить руку на 50 процентов. Вот, мол, сссучка, вся рука, а тебе половина!!! Только тогда она успокаивалась.   
   

    Вечером Ефимка вышел на балкон и услышал в городских сумерках крики, топот, шум драки, трель милицейских свистков. Несколько раз мимо дома пробежали группы возбужденных парней с цепями и палками. Парк, откуда слышался шум, находился относительно Фиминого дома почти на одной прямой с заводом. Как раз в это время в реку со стороны завода стали сливать раскаленный шлак из домен, и город осветился красным заревом. Вместе с шумом драки казалось, что весь город был залит кровью.
    - ВолкОв они боятся….Себя хоть немного побойтесь! – произнёс почему-то шёпотом вслух Ефим ВОлков.

   
    Дед Ефим с утра проверил капканы. Сработало. Взял первую шкурку за эту зиму! Как всегда для начала зимы  «дуболомка».  Это деда Ефима не очень разочаровало. И не лишило радости.
    С удовольствием разделал, максимально тёркой снял жировой слой - мёнздру и засолил шкурку в жбане.
    Такие не готовые, а просто засоленные шкурки покупал один чел в районе. Со всех нелегалов собирал. За полцены, естественно. Даже «легалы» сдавали дороже государству, а ему носили. Чтоб натурально тут же расплатился. Деньги на пропой получить. А не через пять месяцев, как это было в артели.
     Ефим старался быть отдельно. «Коллеги» его никогда не видели. Хотя легенды про него ходили. Иногда его сосед слева подходил к распадку (по следам Ефим видел), но уходил. От греха подальше. Для острастки Ефим как-то в сторону такого  гостя пальнул.  Тот справа пришёл, через перевал. Побил Ефим выстрелом ветки над его головой. Максимально близко. Этого хватило, что больше не любопытствовал.
   
     Соседи промысловики этот район не жаловали. Далеко и тяжело даже с боков добираться. Так что дед Ефим вступил именно в этот район без скандала.
    Покупатель шкурок знал, что возникать никто не будет.  За белку он давал 12 рублей. За соболя 60. Не выделанного. Просто только засоленного. Но, чтобы с мёнздрой уже тёркой поработал. Засоленный жир под шкуркой становится, как резина. С ней потом работать, это не тёркой, а только матом. И всё на ленивого охотника. Норка шла за 40.  Лису вообще в артели легально не принимали. Но чел брал без разговоров за 60. Легалы сдавали радостно. Лиса, конечно прибыльна. Но действительно хитрая. Сказки русские просто так её бы этим качеством не наградили. Хотя, она просто может быть очень осторожной. А, когда выхода нет, по кормёшке, запросто к людям придёт и ещё и, как собачка, еду выпросит. К охотникам не пойдёт. В санаторий какой-нибудь. Или турбазу. Потерпит фотовспышки.  Но, на счёт пожрать, своего не упустит.
    
     Как-то дед Ефим по следам вычислил, что на сельскую «полушкинскую» помойку лисы ходят. Сел в засаду. Захотел по лёгкому срубить. А там, на помойке, духан на весь лес. Крысы по ногам  бегают. Позволил себе Ефим закурить. Всё вокруг дым, вонь. Можно, показалось, и расслабиться, закурить в этом смраде охотнику. За всю ночь не пришла ни одна из рыжих. Потом Ефим не поленился, прошёлся вокруг помойки. Три лисы шли как раз к времени его «закуривания». Резко повернули и ушли в лес.
  Зверя обмануть очень сложно. Нужно самому стать зверем, чтоб соболя и другого зверя или птицу обмануть. Нужно думать, как он думает. И чтоб капкан поставить, это нужно дождаться оттепели, и мороза ночью. Чтоб корочка на насте появилась. Потом метрах в 3-2,5 метра от привады (на ветку подвешенную тухлятину), начинаешь рыть снег под место капкана.  Если корочка снега на следе хороша, то точишь её из под наста варежкой в проделанном в снегу лазу, стараясь не потеть. Ставишь в этом случае железо с привязанным к капкану куском дровянины. К стволу дерева  напрямую никакой цепи не хватит. А с куском хорошего куска дерева зверь попробует уйти. Максимально метров 200. Иди только по следу и не забудь извиняться. В капкане, с дубиной пристёгнутой к ноге, в шоке после свободы – далеко не уйдёшь.
Убивать нужно немедленно. Чтоб не мучились надеждой.  Слабое место у всех животных и птицы – горло. А дальше додумывайте в страшных снах. Жестокость тут не причём. «Так природа захотела». Мы не Боги, чтоб запросто отделять себя от природной цепочки охотник-жертва-охотник. Мы её звено. Разорви одно звено – развалится вся цепочка. Конечно, об этом не думаешь, когда ешь лапшу с курицей, или шашлык из милого барашка, или поросёнка-лапотули. А ведь кто-то этих милых безобидных животных убил… Приятного аппетита господа защитники природы!

 
  Мальчик родился ночью, так что только днём Фима заметил отсутствие Марты и полез в сарай. Щенят было штук шесть. Через неделю остался один. Уже повзрослев, Ефимка понял, что дед пятерых утопил, а совсем не раздал в деревне, как он тогда сказал. Кличка «Мальчик» появилось непринуждённо. Как констатация факта.  Марта с исчезновением остальных детей как-то облегчённо согласилась. Она уже была стара. И все остатки материнской любви отдала своему щенку. Нужно было видеть, как она улыбалась и блаженно щурилась сидя на солнце, когда Мальчик ползал по ней, цепляясь  за её уши.
   Однажды пришёл «отец». Это можно было легко догадаться по окрасу. Марта зарычала и оскалилась. Кобель с досадой посмотрел на щенка и убежал по своим кобелиным делам. Дед работал лесником, и  кордон находился километрах в двадцати от ближайшей деревни. Так что «отца» Мальчика бабушка, посмотрев ему вслед, наградила званием «мастер высшего кобеляжа».
   У Марты очень редко были праздники. Куриц бабушка резала редко, а другой живности, кроме лошади, у нее не было. Так что Марта недоедала. Да и редкие куриные косточки она подсовывала своему малышу с выражением на морде, обозначающим отвращение к деревенской пище после регулярных обедов в лучших ресторанах Европы. Но как-то Ефимка увидел Мальчика в обнимку с мозговой костью, размером явно от крупного рогатого скота. Потом подобные кости стали попадаться регулярно. Разгадка скоро нашлась. Поехав как-то раз на лошади в деревню на почту, Фима встретил на дороге бегущую навстречу Марту с костью в пасти. Потом проследили. Оказывается, она почти каждую ночь бегала за двадцать километров на помойку возле столовой турбазы, недалеко от деревни.  Судя по иногда появляющимся у неё ранам, на помойке ей ещё и приходилось сражаться за кости с местными собаками.
   Фима стал все дни проводить на рыбалке, так как Марта ела варёную рыбу. Мальчик рос и радовался жизни. Все дни играл. Марта улыбалась, но худела. Ефимка уехал в город в конце августа. Ему нужно было идти в первый класс.
   А в городе он наконец-то стал жить с родителями. Кончились их многолетние командировки. В отношении своей мамы к себе Ефим узнавал отношение Марты и Мальчика.


Не смотря на то, что появлялся Ефим в родном городе на Урале не чаще, чем раз в три года, проводить ему постаревшую мать всё же совпало с одним из отпусков. Или она дожидалась, или просто как-то повезло. Но ушла она прямо на руках единственного сына. Ефим маму похоронил и вернулся в Приморье уже без ниточки, связывающей его со своей малой родиной. В Приморье он работал в рыбколхозе по когда-то поддельным документам. Удалось и паспорт поменять на нормальный.  Вжиться в новое имя и фамилию. Но чётко вовремя уловил за собой негласное наблюдение. Местная милиция стала присматриваться. От греха подальше Ефим тщательно и внешне невозмутимо подготовился и неожиданно для всех исчез. При свидетелях сел в лодку и поехал вверх по реке на рыбалку. Вовремя не вернулся, а лодку нашли затонувшей возле порогов ниже  по течению. С перепутанными сетями и снастями. И берданка его старая там же в сетях запуталась. Тело всё же поискали по берегам. Да где ж его найдёшь!
        Коллеги-товарищи на 9-ый день поминки организовали. Помянули добрым словом. Ефима в рыбколхозе уважали. Замкнутый, конечно, был. Про свою прошлую жизнь ничего не рассказывал. Сначала думали – отсидел, но кто с ним в бане был, ни одной наколки на нём не видели. А в грехах прошлых его подозревать было трудно. Честный был мужик.  И работал не кабы как. Охотой и рыбалкой увлекался. Все выходные в тайге пропадал. Весь барак-общежитие мясом обеспечивал. Ничего плохого никто сказать про него не мог. Милиция правда всех потом расспрашивала. Вынюхивала. Но вскоре и они успокоились.


Две недели Ефим шёл лесом к давно уже выбранному для отступления месту. Шёл хорошо заранее подготовленным. С ружьём, никем у него в рыбколхозе доселе не виданным, боеприпасами и снаряжением.   
Остальное осторожно докупал уже в Полушках, где у него документы никто не спросил. Там к охотникам-нелегалам относились с пониманием.
«…я уважаю Котовского, который за час перед смертной казнью тело своё могучее японской гимнастикой мучит…»

        Дед Ефим шёл с опаской траверзом по сопке вдоль ручья, с опаской поглядывая на карнизы снежного наста. Та лавина его научила быть осторожным. Высоты хватало, чтоб рассматривать на ручье следы, мысленно распутывать хитросплетение передвижения норки и соболя. Иногда даже чётко вычислять место лёжки зайца. В таких случаях Ефим снимал с плеча свою «Ласточку» и шёл не прямо на лёжку, а как бы мимо. Но так, чтоб заяц попробовал затаиться. Потому ещё, что бежать ему оставалось только вверх на сопку. Что впрочем, ему и приходилось делать, когда Ефим неожиданно для косого резко сворачивал в его сторону. От дроби «два ноля» ему было убежать невозможно. Она завсегда быстрее.
Другой добавкой к рациону были рябчики.  Эти были вместо курицы. Да и в окружающей зимовье тайге их было полное изобилие. Рябины, брусники на скалах, дикого лесного винограда – в этих местах было много. И рябчики размножались выводками по десять-двенадцать от каждой курицы. Молодые рябчики, размером с взрослую курицу, были очень глупы. Для них Дед Ефим специально купил у одного алкоголика в Полушках «воздушку». Найдёт выводок, вернётся в зимовье, свою «Ласточку» оставит, и возвращается к замеченному выводку уже с «воздушкой» и особо тяжёлыми свинцовыми пульками.
Выводок обыкновенно рассаживался на кусте рябины. Дед Ефим подкрадывался, залегал метрах в 25-ти. Начинал отстреливать рябчиков, сидящих на нижних ветках. Тушки падали вниз, а остальные тупо смотрели на упавших, как бы стараясь рассмотреть, чего это они там нашли такого вкусного, что на землю спрыгнули. Наиболее любопытные сами вниз спрыгивали. Их Ефим отстреливал в первую очередь. Выстрела «воздушки» глупыши совсем не пугались. Так методично Ефим  разбирался со всем выводком, собирал из-под рябины-калины урожай и шёл домой. Потрошил птицу и складировал её в лабаз.
Охотничих хитростей в тайге не счесть. Белку, например, Дед Ефим брал с дерева совсем хитрым способом. Одной дробиной. Эту дробину он вставлял в капсуль «жевело» и закапывал парафином, чтоб не выкатилась. А больше в патроне ничего не было. Сухой не громкий выстрел капсуля зверя вокруг не пугал. Такими «выстрелами» иногда трещат на морозе сосны. Дробина летела в белку, конечно, не прицельно. В глаз не попадешь. Да и в тело тоже чаще не с первого раза. Но капсулей было не жалко. Одну дырочку в шкурке приёмщик меха прощал. Выдавал 12 рублей без претензий. Только удивлялся, почему у Деда Ефима всегда только одна дырочка в шкурке?!
Беличье мясо Ефим не выбрасывал. Без шкурки и хвоста белка была полной идентичностью с крысой. Особенно от вида передних зубов передёргивало брезгливой дрожью. Но в отличие от городских крыс белка не на помойках питалась. А отборными кедровыми и всякими орехами, грибами. Мясо было нежное и вкусное. Дед Ефим привык и копил тушки белок в лабазе на свои праздники.
Их было немного. Советский календарь Дед Ефим не соблюдал. Следил по выписанному в записную книжку календарём православным. Хотя и тут он был не совсем оголтелым христианином.  Много лет детства и всей жизни Ефим прожил в лесу. А те, кто полностью сливаются с природой, становясь её частью, вольно-невольно становятся язычниками.
Вот и Ефим уже давно жил с духами леса, реки, удачи, провидения, погоды, в условиях мирного договора. Лишнего у природы Ефим не брал. Не для обогащения в лесу жил. А как все животные, чтоб выжить. На деньги, полученные от шкурок, закупал необходимое для выживания снаряжение,  продукты, инструменты. Хотя в несгораемом ящике  в укромном месте под избой и лежал неприкосновенный запас очень даже приличного запаса денег. И не только на всякий пожарный случай. Были ещё у Ефима долги, которые он до конца не отдал. И, которые, по почте переводом не пошлёшь. Ехать надо было для этого на свою  малую родину на Урал. Но это было не к спеху. Намечал это сделать Дед Ефим следующей весной. Как раз к выпускным школьным экзаменам  детей своих друзей.   «Волноваться будем по мере поступления» - говорил себе Ефим и старался о предстоящих опасностях поездки на Урал не думать.

   
  И  жил Дед Ефим спокойно и умиротворенно, трудолюбиво и в мире с соседями - лесными духами.  У заимки даже свой домовой был. С ним Ефим  подружился. Уходил на путик, проверять капканы и петли, обязательно сахарок или корочку лепёшки на полочке оставит. Вернётся, нет на месте подарков. Ефим понимал, что, скорее всего мышки из-под дома наведывались, но про домового было думать приятнее. С мышами не поговоришь, а с домовым Ефим беседовал.
Как-то один раз местные духи над ним потешились. И сделали всё так остроумно, что Ефиму оставалось только руками развести!
Пурга была дня три и три ночи. Носа из избы невозможно было высунуть. Так и незачем! Зверь тоже лежит.
А в одно утро всё резко стихло. И тут ещё и солнце, тишина такая, что можно древоточца услышать, пробивающегося к середине годичных колец ствола.  Ефим выскочил из засыпанной свежим снегом избы во двор по пояс раздетый. Захрустел по снегу к ручью за водой в чайник, и чтоб тело своё жилистое всполоснуть.
Разгрёб сугроб над ручьём, заполнил чайник, отставил его в сторонку и уже стал пристраиваться умываться, когда вдруг сзади на его спину  легли чьи-то холодные руки. И ещё и вздох за спиной раздался, от выдыхания которого волосы и на теле и на голове, и вообще везде,  встали у деда Ефима дыбом, а от выдоха ещё и зашевелились. Поворачивал голову Ефим в сторону ласкового гостя очень долго. Скрип позвонков разлетался по распадку, смешиваясь с созданным им эхом, с громкостью скрипа открываемой двери, усиленного мощной концертной аппаратурой. Так это и оказался такой концерт, что тот, который это придумал, наверняка билеты всей лесной нечисти в партер возле ручья продавал и на балконы окружающих сопок!
Оказалось, что присел Дед Ефим умываться под ёлку, как раз под одну из её лап. Еловая ветка (совершенно случайно?!) как раз именно в этот момент решила избавиться от изобилия на ней снега. Вот и опустила его как раз на дедову голую спину. А выпрямившись «вздохнула» с облегчением. Воздушный поток обеспечила и звуковое сопровождение.  Чем окончательно и привела деда в ступор. Ох, и ржали всей округой лешие и кикиморы над глазами-тарелками охреневшего со страху охотника! Впрочем, уже в избе, придя в себя, к ним присоединился и сам дед.  Поржал над удачной шуткой!  Ефим даже потом вышел из избы и поаплодировал шутникам.  Те оценили реакцию Деда положительно.  Не хотели, чтоб он обиделся. Да он и не думал обижаться. Над кем тут ещё шутить, как не над ним?!


Ещё бывали случаи: когда ещё охотился любителем «на материке» узнал один метод охоты на куропатку, который удивил и понравился своей коварной изобретательностью. Гостил он у одного своего нового приятеля в местах редколесья в Сибири. Места глухие и отмороженные. Отсутствие строевого леса сделали эти тундровые просторы для человека не интересными. Забредали иногда геологи. А так его приятель жил с сыном  в избе посредине берёзового колка вдвоём на пятьсот километров одни по окружности. Мужчины были религиозными, и в городах Сибири были под неустанным оком, из-за нетрадиционной не православной ориентации. Вскопали целину, сажали всё, что нужно. Картошку, пшеницу, ячмень для себя, лошадей и другой скотины. Овощи на засолку. Петухи во дворе пели. Кур без счёта. Дичи на рыбной реке было видимо-невидимо.  Зимой молились, да на лунках на реке сидели. И так этот образ жизни Ефиму понравился, что и посеял он в своей душе свою мечту о затворничестве.
Ефим пожил у друзей полтора месяца. И как-то за разговором услышал, как старший отшельник стал посылать сына за куропатками. Гостя угостить шурпой. Ефим тоже засобирался, ружьё собрал. А отшельники, на него глядя стали смеяться.

        - Не нужно ружья! Побережём патроны. Они тут у нас в большой цене. Это особая охота. Вот этим мы их будем добывать – сказал Старший,  и достал из закромов пустую бутылку из под Шампанского. Ефим озадачился.   
  Само собой следил за всеми действиями затворников с особым любопытством. На улице было под минус  тридцать. К горлышку бутылки охотники привязали верёвку. Достали из подпола миску с красной морошкой и клюквой. Оделись. И в последний момент залили в бутылку крутого кипятка.

        - А теперь побежали! – крикнули Ефиму и действительно бегом рванули к безлесным полянам. Один на верёвке опускал бутылку в рыхлый снег, другой бросал в получившиеся дырки в снегу жменьку ягод. Так по кругу намолотили три десятка дырок, пока не убедились, что бутылка стала остывать.

        - Всё! Хорош! – приговорил «охоту» Старшой, и все вернулись в избу.

        - И что? – не понял Ефим.

        - Завтра увидишь! – отмахнулся друг.

    А на следующий день перед обедом пошли проверять. Из каждой из лунок доставали замёршую куропатку. Эта птица, низко летая над полем, мгновенно ныряет в лунку с аппетитной красной ягодой. Схватившаяся на морозе ледяной коркой лунка не позволяет птице освободиться, расправить крылья, прокопаться в рыхлом снегу. Так и засыпает на морозе без возможности пошевелиться. Так-то, она зимой в снегу ночует и метели переживает, ягоду под снегом находит. А вот такого людского коварства не ожидает. Шурпа была необыкновенно вкусная.
Запомнил это дело Дед Ефим. Куропаток в его тайге не было. Да и поляны были редкостью. Но сама идея натолкнула его изготовить кулемки. Для этого он летом нашёл в Полушках мужика со стыренной где-то листами нержавейки.  Скользкой и зеркальной. Мужик охотно эти листы Деду Ефиму продал. Ефим ещё дома промерил на газете размеры нужных для изготовления кульков. Нарезал прямо на месте ножницами по металлу нужные куски, чтоб не тащиться по лесу с неудобными листами нержавейки.
Дома, в одну из метелей, изготовил десяток кулемков. С молотком и гвоздями, сложив кульки один в другой в стопочку, собрал рюкзак и пошёл на путик вдоль ручья. По его расчётам в такие вот хитроумные капканы должна была попадаться ласка и норка. Набил на высоту роста свои капканы-кулёчки, бросив в каждый вонючую приваду.
Потерпел пару дней. Стараясь своё нетерпение занять другой работой.
Забыл только с лешими про свою «рацуху» посоветоваться. Одобрения спросить. Дарами задобрить, замаслить.
Ну, а те и покуражились! В каждом кульке без исключения, по всем правилам охоты на куропатку торчали тушки самой прожорливой и любопытной птицы – сойки!
Таковой в сибирской тундре не наблюдалось. А тут крикливой скандальной птицы было в изобилии.
Конечно, тушки соек Дед Ефим не выбросил. Пригодились на приваду. Но и повторные опыты с кулемками ни к чему хорошему не привели. Сойки были быстрее норок и ласок. Тут же ныряли в кульки, как самоубийцы в колодец. Ефим понял, что опять только повеселил лесную нечисть, и скоро свои кулёчки снял. Столько привады ему было не нужно. Да и птицу было жалко. Хоть и крикливая, с удовольствием весь лес предупреждает своей тресканьёй о приближении охотника, но птица красивая. С крылом переливающегося на солнце фиолетового и изумрудного цвета. Почему так устроено? Все красивые птицы лишены красивого голоса и пения, а невзрачные соловьи выдают такие умопомрачительные трели, что и музыки никакой не надо!
Соболь потихоньку стал в капканы попадать. Особенно в настороженные самодельные ловушки-удавки. Их десяток изготовил Дед Ефим ещё летом. Над ровно вытесанным с лицевой стороны в верхней части бревном направляющими лагами подвешивается такое же обтёсанное уже в своей  нижней части тяжёлое бревно. И держится оно на весу сантиметрах в десяти над нижним только на одной щепочке посередине.  Тут важно попасть в баланс. На щепочку накалывается привада. Только не рыхлая, как разложившаяся рыба, а крепкая. Соболь тянет приваду снять с щепочки, та выскакивает, и бревно падает и придавливает зверя. Тут ничего и кипятить не надо. Железо капканов по тайге тягать десятки килограммов. Копать в снегу норы под настом.
Вот в эти заготовки в основном и пошёл соболь к Деду Ефиму. Хотя и железо иногда срабатывало. В петли стал хорошо попадать заяц. После Нового года он уже веселеет. Оттепелям радуется. Предчувствуя далёкую и желанную весну, начинает быть менее осторожным. Экономя силы и энергию, старается по целинному снегу не бегать, а всё больше по своим же следам. Тут на его тропы петли и нужно ставить. Для чего у Деда Ефима была заготовлен рулон лужёной проволоки, по жёсткости напоминающую первую гитарную струну.



Урок начался. Фимка взялся за ручку, поправил перо. С задней парты неожиданно толкнули в спину. Фимка обернулся и получил от соседа записку. С “камчатки” Мосенс просигнализировал, что записка от него. Фимка развернул бумажку, отстранился от заглядывающей в записку соседке по парте АннеЧетвериковой, и прикрыв записку ладонями, прочитал: «Бугай в больнице лежит. Ты ему руку  сломал и мозги!» Фимка снова обернулся к «камчатке». Мосенс показал жестом, что «зуб дает, что правда», дернув большим пальцем в промежности зубов, где как раз отсутствовало два передних резца.
Фимка спрятал записку в карман и задумался. Приняв решение, он поднял руку. Учительница прервала свой монолог по природоведению.

      - Тебе чего, Волков?

      - Александра Павловна, можно выйти?

      - Ну …выйди. – удивилась учительница.

Фимка вышел из класса. Затем выскочил из школы и побежал в сторону реки. Пройдя по аллее большого прибрежного парка, он подошел к зданию с надписью на фронтоне «Больница». Еле дотянувшись до окошка регистратуры, Фимка спросил в него у угрюмой бабушки в белом халате.

      - А где лежит Бугай?
      
      - Это кто такой? – спросила бабушка, не отрываясь от вязания.
    
      - Он у нас в школе учится. В 8-ом «Б» классе. Школа номер 9. Он вчера руку сломал и мозг.
      
      - А! Бугаев. В хирургии, на третьем этаже, направо по коридору. Кажется в 5-ой, или в 7-ой палате. А мозги вам сломать невозможно. У вас их нет. Эй, а ты где?

Фимка уже бежал по лестнице.
В просторной палате, в которую Фимка заглянул, стояло четыре койки. На одной лежал мужчина, у которого, казалось, было сломано абсолютно все. Обе загипсованные ноги были развешаны на какие-то подвески с гирьками. Руки в гипсе лежали на подлокотниках. Целой была только голова с грустным лицом.Но тоже перебинтованной.
За столом сидели двое мужчин и играли в карты. При этом руками играл только один из них, за себя и за партнера. Партнер играть не мог, потому, что сидел за столом с расставленными в стороны, как крылья, загипсованными руками и грудью. По всему было видно, что у несчастного сломаны обе ключицы. Его партер напротив, страдал только переломом ноги. Впрочем, ни «несчастным», ни «страдающим» ни того ни другого назвать было нельзя. Оба выглядели людьми абсолютно счастливыми. Играли в «дурака». Тому, что был с целыми руками, приходилось ходить самому, потом поднимать карты партнера со стола и показывать их ему, «рубашкой» держа к себе.

       - Вторая справа! А мы тебя вот так! – азартно говорил «крылатый» и
      его    партнер в такт фразе шлепал на стол вынутую карту.

       - Ах, ты так?! – искренне удивлялся он и, помусолив свои бумажки, хлопал выбранной по столу -  А мы тогда вот эдак! –
    
       - Ага! Испугался! – “потирая руки” радовался “крылатый” и растягивая слова, чтобы дождаться очередных манипуляций с картами партера, азартно продолжал

       – А мы тогда …третью справа…во-от …так!

   Фимка разглядел на последней кровати спящего Бугаева. Хотя видел он его только мельком, но легко узнал. Голова у больного была перебинтована. Рука в гипсе лежала на груди. Фимка прошел к кровати спящего и не найдя стула пристроился на краю койки. Бугаев вздрогнул от легкого толчка, и открыв глаза, стал с недоумением смотреть на посетителя. 

      - Больно? – спросил Фимка.
      
      - Больно. – ответил Бугаев.

      - Я как-то зимой петли на зайцев проверял. Домой возвращаться далеко было, если лыжней идти. Решил сократить и поехал с горки, напрямки. Лыжи разогнались на насте, ну я и въехал в бурелом. Ногу сломал. Очень больно было. Особенно потому, что выбираться самому пришлось. Ползком километра полтора. Некому там было о боли рассказывать. Да и в больнице я потом один лежал. В деревне больница – две палаты. И болеть некому. Ты голову разбил?

      - Нет. Шишка большая. Говорят сотрясение мозга. …А ты кто?
    
      - Ты меня вчера догонял.
  Бугаев дернулся встать, но тут же схватился за голову.

      - Ты лежи. Тебе сейчас лучше не двигаться. – посоветовал Фимка.

      - А я то и думаю, что где-то тебя видел. – зашипел больной.

      - Ты меня потом побьешь – успокоил Фима больного. – Расскажи лучше, как у тебя болит. Легче станет.

   Игроки в карты заспорили о правилах. “Крылатый” получил на свои плечи две шестерки, которые он всячески старался стряхнуть, уверяя, что нельзя “принимать” все подряд, до последних двух ходов соперника. Победитель радовался своей удаче, отдавая проигравшему воинскую честь.

      - Ну, ты и чудик! – мстительно восхитился Бугаев. - А ты что это приперся, я так и не понял? Ко мне что ли? - никак  не веря в ситуацию, переспросил больной.
      
      - К тебе. Я ж говорю, я знаю, каково это, когда ломаешь что-нибудь. Если б ты меня вчера догнал, так я бы, скорее всего здесь сейчас лежал. И никто бы ко мне не пришел. Может только ты. – предположил Фимка.

      - Да уж если только добить! – возмутился Бугаев.

      - Я тоже в “девятой” учусь. В шестом  “А”.

      - А что ты там про зайцев заливал, не понял.

      - Я в город приехал только три недели как. А до этого  у бабушки с дедушкой жил. На кордоне. – Фимка махнул рукой куда-то в сторону окна.

      - Так у тебя еще и друзей то нет? – догадался Бугаев.
      
   Фимка отрицательно покачал головой.

      - А с какого ты квартала? – подозрительно спросил больной.
      - Когда родители дома, то живу на «тринадцатом». А когда они на гастролях – на «одиннадцатом».

      - Вот это ты попал! – восхитился Бугаев.
      
      - Это я уже слышал. – согласился Ефим. - Извини, мне бежать надо. Сейчас урок закончится. Я вечером забегу. – Да, а как тебя зовут? - уже в дверях спросил он, обернувшись, у больного.

      - Витя. – снова удивился Бугаев
   
      - А меня Ефим. Пока! – кивнул и вышел, прикрыв за собой дверь.

   Игроки в карты, услышав последние слова школьников, замерли в самой нелепой позе.  Больные дружно перевели взгляд с двери на Бугаева.

      - Это кто? – спросил один из них.

   Бугаев слишком резко недоуменно пожал плечами и тут же схватился за перебинтованную голову.



Ещё до Нового года Дед Ефим обнаружил на реке волчьи следы. Стая была небольшая. Волчица и матёрый, четырёхлетка сучка с тремя братьями из одного помёта, три двухлетки и два годовалых волчонка. У всех у них среди охотников есть «клички» по годам. Но не хочется свою повесть превращать в тургеневские рассказы.  Или инструкции для начинающих охотников.
Стая шла целенаправленно  на юг. В сторону деревни. Это немного Ефима успокоило. Воевать с умнейшими животными совсем не хотелось. Да и особого навыка взаимоотношений  и охоты на волка у деда не было. Была одна зима ещё в период работы в рыбколхозе, когда Ефим всю зиму отдал охоте на волка. Прочёл всё, что можно и смог найти. Со старожилами поговорил. Никто специалистом не был. Тут чудом попалась ему в руки книга какого-то дореволюционного охотника. Книга была ещё с «ятями». И там описывалась охота на волка с поросёнком. В запряженную лошадью телегу усаживались три охотника. Один управлял лошадью, второй прятался в сене, насторожив ружьё, заряженное картечью в сторону привязанной на верёвку в трёх метрах от саней кукле, изображающей поросёнка.  А третий мучил в мешке живого поросёнка, который визжал на весь ночной лес диким ором.
Волки просто так за санями не бежали. Выбирали впереди на дороге засадное место. Выскакивали из придорожных кустов к кукле с намерением её утащить. Тут, согласно древней инструкции, охотники их и казнили картечью.
Ефиму идея понравилась. Но с санями и лошадью в этих местах была напряжёнка.  Конкурса на участие в охоте было объявлять не кому.  А у единственного на весь колхозный посёлок владельца лошади и саней,  никакого желания лезть к волкам в пасть не проявилось. Уговоры и посулы не помогли. Волки в тех местах были. Половину собак зимой съели. Из будок ночью вместе с цепями в лес утаскивали. Хозяева уже своих псов на ночь домой пускали.
Дед Ефим не то чтобы мечтал о шапке из волчьей шкуры, а скорее срабатывал охотничий азарт. Очень хотелось победить сильнейшего соперника. Но партнёров на охоту найти не смог. Смущало ещё и то, что нужно было покупать и как-то содержать поросёнка. Подумал о пришедшему на смену феодализму развитого социализма с его новыми техническими возможностями. Купил кассетный магнитофон «Весна». За бутылку получил разрешение помучить полчаса поросёнка у одного из потомков раскулаченных и сосланных в эти места, но имеющего живность в своём приусадебном хозяйстве местного жителя.  Записал вопли поросёнка на магнитофон.  Ничего другого придумать не смог, как устроить засаду в одном участке тайги, где следы волков были наиболее часты. Из снега вылепил что-то похожее на поросёнка, накрыл его желтоватой тканью. Свой «сугроб» подготовил тщательно. Разложил войлочный коврик, приготовил белоснежную простыню, чтоб накрыться сверху. Несколько раз включал запись, чтобы привлечь внимание  любопытной стаи. Потом ночью разместил магнитофон на дерево возле «поросёнка» и врубил его на полную.
Залёг в засаду. Ждать пришлось совсем не долго. Минут пятнадцать.  Именно столько понадобилось, чтоб магнитофон на морозе стал замерзать и затягивать крики поросёнка, превращающиеся  в ужасный жалобный протяжный вой, чем-то напоминающий вой того же волка. Минут через пять несвинских мук  магнитофон окончательно сдох. Смерть его была ужасной. Она сопровождалась агонией неожиданного включения магнитофона. Если и были где-нибудь недалеко волки, то они от ужаса ушли из этих краёв навсегда.   
От такого провала Ефим совсем сник. Охотник-одиночка против волка – младенец. Тот веками осторожности и охоте учился. С простреленным сердцем ещё несколько десяток метров может бежать. На рану крепок, как никакой другой зверь. Экономен и расчётлив на выживание просто с математически выстроенной какой-то компьютерной логикой.  Волки, вроде и не умея разговаривать, выполняют стаей совершенно продуманную до мелочей засадную коллективную охоту на лося.  Находят след. Преследуют, стараясь не вспугнуть. Когда высчитывают место расположения лося, как будто изучив карту местности, распределяются. Одни уходят далеко вперёд в засаду. Другие, как по часам поднимают сохатого и чётко безошибочно гонят его на место, где матёрым остаётся только спрыгнуть с камня или крутой горки прямо на лосиную шею. Ведут лося к засаде, корректируя направление его движения с обеих сторон.
Интересна и удивительно умная их зимняя охота стаи на бобра. Как они умеют друг с другом договариваться – тайна великой природы.  Тут, скорее всего, есть не подвластная ни каким приборам, тайна телепатии. По другому, эту невероятность объяснить невозможно.
  Когда в 18-19 веке стало популярно волков окружать флажками и продуктивно отстреливать на горловине выхода из окружения, зверь, ставший просто в те времена угрозой всему, что передвигается по дорогам России, стал не просто объектом охоты для «баринов», но и нормальной темой предохранения жизни человека, среди лесов и степей. И это касалось именно населённых районов. Волк стал кормиться возле человека и за его счёт. Единственной и действенной охотой было охота на волка на «флажки». Она описана даже у Толстого в «Войне и мире». Красный, общепринятый в Европе цвет флажков не причём. Волки не могли пересечь эту линию из-за запаха человека. Но волки необыкновенно умные животные. Вскоре инстинкт самосохранения вида сработал. Волчица во время течки появлялась ночью в деревнях в расположении выбранных заранее мощных собак-кобелей.  Родившиеся от такой вязки щенята-метисы  шли на флажки легко и непринуждённо, ведя за собой и чистокровных волков. Потом они смешивались вновь с волками, и от собак у них уже постепенно ничего не оставалось, кроме генетического бесстрашия  перед флажками.  Эта великолепная комбинация природы выживания сработала одновременно на всех просторах волчьего ареала.  Больше охоты с флажками просто не существует. Бесполезно.
Во второй половине 20 века стал популярен отстрел волков с вертолёта. Серые ничего придумать не могли, как только бежать от шума зависших над ними монстров-убийц куда глаза глядят, думая, что от их врага можно только убежать. Сейчас волки приспособились. При звуке вертолета встают у дерева на задние лапы, а передними обнимают ствол. В таком положении волка обнаружить с вертолёта практически невозможно. Кстати, этот приём переняли у волков и медведи. Подглядеть – это вряд ли. Объяснить одновременность найденного способа защиты на всей территории их жизни может только телепатическое общение между видами.  А значит, возможно общение с животными и человека. 
Взять волка в одиночку можно теперь только с привадой, из карабина, позволяющего стрелять с расстояния более сотни метров, и только с прицелом ночного видения.  По-другому,  и тем более с подхода «на дурака» - бесполезно.
Дед Ефим обо всём этом хорошо знал. Сам замечал за собой, что иногда вполне адекватно начинает общаться с птицами, собаками и даже с деревьями. Слышать их разговор и иногда и говорить с ними. Но, всё это, сдавал на нормальное для одиночества офигение.  А стая прошла с плохими намерениями. Он услышал.  Поэтому и забеспокоился. И не зря. Недели через три, после прохода стаи через его территорию, решил всё же сбегать в деревню.  Со стороны Полушек шёл какой-то мысленный вал беспрерывного крика о помощи.  На лыжах можно было за два дня обернуться. Не выдержал, собрался ещё ночью. Ближе к утру. Вышел со скального перевала на сторону, где уже оставалось только 20 километров спуска к деревне. Вдруг на первой же поляне увидал фанерный щит, прибитый к дереву. К этому времени уже стало светать. На щите малярной кистью красной краской был намалёван восклицательный знак. Дед Ефим подъехал. Судя по следам, автор щита был один, и дня три до выхода деда Ефима с перевала. В мешочке, прибитой к щиту, Ефим нашёл записку.
«Дед Ефим! Вся деревня тебя просит. На тебя только надежда. Волки у нас объявились. Вначале собак и овец таскали, а недавно беда страшная случилась: двух школьниц-первоклашек они загрызли и утащили в лес. Одни ранцы от них остались. Дети в школу перестали ходить. Ночью никто из домов носа не кажет. Милиция приехала, подежурила со своими пистолетами. А какой толк?! Так вот и решили тебя всей деревней просить. Федя».
Дед Ефим смутился. Понимал, что отстреливать волка не получится. Капканов волчих у него тоже не было. Если только у кого из местных найдётся. Тропы их прохода изучить, может и получится. Ну ещё для профилактики стрелянных гильз вокруг деревни набросать. В воздух ночью регулярно стрелять. Может стая в другие деревни уйдёт. Но, ясно одно, в деревню нужно идти. И дед Ефим заскользил вниз на своих супер лыжах в сторону деревни.


Собрание всех жителей Полушек получилось вроде бы и спонтанным, но удивительно организованным.  Участковому милиционеру  Семёну достаточно было с минуту побить по пожарной рельсе, подвешенной к ветке клёна возле Дома культуры, как народ дружно высыпал на улицу и заспешил в центр. Деда Ефима очень ждали, и увидев его, все сразу начинали улыбаться.
Участковый полностью подчинился Ефиму. Тем более, что его приезжавшие коллеги полностью облажались. Во время их ночных дежурств пропало ещё две овцы.
Прибежал и улыбающийся Федя. Ефим его поманил к себе.

- Что, вычислил меня?

- Я ход между скал искать не стал! Дальше поляны не пошёл!

- И эту дорогу забудь. Только в экстренных случаях. Я твою фанеру рядом с деревом положил. Если что – связь таким же способом.

        Собралось человек сто. Всех возрастов. Решили на собрание перейти в клуб. Тот хоть и не отапливался, но там было, где присесть и казалось теплее.
Когда расселись, Дед Ефим присел на сцену, показал Участковому место рядом с собой и знаком показал, что нужна ручка и листочек.

        - Первое: у кого есть капканы, третий номер? Пусть хоть и ржавые. – жители недоумённо стали переглядываться.

        - Я номеров не знаю, но у меня от отца какое-то железо на чердаке лежит. Вроде капканы. Он охотником был заядлым. – смущённо, будто оправдываясь, произнесла одна женщина. Участковый вопросительно посмотрел на Ефима.

        - Иди прямо сейчас. Принеси.

        - Слышь, Пелагея, одна нога здесь, другая там! – скомандовал Участковый.

        - Я одна не унесу!

        - Шурка, Вовка! Марш с Пелагеей! -  Тётка и два пацана почти бегом бросились выполнять команду Участкового.

        - Теперь, у кого есть ружья и патроны, поднимите руки. – скомандовал уже сам Дед Ефим.

        Несмело поднялось пяток рук.

        - Вот что, земляки! – догадался Дед Ефим. – Семён о вашем нелегальном оружии забудет тут же.  Так ведь? – строго спросил Ефим Участкового.

        - Уже забыл! Народ! Я ж свой! Местный! Заложу, так как мне потом среди вас жить?! – искренно поклялся Участковый. Поднялось ещё десяток рук.

        Дед Ефим в тайне порадовался.

        - Ну, а дальше так! Карта деревни есть? – спросил он у милиционера.

        - Нет, конечно. А зачем? Я то здесь и без карты каждую дырку в заборе знаю.
    - Тогда рисуй! Отметь дома и места, где скотину и собак волки утащили. Место, где…школьницы шли. Во сколько это было?

        - Стемнело уже, когда они домой из школы шли. Они задержались.

        - Вот что, земляки. Не потопчите на своих огородах волчьи следы. Сейчас вот младший лейтенант схему нарисует, согласуйте с ним ваши соображения, как волки к вам через заборы во двор попадали. Особенно те, у кого собак или скотину сумели украсть. Особенно интересно, уходили они с добычей тем же путём, или меняли маршрут. По следу, повторяю, не ходите! Я сам вас всех обойду. Ещё! Нужно стрелянные гильзы разбросать у заборов, выходящих на лес, на поле. За деревню, одним словом. В местах, где они могут беспрепятственно пройти в деревню, нужно навесить леску с подвешенными к ней бутылками, банками, всем, что может загреметь. Тут я на вас, пацаны, очень рассчитываю! – Дед Ефим кивнул десятку разновозрастных мальчишек.
 
        -  Чтоб муха без шума не пролетела! Мотайте всё очень тщательно. К вечеру, чтоб ни одной лазейки не осталось. Участковый создаст график для всех, кто имеет ружья. Стрелять нужно в воздух раз в полчаса, желательно ровно в начале вашего дежурства и ровно в половине часа. Выстрел в любое другое время будет означать тревогу. Собак впускайте в сени. Скотину тщательно закрывайте. Нагородите везде лески и гремучие «сторожки». Подстрелить волков… это, вряд ли у нас получится. А вот шугануть от Полушки – это может и выйдет. Волк зверь осторожный, умный и догадливый. Если поймёт, что ловить ему здесь нечего – сам уйдёт.
Прибежали пацаны Шурик и Вовка. И Пелагея следом. В большой куче разнообразных капканов был даже один медвежий, три на волка, остальное на пушнину и даже связка на кротов.

        - Кто поближе тут живёт? – выбрав волчьи капканы, спросил у народа  Дед Ефим.
- Вон, Мефодьевна, прямо напротив.

        - Мефодьевна! Ты вот это железо в ведре повари полчаса. В эту воду лапника ёлочного брось. Руками капканы не трогай, перчатки чистые найди. Мешок чистый, а лучше наволочку стиранную, найди и мне сюда в ней принеси.  – на всякий случай подстраховался Дед Ефим. Хоть в деревне запахов не лесных было запредельно, но лучше перестраховаться.

        - Всё. У кого ружья есть – подходите график составлять. Остальные шагом марш леску навешивать. Помогайте друг другу. Тут важно им ни одной лазейки не оставить. А вот теперь слушайте меня внимательно, господа оружие владельцы! Дежурить, это ходить по центральной улице и слушать, где леска загремит. Никому в ту сторону не стрелять! И вообще, даже увидите волка, в него не стрелять. Только в воздух! Не говоря уже о том, что в темноту стрелять, не разобравшись, кто там на самом деле, вообще не вздумайте! А то пойдёт кто до ветра, вы их со страху и замочите. Повторяю! Только в воздух!  Давай изучать карту посещений. Вот здесь въезд в деревню, без ворот. Здесь хорошо бы прожектор поставить. На свет они не сунутся. Не тот контингент…

        - У нас тут в ДК есть фонари на сцене. Михалыч! Снимай с боков свои софиты, мать их растак! И вот тут въезд ослепи. Переносками от Кузьмичёвых протяни…

        - И вот тут ещё… - добавил Дед Ефим, показывая участок на нарисованной схеме.

        - И между Пирязьевыми и Прохоровыми размести. – добавил Участковый. – Там тоже дорога на пасеки без ворот и тёмная.

        - Если ещё фонарь найдёте, то хорошо бы в сторону леса из центра лупануть. Темнота – друг молодёжи, и  волка. – посоветовал Дед Ефим.

        - Слышал Михалыч?! Действуй!

   Народ разбежался выполнять указания в хорошем настроении. Как всё оказалось просто! Пока жили не вместе, каждый за себя, никаких надежд не было. Научил хороший человек, и сразу появилась надежда.  Расходились уже с улыбками и смехом. До вечера самой популярной фразой была: -«А у тебя ещё леска есть? У меня уже кончилась!» Но рыбаков в деревне было много. Запасов лески тоже хватало.
   Ефим тщательно изучил следы приходящих и уходящих волков. Приходили они с разных сторон. А уходили чаще всего дорогой на пасеки. С тушей собаки или овцы в дырку в заборе втиснуться было им проблематично. А почувствовав страх жителей и безнаказанность, нагло уходили в лес протоптанной дорогой.


    Капканы Дед Ефим решил поставить в неожиданном месте. Отломал доску от забора одного из участков, всё сделал так, чтоб волк в образовавшуюся дыру протискивался, для чего не мог бы обойти лапами определённые места. Там и поставил два капкана, с обеих сторон забора. Присыпал снежком. Банки вонючие, из-под тушёнки рядом бросил, чтоб запах железа перебивало. Третий, на удачу поставил возле одного лаза. Но леску снимать с лаза не стал. Вдруг шуганётся от выстрела и побежит напролом.

    Сам Дед Ефим на ночь устроился в центре у вдовца электрика Михалыча. Спать пришлось урывками. От выстрела, до выстрела. Проверял часы. Всё шло по графику. Утром, практически тем же составом, а значит всей деревней, опять собрались в Доме Культуры. Настроение у всех было петь и плясать.

- Ну, вот что земляки! Радоваться рано. Я следы посмотрел, и по графику они и не должны были сегодня ночью придти. Второго дня они овцу унесли из вот этого дома и собаку вот от этого. Дня на три им этого хватит.  Не будут зря рисковать, наглеть. Далеко я не заходил, но свежих следов не было. Я даже думаю, что они и в предстоящую ночь не сунуться.  А потом будем ждать. Но никому не расслабляться. Если где «погремушки» зашуршат, немедленно выстрел в воздух! Ночью всё же лучше во двор не выходить. Вёдра в хаты на «по нужде» на ночь поставьте. А то если не волки, то наша охрана с перепугу начнёт в темноту палить. У страха глаза велики. Всем всё ясно?!

- Дед Ефим? – встрял разбитной и уже не трезвый мужичёк. – А ты в каком звании из армии демобилизовался? Уж больно у тебя командовать получается!

На мужичка зашикали, но ответа ждали все.

- Я не в армии. Я во флоте служил. – соврал на всякий случай дед Ефим.  А теперь всем по домам. Проверьте лески и погремушки. – сурово ответил Ефим и встал, чтоб подчеркнуть, что разговор окончен.


Проверять «погремушки» не пришлось. Они так понравились местным разухабистым воронам, что стеклянно-баночный звон стоял в деревне до самого вечера, пока вороны не улетели в свои гнёзда на погосте. Смеркалось, и вместе с сумерками деревню охватила напряженная тишина.
Но и эта ночь прошла спокойно. Волки не появлялись.



       На школьной перемене Фимка стоит у края окна второго этажа и смотрит, как чуть в стороне от окон школы старшеклассники разгружают школьный грузовик. Автомобиль через верх заполнен новыми школьными партами. Возле открытого борта стоит школьный военрук и руководит разгрузкой. Военрук огромного роста и могучего телосложения. Старшеклассники с трудом принимают с пирамид грузовика тяжелые парты. Вверху, опасно маневрируя, придерживает мебель худощавый жилистый парень с наколкой на руке в виде восходящего солнца. 
- Это Халя! – с уважением сказал, незаметно  подошедший к Фимке Мосенс, прилипший щекой к  торцу оконного проема.

- Это брат Виктора? – удивился Фимка (братья были непохожи).

- Какого еще Виктора? Это брат Бугая! Тебе скоро предстоит с ним познакомиться. Поближе! – коварно напомнил Мосенс.

- А, случайно, тут среди них Шехана нет? – спросил Фимка, и кивнул на грузовик.

Мосенс прилип к окну и, наконец, разглядел внизу своего кумира.
      
        - Вон он! Как раз к военруку идет. Видишь? Сивый такой.

   В это время обоих одноклассников кто-то сзади схватил за шиворот.

        - А ну Мопс, колись, где этот ваш Маугли?! – держа обоих за шиворот, возле Фимки  и Ильи стояли три переростка в пионерских галстуках.

        - Он заболел, Лютый! Его сегодня в школе нет. – придушенным искренним голосом ответил Мосенс.

        - Ага. Значит вот это и есть Маугли! – легко вычислил ложь тот, кого назвали Лютым, и отшвырнув Илью в сторону одного из своих друзей, поставил Фимку в центр образовавшегося полукруга.

        - Мопса не отпускай. Он за туфту должен отвечать. – добавил он приятелю.

- Ну что, сопля! – обратился он уже к Фимке. - Это ты значит, Бугая в больницу отдыхать отправил? А он ведь там бедный с проломленной головой, со сломанной рукой, без курева! Так что сегодня в семь к фонтану ты рубчик должен принести. Мы все купим и другу отнесем. Понял? – объяснил Фимке Лютый. – Ну, а ты Мопс вшивый, чтобы полтинник принес. За туфту свою. «Заболел, в школе нет»! Пионер должен быть честным – ткнул Лютый Мосенса пальцем в пионерский галстук  Ильи.

   Во время монолога Лютого, прижатый к углу окна Фимка случайно посмотрел в окно и увидел, как Халя, видя, что военрук стоит под пирамидой парт спиной к ней, оглянулся на окна школы, и не заметив ничего подозрительного, приладился поудобнее и оттолкнул ногами груду школьной мебели  на стоящего под грузовиком военрука. Парты рухнули на отставника-подполковника, и сбив его с ног «закопали» под собой. Халя спрыгнул с грузовика почти вместе со всем этим нелепым мебельным деревом  и прилег под одну из них, приняв позу раненого. Всего этого не могли видеть ни один из окружавших Фимку школьников. Фимка рассмеялся.

      - Ты что это лыбишься? – опешил Лютый, не ожидавший такой реакции от своей жертвы. – Ты что это ржешь, сопля? – переспросил озадаченный Лютый еще раз, когда Фимка засмеялся еще веселее, увидев в окне, как военрук, выбравшись из под парт, хлопочет над «умершим» Халей.

      - Да приду я в семь. Приду. – успокоил Фимка нападавших. - Только денег не принесу. У меня их нет. – закончил он не переставая улыбаться. – А он не придет! – добавил твердо Фимка, показав на Мосенса. – Он товарища выручал. И если ты это называешь “туфтой”, то ты сам туфта и есть! – закончил спокойно Фимка, и толчком высвободился из рук Лютого.

      - А ты я посмотрю борзой! – протянул Лютый. – Посмотрим, как ты у фонтана запоешь!

      - Толпу только побольше приводи. А то втроем вам со мной не справиться. – ехидно посоветовал Фимка, и пошел к классу от совсем остолбеневших нападавших. Постоянно оглядываясь на них, за Фимкой засеменил Мосенс.

      - Ты чего, не боишься? – спросил пораженный Илья. – ты кого-то туда приведешь, да? У тебя есть, кого привести?

      - Нет у меня никого. – с сожалением отмахнулся Фимка.

      - Деньги достанешь?

      - Даже если б были, не понес бы. А ты сегодня не ходи.

      - Конечно, не пойду! – искренне заверил Фимку Илья.



               

        Только на следующую ночь случилось то, чего Дед Ефим никак не ожидал. В капкан попался волк двухлетка. Попался одной передней лапой в один, а задней в другой капкан. Кости были капканом перерублены. Попался он, пытаясь протащить в дыру свою добычу – небольшую овцу, которую добыл на другом конце деревни. Никто из сторожей ничего не видел и не слышал. Так что по натоптанному вокруг за эти дни, да не по  выпавшему свежему снегу,  Дед Ефим так и не смог определить, откуда он в деревню зашёл. Интересно то, что остальная стая в деревню войти даже не пыталась. Лежала на пригорке возле деревни, даже снег теплотой тела оплавив, и ждала своего разведчика. Так и ушли ни с чем. Потеряв одного своего юношу.      

- Это хорошо. – засомневался  Дед Ефим.

Не нравилось то, что слышал он рассказы о волчьей мстительности. «Но волк зверь очень умный. Должен уйти». – успокаивал свои страхи Дед Ефим, снимая с волка шкуру. Застрелил он его сразу же, пожалев его мучений с переломами. Вокруг собрались пацаны, глядя на снятие шкуры с волка, глазами удивлёнными и даже восхищёнными. 

- Дед Ефим! А вот этот вот волк ел нашу Лену и Катю? – спросил малой из пацанов.

- Наверняка. Так что не жалей его. Он эту смерть заслужил. – огорчённо успокоил малого Ефим и взяв тушу волка, пошёл в сторону волчьей ночной засидки. Подвесил на ветку так, чтоб и достать было не допрыгнуть, и унюхать родственника волки, конечно, смогли бы. Читал он в детстве про Робинзона Крузо, что так он птиц, посягающих на его пшеницу, от полей отвадил. Подстреленных вывешивал на шесты, что живым птицам очень не нравилось. «Так будет с каждым!» - произнёс про себя Дед Ефим и пошёл в деревню готовиться к следующей ночи.




Палата в больнице. Бугаев и Ефимка сидят на койке, поджав под себя ноги, и играют в шашки. Самый переломанный больной лежа следит глазами за  “парением” по комнате туда-сюда “крылатого” с расставленными руками. Тот явно волнуется и чего-то ждет. Больного со сломанной ногой в палате нет. После хода Бугаева Ефимка “рубит” сразу же несколько шашек и радостно смеется.

      - Да ну тебя! – разочаровано размел шашки по постели Бугаев. – Тебя переиграть невозможно!
      
      - Ты бы с моим дедом Фёдором в Кисегаче поиграл! Первый ход сделал и можно сдаваться! Он вообще все на десять или двадцать ходов вперед просчитывает. И в шашках, и в жизни. Он так разыгрывать умеет! Мы с ним только этим все время и занимались. Он некоторые розыгрыши осенью готовит, хотя  результат только весной будет!

      - Как это? – заинтересовался Бугаев.

      - Ну… с осени втихушку на полянке  (там горка у нас недалеко от дома) семена цветов соберет и по особому посеет. А весной, ка-ак зацветет горка буквами - «МАРИЯ». (Так мою бабушку зовут). Вот она потом ходит все лето улыбается. Меня, так он каждый день разыгрывал. По всякому. Как-то к нему приятель приехал на охоту и, по пьянке, патронов пару штук потерял во дворе. Я нашел и припрятал. (Дед запрещал мне с ружьем охотиться: - «Головой, говорит, охоться! Это твое единственное преимущество у зверей! С ружьем и дурак сможет!») Я месяца два ждал, когда дед куда-нибудь уедет! Наконец, поехал он в район, я его ружье от бабушки потихонечку стибрил и в лес. Ну и пальнул из обоих стволов!
 
      - Ну и что?
    
      - Подбросил он мне, оказывается, эти патроны во двор. Все просчитал! А зарядил их предварительно  нюхательным табаком. Я потом неделю прочихаться не мог! Ты книгу прочитал? – кивнул Фимка на томик Дюма, лежащий на тумбочке. – Я тебе уже другую принес.

      - Не. Я не ты. Мне этих мушкетеров до выпускного хватит. Расскажи-ка лучше еще раз, как братан военрука завалил, а!  - с предвкушением наслаждения попросил Бугаев Фимку.

      - Я тебе уже три раза рассказывал! Давай в уголки поиграем.

   В палату запыхавшись, стараясь не шуметь костылями, ворвался недостающий больной.

      - Как обещал: одна нога здесь – другая там! – почти шепотом  произнес гонец и засуетился со стаканами и бутылкой «Памира». Фимка склонился поближе к Бугаеву и спросил –
      
      - А они как тут?

      - Вон тот… – кивнул на самого переломанного Бугаев – …крышу на сарае ремонтировал, да сорвался. А эти двое летчики. У них на “кукурузнике” мотор отказал, а они над лесом летели. Ну, на него и спланировали.- и Бугаев жестом показал, как самолет кувыркается между сосен.
Летчик налил три стакана, занес свою порцию над губой, но остановился и посмотрел на собутыльников с таким недоумением, как будто видит их в их состоянии первый раз. «Крылатый» летчик сымитировал шум винтов, спланировав возле стола, схватил в ладонь стакан и «полетел» с ним к подоконнику. Там поставил стакан,  и приняв какую-то цирковую стойку, зажал край стакана зубами и выпил все содержимое.  Другой летчик, легко справившись со своей порцией, стоял над «переломанным» и примеривался  к возможности переливания стакана в его горло. Страждущий вытянул губы. Летчик примеривался, но что-то его останавливало.

      – Сейчас труханем на твои бинты, - Капиталина сразу унюхает, что вино пили! – объяснил он свои сомнения. - О! Есть идея! – сообразил, наконец, он.

   Отстегнув от капельницы, стоящей в углу палаты, резиновую трубочку, он сунул один конец в рот больному, а другой – в стакан с вином, который приладил в зажим капельницы, вместо медицинской бутылочки. “Переломанный” затянулся и стал медленно глотать, показав одними глазами, что ему эта идея по вкусу.

     - А ты вино пробовал пить? – спросил у Бугаева Фимка.

     - Пробовал, но мне не очень понравилось. Мутило.

     - Но ты же куришь?

     - Не. Меня братан бы убил бы, если б узнал. Он у меня строгий. Зарядку по утрам заставляет делать!

     - А почему вы все так враждуете между кварталами? В школе все нормально, а на улице – как волки.

     - Школа - общая. А квартал – это наша территория! Посторонним вход запрещен! Тут тебя в обиду никто не даст. Все друзья, как твои мушкетеры!

     - Друзья? – переспросил Фимка. – Твои «друзья» за эту неделю часто к тебе приходили?

   Бугаев посмотрел внимательно на Фимку  и промолчал.

     - Внимание! Борт «шестнадцатый», борт «шестнадцатый», срочно на дозаправку! Срочно на дозаправку! – гнусаво сделал объявление, разливая по стаканам вино, летчик со сломанной ногой.

   «Крылатый», выделывая по палате пируэты, «полетел» к столу. «Переломанному» было налито в стакан, не вынимая того из зажима капельницы.

    - Не скажите, сколько времени? - спросил Фимка у летчиков.

    - Пол седьмого. – ответил, занюхивая вино спичечным коробком, единственный больной с целыми руками.

    - Ну ладно. Я пошел. – сказал Фимка и стал собирать шашки.

    - Что так рано? – огорчился Бугаев.

    - Уроки еще нужно делать. – отмахнулся Фимка.


   
        В эту ночь выпал снег, чему Дед Ефим был очень рад. В деревню волки войти не решились. А вот под трупом своего родственника потоптались изрядно.

       - Должны уйти! – уговаривал себя Дед Ефим.

        Как-то днём Участковый предложил Деду Ефиму выпить.  – По рюмочке, Дед?!
Неожиданно даже для себя Ефим согласился. Всё равно уходить домой, оставлять деревню в опасности, было нельзя. Нужно было убедиться, что стая ушла.

Выпили, закусили тем, что народ в клуб приносил, Ефима подкармливая.

        - Дед! А, Дед! – начал издалека Участковый. – Ты бы хоть мне по секрету сказал, кто ты, да откуда.  Я ж никому не скажу.

        - Ты не скажешь. Но можешь не волноваться. За мной ничего такого плохого нет. Не убивал, не насиловал, людей не грабил. Живу – ни кому не мешаю. Власти надо мной нет. И ты мне не власть. И зовут меня Дед Ефим. Фамилию забыл. Документов нет. Если своим коллегам про меня не доложишь ты, то всё равно до них дойдёт. Народ не только собой хвалиться любит. Я рискую очень. Дотянется до меня суровая рука Советского Закона. Есть ведь у меня грехи. Но тот грешник уже давно умер. И в юридическом и в ментальном смысле. Так что оставим всё, как есть, ладно?

- Всё понял. Не понял, что такое в «ментальном» смысле?

        - Это что-то рядом с тактильным, но в смысле мозгов.

        - Так бы сразу и сказал.  Как скажешь, уважаемый наш человек. Я вот, что думаю.  Ты ведь тут запустил свою работу. Ради нас. Земляки тебе помогут. Жратвы соберут. Денег вот решили собрать. Чтоб не в убытках ты был из-за нас.

        - Денег не надо. Мне их в лесу тратить не на что. А вот то, что мне надо бы, я тут написал на листочке.  Тут сало свиное ( очень соскучился). Чеснок – пару килограммов. Лук  и чеснок я осенью посадил на лето. Но пока его дождёшься. Грядки под это вскопал.  С Федей я договорился, как меня вызвать к вам, если что. Если этот наш «экскримент»  удастся. Я с волками дело не имел. Не обессудьте. Просто по наитию.  Но, я попробую раз в две недели на поляну приходить. И ещё. Меня даже не твои менты беспокоят. Воры меня вычислили. Они меня ищут. Не спрашивай зачем. Они опаснее для меня, чем все твои коллеги. Этих, твоё начальство, они с кишками купят. Не доверяйся никому. Молоти под придурка. Спросят про документы, говори, что, конечно смотрел. Запоминай: Иванов Ефим Макарович. 1953-его года рождения. Место рождения – город Одесса, Украинской ССР. Запиши. А листочек с записью в свой журнал расположи. Только долго ищи. Найди, когда они уже тебе верить перестанут.   Постарайся как-то вывернуться. Хотя ты, конечно, попал. Тебе легче сдать меня, для своего будущего благоденствия и отсутствия проблем. Особенно, когда к тебе воры придут. А они придут. Весть о Деде Ефиме, спасшему деревню от стаи волков, разнесётся и по этому свету. Кому надо – вычислят.
Ещё раз говорю тебя младший лейтенант: тебя ждут неприятности. От меня открестись начисто. Я всё же ещё дня три тут у вас побуду. Волки мстительные. Может за мной пойдут. Я и сам их плохо понимаю. Неудачно на них учился охотиться. Но понял, что с ними надо,  как с ворами законниками. По  закону джунглей. Кто сильнее, тот и прав. Они силу уважают. Хотя могут действовать не предсказуемо. Этого я и боюсь. Мне ваше праздничное настроение в деревне настораживает. Когда последний раз в России волки людоедством занимались? Да в  19-ом веке! В 20-ом подъедали совсем обессиленных и обречённых. А тут живых девочек с дороги сняли. Вожак их совсем не адекватный.  И он уже знает, что я его убью. И, понимаешь, лезет на  меня. Он знает. И я знаю. А он не отказывается. Понимаешь? Нет, конечно. Он уже человечину попробовал в детстве. И, видимо, отца с матерью люди убили. Он по-другому мыслит. Не так, как волк должен. У него какие-то свои счёты. Я это чувствую. Тут совсем другая история… Ты меня можешь не понять. Но я уже совсем лесной житель. Я даже, если хочешь, можешь не верить, но посылаю ему сигналы – уходи!!! И слышу, что он не хочет. Вся деревня радуется, а я же слышу, что он рядом. Он не хочет уходить. Он со мной хочет встретиться. Один на один.  Можешь не верить…

        - Мы тут с тобой немного выпили, кстати, давай ещё по чуть-чуть. –

        - Наливай!

        - Деда Ефим! То, что ты говоришь, это уважаемо. Но ты там в своём одиночестве уже по любому должен был ёбу даться! Ты ж нормальный! Я даже подозреваю, что с высшим когда-то образованием! Ты сам-то веришь, что говоришь? Расскажи ещё о телепатии, летающих тарелках, как там… телепортации.  Давай за летающие тарелки?!

        - Давай уж. Сегодня он точно не придёт.

        - Кто?

        - Волк. Я его имени не знаю. Можешь всю команду нашу сторожей распустить. Не придут они сегодня. Я услышал.

        - А-ага! Ты услышал? Нострадамус ты наш! Давай ещё по чуть-чуть.

        - Давай. Сегодня ночь будет спокойная.  Я хоть высплюсь.

        -  А давай споём?!

        - Не надо земляков расслаблять. Он завтра что-то задумал. И по-любому, мне с ним придётся схлестнуться.  Он уже не есть хочет, и не стаю накормить. А со мной хочет разобраться. Так что давай допьём, и спать. Сегодня будем спать спокойно. Я к Михалычу пошёл. Да!!! Чуть не забыл! Ищи где хочешь, но завтра чтоб нашёл мне пачку нюхательного табака!

        - Где ж его взять то? Сейчас уже вроде никто не нюхает. Прошла эта мода.  У Михалыча на всякий случай спроси. Он даже бумагу из туалета не выбрасывает. На разжогу оставляет. Я у него даже угольные чугунные утюги для глажки в сарае видел!  Может ещё посидим? Я к Просковье сбегаю. У неё самогонка ядерная. Мне ж, пойми, с тобой хочется поговорить. Ты ж Учитель! И для меня лично. И для любого из деревни спроси – ты идеал. Тебя наши вдовы во снах эротических видят каждую ночь! Мужики замолкают, когда скабрезности начинают говорить.

        - Да нет. Хорош. Я и так уже набрался не по духу. Ещё раз говорю. Вдруг пьяным запомнишь: сегодня ничего не будет. А вот на завтрашнюю ночь – я гарантирую атаку. Причём оттуда, откуда не ждали. Он очень умный.

        - А как его зовут? – с ухмылкой спросил подвыпивший Участковый.

        - Я ещё не знаю. И он не сказал. Я пробовал его называть именами разными. Всё попробовал. Но спотыкаюсь только на имени Волк. Иногда Седой.  – задумчиво ответил Ефим.

        - Ты это всё что… серьёзно говоришь? Лицо у тебя вроде умное. Непьяное…

        - Всё очень серьёзно, младший лейтенант! Пошли спать! – Дед Ефим встал и уверенно пошёл через двор к Михалычу. Залёг на тахту возле окна и тут же захрапел. Его первая жена всегда удивлялась его способности засыпать в неудобной позе и в неудобное время.
Ему снилась своя заимка. И он очень хотел туда скорее вернуться. Это был по-настоящему его дом.


Ночь прошла удивительно спокойно. С утра вороны стали забавляться своими танцами на лесках. Этот грохот их очень веселил.
Местных жителей подтянулось к Дому Культуры в половину меньше. Все стали успокаиваться.


        - Мне нужно, чтоб вы всем свои соседям передали, все знали – сегодня будет атака на деревню.  Всей стаи. Их немного. Но они сильнее всех вас вместе взятых. Извините, и умнее.

        - А откуда вы это знаете?

        - Я просто знаю. Сегодня, если вы успокоились, то ночью будет битва не на жизнь, а на смерть.  Ваша задача поверить мне. Они нападут часа в три ночи. Тех, что были с ружьями, загонят в дом.  Стрелять вашей дробью волка, всё равно, что причесать его для красоты.   И ещё раздразнить на убийство.  Они сегодня ночью придут. И или подчинят вас себе, или вы их победите своей Волей к Свободе.

        - Красивые слова! – крикнул кто-то из зала.

        - Да я только констатирую.  Это будет в три часа ночи. Я знаю. Кто решиться выйти против них с ружьями и ножами, можно просто поднять руку.

   После недоумённой паузы руки подняли только Участковый, Федя и Михалыч. Дед Ефим и этому обрадовался. И ещё тому, что у Михалыча действительно оказалась пачка нюхательного табаку.

- Оружие выбирайте самое лучшее. Остальным дежурным, согласно графику стрелять в воздух. В ровные часы и половину часа. Ещё раз повторяю: - в волков не стрелять. Только при явной угрозе нападения. Но никто не должен выходить, после трёх, даже с ружьём на улицу, и даже во двор! Всем понятно?!   По расписанию стреляйте даже лучше в форточку. В воздух!!!
 
- Деда Ефим?! –вдруг крикнул знакомый малой.

- Что тебе? – постарался не поморщиться Ефим.

- Ты только сегодня не погибни. Я тебя очень прошу!

- Когда тебе будет восемьдесят, я тебе обещаю, ты меня и проводишь в «дальний путь». Договорились?

- Есс! –обрадовался малой.

- А теперь все по домам. Если зашелестят «сторожки», а они зашелестят в три часа ночи, - никому из дома не выходить! Стреляйте в воздух, или вдоль деревни (но в воздух!). А мы тут сами разберёмся. Остаться милиции, Феде и Михалычу. Остальные марш по домам. Слышь УВД? Ружья замени у своих аборигенов на более достойные. Вам же не в воздух придётся сегодня стрелять.

        - Всё сделаю! - ответил Участковый, и тут же стал меняться ружьями и патронами.

    Дед Ефим и Федя вышли на улицу покурить. Тут Ефима прорвало.

- Не спрашивай, ради Бога, откуда я это знаю, но нападение стаи будет в три часа ночи. Тут важно две вещи. Знать, что ими определяет: - Их самостийное мироощущение  очень близко к сумасшествию их лидера.  Он сошёл с ума даже по волчьим понятиям. Я это понял, когда узнал, про ваших школьниц.  На такое могут пойти только потерявшие контроль над собой, но не над стаей. Среди людей тоже есть сумасшедшие волки.  Я был одним из них. Я думал об окружающем мире, как о декорации своей жизни. Я был в ней самым главным. Дети, друзья, жёны, подруги – всё это только подчёркивало мою исключительность. Я всегда был лучшим. Каждой своей победой доказывая это себе. Одно время я встретил соперника в лице государства. И тут оно меня наклонило. Показало мне своё моё место. Я ушёл от него. От государства. Потому что не мог терпеть проигрыша. Этому меня жизнь не  научила. Но я проиграл. И когда  это понял, я ушёл. И мне стало очень хорошо. Я стал свободен. Но, свобода свободе рознь. Мы всё равно не свободны, потому, что не можем в своём независимом выборе не оказывать кому-то помощь, когда приходится  выбирать. Или лучше скрыться от этого с благими намерениями, претворяясь свободным. Ни кому мы ничего не должны!  Особенно, когда умерли все родители и дорогие тебе люди. Но мы не свободны перед своей же совестью. И это главная наша не свобода. А её нет. Мы отвечаем за тех, кого хоть раз назвали друзьями…


В три часа ночи, ровно после выстрела дежурного, всё и началось. Волки прорвались в деревню через всю эту гремящую и звякающую канитель, не обращая на неё никакого внимания,  и сразу приступили к резке всего живого в деревне.

        Это было похоже на  апокалипсис. Волки крошили всё подряд, жаждая крови. Ломали вдрызг свои клыки, перегрызая дерево ворот для скотины и птицы. Резали и убивали всё подряд. В этом не было смысла. В этом во всём был какой-то совершенно нелогичный самоубийственный кураж. «Слышу с гибельным восторгом, пропадаю…». Так это всё было. К людям в избы стае пробиться было не возможно. А вот предсмертный рёв домашних животных стоял по деревне неимоверный!

        Дед Ефим вышел из Дома Культуры, не обращая внимания на крики со всех сторон.
- Ты где, Седой? – мысленно спросил он у Волка.

- Ты правильно идёшь. Ещё тридцать метров, и ты меня увидишь.

- Как тебя зовут? Седой?  Я хочу знать имя того сумасшедшего волка, который решил подчинить себе деревню с людьми. Ты сошёл с ума. Ты хоть чуть-чуть это понимаешь?

- Мне и моему роду это уже всё равно. У меня, кроме желания тебя убить, ничего в душе не осталось.

- Я понимаю, что ты в этом даже благороден. Или таковым себя придумал. Давай тогда так: Я тоже буду благороден, и вот готов отбросить своё ружьё. У меня есть нож. У тебя клыки и  когти. Мы почти на равных. У тебя даже преимущество. Отзови свою стаю от деревни. И я клянусь, что отброшу своё ружьё, и мы с тобой вступим в честную схватку. Ты ведь об этом мечтал?

  - Зачем тебе эти людишки? Тем более их скот. Ты умеешь разговаривать с нами. С травами и ручьём. Ты наш. Зачем нам драться, если мы одного племени?

- Ты тронул Человека! А этого я тебе простить не смогу.

  - Я уже догадался.

- Даёшь команду своей шобле?

- Вообще-то это моя стая!

- Таких же сумасшедших, как и ты!

- Что ты говоришь! Ты на себя посмотри! Со зверями разговариваешь! С птицами! Ты  же в понимании себе подобных - просто  сдвинутый! Сам то веришь, что ты нормальный?!

- Мне хочется тебя убить.

- Мне тоже.

- Отзови тогда своих архаровцев, и, пожалуй, выйди на свет. Я клянусь, что ружьё выброшу. Останусь только с ножом.

- Очень соблазнительно. Мне жалко будет потерять в своей жизни Человека, понимающего наш язык. Так о многом хотелось бы поговорить… Но, изволь.

   Вся стая безоговорочно перестала свирепствовать, и убежала в лес через лески и «погремушки» выхода на пасеки.

- Ну? Ты обещал! – с нетерпением напомнил Волк.
 
        Дед Ефим отбросил ружьё и достал из-за поясного ружья нож. Он его когда-то, даже скорее по-пьянке, чем сознательно, купил во время кинофестиваля в Стамбуле. Для себя  Дед Ефим называл его «Вавилонским». Он был необычайно остр. Для вскрытия тушек подходил на сто процентов. И на снятие меховой шкурки. А для разделки копытных уже не подходил. Там нужно было железо потвёрже.

- Сейчас кто-то из нас умрёт. Ты готов? – спросил вполне участливо Ефим  Волка. –  И ещё…Мне будет в жизни тебя не хватать. Я ещё никогда так свободно не говорил по -звериному.

- Это потому, что ты сам сумасшедший. Ты уже почти не человек.  Да. Если ты меня убьёшь, ты станешь чувствовать себя виноватым.   Ты всегда по жизни чувствуешь себя виноватым, особенно, когда виноваты другие. Всё на себя тащишь. Твой монолог о своей неправой исключительности меня тронул. Я его подслушал. Это будем воспринимать, как твоё последнее слово. Оно тебе удалось!  Защищайся! Я имею Честь напасть на тебя и убить! Ох! Что это?

        Время стало растягиваться и замедляться. Последние слова Волка превратились в тягучий бас, как на магнитофоне с севшими батарейками…



Возле давно не действующего фонтана в парке на лавочке сидят Лютый и два его приятеля. Вечереет, но гуляющих нет. Парк давно слывет среди жителей города не безопасным местом для прогулок по вечерам.

      - Придет, куда денется! – заверил приятелей Лютый.

      - А старших не приведет? – осторожно спросил один из пацанов. – Может в кустах подождем? – и он кивнул на густые кусты акации вокруг площадки с фонтаном.

      - Он недавно только в город приехал. Я узнавал. А живет с дедом. – успокоил друзей Лютый.

      - Что же он тогда такой борзой? Как заржал тогда…

      - Вот и посмотрим сейчас. Вон он идет! Один! Значит, деньги несет.

    По аллее к фонтану беспечно приближался Ефимка, вертя в руке, как трость, ивовый прутик. Трое ожидающих спрыгнули с верха скамейки. Ефимка остановился, не доходя до троицы нескольких шагов.

      - Давай! – сказал Лютый и протянул к Ефимке открытую ладонь

      - Бугай не курит. – сказал Ефимка.

      - Ничего, мы ему пряников купим. – засмеялись успокоившиеся приятели.

      - Денег я не принес. Я предупреждал. Драться будем. – сказал Ефимка и незаметно для своих недругов в кармане приоткрыл пальцами обертку пачки нюхательного табака, удобнее прилаживая ее в руке для атаки.

      - Ты чо сопля! Да я тебя щелчком перешибу! – запел Лютый и, все трое стали надвигаться на Ефимку

      Ефимка одним движением, как теннисной ракеткой, сыпанул табак в лицо нападавшим. Немного отступив, отбросил пустую пачку и, перехватив ивовую розгу в правую руку, ринулся на ослепленных и задохнувшихся табаком врагов. В этот момент включились фонари. Они засветились не сразу же, а вначале мелькнули, а затем только понемногу стали набирать силу, как будто набирали воздуха в легкие. Одновременно с ними стало стремительно темнеть небо, стали исчезать окружающие парк трехэтажки, затем деревья, затем дальние кусты акации. В наступающей темноте слышны были только свист разрезающей воздух розги, возня, крики от боли, чихи и невнятная ругань. Из кустов акации, щурясь от ослепляющего света, вылез Илья Мосенс. Вытаращив от возбуждения глаза, он занес над головой увесистую палку, и заорав диким голосом “Урааа!” бросился в  шум драки.



Ефим отвлёк  внимание Волка правой рукой с ножом, чуть-чуть театрально, а левой махнул в морду своего врага облако нюхательного табаку прямо из заранее открытой пачки. Волк был полностью ослеплён. Но прыгнул на Деда Ефима вслепую. Дед Ефим этого ждал и прыгнул вбок, со всего маху встретив тело врага, своим стамбульским ножом правой рукой, попав прямо Волку в сердце. Поймал у него во взгляде некоторое недоумение...

        Ни в коем случае это всё не придумано. С Дедом Ефимом ещё вся история впереди.   

                (Конец первой части)

      
Сергей Кащеев