Побег

               
Пролегающая в полукилометре от села железная дорога соединяла областные центры – Оренбург и Куйбышев (ныне Самара).
До ближайшей узловой станции Бузулук было восемнадцать километров. Сесть на ходу в проходящий поезд было нереально, поэтому я, не задумываясь, отправился в сторону станции пешком.
Я брёл вдоль «железки». Справа зеленела бесконечная лесополоса, кое-где весело распевали птички. Сильно припекало солнце. Во время ходьбы я почти успокоился, утихла боль в голове, вспомнился родной посёлок, отец и старшие братья. Сильно хотелось повидать их.
Прошло два года после моей разлуки с родными (а, может быть, моей ссылки…), обиды за то, что отдали меня в детдом, на отца и братьев я не держал. Отец изредка приезжал, привозил конфеты, печенье – мы с младшим братом были рады и этому.
Я плёлся под палящими лучами солнца, предвкушая момент встречи с Виктором.  Представил, как внезапно предстану перед старшим братом. Галя, его жена, усадит меня  за стол и скажет: «Какой ты худой, Саня, давай-ка поешь домашнего борща со сметанкой».
Готовила Галя вкусно, у меня инстинктивно засосало в животе (время было обеденное, но с собой – ни крошки).
Она, конечно, спросит: «Почему приехал?» Расскажу о своём житье-бытье в детдоме. Виктор сжалится и заберёт меня (отец жил с мачехой, к ним не хотелось идти).
Работая в райкоме партии водителем первого секретаря, семья его жила по тем временам вполне прилично. Он был хозяйственным, оборотистым мужиком, получил квартиру с участком – в коттедже на две семьи, благодаря своей работе. 
Почему он согласился отдать нас, младших, в детский дом? Ведь нас со Славкой мог бы взять к себе и другой брат – Николай. Он тоже шоферил на больничной «скорой», держал свое хозяйство и не бедствовал.
Тогда я ещё не понимал, что значит «лишний рот». У Виктора своих было трое девчат-погодок. Даже, если бы он согласился забрать нас к себе, то пришлось бы решать всякие формальности по опекунству. Это вряд ли тогда входило в его планы.
Устремлённый идти только вперёд, к родным местам, я шагал километр за километром, заглушая голод и жажду тем, что срывал на ходу головки цветов и листья с деревьев, разминал их пальцами, жевал. Где мог, прятался в тенёк, идя под деревьями.
Подходя к Бузулуку, неожиданно набрёл на военный полигон. Вдали виднелись очертания военной техники, прикрытые зеленой камуфляжной сеткой. На прилегающем пустыре торчали мишени, зияли окопы с брустверами. Попалось несколько пистолетных и автоматных гильз. В траве нашел солдатскую пилотку. «Очень кстати», ; подумал я, надев ее на голову. Солнце еще  припекало, хотя день клонился к закату.
За полигоном, большим товарным разъездом начинался город. На путях стояло много вагонов и готовый к отправке состав.
Дорога здесь одна – на Оренбург, если ехать в сторону моего посёлка. Туда же смотрела и голова состава. Тепловоз был «на парах», похоже, готовый вот-вот отправиться в путь.
На платформах стояли крытые брезентом новенькие, пахнущие краской, зелёные танки и автомобили.
Состав действительно тронулся, судьба благоволила мне. Раздумывать было некогда, и я забрался на одну из платформ.
Мелькнула счастливая мысль: «А что, если залезть в кабину машины и таким образом доехать до места?» Нажал на ручку одной из них, щёлкнул замок, между дверью и кабиной образовалась небольшая щель, но дальше что-то удерживало, не давало открыться двери полностью (впоследствии я узнал, что «мешала» проволока с пломбой). Дёрнул сильней, дверь распахнулась и вот я уже на сиденье машины.
На улице было ещё светло, поезд тронулся, медленно набирая ход. Через несколько минут проплыл перед глазами старинный железнодорожный вокзал, за ним замелькали пятиэтажные хрущёвки, затем частные дома.
Поезд выбрался за черту города. По сторонам простирался однообразный пейзаж: родная оренбургская степь на сотни вёрст окрест с лентами бесконечных лесополос вдоль железной дороги. 
Я приоткрыл оконное стекло грузовика, тёплый ветерок ворвался в кабину. Головная боль прошла, настроение улучшилось: впервые я ехал один и свободный от всех! Как здорово мчаться в неизвестность, за окном мелькали  полустанки, перелески, ленты разбегающихся дорог, радующие мою детскую душу. 
Мерно постукивали колёса.
Наступила ночь, подо мной упруго пружинило уютное сиденье, и я заснул.
Не знаю, сколько продлился мой безмятежный сон, но очнулся я от подозрительных стуков. Затаился. Ходили по платформе с фонарём. Посветили внутрь моей кабины, сердце замерло. В тишине свет скользнул по моему убежищу, чуть задержавшись, перекинулся в другое место.
 «Наверно не заметили», ; понадеялся я.
Вдруг щёлкнул замок двери, она распахнулась. В глаза ударил яркий свет фонаря, через пару секунд раздался грубый мужской голос:
; Эй, солдатик, ты чё, перебрал, что ли? А ну, вставай, выходи, или тебе хочется неприятностей?
Я продолжал лежать, скорчившись от страха на сиденье.   
Тогда в кабину вторглась сильная рука, ухватившая меня за шиворот, и властно потянула наружу. И тут же удивлённый прокуренный голос произнёс:
; О, так это шкет! Надо же, а я принял его за сопровождающего эшелон солдата. И пилотку нацепил, ишь ты! А я еще подумал: что это он забрался сюда? Может, хватил с устатка да решил проветриться таким образом? Или поссорился с товарищами да ушёл от них? Зачем же пломбу-то срывать! ; неожиданно подытожил он.
Приподняв мой подбородок, спросил строго:
- Ты чей? Как сюда попал?
Я молчал. Тогда он сказал:
- Ладно, партизан, скоро узловая станция, там тебя сдам в милицию и ты, как миленький, всё расскажешь! Пошли!
Он повёл меня, держа крепко за шкирку.
Поняв, что моё дело плохо, я лихорадочно стал придумывать версию причин своей поездки. Тем временем мужик привел меня в теплушку.
Мелькнула спасительная мысль, и я с ходу взмолился:
- Дяденька, не отдавайте меня в милицию, я еду к бабушке - из Колтубановки в Переволоцк. Бабушка старенькая и больная. Мама умерла, а на билет у меня нет денег. Отпустите, пожалуйста!
Дядька уже не так сердито, как вначале, посмотрел на меня, потом властно взял за плечо и усадил за стол, резюмируя:
- Да, я смотрю, ты небогато одет, прямо скажем, очень даже бедновато. Худой какой! Только что-то мне не верится, что ты совсем один остался. Должны же быть в Колтубановке родственники. Неужто, все бросили тебя, что пришлось таким образом добираться к бабушке?
Между разговором он достал гранёные стаканы с подстаканниками из шкафчика, мешочек с колотым сахаром. Появились сушки и чёрный хлеб с салом, баночка домашней сметаны. Из закопчённого чайника полился заваренный чай.
; Садись, перекуси, небось, кишка кишке бьёт по башке? – хохотнул он. Но его грубоватый юмор меня не смутил, я уже почувствовал к нему симпатию.
– Только я не расслышал, куда ты направляешься?
; В Переволоцк, ; напомнил я, решив говорить хотя бы частично правду. Не хотелось, чтобы меня высаживали раньше или позже.
Дядька почесал затылок и немного подумав, сказал:
  ; Не сходится, сынок. Состав формировался в Бузулуке, а Колтубанка за тридцать вёрст до него. Я знаю, что в Елшанке есть детский дом, вот на его обитателя ты больше всего смахиваешь. Меня не проведёшь на мякине, я в этих местах родился и прожил почти всю жизнь, не считая войны... Если честно расскажешь, я, может, что-то для тебя сделаю.
Дядька был пожилым, кряжистым, но лицо доброе, побитое оспой, особенно нос. Одет в железнодорожную старенькую форму, его усы висели, как у запорожца, на голове – совсем седые волосы и лоб был сильно изрезан глубокими складками морщин.
Дядька улыбнулся мне, щурясь близоруко. Во всем его виде было что-то обнадеживающее.
Я решил – будь, что будет, расскажу всё, как есть: что из детдома, что не хочу там больше жить, поскольку нет на свете справедливости…
По мере того, как я рассказывал о том, что был избит ни за что, и что в Переволоцке есть отец и братья, вдруг остро открывалась нелепость такой затеи: вряд ли меня кто-то ждёт из близких. Чётко представил себе лицо Галины, которая, если честно, ко мне не очень благоволила, что в итоге и стало одной из причин «ссылки» в детский дом.   
Вспомнил Славку, как мачеха ставила его в угол коленями на горох за любую провинность. И решил, что возвращение ничего хорошего мне не сулит, в детдоме младший брат останется без меня…
При мысли о младшем брате, о нанесенной обиде, у меня непроизвольно потекли слёзы.
; Ну-ну, что ты, не плачь, ; неумело стал успокаивать дядька. 
; Брата Славку жалко, ; прогнусавил я, ; бросил его в детдоме, даже не сказал, что поехал к своим… При слове «своим» у меня вновь внутри сжалось и, уже не сдерживаясь, я заскулил, словно бездомный пёс. 
Дядька всё прекрасно понял, неловко погладил меня по голове, приобнял и предложил: 
; Слушай, сынок, я понимаю, что тебе несладко в детдоме, но, может, тебе всё же вернуться, а? Просто так туда не попадают…
Я кивнул головой, а непрошеные слёзы  все катились по щекам.
; Тогда придётся всё-таки передать тебя милиции.
Увидев испуг, метнувшийся в моих глазах, мой новый знакомый успокоил:
- Ты не боись, паря, хуже не будет. Я передам тебя нашим ребятам в Новосергиевке, всё им объясню. Они свяжутся с милицией в Бузулуке и доставят тебя туда. Я попрошу, чтобы воспитатели не ругали и не наказывали, хорошо?
Он будто советовался со мной, и я проникся к нему доверием окончательно. Всё так и произошло.
В Новосергиевке на узловой станции поезд остановился, дядька отвёл меня в теплушку на железнодорожных колёсах, стоявшую в тупике, на рельсах у конца перрона. Нас впустил к себе сонный мужчина. Я простился с добрым человеком, так и не спросив его имени. Мужчина указал на свободную полку, я залез и почти сразу отключился.
Утром меня отвели в линейное отделение милиции при железной дороге. Невольно пришлось слушать телефонные переговоры дежурного по станции. Между разговорами тот задавал мне вопросы, я отвечал, подтвердив, что я из детдома, назвал свою фамилию и фамилию директора. Потом ещё какое-то время сидел в жёстком кресле кабинета милиции.
Меня подсадили в проходящий поезд к сопровождающему состав милиционеру. Ехали в обратную сторону днём.
Снова Бузулук, отделение милиции, ожидание…
За мной приехала Трёшка, наш завуч, так мы её звали за глаза. Кто ей дал такое прозвище, я не помню, но оно связано с деньгами. Трёшка сильно картавила, и однажды произнесла сама это слово в разговоре: «…купила за тлешку». В простонародье так называлась купюра в три рубля. Кто-то из ребят, услышав «крылатое» выражение, тут же приклеил к ней его намертво.
Она была горластой и вредной, дети не любили Трешку, но вынуждены были подчиняться, ведь воспитателей, как и родителей, не выбирают.
Вопреки заверению дядьки, завуч набросилась на меня с угрозами, обещая устроить за побег «хороший приём» на месте. 
Милиционер урезонил её, сказав, что от хорошей жизни не убегают. К тому же жизнь, видимо, была так хороша, что ее воспитанник весь в синяках и ссадинах. Она прикусила язык.
В детском доме меня неожиданно встретила Аннушка, она ни о чём не спрашивала, наверняка, уже знала о выходке своего любимчика. Моё исчезновение и звонок из милиции в детдом порядком встревожили руководство. И хотя в то время мы жили в свободном режиме, часто пропадали на речке, в лесу, это почему-то никого сильно не напрягало. Скорее всего, меня здесь даже не хватились, пока не позвонили из города…
Пообещав, что всё будет, как прежде, Аннушка обработала мои потемневшие ссадины и кровоподтёки, сказав, что все в детдоме очень переживали за меня.
Кого она имела в виду, может, себя?
Попросила, чтобы я не таил на обидчика злость, он якобы уже раскаялся в содеянном и пообещал, что больше никогда этого не повторит.
Я не хотел расстраивать добрую Аннушку и пообещал забыть эту историю.
Потом нашёл братишку. У него было всё нормально, и это меня успокоило окончательно.
Друзья, услышав мою эпопею, удивились поступку Сирожи. Он же пустил слушок, будто я что-то натворил или украл и поэтому сбежал. 
Витька Садчиков и Толька Раков – мои дружки возмутились, сказав, что надоело терпеть произвол «стариков», предложив сделать Аненкину «тёмную» - накостылять обидчику, но я попросил этого не делать. Мне по-прежнему не хотелось расстраивать Аннушку. 
Детский максимализм, когда любимый человек должен принадлежать только тебе, в данном случае, вряд ли был оправдан со стороны Аненкина, но, если вдуматься, он тоже защищал своё, как мог. Хотя я это тогда вряд ли понимал, скорее, почувствовал подсознательно природу его поступка.
Аннушка на самом деле любила многих и не формально. Но всех любить одинаково нельзя, я это тоже понимал. Она руководила в детдоме нашим духовым оркестром, но всех связывало уже что-то гораздо большее, чем любовь к музыке. Принося свои пирожки и плюшки, она относилась ко всем максимально заботливо и ровно, как мать, поэтому, вспоминая теперь этот случай, я понимаю её маленькую слабость...

продолж. след...