Мой Чернобыль

                СЕРГЕЙ ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ


                МОЙ ЧЕРНОБЫЛЬ
                (Правдивый очерк)* 
               
                К 36-летию аварии на АЭС


       У меня был свой Чернобыль.
       Весной 1986 года я был на побывке в родных краях – на Верхнем Дону. В конце апреля среди казаков прошёл слух о взрыве на атомной электростанции на Украине. Верить людской молве не хотелось, да пришлось. Вскоре по степям заколесили мобильные группы со специальными приборами по выявлению уровня радиации в грунте и атмосфере.
    Отпуск как раз закончился. Я вернулся в Литву. В то время я стал курсантом Вильнюсского военного училища МВД СССР и на какое-то время забыл в учебной суете о случившемся. Однако чернобыльская тема вскоре снова всплыла. Об этом шепотком заговорили между собой в коридорах и курилках преподаватели и даже упомянули, что весь состав училища могут направить в район Чернобыльской АЭС на охрану общественного порядка.
     И это случилось. Все курсанты были направлены на полное – очень тщательное медицинское обследование. И тут у многих сдали нервы. У кого-то неожиданно появились мудрёные болезни, у кого-то травмы рук и ног, а кто-то откровенно отказался. Начальник училища сразу всех образумил, доложив на общем собрании, что симулянты и отказники будут не допущены к государственным экзаменам и в результате лишатся диплома юриста-правоведа и воинского звания лейтенант, которые должны были стать реальными всего лишь через полгода, да ещё вдобавок со всех будут вычтены деньги, вложенные государством на наше обучение. И даже грозил возбуждением уголовных дел. Все сразу угомонились и пошли на обследование к приехавшим прямо в училище врачам. Слишком много стояло на кону: часть из нас уже были женаты и имели детей, либо ждали их появления, а другая часть активно примерялась связать себя, буквально в ближайшее время, «Узами Гименея», так как знали, что многие попадут по распределению в северные, малообжитые районы нашей тогда ещё не развалившейся на части необъятной родины – а там незамужних девушек, как говорится, днём с огнём... Благо торопились и засидевшиеся в незамужестве девушки, почувствовав свой час.
     Несмотря на жёсткий контроль со стороны руководства, несколько курсантов умудрились-таки прикупить какие-то справки о болезнях. В основном это были местные кадры – жители Литвы. Они были в обязательном порядке по два-три человека в каждой из десяти групп училища. Если они даже не набирали на экзаменах достаточного количества баллов (а конкурс был вполне приличный), их всё равно принимали. И они, будучи местными, находили какие-то лазейки: у кого-то отец был в дружбе с отцом знаменитого в то время на всю страну и даже на весь мир баскетболиста Сабониса, у кого-то отец был знаменитым портным и шил костюмы* власть имущим, а у кого-то, видимо, просто были деньги. Большинство закавказцев, которых в училище было не так уж и много, тоже умудрились как-то отвертеться от командировки. Но братья славяне – русские, украинцы и белорусы, сопровождаемые татарами и северокавказцами – адыгейцами, дагестанцами, ингушами, осетинами, чеченцами... – загремели в места чернобыльские, радиационные, практически полным составом.
     Везли нас поездом Вильнюс – Гомель. Из Гомеля, до баз дислокации в белорусских городках Хойники и Брагин, – автобусами. Я попал в Хойники. Нам сразу нацепили на грудь именные датчики, чтобы впоследствии знать, кто сколько получил микрорентген, и расквартировали в местной районной школе, классы которой были оборудованы под жилые помещения. На службу ходили парами. День дежурства – сутки выходной, ночь дежурства – двое суток выходной. Службу несли в пустых сёлах Полесья – напротив атомной электростанции. Перед заступлением на службу каждому выдавали две бутылки минеральной воды, привезённой извне, чаю из общего котла в собственный термос, из воды, привезённой извне, сухой паёк, привезённый извне, портативную рацию, штык-нож, фонарик – и в путь. Автобус шёл полукольцом – от Припяти до Припяти. Останавливался только в сёлах, расположенных друг от друга на расстоянии примерно 7-8 километров. Каждое следующее дежурство – в следующем селе. Делалось это потому, что уровень заражения в зоне отселения был разным. Перемещаясь, мы прошли все точки на полукольце и получили одинаковое количество радиации. При въезде в центр села дежурный офицер выкрикивал его название и две фамилии. Автобус на пару секунд приостанавливался, из него выпрыгивали два курсанта и молча шли по пустынной, безмолвной улице к специально оборудованному под наблюдательный пост дому. Одна из комнат дома была обеззаражена, в ней находились стол, два табурета, керосиновая лампа «летучая мышь» и исправная печка.
     По долгу службы мы обязаны были по несколько раз в день обходить охраняемое нами село от края до края и заглядывать в дома и хозяйственные постройки – там могли скрываться от правосудия, от армии и ещё от каких-то неблаговидных делишек люди. На первых порах удивлению нашему не было предела: всюду добротные подворья, всюду добротные дома и всюду тишина – ни единого движения, ни единого звука. Мы заглядывали в комнаты, и удивление усиливалось, даже охватывал озноб. Было неприятное ощущение, что мы вероломно вламываемся в святая святых любого человека – в его личное жильё, пока он вышел на минутку по неотложным делам. А когда заходили внутрь, совсем брала оторопь. Возникала уверенность, что хозяева действительно выскочили из комнаты только на минутку. Всё об этом говорило. Всё. На стенах висели ковры, в буфетах были красиво расставлены бокальчики и вазочки, ровными рядами красовались тома популярных книг, в углах комнат умостились, чтобы не попадаться под руку хозяевам, телевизоры и радиоприёмники, на столах и лавках стояла посуда. Под столами и лавками вовсе была домашняя обстановка – под ними находились заготовки на зиму с прошлого лета: маринованные огурчики, помидорчики, грибки, различные варенья. От всего увиденного становилось окончательно не по себе, мы старались поскорее выскочить на улицу. Похожие ощущения, на первых порах, возникали и в местных магазинчиках «сельпо», которые мы тоже обязаны были контролировать – там также всё в целости и сохранности, всё стоит на полочках, как будто продавщица навела порядок всего лишь минутку назад и нагнулась под прилавок, чтобы сделать вам приятное – достать оттуда что-то дефицитное, не выставляемое на общее обозрение, и только поэтому её не видно. Рецепт был тот же – как можно скорее выскочить на улицу и как можно глубже вдохнуть в лёгкие чистейший, весенний полесский воздух, настоянный на хвое. От этого всегда становилось значительно легче и телу, и душе, и просветлённее – голове. Но так было до определённого дня – до дня, когда в воздух поднимался вертолёт и всё кружил и кружил над зонами отселения и отчуждения.* Происходило это обычно в конце недели. Если на этот день выпадало дежурство, на душе вдруг становилось тревожно. Мы, к сожалению, заметили не сразу, что именно в это время на организм нападает какая-то необычная вялость – слегка и как-то необычно ломит плечи, слегка и как-то необычно крутит суставы, слегка и как-то необычно давит в затылок – и всё бродили и бродили, тяжеловато переставляя вдруг сделавшиеся ватными ноги, по всё ещё лежащему мартовскому снегу, пассивно созерцая местный колорит и природу. А надо было лишний часок посидеть на своём посту, обеззараженном специальными препаратами. Но кто тогда мог это знать. Это чуть позднее выяснилось, к концу нашей полуторамесячной командировки, что во всём виновата радиация. Как известно, над четвёртым, взорвавшимся реактором построили изоляционный саркофаг. Со слов осведомлённых людей – офицеров химзащиты, осуществлявших замеры радиации и проводивших дезактивацию территорий и помещений, саркофаг этот не мог бесконечно накапливать и хранить под собой радиацию, поэтому купол время от времени приоткрывали, чтобы его не сорвало. Делалось это в конце недели. Всё дело в том, что ветры в тех краях дуют весьма своеобразно. Несколько дней подряд с севера на юг – с Белоруссии на Украину, и только в конце недели в обратном направлении – с Украины на Белоруссию. В этот самый момент приоткрывался саркофаг и в воздух поднимался вертолёт, чтобы контролировать ситуацию. Вертолёт часто пролетал над нашими головами, иногда достаточно низко, и нам видны были, пусть и не слишком отчётливо, лица пилотов. Эти лица я впоследствии хорошо разглядел по телевизору. Пилоты получили в тех облётах огромное количество радиации. Они медленно умирали, нужна была срочная операция за рубежом – в Германии. Государство, пусть и развалившееся на части, пусть и ставшее беднее и слабее, обязано было обеспечить лечение своим героям. Но оно почему-то просило через экраны телевизоров посильной помощи у добрых людей... Общими усилиями пилотов отправили на лечение. К всеобщему сожалению, это лишь немного продлило им жизнь. И всё же продлило.
     Описываемая ситуация с саркофагом на первый взгляд странноватая. Как только ветер начинал дуть с юга на север – на Белоруссию, так и приоткрывали саркофаг. Среди нас тотчас пошли такие разговоры: «Вот оборзели хохлы! Травят бульбашей!» Знатоки тут же объяснили и эту ситуацию. На север от Припяти лесистое и болотистое Белорусское Полесье с малонаселёнными деревнями, жителей которых легче было отселить на новые места или защитить от радиации, чем густонаселённый юг – на юге двухмиллионный Киев, областные Чернигов и Житомир, множество других городов и городков.
     В ночное время, наоборот, мы обязаны были находиться, по инструкции, на посту, но каждый час должны были выходить на улицу: прислушиваться к подозрительным звукам и присматриваться – не промелькнёт ли где огонёк. Обстановку сразу докладывали по рации передвижному офицерскому патрулю, колесившему на УАЗике* от села к селу и дополнительно контролировавшему ситуацию на дорогах и на постах, а те, в свою очередь, докладывали дальше – по инстанции. На улицу обычно выходил, прислушаться и присмотреться, а затем и доложить обстановку по рации, мой друг и напарник по дежурству Роман – он был курящим, и любил каждый часик подышать чистым воздухом с сигареткой в руке. Я в это время начал помышлять о писательстве. Был в задумчивости, вынашивал планы о фольклорно-историческом романе, который таки написал двадцать лет спустя. Иногда оживлялся и делал какие-то наброски для своих первых рассказов «Маманя» и «Ольгина тайна». А между этими событиями читал Достоевского – я тогда впервые близко и вдумчиво соприкоснулся с великим мастером, школьные годы не в счёт – там было всё на скорую руку, поверхностно, по принуждению. Рано поутру мы оба выскакивали на улицу и бодро разминались, готовясь к пересменке – и в это время частенько замечали в каком-нибудь краю деревеньки седой шлейф дыма, уверенно рвавшийся из печной трубы по кристально чистому морозному пространству к самым небесам. Возмутителями спокойствия в основном были одинокие старушки и старички, ночами прокрадывавшиеся через леса и болота Полесья по только им знакомым тропкам в родные, милые их сердцу и душе деревушки, которые не хотели променять ни на какие удобные городские квартиры. Они хотели дожить свой век, несмотря ни на какую радиацию, на своей, с детства любимой земле – на которой они когда-то родились и в которую они хотели уйти, как придёт время. Никакие уговоры и доводы не действовали. Зачастую специальным службам приходилось увозить их силой. На следующий день клубящийся дым мог вырваться из печной трубы уже в другом конце деревеньки. И так регулярно. Их увозили, а они возвращались.      
     Пока со мной был Роман, я был уверен – на службе всё в полном порядке. Он был неутомим и вездесущ. Всё успевал заметить, всё успевал проверить. Это ему было не в тягость, даже в радость. Поэтому он, сам того не подозревая, с удовольствием позволял мне лишний разок почитать и лишний разок помечтать о моих будущих литературных трудах. Выходит, и он, хоть и совсем чуточку, да причастен к тому, что я впоследствии стал писать и в конце концов пришёл к этому очерку.   
     К сожалению, за полторы недели до конца нашей службы в зоне Чернобыльской АЭС мы с Романом расстались. Он сильно повредил руку, по трагической случайности, и был госпитализирован. Вместо него мне дали в пару резервного вольнонаёмного шофёра, прикомандированного к нашему подразделению. Вот тут-то мне и пришлось забыть в ночные дежурства про дела литературные. Новый товарищ был очень похож поведением на Романа – такой же активный и вездесущий. Он с удовольствием брал на себя инициативу, что могло бы по-прежнему позволять мне читать или писать. Ключевые слова: «могло бы по-прежнему...» Но этого не случилось. Его инициатива была такова, что он всегда хотел всё сделать как можно лучше, а надо было сделать просто – как надо. Всё сделать как лучше обычно оборачивалось какой-нибудь несуразицей: то он разбивал стеклянный пузырь на лампе «летучая мышь», пытаясь его до миллиметра очистить от сажи, и мы оставались из-за этого на всю ночь без света; то раздавливал лампочку в фонарике, пытаясь её отрегулировать так, чтобы поток света был как можно ровнее и ярче; то выводил из строя рацию, пытаясь её чётче настроить на нужную волну; то каким-то непостижимым образом нечаянно выбивал стекло в окне, и нам всю ночь было достаточно прохладно; то умудрялся плеснуть лишку керосина в печку при растопке, и она взрывалась пламенем, мы её отчаянно тушили, а затем всю ночь чихали и кашляли от гари; а то и просто терял что-то из вверенного снаряжения. Чего только стоит утеря штык-ножа! Человек гражданский, скорее всего, скажет: «Подумаешь?..» Но человек служивший знает, что такое утеря хотя бы одной-единственной стреляной гильзы или шомпола, не говоря уже о боевом патроне или штык-ноже. Всю смену потратили мы на поиски, исколесив немалое пространство и перещупав окоченевшими руками немалое количество сугробов. Благо было дневное дежурство. А искали мы, как можно догадаться, не там где надо. Штык-нож был совсем рядом. На этом моё терпение кончилось, я взял инициативу в свои руки. Мой напарник охотно согласился, но при этом научил меня играть в карты на деньги в дотоле неизвестную мне игру. На кон ставили по маленькой – по условной копеечке. Эта маленькая условная копеечка к концу ночной смены* неожиданно вылилась в три реальных, дорогих по тем временам рублика* не в мою пользу. Но в следующее ночное дежурство я поднабрался опыта и отыгрался с хорошей прибылью. Мой картёжный соперник психанул, засобирался на улицу покурить и заодно принести из сарая дровишек, так как, по его мнению, в комнате стало холодать – на самом деле было совсем наоборот, мы только что проветривали из-за духоты помещение. Он налегке выскочил на улицу, впопыхах схватив только рацию и фонарик. Я его отговаривать не стал, пододвинул поближе «летучую мышь», выкрутил побольше фитиль, прислонился к стене, подложив под голову форменную шапку-ушанку, и стал читать. Читал, читал – и задремал. Да так крепко, что очнулся только тогда, когда за окном забрезжил рассвет. И тут дежурный офицер из мобильной патрульной группы ввёл в комнату моего посиневшего, лихорадочно дрожащего напарника. Только через полчаса, отогрев его чаем и глотком спирта*, который каким-то чудом сохранился во фляжке у патрульных, мы узнали, что он, покурив на крыльце дома, при вполне приличном лунном освещении беспечно бросил там рацию и фонарик и зашёл в сарай с пустыми руками. Когда он набрал дров и попытался выйти, ему преградили путь неизвестно откуда взявшиеся во дворе волки, оскалив клыки. Так и проторчал он раздетым, на вполне зимнем мартовском холоде, около четырёх часов. А будь у него в руке рация, он тут же вызвал бы на подмогу патруль. Или, будь у него в руке фонарик, он посветил бы мне в окно, около которого я сидел. А уж я бы этих тварей!.. Честно говоря, сейчас не знаю, что бы я делал – наверное, испугал бы их горящими головешками дров из печки... Знатоки сразу стали утверждать, что это всего лишь одичавшие и мутировавшие в рост собаки. Это подтвердили патрульные, много колесившие по дорогам в зоне Чернобыльской АЭС, не верить которым у нас не было оснований – они видели крыс в рост зайца, зайцев в рост дворняжки, дворняжек в рост волка, а уж самого волка чуть ли не в рост телёнка. Вот такая зоология.
     Сколько мы получили радиации и сколько потеряли здоровья, никому до сих пор неизвестно. Единственное, чем нас тогда наградили за наш маленький подвиг* – это одна-единственная дополнительная зарплата, две дополнительные недели к одному отпуску и специальное обследование. Всё. Больше ничего и никогда. А ведь некоторые из нас уже заплатили за свои приключения в Полесье здоровьем и даже жизнью. Только из моей учебной группы, из двадцати пяти поехавших, безвременно ушли трое*. А всего было десять групп. Они менялись каждые полтора месяца – одно военное училище, сменяло другое...
     Была и более опасная зона – зона отчуждения. Я был на её границе и видел юных, щупленьких солдатиков срочной службы, в полинялых, весьма просторных бушлатах, с грустными, подсознательно обречёнными лицами. Среди них процент серьёзно пострадавших ещё выше – они несли службу дольше и были к реактору ближе.
-------------------------------------------------
* Автор правдиво описал только то, что видел своими глазами, и только то, что слышал своими ушами. И если его глаза и уши в порядке, а они в порядке – это подтвердила придирчивая медицинская комиссия и до отправки, и после возвращения из зоны АЭС, а также теперешнее обследование, то вранья в тексте не должно быть (авторское замечание).
*В ту пору шитьё было весьма популярным и прибыльным делом, так как в магазинах в основном висели, в скуке, мешковатые, однообразно-стандартные, тусклые костюмы, пользующиеся малым спросом.
*Запрещённые для свободного доступа территории, подвергшиеся наиболее интенсивному загрязнению, более 40 Кюри на один кв. километр. Зона отселения – 10 км., зона отчуждения – 30 км. Основными долгоживущими радионуклидами, обусловившими загрязнение, являются: Стронций 90 (Период полураспада – 29 лет), Цезий 137 (30 лет), Америций 241 (432 года), Плутоний 239 (24 тысячи 110 лет!).
*Популярный в советское время внедорожник Ульяновского автомобильного завода.
*Заняться ночью чтением или чем-то ещё, личным, позволяла специфика дежурства. Днём на всё это времени не хватало. Днём постоянно патрулировали улицы.
*Тогдашний рублик был ещё достаточно крепким, на него можно было сытно пообедать в столовой, даже с кружкой пива. Или купить в магазине 50 школьных тетрадей, или 100 коробок спичек, или 100 конвертов…
*Бытовало мнение, что алкоголь защищает от поступления радиации в организм человека, поэтому люди старались, у кого была возможность, немножко выпить перед выходом на службу. Мнение это бытовало на основании того, что после взрыва реактора в живых рядом с ним вроде бы остались только те, кто был сильно пьян.
*Описываемые события происходили почти два года спустя после аварии. Тем не менее некоторые получили болезненную дозу радиации – те, которых по каким-то вполне объективным на тот момент и в тех условиях причинам не смогли хорошо обследовать, те у кого оказались скрытые, трудно выявляемые болезни, иногда даже не болезни – всего лишь незначительные симптомы. Радиация ударила именно в эти слабые места (некоторые заболели и даже умерли). А которые поехали абсолютно здоровыми, таковыми оттуда и вернулись, – хотелось бы в это верить.
*Доподлинно известно о троих безвеременно ушедших из одной группы, так как судьба всех разбросала по 15 вновь образовавшимся странам и связь с некоторыми была утеряна.


                БИБЛИОГРАФИЯ


МОЙ  ЧЕРНОБЫЛЬ 
(Январь 2015 г., Лондон).

1.  Книга «Запах родины». Повести, рассказы, очерки, главы из романа, интервью, стихи друзей.  2015, Лондон.
     ISBN  978-9934-14-577-3
2.  Газета «Слава Труду»  № 17, 23 апреля 2016 г., Кашары.
3.  Международный альманах «Рукопись» № 25, 2016,  Ростов-на-Дону.
4.  Журнал  «Inter-Focus». Апрель 2016, Ганновер, Германия. 
5.  Книга «Избранное». Повести и рассказы. 2019, Москва. 
     ISBN 978-5-00153-068-8
6. Газета «Наш край» № 32, 12. 05. 2021, Миллерово.