Роман Объединение физики. Ч. 1, гл. 13

               

                Г Л А В А   Т Р И Н А Д Ц А Т А Я



  Звенящим, голубоватым утром, под непрерывный, оглушительный со всех деревьев воробьиный щебет Аполлинарий Кузьмич отправился в городскую клинику номер такой-то, посетил главного врача и, сидя немеющим задом на жёстком стуле, имел с ним короткую беседу. Получив после безумных, судорожных поисков медперсоналом самый белый с накрахмаленным бортами и хлястиком халат, в сопровождении перепуганных врачей и сестер, он появился в палате и уверенно направился к железной койке под окном.
  - Здравствуйте, Кучмуков,- зло, устав от назойливого внимания и бессонницы, почти прикрикнул Аполлинарий Кузьмич, глядя на плывущий в белой пене простыней почти труп человека, в изможденная жёлтое лицо того.
  - А, профессор...- хрипло, очень слабо, ещё слабее, чем день назад, произнес больной.- А я знал что вы придёте. Как дела у Же... у Ле..., у Жле..., у нашего этого общего знакомого. Что, сдулся мужик? Я не Кучмуков...
  Казалось, голос звучал отдельно от тела, от неподвижно лежащих губ.
  - Я его взашей прогнал,- спокойно сказал Аполлинарий Кузьмич, улыбаясь в него ясными голубыми глазами.
  - Что я вам говорил? Чистой воды симулянт.
  - Да, вы оказались правы, надо признать,- с явной симпатией, честно сказал Нирванский.
  Больной, пугая профессора, стал вылазить из-под одеяла, показались его тощая шея и впалые ключицы.
  - Вы... вы..- долго пытался тот сосредоточиться.- Вы что, пришли сделать мне предложение?- в его голосе прозвучало нескрываемое удивление.
  - Гм-гм, я вижу, дела совсем плохи у вас?- пропуская вопрос мимо ушей, безжалостно хлестнул Аполлинарий Кузьмич.
  - Да уж... доходяга полный...- он что-то стал вытворять со своим лицом, как видно, стараясь улыбнуться. Удивительно было, что он шутил. Профессору это понравилось.
  - Ну-ка, поднимитесь,- приказал Нирванский, посылая могучие импульсы из-под бровей.
  Больной, кряхтя и охая, выполз из-под одеяла, сел; выглянули его страшно худые кости. Все больные в палате, человек пять, смотрели с нескрываемой завистью на него. Казалось, они только команды ждали, чтобы начать жаловаться.
  - Что болит, где болит, Остроротов?- спросил Аполлинарий Кузьмич, стараясь не оглядываться, чувствуя на себе тяжёлые взгляды.
  - Здесь болит и здесь... всё болит... жжёт...- коротко пролаял от нахлынувшие боли несчастный.- Я не Остроротов...
  - Ну-ну-ну, не важно...- нагнулся к нему Нирванаский, готовясь провести обследование. Лицо его сделалось грубым, существенным каким-то. Высокие и узкие окна над ним, горели, как скальпель, резали.
  - Фамилия больного Серафимов, Аполлинарий Кузьмич,- подсказали со стороны.
  - Как?
  - Се-ра-фи-мов.
  - Странная фамильичка...- Нирванский удивлённо дёрнул кустами бровей.
  - Лягте... Ногу приподнимите вверх... Другую...- хлестко командовал он.- Сюда теперь... Встаньте... Руку выше... Ещё выше... Хорошо... Покажите язык, живот... Понятно...
  Серафимов, совершенно обессиленный, задыхаясь, глухо упал затылком на подушку. Лицо его и шея облились липкой волной пота.
  - Будьте добры, карточку больного,- не глядя, протянул руку Аполлинарий Кузьмич себе за спину, неприятно повысил голос. Ему тотчас услужливо протянули. Профессор мгновенно пробежал глазами папку.
  - Так я и думал. Угробили человека,- бросил он, зверски полоснув в докторов глазами.- Элементарное неправильно сделано. Поразительно безграмотно!
  - Но позвольте... что касается терапии... дефицит материалов... нет средств...- покрываюсь красными пятнами, тут же стали оправдываться все.- Лечим, чем придётся. Сколько раз докладывали наверх и - ничего...- доктора, совершенно смутившись, наконец, замолчали.
  - Оденьте больного,- кажется, не слушая их, распорядился Аполлинарий Кузьмич, властно взмахнув пальцем в золотой печатке.- Я его забираю.
  Доктора заколосились, точно пшеница под порывами ветра и, сорвавшись с места все стали куда-то бежать, послышался скрежет и стук их ботинок и туфлей по паркету, захлопали белыми крыльями. Серафимова, точно величайшую драгоценность, под руки вынесли из палаты. Кулечек его с зубной щёткой и пастой поплыл следом.
  - Одну минуточку!- остановил весь этот начавшийся хаос Аполлинарий Кузьмич, застенчиво, как могло показаться, почёсывая свой мясистый нос.- Отныне палату эту курировать буду лично я! Будьте добры каждую неделю готовить мне отчёты - что, где, кто, как? Ну и всё остальное, как полагается.- Он закончил на суровой ноте. Больные в палате одобрительно загудели.
  - Вы меня вылечите? Да?- уже из коридора, почти исчезнув из виду, закричал Серафимов, цепляясь ладонью за косяк. В глазах его лежали мольба и бесконечные надежда и обожание к суровому старику.
  - Я вам ничего обещать не могу,- скорее для всех оставшихся буркнул Нирванский. Серафимова на подхватиших его ладонях унесло. Нирванский, поднявшись, быстро вышел следом.
  - Будьте любезны...- вдогонку им всем в коридоре крикнул Аполлинарий Кузьмич, задрав повелительно подбородок и ноздри, и весь хвост одновременно обернулся.- Я буду в кабинете главврача. Позвоните, когда закончите.- И он под руку, мило беседуя, увёл перепуганного насмерть заведующего.
  Серафимова долго усаживали в нелепый кирпич УАЗа. Он еле держался на ногах в выбитом из-под пальто на пугающе тонкой шее шарфиком, ошалев от свежего зимнего воздуха, удивлённо пялился по сторонам, клюя крючком носа. Заворчав, машина тронулась, наклонилась, и за косыми, мелькнувший мимо них воротами на них сверху стали падать кирпичные высокие дома.
  Аполлинарий Кузьмич, сидя рядом с водителем, мчасть по городу, думал, что один шаг до огромной известности остался и, быть может, премию Нобелевскую дадут. "Тысяч сто долларов на необходимые нужды пущу,- захватывающий в груди горячий водоворот стал приятно душить его.- Оборудование, персонал и всё такое... Остальное в фонд забью - фонд собственного имени, неплохо?.." Он расхохотался, отворачиваясь, пряча лицо в стекло. Рот его неудержимо разносило в стороны в какой-то пошловатой, скабрезной улыбке.
  Серафимово тихо разместили в клинике Нирванского в отдельной палате. Никого к нему пускать профессор не велел - строжайше! И выставил охранять больного надежную медсестру в предклимактическом возрасте. Ночью, когда больница спала, приехав на такси, он безмолвно вошёл в палату Серафимова. Тот не спал, мучился. Он ему приказал одеваться, стал помогать штаны натягивать.
  - Что за секретность такая, почему ночью? Назад повезёте?- стал не то пугаться, не то насмехаться больной.
  - Не теряете присутствие духа? Это хорошо.- Профессор кивнул сестре, и они под руки потащили Серафимова на выход, особенно лестница им трудно далась.
  На улице стоял крепкий мороз, ветра не было. Синее, фиолетовое небо, словно гигантская око с вниманием и подозрением глядело сверху на них.
  Аполлинарий Кузьмич поселил Серафимова наверху, в своей роскошной спальне, рядом с новоявленной лабораторией. Сам переместился в кабинет на диван, бросил туда чистый комплект постели. Уложив больного, сделал немедленно инъекцию. У него всё было готово.
  - Вам сейчас станет гораздо легче, боль уйдёт.- сказал Аполлинарий Кузьмич очень ободряюще, наклоняясь над ним, прижал ватку к вспухший вене.
  - Когда мы начнём лечение? Завтра?- жадно стал хватать его за руки Серафимов, и круглый ватный тампон, промоченный красным, покатился под кровать. Нирванскому жалко стало мальчика. В ярком свете плафонов тот совсем плохо выглядел.
  - Зачем же завтра? Прямо сейчас и начнем, у нас с вами абсолютно нет времени,- без всякой помпезности заявил Аполлинарий Кузьмич, спустился в кухню. Видел, поворачиваясь у двери, жёлтое пятно лица на белой подушке, как в гробу. Его кольнуло нехорошее предчувствие.
  На сверкающий никелированный поднос внизу он побросал разноцветные таблетки, поставил стакан с водой, сварил быстренько куриный бульон из пакета. Пока стоял под лампой на выскобленном до блеска паркете перед голубым на плите цветком газа и закипающим чайником, ещё раз прокинул в голове весь план действий. Ему захотелось коньяка; он, конечно, не стал пить.
  Минут через десять он он вернулся к больному.
  - Выпейте лекарство,- мягко распорядился он, снова испытывая наслаждение от того что может послужить кому-то, действовать.- И подкрепитесь.
  - Я не хочу есть,- категорично заявил Серафимов, блаженствовал в постели, с восторгом и ужасом замечая, что боль будто тряпочкой из него стирали. Он вдруг сразу каким-то старым стал становится, желчным, злым, очень себялюбивым, каким совсем не был только что.
  - Делайте, пожалуйста, как я говорю,- мягко стал настаивать Нирванский, а потом, наклоняясь, жёстче надавил: - Когда мне нужно будет знать ваше мнение, я вас об этом сам предуведомлю.- Подумал чуть с горечью, что теплоту и любовь надо осторожнее проявлять, в меру, не то вмиг на голову сядут, в свою сторону гнуть начнут.
  Серафимов подчинился. Захлебываясь водой, стал глотать круглые и тугие, как пуговицы, таблетки; с видимым отвращением съел жиденький суп.
  - Молодцом!- похвалил Аполлинарий Кузьмич, не удерживаясь и услужливо принимая пустую тарелку.- Сейчас отдыхайте, а через пару часов я к вам наведаюсь, и - начнём.
  Серафимов остался один. Плашмя лёжа в мягкой, как облако, постели, с блаженством ощущал, что организм у него больше не болит. Он приподнялся на локтях, чтобы осмотреться, пощупать взглядом изящные штучки, наставленные здесь и там по комнате, с восхищением прихмыкнул. Но вдруг мозг его, ударив, сдал желеобразным, он ясно понял, страшно от этого пугаясь, что не в состоянии больше думать нормально; мысли его все рассыпались в разные стороны, точно раздутые ветром, и он стал проваливаться в  громко и грозно позвавший его ад. Сердце его запрыгало и потащило его куда-то вниз, вниз... Серафимов хотел закричать, но из схлопнувшегося его сознание осталось всего одна точка, чужая, отдалённая, которая ничего не могла, только сама себя слабо грела; голова его упала на подушку, и сейчас же он сам для себя исчез, стерся.
   Аполлинарий Кузьмич, услышав сверху подозрительный шум, швырнул с грохотом поднос на стол, взлетел по лестнице и вскочил в спальню; Серафимов лежал навзнич, закатив глаза под лоб.
  Аполлинарий Кузьмич повернулся и вбежал в соседнюю громадную комнату, завёл приборы, и экраны, заморгав, зажглись. Застучал ловко клавишами; насупив брови, стал всматриваться в бегущие строки. Лицо его, и без того до крайней степени возбужденное, стало просто страшным; фигура его и сами движение излучали энергию и устремленность. Он порывисто и грациозно, как маг, двигался вдоль приборов и в полголоса выкрикивал какие-то заклинания. Наполнив толстую пробирку оранжевой жидкостью и добавив в неё пипеткой каплю другую синего вещества, он выплеснул содержимое в колбу, похожую на мужской вздувшийся пенис, и подогрел её на на танцующем белом языке огня. На столе, наполненном склянками причудливых форм, штативами и горелками вспыхивало, трещало и погромыхивало. Лицо профессора освещалась огнями оттенков от густо-фиолетового до кроваво-красного, перед ним из разверстых жерл, гудя, вырывались жёлтые сиреневые дымы, поднимаясь до самого потолка; он, приговаривая слова, похоже на ритуальные причитания, причмокивал, вздыхал и, казалось, что он глухо и страшно хохочет. Из крана под стеклянной гармошкой выскакивали сияющие капли изумрудно-зеленого цвета и собирались в небольшом пузырьке.
  Когда эта адская процедура закончилась, и огонь на столе, на мгновение разгоревшийсь ярче, погас - сосуд почти до краёв был наполнен дымящимся веществом необыкновенно чистого ультрамаринового, бериллиевого цвета. Аполлинарий Кузьмич бережно приподнял стекляшку и поглядел её на свет. Он открыл блеснувшую металлическую коробочку, поднял из неё пузатенький флакон, зачерпнул шприцем из него крохотную горошинку и впрыснул её в сосуд. Тотчас жидкость, изсломавшаяся сперва слоями внутри сосуда, из густо-зелёной стала бирюзовой, а затем чисто голубой, совершенно прозрачной. Суровые черты Аполинария Кузьмича расправились, и на лицо вышла улыбка, как из туч солнце.
  - Восхитительно... Именно то, что и нужно!- с умилением произнёс он и всосал из стекляшки шприцем половину. Бережно неся погромыхивающий металлический ящичек с причиндалами, он вкатился в спальню.
  Серафимов лежал прямо, в линию, точно улёгся, и правда, в гроб. Голова его была далеко запрокинута, чернело яма рта, и ноздри в свороченном набок носу. Не видя у больного дыхания, вдруг Аполлинарий Кузьмич испугался, руки у него затряслись. Он спешно приблизился, едва не уронив свою поклажу. На щеках больного он заприметил слабый под кожей румянец.
  - Ну, слава Богу...- припав почти к самому лицу страдальца и поднимаясь, прошептал он и тут же в голос, громко сказал: - Серафимов, пора, просыпайтесь! Потом выспитесь.
  Голова молодого человека качнулась, на выпуклых яблоках веки задрожали. Открыв глаза, он мутно, неровно уставился на Аполлинария Кузьмича, затем взглядом пробежал по стенам, коврам и шкафом. Минуту ещё его профессор уговаривал подняться.
  - Где я?- спросил он, худыми длинными кистями ощупывая себе лоб и щёки. Привстал на локтях.
  - Как ваше самочувствие?- Аполлинарий Кузьмич в трясущихся пальцах пустил из шприца фонтанчик, преклонился к нему, сам страшно  был бледен.
  Серафимов вдруг стал весело хохотать, заливаться.
  - Нормально себя чувствую... Хорошо... Прекрасно же! Замечательно!- эйфория овладела им, он стал прыгать на кровати, взбивая коленями и тощим задом на постели из простыней белую вьюгу. Аполлинарий Кузьмич стал ему подсмеиваться. Он он вдруг пожалел, что у него нет детей. Вот так бы с сыном или дочкой побаловаться бы, энергию хорошую, добрую друг в друга перелить... Он сокрушенно вздохнул. На секунду забыл, зачем он здесь, стал какими-то нитями незримыми к этому чужому ему человеку привязываться. Ему захотелось рукой по лицу того огладить. Шприц, который он держал на весу, мешал ему.
  Серафимов, скача, ухватил себя за бока, улыбка поплыла у него с лица.
  - Ой, болит!..- с вызовом вскрикнул, глаза с испугом и гневом покатил в профессора.
  - А вы как думали? Вы одной ногой на том свете стояли,- отражая к себе упрёк, жёстко сказал Аполлинарий Кузьмич, едва унимая своё волнение. Он попросил подвернуть рукав, откупорил спирт. С брезгливым выражением лица глядя на накатывающийся в него стальной хоботок, Серафимов повиновался. Аполлинарий Кузьмич всадил иглу под кожу и, держа её полминуты в бурой вене, медленно влил вещество. Серафимов, кривясь от боли, пристанывая, истерично призывал, требовал кончить. Аполлинарий Кузьмич, выдернув из дряблого тела тончайшее жало, швырнул шприц в ванночку, изможденно сел на край кровати. Серафимов со страхом глядел на прижатую ватку, которая стремительно, набирая кровь, темнела. В воздухе пряно запахло свежим спиртам. Серафимов крепко согнул в локте руку и с каким-то странным, похожим на всхлип выдохом взбросил к профессору глаза, полные ужаса и мольбы. Аполлинарий Кузьмич, поблёскивая очками, укоризненно покачал головой.
  - Не стоит паниковать, укол болезненный, согласен... Лягте, пожалуйста, прямо...- очень выдержано, терпеливо сказал он, сам удивляясь своему терпению.- Руку лучше не разгибать. Закройте глаза и расслабьтесь. Что вы чувствуете?
  - Ничего пока...- почти огрызнулся Серафимов, глухое рыдание вырвалось у него из груди.
  - А ничего особого, экстраординарного и не будет,- не стал спорить Нирванский.- Подождём.
  Казалось, Серафимов уснул.
  Нирванский, глядя на его истонченной, измученный болью профиль, стал думать, что сына мог бы в жизни иметь, да вот вот не пришлось. Всю жизнь - пробирки, стекляшки, уколы, чужие болезни, смерть... А о личном подумать времени не было. У него и женщин-то в жизни раз-два и обчёлся было. Так - легкокрылыми мотыльками залетали в жизнь к нему, к его разворушенному беспокойному костровищу, обжигались и - прочь назад. Не очень, значит, рядом с ним уютно было, мало ласки и внимания им давал. Кое-кому деньги его были нужны, о таких он и вспоминать боялся, чтобы бы вообще на женском племени крест не поставить. Люба теперь вот... Может, будут ещё дети у него, Бог над ним смилуется, Люба ведь ещё такая молодая. Он вдруг представил: носочки, пелёнки, с коляской по улице пройтись - и разулыбался. Вот этого простого человеческого счастья ему всегда недоставало, с близкими людьми, ни о чём не таясь, вместе жизненное пространство делить. Вечно у него какие-то тайны были, недомолвки, ссоры и ругань с коллегами из-за места, должности, за средства на исследования, за славу, почести, награды... Да-да, было,- безжалостно признавался теперь себе Аполлинарий Кузьмич. Теперь ему всего этого не надо бвло, теперь добился он того, о чём всю жизнь мечтал; да и если бы не было потрясающих успехов последних лет, всё одно - ни о чём материальном больше он не мечтал, а деньгах тоже; старый, наверное, стал, о душе больше задумываться начал, о вечном, как душу спасти - классика прямо какая-то.
  Вот,- думал он,- полшага до полного триумфа осталось. Изменится человек, изменится посему мир, новая эра грянет. Он стал, светлея, размышлять о том, как преобразятся люди: болезни исчезнут, старость отодвинется, а, возможно, и совсем процессы старения победить удастся. Себя сделают люди в итоге прочнее бетона и железа, и вперёд на завоевание космоса двинуться.
  Человек,- думал,- это существо постоянно как бы нарождающееся в духовном и физическом смысле. То есть легко сказать - венец природы, вершина мироздания. Нет, не так это. Воюем, легко губим себе подобных на каждом шагу... Это всё преодолеть нужно - наши безответственность, эгоизм, алчность, агрессию, и вот тогда только...
  Он представлял, как построим мы, сильные и здоровые, задорные, почти бессмертные поколения, космические станции, города, другие миры и планеты обживать станем среди бескрайних глубин космоса. А старушку-землю приведем в идеальный порядок; газончики, цветники каждом шагу разобьем... Человек,- думал,- всё мироздания вперёд двигает, на себе тащит; он как бы на острие бритвы находятся. С одной стороны острейшего, тончайшего лезвия - небытие, смерть, разложение; с другой - прорыв в вечную жизнь, в бесконечность...
  Когда он посмотрел в лицо Серафимова, та не сразу сообразил что происходит. Такого синего цвета кожи он никогда не видел. Щёки куда-то вбок вздулись, как пузыри. Кисти рук, словно клешни, закостенели. Глаза так зажмурил, точно проваливался в сам ад.
  - Откройте глаза!- потребовал Аполлинарий Кузьмич и стал трясти тощую, как ветка, руку.- Открывайте немедленно!..- Ничего ещё не кончилось, понял он, а только начинается...
  Серафимов захрипел, грудь его высоко, судорожно углом поднялась; широко распахнутые вдруг глаза выкатились.
  Чёрные окна, стены со шкафами стали падать на профессора, он рукой закрылся.
  - Серафимов!- умолял Аполлинарий Кузьмич, меняясь в лице, ещё раз дёрнул, настойчивее.- Золотой мой, лапочка, вы меня слышите?- у него у самого бешено полетело сердце.- Отзовитесь же, ну? Что такое с вами? Вам плохо?
  Серафимов тупо глядел в потолок. Аполлинарий Кузьмич помахал перед глазами у него и сильнее, сильнее стал хлопать его по щеке. Серафимов внезапно согнулся, распрямился снова, напрягся весь и сделался твёрдым, точно каменный. Тело его забилось, лицо облилось потом, белые большие зубы высыпались на сморщенном от боли лице.
  Что есть силы орал Аполлинарий Кузьмич в самый его висок, охрип, закашлялся.
  - Вы должны... - слабо потом зашептал.- ... должны... вы не имеете права...
  Серафимов обмяк, стонал, голова его покатилась, как резиновая , то влево, то вправо.  Аполлинарий Кузьмич, сорвавшись с места, полетел в лабораторию, шумно топая ногами и выдыхая воздух ртом. Через десять секунд ровно он примчался, прижимая к груди кортонные коробки и стеклянные пузырьки. Разорвав пакет, он выхватил шприц, сбил головку ампулы, набрал дрожащими руками и снова полоснул иглой мякоть предплечья. Затем он сделал ещё одну инъекцию и ещё из разных флакончиков. Четвёртый укол он произвёл себе, чтобы унять сердце, которое скакало мячом у него в груди. Взъерошенные, как у мальчишки, волосы стояли у Аполлинария Кузьмича торчком; лицо было бледно; измятый халат на нём задрался. Он вытирал себе руки о штаны, об их шершавую поверхность, выслушивая мокрые холодные выделения из пор. Сел, обхватив голову руками и, покачиваясь, глядел сверху на острый, почти неживой профиль Серафимова. Накрыл, укутал того одеялом.
  Серафимов временами в забытьи вскрикивал и бессвязно что-то лопотал. Колени у него под одеялом дёргались.
  Целый час Аполлинарий Кузьмич просидел, не меняя позы и обращаясь к Богу - несмело, сбивчиво, потому что никогда ранее так много у него не просил. Он умолял, чтобы всё благополучно закончилось, стараясь быстрее проскочить мимо своих больших и маленьких в жизни грехов, прося за них прощения. Перед огромной, непостижимой силой чувствовал себя крошечным, никчемным...
  - Господи...- тарахтел он, руки прижимая к груди, поднимая глаза к потолку.- Господи... Господи...
  Спустя целую вечность Серафимов, встряхнув сперва кистью руки, поплямкав округлившимися губами, пробудился. Аполлинарий Кузьмич на ватных ногах, шатаясь, побрёл к его постели. Он увидел, что у Серафимова совсем  не бледные щёки и ясные, светящиеся упрямством глаза.
  - Как вы себя чувствуете, голубчик?- слабым, усталым голосом спросил профессора, растирая свои ледяные руки одна другой.
  - В туалет, извините, хочется,- выдал перл Серафимов, стал каким-то другим, развязным что-ли; опять зло веселился.
  - Немедленно идите в туалет, можете двигаться сами? - затряс в него головой Аполлинарий Кузьмич.
  Серафимов начал резко, подниматься, его качнуло.
  - Лежите, не вставайте! - запротестовал Нирванский. Одну секунду!..- он, сам качаясь, убежал и вернулся с пластмассовым ведром, громыхнув им о дверной косяк.
  - Вот сюда... Здесь прямо давайте...- подсунул он ведро к кровати.- А я выйду. Буду там за дверью. Если какие-то проблемы - позовёте!
  Спустя пять минут Серафимов крикнул, что можно входить.
  - Ого!- был поражён Аполлинарий Кузьмич, едва взглянув; поморщился от хлынувшего в ноздри неприятного запаха.
  - Сам не знаю, что со мной... Точно вулкан - прёт и прёт...- смущённо заявил Серафимов, стараясь не глядеть на своё произведение, похохатывая.
  - Ложитесь, ложитесь!- затряс руками в него Аполлинарий Кузьмич.- Бог с вами! Развеселился, посмотрите на него...
  Серафимов послушно влез под одеяло. Он, в сущности, очень неплохо выглядел.
  Аполлинарий Кузьмич вдруг резко поднялся и, ослепнув и оглохнув, натыкаясь на вещи, побрёл в стену; грохнулся на бок стул, стакан с мягким звоном улетел со столика.
  - Вы полежите, Серафимов, полежите...- глухо забубнил он, как в трубу.- А я сейчас, я быстренько...
  Аполлинарий Кузьмич наткнулся на торшер на металлической длинной ноге, бонбончики на абажуре подпрыгнули, и торшер с грохотом обвалился на пол. Он носком туфли зацепился за взбунтовавшийся, взбугрившийся ковёр, и, беспомощно размахивая руками, побежал навстречу стенке; покатился по стене, разбрасывая руки и распахнув рот, и под изумленные взгляды Серафимова провалился в дверь. На площадке перед лестницей Аполлинарий Кузьмич упал на одно колено и схватился за грудь, в которой он не мог услышать сердца, а будто только пилили пилой. В тумане и липкой тоске он повел головой и увидал, что внизу под лестницей промелькнула чёрная пушистая тень.
  - А-а, кош-шка...- врастяжку, с какой-то нахлынувший тяжёлой и душной, неизбежной любовью пропел Аполлинарий Кузьмич и на четвереньках пополз в кабинет. Из кармана пиджака он выловил валидол и съел две, три таблетки. Бережно, чтобы не задевать колющего огня внутри, положил себя на кожаный диван и уснул с открытыми глазами.
  Очнулся он, когда уже было утро, и через щели в в толстых шторах влетал ослепительный солнечный свет. Тело его замёрзло, задубело. Повсюду - в руках, в ногах - сидела ноющие боль. Аполлинарий Кузьмич прислушался к себе: режущего огня в груди уже не было. Несмело ступая и ожидая возвращения приступа каждую секунду, он, дрожа и откашливаясь, направился в спальню.
  На кровати, разбросавшись точно младенец, спал Серафимов, и щёки его сияли пунцово-красным, как помидоры. Воздух ровно и мощно вырвался из его ноздрей.
  - Слава Творцу, слава Всевышнему...- забормотал Аполлинарий Кузьмич, приваливаясь плечом к косяку двери; всплакнул.
  Серафимов забеспокоился и распахнул глаза. Выражение его лица стало вдруг таким, будто он ни одной секунды не спал.
  - Как вы себя чувствуете?- как можно бодрее произнес Аполлинарий Кузьмич и не узнал своего голоса.
  Серафимов лежал молча и вдруг мощным толчком выпрыгнул из кровати, точно под одеялом его укусили. Сел, принялся ошалело себя ощупывать.
  - Замечательно!- вне себя от радости закричал он.- Восхитительно!
  - Ну, слава тебе... Вот и всё...- с облегчением вздохнул профессор и присел на край постели.- Дайте-ка я вам пульс смеряю... Смотрите сюда... Сюда...- вертел он похудевшими за ночь пальцами перед носом Серафимова.- Майку поднимите... Tэкс... Ложитесь... Здесь болит?- Серафимов, изумляясь всё сильнее, замотал головой.- А здесь? Здесь?..
  - Я уже здоров?- захлебываясь от восторга, спросил Серафимов.
  - Ну, положим, до этого ещё далеко, - радовался вместе с ним Аполлинарий Кузьмич, тихонько снова заплакал, отвернувшись.
   - Да нет же, нет!- ликовал Серафимов, стучал себя под рёбра.- Я же говорю - боль ушла! Следовательно, я здоров?
  - Лечение ещё не закончено...- умиляясь, глядел профессор. Мысли о не напрасно прожитой жизни стали снова его посещать.
  Серафимов нашарил ногами тапки, толчком поднялся и заходил по комнате, с наслаждением взмахивая руками, выделывали кренделя шеей и голыми ногами.
  - А ходить-то можно?- вдруг испугался он, на стул присел.
  - Да ходите...- махнул рукой счастливый Аполлинарий Кузьмич, и в глазах у него стали накапливаться слёзы.
  - Ох... - всхлипнул он и закрыл лицо наискось ладонью.
  - Товарищ профессор,- услышал он через мокрые свои пальцы.- Мне жрать хочется... Страшно просто... А?
  Аполлинарий Кузьмич подхватился.
  - Конечно, конечно...- забегал он.- Вы, дорогой мой, наверное, от греха ложитесь, а я вам всё сейчас принесу.- Озабоченно двигая локтями, он покатился в дверь.
  - И побольше, пожалуйста!..- очень жалобно прокулил Серафимов вслед ему, из глаз и бровей выстроив умилившую профессора комбинацию.
  На кухне Апполинарий Кузьмич нарезал ровными ломтиками хрустящую булку, красиво выложил на тарелке розовый веер ветчины и колбаски, изжарил пять яиц с салом, как мама его ещё дома в деревне учила, выловил, ложкой звеня по стеклу, из банки пару-тройку мочёных помидоров, подогрел молока и сварил кофе в высоком и тощем, чопорном, как англичанин, кофейнике.
  Серафимов, заметно волнуясь, встречал его возле дверей, трепетно принял благоухающий явствами поднос, блаженно закрывая глаза и раздвигая ноздри.
  Аполлинарий Кузьмич к руке его благоговейно прикоснулся, передавая поднос, и поцеловать бы крепко ещё хотел в близко подъехавшее розовое лицо.
  Пристроив поднос на тумбе, Серафимов немедленно набросился на источающую сладостный аромат гору еды, которая под его бурным натиском стала стремительно уменьшаться. Аполлинарий Кузьмич едва успел выдернуть свою чашку с кофе.
  - Возьмите и вы что-нибудь,- с набитым ртом пробубнил Серафимов, хотя на сверкающей металлической плоскости подноса почти ничего уже не осталось.
  - Нет-нет, ешьте сами,- запротестовал Аполлинарий Кузьмич, показательно отворачиваясь.- Вам необходимо усиленное питание.
  - Возьмите, возьмите!- упорствовал Серафимов и с видимым сожалением протягивал профессору тарелку.
  - Но разве что вот это...- совсем стушевался Аполлинарий Кузьмич и сглотнул слюнку. Он двумя пальцами подхватил тоненькую дрожащую пластинку колбасы и неловко отправил её в рот.
  Серафимов, в пять минут одолев поднос, похлопал себя по животу, сочно, не удержавшись, отрыгнул.
  - Ну, довольно теперь?- Аполлинарий Кузьмич влюблённо смотрел, отмечая про себя положительные изменения у больного.
  Серафимов восторженно прокричал фальцетом боевой клич индейца, потрясая в воздухе вилкой с остатками на ней яичницы.
  В течение последующих двух часов ненасытный молодой человек ел ещё дважды, уничтожил все запасы Аполлинарии Кузьмича из холодильника и рассчитывал на большее.
  - Если вы в таком темпе будете питаться, Серафимов, я не знаю, что и делать - на кухне продуктов больше нет,- озабоченно сказал Аполлинарий Кузьмич.
  Серафимов сделал такое лицо, будто бы ему стало стыдно.
  - Но вы не подумайте...- спохватился Аполлинарий Кузьмич, что, может быть, не так сказал.- Купим, приобретём... Да я вот прямо сейчас в магазин и схожу!
  - Может, давайте я?- воодушевился Серафимов.
  - Даже и не думайте!- категорично отрезал Аполлинарий Кузьмич и сделал решительное движение рукой.- Если вы считаете, что уже излечились, Серафимов, то глубоко ошибаетесь. Самое главное ещё впереди, посмотрите. Нужно закрепить успех, иначе рецидивы появятся уже через сутки.
  Серафимов тотчас бросил взгляд на на циферблат настенных часов.
  - Значит, осталось всего несколько часов?- в ужасе воскликнул он.
  - Верно,- профессор выглядел абсолютно спокойным и уверенным в себе и, глядя на него, успокаиваться стал и Серафимов.
  - Так быстрее лечите!- требовательно проговорил он, даже жёстко.
  Аполлинарий Кузьмич неприятно был удивлён.
  - Как скажете,- уворачивая в сторону глаза, сказал он; он хлопнул руками по коленям в смятых, испачканных брюках, поднялся.- Я в магазин, а вы, будьте любезны, приготовиться, будем двигаться дальше. А именно: выпейте таблеточки, вон те, с полоской, что я вам положил на тумбочку. Главное - впереди у нас.
  Когда Нирванский, надев в прихожей пальто, выскочил на мороз, Серафимов тихо, на носочках обошёл весь дом; рассматривая картины, мебель, хрусталь и гобелены, он потрясённо присвистывал. Он побродил внизу, снова поднялся наверх и заглянул в лабораторию. Членистоногое, тускло блестевшее металлическая чудище стояло посредине комнаты. По сторонам от него разбегались стеклянная батарея колб, пузырьков и реторт, уродливые штативы, экраны с кнопками, обернутый в белую простыню топчан, похожий на гроб. Он услышал, что в комнате лежит, тоже как живое создание, зернистый слой воздуха, тихо вибрирует, и он стал тянуть его в себя губами. Прикрыв за собой дверь, он побежал в туалет и, и падая задом на белоснежный унитаз, ослепнув от ярких лучей ламп, отражённых в зеркалах, он даже с испугом уловил в себе строчку, что жалко и ходить в такую красоту.
  Аполлинарий Кузьмич, кряхтя и мучаясь, притащил громадную сумку с провизией и выкладывал, шурша, бесчисленные свёртки и пакеты на стол, никак отдышаться не мог. Затем по полочкам в холодильнике всё рассовывал. Серафимов, явившись к нему вниз, с важностью заявил, что не мешало бы и подкрепиться, и что-то такое в его голосе  пролетело, от чего Аполлинарию Кузьмичу стало неловко, захотелось отвернуть лицо. Он ясно увидел, что зубы у Серафимова остренькие, беличьи и хищно внутрь загнуты; в голосе жилки нахальные теперь мелькают и явно превалируют. Ему вдруг, принеся в душу страшную, холодную тоску, показалось, что у него мало жизни осталось. Он странно и протяжно, жалобно всхлипнул.
  - Нет, теперь есть не надо,- торопливо проговорил Нирванский, отворачиваясь и стараясь усилием воли освободиться от нахлынувшего в него наваждения.- Потому что прямо сейчас приступаем. Ну а потом - милости прошу...
  Аполлинарий Кузьмич вдруг очень заволновался, от того что, может быть, самый важный момент в его жизни наступает, к которому через невероятно долгое время он шёл. Руки у него стали противненько неметь, в груди пролетел колючий ветер, а в голове, напротив, стало горячо, путано, ничего из мыслей было не понять. Он качнул, заломив затылок назад, головой, растёр шею пальцами.
  - Пройдемте наверх,- хрипло сказал он и последовал за Серафимовым.
  - Присядьте!- тотчас начал он распоряжаться, войдя в лабораторию, совершенно успокоился. Изнутри он наполнился упругой энергией, и все решения, которые теперь рождались у него в голове, были следствием неистовых разрядов и пульсаций, начавших бурлить и рождаться в нём. Он стал жёстким, принципиальным и безапелляционным.
  Серафимов, как суслик, притих, осторожненько припал на стул; глаза у него стали больше, чем надо, излучать тревогу, внутреннюю слабость, покорность перед неизбежным и непонятным, стремительно надвигающимся; но и одновременно - надежду, что всё, как надо, исполнится. Ему очень жить хотелось, с каждой минутой всё больше.
Аполлинарий Кузьмич распахнул на минуту два сияющих белым, голубым окна, и ворвался свежий, холодной, пьянящий ветер. Воздух в комнате заволновался, вся пыль из него немедленно слетела в белую безбрежность за рамами. Стало прохладно, тревожно и радостно в груди под сердцем.
  - Вы видите перед собой специальный аппарат, аналогов которому нет в мире,- волнуясь, стал пояснять Аполлинарий Кузьмич, громыхая, затворил окна.- Принцип действия которого, если говорить коротко, при помощи активного излучения подвергать бомбардировки клетки организма, тем самым в некотором роде изменять их структуру в благоприятную, разумеется, сторону - даже если они и не несут в себе вредносных болезней...
  - Вследствие данного облучения,- продолжал Аполлинарий Кузьмич, стоя уже возле аппарата и похлопывая нежно его по металлическому панцирю,- функции органов и организма в целом не только восстанавливаются в случае болезни, как я уже сказал, но и, представьте, многократно усиливаются, начинают служить, скажем так, идеальным образом...- Аполлинарий Кузьмич хотел сказать "должны служить", "должны усилиться", что означало бы, что для Серафимова существует не столько уверенность в благополучном исходе, сколько всего лишь надежда на оный,- но не стал, удержался, тем более не стал говорить, что Серафимов, как Гагарин, первый. Аполлинарий Кузьмич, холодея от этих невесёлых мыслей, думал, что ему сегодня необходим результат - какой угодно... Ведь он был прежде всего учёный.
  Серафимов ёрзал на стуле, руки воткнул себе под зад, унимая их.
  - А кого-нибудь на этом аппарате уже лечили?- и попал в самую точку заставив профессора замереть в странной, напряжённой позе; по-детски рот на щеку забросил.
  - Разумеется,- уклончиво ответил Аполлинарий Кузьмич, теперь бодро, ни секунды более не помешкав.- Проведенные многочисленные испытания на живых организмах.
   Он побежал по комнате, отворачивая лицо.
  - И на человеке тоже?- дождавшись, когда профессор появится перед ним, спросил Серафимов. Аполлинария Кузьмичу показалось, что тот может отказаться.
  - Конечно, да. Вы сомневаетесь?- твёрдо заявил он, внушительно остановился перед ним. Серафимов хотел ещё что-тоговорить, глядел на него, задрав голову, с детским, взывающим к безграничным доверию и прощению лицом.
  - Значит так, молодой человек,- повысил голос Аполлинарий Кузьмич и неприятные, властные оттенки влетели в него.- Пожалуйста, прошу вас лечь вот сюда,- он указал на выпадающую из общего контура площадку с мягким, вздутым настилом.- Ложиться нужно на спину, руки и ноги - сюда и сюда, вам понятно? Давайте.
  Точно во сне всё перед ним происходило, верить ничему не хотелось. Казалось, это не его руки двигаются впереди, не в его голове проносятся мысли ... Все годы, потраченые на исследования, вдруг промчались перед ним; вставали разные лица. Дольше всех задержался, махая я вожделённо в него которнким толстым пальцем - Лаврентий Палыч Берия в сверкающем, как огонь, пенсне.
  Серафимов приобрёл вдруг для него ценность не более курицы, и это казалось теперь вполне естественным, не пугало его.
  Аполлинарий Кузьмич зажёг экраны и следующие пять минут, повернувшись к подопытному спиной, весь был поглощен кнопками. Экраны, точно живые, пульсировали то синим, то оранжевым, то красным или алым; запрыгали-заскакали цифры, диаграммы и схемы, тотчас вселив в него железную уверенность.
  Аполлинарий Кузьмич включил большой пластмассовый тумблер на столе; тугие, перепоясанные перемычками мотки понесли электричество. Ток побежал, и аппарат, коротко вздрогнув, ожил. В его утробе зажужжало, механизмы сами задвигались и, наклонившись под определённым углом, замерли. Аполлинарий Кузьмич присоединил нитками проводов со свинцовыми пластинами на них Серафимова к аппарату, аккуратно, выверенным движением вставил в открывшуюся панель крохотную схемку, выловил ту из пластмассовой коробочки в кармане, молниеносно пробежал руками по клавиатуре, дёрнул за самый крупный рычаг с блестящим набалдашником, и плоскость с пригвозжённым к ней телом тоже изменила угол, накренившись.
  - Ваши ощущения будут примерно таковы,- чтобы утихомирить его скачущий почти беспрерывной точкой на экране пульс, стал поведывать Аполлинарий Кузьмич.- Эффект круга: вас будет будто бы всё быстрее кружить. Затем в тело как-будто вольются острые иглы, но боли не будет, волноваться не стоит, только лёгкое покалывание. Временное отсутствие, вначале при полном сознании, возможности двигаться. И, наконец, глубокий сон. Всё. Проснётесь вы уже совершенно другим человеком.- Он задумчиво помолчал, потом как бы спохватившись, быстро, с наигранным безразличием в голосе спросил: - У вас не возникло желание отказаться от данного лечения?
  - Э-э, м-м...- стал мучиться Серафимов, в один миг хотел сказать и"да" и "нет", запутался, жалобно посмотрел. Лицо Нирванского было просто ужасно: провалившиеся глаза в чёрном ободе горели нехорошая огнём, волосы вздыбилась, толстый клюв носа упал на губу. Серафимову по-настоящему стало страшно. Преодолев душивший его страх, он замотал головой.
  - Прекрасно. Тогда приступаем,- голосом с дьявольскими интонациями громыхнул Нирванский. Звякнул колбочкой, профессор снова набрал шприц и воткнул иглу в всосавшую её вену Серафимова.
  Аппарат слабо мяукал. Отстукивали минута за минутой кварцевые часы на стене. Светились экраны, и по комнате прыгало их бледное голубоватое мерцание. Тяжёлые шторы, точно свинцовые, лежали на полу и на стенах, весь мир ярчайший и гремящий теперь остался позади них. Ни звука, не даже шороха; а с потолка как жабьи холодные глаза, глядели круглые плафоны.
- Начинаем! - предупредил Аполлинарий Кузьмич и медленно завертел громадное колесо на панели, ярко на свету вскричавшее никелем.
  Холодные объятия схватили цепко за плечи Серафимова; в одно мгновение ему неудержимо захотелось вскочить, сорвать с себя паутину проводов и, жёстко хлестнув в переносицу профессора, спрыгнуть с топчана и убежать. Но куда побежит он, зачем? Металлические путы крепко его прижимали к столу, неудержимо его потянуло его сон; тело стало ватным, точно пустым внутри, как изгнившее лесное дерево, стальной обруч сжал голову и всё сжимал и сжимал до треска в ушах, до фиолетовых искр перед глазами. Серафимов спохватился, отчаянно дёрнулся, и показалось ему, что действительно, не тело его, а бревно задвигалось и загупало; затем всякая возможность повелевать собой исчезла, его подхватила неведомая сила и понесла куда-то в глубокую, непроглядно тёмную и холодную реку; ему показалось, совершенно теперь не пугая его, что он умирает.
  Нирванский находился чуть поодаль, у пультов и экранов, нервно над ними скрючился. Страшными, выпученными глазами  он впивался в скачущее перед ним диаграммы, пальцы его, стуча, пауками бегали по клавиатуре. Сигналы от пациента немедленно поступали к нему, и профессор вгонял изменения в программу; проверял, сличал, пробрасывал варианты, просчитывал все возможности. В критическую минуту, когда вливаемая энергия достигла максимального уровня, Серафимов стал дёргаться на косо запрокинутой панели и протяжно, тонко закричал. Профессор, свалив за собой стул, бросился к нему и отрывисто убавил ручку.
  Часовая стрелка подпрыгнула, наконец, к намеченной точке, и Аполлинарий Кузьмич, весь под рубашкой мокрый, ломая руки, отключил главный тумблер. Аппарат, как живой, издал длинный вой и потух. Тишина стала наполнять комнату.
  Лицо Серафимова было как будто мертво. Пульс бился, но тихо, тонкой ниточкой. Аполлинарий Кузьмич, устав ждать, беспрестанно охая, смочил ямку спиртом и ударил в неё шприцем, не попал, снова надавил. Хрипло дышал, вспотел. Голова Серафимова качнулась, черты лица, поплыв, ожили.
  - Всё,- еле слышно выдула кривая бледная полоска рта.- Убил меня, проклятый профессор...
  Аполлинарий Кузьмич от счастья, что Серафимов живой, расхохотался, стал прыгать, руками махать, полные зад и живот у него под халатом дрожали.
  - Давайте, давайте!- подзадоривал он.- Кто ещё профессор? Говорите! Проклятый? Гад? Хорошо! Отлично! Замечательно!
  Серафимов стал от поверхности отклеиваться. Лицо его, широкие скулы, полные ещё боли и страдания, агрессивно-злобно сжатые, сморщенные от пережитого постепенно отстаивали. Стало в них вырисовываться, что понимает он, что живой. Аполлинарий Кузьмич быстренько, как мальчик, двигаясь, подставлял Серафимову плечо, нежно его  ощупывал, как-будто проверяя - тёплый ли, живой, мягкий, твёрдый - какой? Взглядывал в глаза, пытаясь читать по ним, что - думает, какие внутри тела дух и настроение.
  - Что, друг мой, как дела?- мягко спрашивал, перетаскивая почти невесомое тело на топчан, помогал Серафимовуу ноги переставлять.
  Серафимов, лежа на спине, глядя в потолок, безмолвствовал.
  - Тяжело как-то, в груди давит...- сказал он, наконец, незнакомым Нирванскому густым низким голосом.
  - Это пройдёт! Этого всего скоро не будет, это - чепухенция!- необычайно бурно стал уверять Аполлинарий Кузьмич.- Что же вы хотите - это посильней любой хирургической операции будет. Подождём. Не будем спешить с выводами. Но вы прекрасно выглядите после такого сложного лечения, это невероятно!- потрясённо заахал профессор, на стул почти без сил задом упал.
  - Ну-ка, давайте я вас посмотрю. Закиньте вашу тужурку, вот так...
  Аполлинарий Кузьмич, качая на плечах стетоскопом ушастой, лобастой головой, провёл стремительное медицинское обследование и к изумлению и восторгу своему обнаружил, что пациент совершенно здоров , ни малейших признаков былого хронического заболевание, как, впрочем, и других болезней, у него не было - только следы стресса и переутомления. Живот был мягок и упруг, кожа светилась розовым, фруктово-вафельным оттенком, дыхание было ровное и глубокое, сердце стучало, как поршень, ритмично и мощно, нервные реакции поражали твоей действенностью, зрение было цепким и даже обострено до необычайности; слух был абсолютным; память улетала и возвращалась в точности как и куда нужно было; в составах образовалось поразительная кошачья гибкость, всё тело сделалось упругим и пластичным.
  - Потрясающе... Невероятно... Просто фантастика какая-то... Быть этого не может... Полный успех, кажется...- пялясь куда-то мимо Серафимова, бормотал Нирванский; попятившись, чуть не сел мимо стула.
  У Серафимова выражение какого-то глубокого покоя и полной, непоколебимой уверенности в себе разлилась по лицу. Аполлинарий Кузьмич, подбрасывая ботинками брючины, основал вокруг него - щупал, постукивал, поглаживал, заставлял приседать и подпрыгивать; оттягивая веки, заглядывал в белки глаз; беспрестанно представлял к груди и спине холодный раструб стетоскопа; стучал резиновым молоточком по коленам и тыкал в кожу булавкой. Серафимов сносил все манипуляции стоически; казалось, ему всё это даже нравится.
  - Чрезвычайно интересно...- прошептал профессор, с магическим ужасом отступая от Серафимова на несколько шагов, в углу комнаты на что-то мягкое рухнул.
  - Моя болезнь ушла? - почему-то хмурясь, спросил Серафимов.
  - Не знаю, что и сказать...- совершенно искренне отвечал профессор, не мог заставить себя поверить в успех: столько поражений, разочарований...- Необходимо провести более глубокие и разносторонние обследования в стенах клиники. Но визуально - чисто визуально, я подчеркиваю - Аполлинарий Кузьмич выставил дрожащей палец наверх,- результаты лечения положительные, да!
  У Серафимова тотчас на лицо вспорхнул налёт счастья и умиротворения, ему и этих слов профессора довольно было, чтобы обнадёжиться. Его настроение сделалось преотличнейшее, он расхохотался и понёс всякий вздор.
  Профессор низко осел в кресле, выложив кисти рук на коленах; был до основания потрясён увиденным, пережитым; навалилась на плечи страшная усталость.
  Толчком заставив себя подняться, он взял у Серафимова на анализ кровь. Поместив бордовую горошину на стёклышко микроскопа, он капнул в неё из крошечной пипетки посев болезнетворных бактерий, прильнул к окуляру. То, что он увидел, заставило его отшатнуться; он потрясённо, не веря своим глазам, замотал головой; снова приложился к раструбу: клетки крови яростно пожирали все бактерии пока окончательно, без остатка их не прикончили. Аполлинарий Кузьмич пришел в неописуемый восторг, стал, задирая ноги и закладывая ладони за голову на затылок, плясать по комнате; схватив походу стул, станцевал с ним вальс.
  Серафимов тем временем, перейдя в спальню, развалился в постели; возбуждаясь, листал порнографический журнал, который ему будто ненароком подсунул профессор.
  - Что? Как?- с тревогой поднял он глаза навстречу профессору, когда тот появился в дверях. У Аполлинария Кузьмича лицо было совершенно невменяемым, в глазах стояли слёзы, рукам не мог места найти.
  - Милый мой... Милый...- пролопотал он и, зарыдав, бросился его обнимать.
  - Обедать будете? - спустя пять минут, наконец, успокоившись, спросил он, стал глотать валидол прямо из баночки.
  - Да, да, да!- весело заорал Серафимов и, как кот, на четырёх лапах вскочил на кровати.
  - Тогда шагом марш на кухню, быстренько!- скомандовал в тон ему Аполлинарий Кузьмич, чувствуя, как сердце у него сладко разрывается от счастья. Ему опять показалось, что он сына обрёл. Серафимов, нырнув сходу босыми ногами в тапочки, зашлёпав по полу, побежал вниз по лестнице.
  - Ну что ж, предпримем ещё один, последний шаг,- раздумывая над чем-то, хмурясь, тихо сказал ему в спину Нирванский.
  Лестницы под ногами он не чувствовал.
  Увидев Аполлинария Кузьмича с перекошенным лицом Серафимов перестал улыбаться. Нирванский взял со стены громадный тесак и принялся нарезать хлеб. Руки у него дрожали, он никак не мог ровные ломти нарубить.
  - Не поможете ли?- протянул нож к Серафимову он. Коротко, очень виновато взглянул на него; на лице у него вылепилось такое выражение, будто его разоблачили.
  Серафимов протянул руку, чтобы взять нож. Нирванский с коварным выражением лица хотел слегка уколоть того остриём в ладонь, и пробить кожу; ему важна была реакция заживления раны, скорость её. Он не рассчитал, неловко оступился и полоснул лезвием Серафимова в предплечье; пробил артерию, и на пол густо, алым хлынула кровь.
  - Что я наделал?!- вскричал он, ледянея, испытывая почти панику. Он кинулся поднимать с пола, из лужи крови своего ненаглядного мальчика, хлопающего ртом на позеленевшем лице. Вспомнил недобрые слова Любины, и ему показалось, что он и есть настоящий мучитель, демон и плевать ему на людей. У него пролетело в мозгу, не в первый раз уже сегодня, что Серафимов умрёт всё-таки, и он, тщетно пытаясь отогнать ужасную мысль, стал думать, куда и как труп будет девать... Чугунова придётся позвать, наверное, просить о помощи... А потом в наступивший вдруг внутри него звенящей тишины понял, что после многих лет мытарств и одиночество только себя любит и всегда любил.  Ему сделалось противно, страшно, и он запричитал: "Хороший я, хороший!..", внутри у него загрохотали, зазвенели все колокола, какие есть, чуть не разорвав ему голову.
  Из раны Серафимова всё медленнее катились жирные чёрные капли, стучали на пол, наконец, кровотечение прекратилось совсем. Аполлинарий Кузьмич кинулся в ванную, чтобы принести йод, пластырь и бинт, и побежал почему-то сначала вместо двери в окно. Сжимая запястье, нацелился тампоном в густо пульсирующую красным ямку, но к своему ужасу и восторгу увидел, что рана будто живая шевелится и чудовищно быстро зарастает. Он глазам своим не мог поверить, у него помутилось в голове. Уронив, он разбил флакон йода.
  - Святые угодники!- то ли простонал, то ли захрюкал Аполлинарий Кузьмич. "Ангела породил!"- пугаясь думал, и завалился со стула назад вверх ногами; через секунду поднялся где-то в противопложном углу комнаты и сплясал на радостях кусок гопака.
  Серафимов сам ошалело уставился на руку, оставив её, нервный посыпался его смех. По-новому вдруг оглядел маленького, тщедушного профессора, свысока, как хозяин.
  - Милый мой... Дорогой... Неужели получилось?- Аполлинарий Кузьмич, обнял Серафимова, неловко толкнув того грудью, залился слезами.
  - Но сядьте же! Садитесь! Будем обедать!- заметался по кухне Аполлинарий Кузьмич.- И давайте выпьем, чёрт возьми!
  Минут пять готовили, быстро орудуя руками, в полной тишине. Торжественно сели за стол. Аполлинарий Кузьмич налил коньяк по-полной, поднял свой стакан. Над ним горел яркий свет, и бугры его могучего лба особо сильно выделялись.
  Аполлинарий Кузьмич, щурясь на усиленный хрустальными кубиками огонь лампы, заговорил очень возвышенно:
  - Мы с вами, милый мой, горы перевернём, весь мир рыдать от счастья заставим. Вы и я - это новая страница в медицине и психологии - да-да! Ведь я, знаете, не только электрическим током ваше тело напичкал, атаковал или химией - о нет!  Я ведь здесь и вселенский разум задействовал - не спрашивайте только как - присоединили как бы вас к нему. Теперь вы и он - почти одно целое. Вот поэтому то клетки вашего организма так плотно и и непобедимо вместе держатся...- профессор стал тёплыми своими ладонями аплодировать ему, смотрел с обожанием.
  - Вы - совершенство, теперь о вашем благополучие заботиться Он (Нирванский указал пальцем в потолок) в гораздо большей степени, чем о нас, других людях...-он с неким пренебрежением ткнул себя в грудь,- о нас, простых смертных, слабых, страдающих, закомплексованных существах...  Вы слышали что-нибудь о таком понятии, как энтропия? Нет? О, это серьёзный закон. Он гласит, грубо говоря, что всё в замкнутой системе рано или поздно приходит к упадку, к хаосу, то есть всё в итоге разрушается. Человеческое общество, увы, не исключение, да-да... Так вот, я нашёл способ как преодолеть этот всемогущей закон... Человек! В нём скрыты удивительные, воистину неисчерпаемые возможности! Пока, правда, нужен мой умный аппарат, химия, лекарства, чтобы запустить волшебный механизм, скрытый в каждом из нас, но впоследствии, я уверен, ничего этого не нужно будет... Всё - у нас внутри, вся таблица Менделеева, даже миниатюрная атомная станция, нужно только уметь запустить её в действие... Они человека не замечают! Человек ведь и есть пропущенное, недостающее звено, божественное сознание его - объединение, так сказать, всей физики! Мы, люди, это атомы сознания. Нас создала природа, остальное творим мы сами, точнее заключенное в нас сознание творит. Всё, дорогой мой, едино...
  Они чокнулись, выпили. Аполлинарий Кузьмич вилкой жёлтый кругляк лимона на тарелке выловил. Проглотив его, стал возбужденно выкрикивать:
  - Они ищут ответ на вопрос, как соединить макромир с миром микроскопическим, формулу некую единую вывести для всех законов вселенной, объединить, так сказать, всю физику. Хорошо! Замечательно! Но не туда смотрят, наивные! Нету у них во всех их теориях какого-то элемента, который дополнил бы с собой окончательное единство всего сущего. Они вертят вокруг головой, видят всё, кроме одного, самого важного! Они - себя не замечают, вырывают себя из общей картины мироздания! А ведь человек, повторю и повторю, и есть недостающие звено, сознание его! Мы и только мы - атомы сознания, в нас оно пустила корни свои. И вот тогда, если включить человека с этой точки зрения в систему и происходит искомое непоколебимое объединение всего и всех.
  Они выпили, плотно закусили.
  - Чур вы моете посуду!- ликуя, сказал Аполлинарий Кузьмич, отбрасывая утонченным жестом на стол салфетку и неслышно, пьяненько отрыгивая.- Я пойду поработаю к себе - хочется; а в вашем распоряжении весь дом - библиотека, телевизор, журналы, можете музыку послушать.
  Ему показалось, у Серафимова мелькнуло в глазах радость, что один, наконец, останется. "Ах, балаболка, старый зануда"- отругал себя Аполлинарий Кузьмич.
  В кабинете Нирванский, заложив руки за спину, замаршировал, раздумывая, из угла в угол, и, найдя, наконец внутри себя некую точку сборки, бросился к столу, рука его с яркой бирюзовой запонкой на манжете сосредоточенно полетела по бумаге.
  Утром, уже в пальто, он заглянул к Серафимову.
  - Не спите?- спросил он, улыбаясь, застёгиваясь и натягивая перчатки. Он сообщил, что едет в клинику, потому что накопились текущие дела, и откладывать их решение более никак нельзя. Аполлинарий Кузьмич был весьма воодушевлён вчерашним триумфом, пребывал в необыкновенно в приподнятом расположении духа; был изысканно одет в роскошный костюм, на шею повязал красный торжественный галстук. На мизинце его пылал золотом облитый изумруд.
  - Никому не открывайте,- попросил он, вмахивая на прощание рукой.- И - отдыхайте, отдыхайте, прошу вас!..
  В клинике Аполлинарий Кузьмич, изумив себя сам, начал неистово работать, как-будто не было двух суток бессонницы и нервотрепки: сочинял, составлял огненные, неопровержимые записки, с наслаждением руководил и распоряжался. Его можно было видеть повсеместно. Он всем дамам мило улыбался, был невообразимо вежлив и даже по углам прячущемуся от него завхозу ни одного замечания не высказал. Не доверяя кабинету, выловив в коридоре за рукав Чугунова, долго шептался с ним в тёмном углу, поведав ему гремучем шёпотом о начала новой эры человечества, чем привел того в крайнюю степень возбуждения. Обоим стоило большого труда не кинуться друг другу в объятия. А Чугунов, сначала побелев совершенно, затем в той же степени залившись густым детским румянцем, не удержав внутри горячий, тревожащий его ком, однажды воскликнул громко и отрывисто: "Чудовищно и невероятно, гениально!", введя тем самым профессора в чрезвычайное замешательство и волнение. Оглядываясь по сторонам, он немедленно увлек Чугунова куда-то на лестницу чёрного хода.
  К вечеру Аполинарию Кузьмичу позвонила Люба. Услыхав ударивший в него милый голос, он загудел в пластмассовое кольцо просительно и нежно; положив рогами вверх трубку на стол, сотрясая под халатом полными бёдрами, на цыпочках побежал запереть дверь на ключ. Когда спустя пятнадцать минут он появился в приёмной, став странно выше ростом и прямее, глаза его были совершенно мокры.
  На улицу носа нельзя было высунуть, во-всю гуляла, злобно-весело хохотала метель. Дрожали и хлопали железные крыши, и подвывали, хлестая по воздуху, провода и ветки деревьев. Под меркнущими лампами, в качающихся пятнах света, неслись, закручиваясь, длинные полосы снежного дыма и влетали в сугробы, стремительно приращивая их. Снежные горы вырастали прямо на глазах, на верхушках их вертелись и вытанцевали похожие на маленьких чертенят вихри и белые смерчи. Ветер, играя и прыгая, шутя поднимал с земли целые белые облака и, разгоняясь, обрушивал чудовищной силы удары в стены домов, в фонарные столбы и в одиноких, изгибающийся и изнемогающих прохожих, и всё перемешивалась там - и снег, и дома, и косо, беззвучно падающее куда-то трамваи, и людские белые пятна рук и лиц...

 ... Долго царапает к ним метель, зовет, просит, стемает, лезет тонкими упругими пальцами в щели, и, кажется, она уже здесь, за вздрагивающими шторами или в темноте под шкафом - затаилась и смотрит, ждёт. Громадный, кирпичной кладки камин надувается теплом и сине-оранжевым светом, расползаются от него горячие волны - всё тёплое здесь, в этой комнате, если коснуться рукой - и пледы, и шкаф и даже большая голая стена, которая прижалась камину белой щекой, и мраморный ангел с кувшином в руках наверху. А метель злиться, неистово бьётся, стучится в окно, и виден через морозные узоры на стекле её грозный и восторженный лик.
  Аполлинарий Кузьмич и Серафимов расположились возле потрескивающего, весело плюющего жаром огня, к кипящим его языкам выставив ноги в мягких войлочных в туфлях, потягивают из из горластой низкой бутылки коньяк и негромко переговариваются. Мерцая синим и красным, на стене беззвучно работает телевизор; рты на экране открывает дивная стайка человечков, движение происходит, всё точно во сне - ничего не слыхать, а только всё угадать можно.
  - Лечение, я смею утверждать , успешно завершилось,- тихо, но крайне незначительно каждое слово выговаривал Аполлинарий Кузьмич,- и вы, мой любезный друг, ваше цветущее состояние, тому яркое подтверждение... И, знаете, что мы теперь сделаем?- воодушевленно воскликнул он, привскочил с кресла,- мы опубликуем все результаты исследований - да-да, хватит секретничать, прятаться! - и обязательно надо вот как сделать: рукопись и сюда, к нам, и за рубеж отдать, чтобы не было подтасовок. Пусть весь мир узнает, что проблема жизни и смерти, над которой бились лучшие умы человечества веками и тысячелетиями, благополучно разрешена! Шаг за шагом шли к этому люди, ступень за ступенью взбирались наверх к постижению самой великой тайны природы; и вот - отступила завеса! Только теперь, наверное, я начинаю понимать действительное значение этой победы. Какие возможности! О, сколько страданий и горя человеческого отступят!- откинув назад полный затылок он выкатил из себя распиравшийся его куб светлого меха.- Да и вообще, мой друг, мы на пороге бессмертия человека, как индивида! - профессор, только что хохотав, вдруг прослезился, выхватил из кармана платок. Серафимов заерзал на стуле.
  - Вы хотите сказать, кто я теперь - бессмертен?- не удержал внутри себя он вопрос, задохнулся от восхищения.
  - Ай!- Аполлинарий Кузьмич встряхнул, складывая, платком в лицо Серафимова.- Что скрывать? Зачем? Да, чёрт возьми! Да, да, да! Ваш организм - это, простите меня, монстр, настоящее чудовище, которое пожирает любую инфекцию, любое инородное тело, угодивший вам внутрь; вас практически невозможно убить - вас даже нож не берёт!
  Серафимов вместе с хлынувшей в сердце радостью начал ощущать и густую тревогу, режущее чувство опасности.
  - Это победа, победа, чёрт нас всех возьми!- ликовал Аполлинарий Кузьмич и наливал, расплескивая на стол, коньяк,- Выпьем! Пейте же, чудак-человек!
  Он махом опрокинул рюмку и полез, выставив круглый зад, целоваться к Серафимову, который едва успел бросить свой недопитый стакан на стол; и в него, обнимая и лобызая, вцепился профессор, повис на нём.
  - Я практически закончил составлять свой труд по данному исследованию,- не в состоянии успокоиться продолжал он горячего говорить.- Остались лишь малые штрихи, нюансы. Теория готова. Я думаю сегодня ночью всё закончить, закруглить, так сказать. И завтра, самое позднее - послезавтра, дорогуша, весь мир будет взорван в клочки - старый порядок вещей уйдет безвозвратно, исчезнут страх, болезни физические и духовные, раболепие, лицемерие, жадность, жестокость,- вот что за новые времена настанут. Вы согласны, сын мой?
  Серафимов что-то невнятное промямлил, похожее на "да", иронично, даже надменно отворачивался, виден был его профиль, ставший каким-то чрезмерно отточенным, острым, жёстким.
  - Сын мой!- торжествовал Аполлинарий Кузьмич, сверкая влажными, все в слезах глазами, закатывая их под лоб.- Вот как я вас теперь называю, и с полным правом могу вас считать таковым... Я вам подарил новую жизнь, да ещё какую! Счастливец! Вы хоть понимаете, что произошло? Так смейтесь же, ликуйте, возопите, чудак вы этакий! Что вы приуныли, а? Ну же!- Аполлинарий Кузьмич сорвался с места и щёлкнул магнитофоном; сейчас же во всю мощь ударили барабаны, зазвенели гитары, воздух сделался пружинистый, и в нём стало тесно от накатывающихся один на другой звуков. Аполлинарий Кузьмич, подпевая, вскочил, замахал в такт музыке руками, затанцевал.
  - Идите сюда, потанцуем!- подскочив весело стал он дёргать Серафимова, руки недовольно уворачивающего от него. - Давайте, встряхнитесь! Да вам и необходимо попрыгать, разрядиться! Может, ещё выпьете?
  - Не хочется что-то...- отнекивался Серафимов, мрачнея; какая-то тяжёлая мысль стала биться у него в глазах.- Да и голова что-то того... болит...
  - Да?- испугался профессор.- Тогда другое дело.- Он поспешно выключил музыку.- Ничего страшного, если болит, это вполне естественно. Полная перестройка организма - должен же быть какой-то диссонанс, что-то должно же болеть в конце-концов? Пойдёте приляжете?
  Он стал пульс ему мерить, с тревогой в лицо заглядывать.
  - Пожалуй...- Серафимов глядел куда угодно, только не в глаза профессору, а потом вдруг ударил вверх-вниз бровями, и во взгляде его снова воспламенилось остро, как нож, ядовитое, недоброе что-то.
  Пьяненький Аполлинарий Кузьмич задирал голову к его лицу, руки благообразно и даже стыдливо заламывал, думал мельком о грядущем великом завтрашнем дне, и ничегошеньки изменившегося, злого в облике молодого человека не замечал, никаких таких перемен особенных - всё для него было сейчас светлым, милым, долгожданным, сглаженным и ненавязчивым. А между тем вполне очевидно какая-то перемена происходила в душе у его подопечного; заметно тот внутренне мучился, и тяжёлая, каменная мысль всё глубже отпечатывалась у него на челе.
  - Тогда спать?- разбросав в стороны ладони, сказал Нирванский, чувствуя вдруг сердце приближение всегда желанного им вдохновения, сладкие покалывания и пульсации.
  Проводив Серафимова, Аполлинарий Кузьмич, замурлыкал по-своему обыкновению себе под нос песенку, вернулся, развалился фривольно на кресле, ещё коньячку пригубил и, взбросив наверх палец и воскликнув значительно "О!", ушел в кабинет работать.
  У себя в спальне Серафимов присел на кровать и, упав головой себе в ладони, глубоко задумался. Встав возле двери, прислушался к шагам профессора внизу. Издавая глухие вскрики и утробное ворчание в невероятном смятении забегал по комнате. Бормоча что-то отрывисто, иногда зловеще похохатывая, он всё метался и метался от стены к стене... Наконец, устав от однообразного движения и нахлынувшего одиночества, он бросился на постель и накрылся одеялом с головой.
  Он проснулся в ночь. Чёрные, чёрные, показалось ему, звёзды сияли высоко на небе в раскрытом от штор окне.
  Он поднял голову осмотрелся кругом ещё подслеповатыми со сна глазами и, заприметив часы на стене, прорычал проклятие. Мгновенно, одним толчком поднялся.
  Из шкафа он вынул просторный, мутно блеснувший пластмассовый пакет, очевидно им приготовленный, бросил в него свои вещи, которых всего и было, что пара трусов, носки, да мятые, остро больницей пахнущие штаны и рубашка; заправил аккуратно постель и долго и внимательно смотрел на себя в зеркало.
  Из-под кровати он выудил длинный, так же заготовленный им металлический стержень, взвесил его на руке и стал спускаться на носочках вниз по чёрной от недостатка света лестнице, вошёл в прихожую.
  Из кабинета профессора выбивалась жёлтая весёлая полоса света.
  Серафимов заглянул в приоткрытую дверь. Аполлинарий Кузьмич в белой, голубоватые сорочке с распахнутым широко воротом на голой розовой груди, забросив ногу на колено, отвалясь, полулежал в кресле и через крошечные очки на кончике носа прочитывал в полголоса исписанную им только что страницу.
  -... при помощи следующей формулы... следует сделать окончательный вывод...- можно было расслышать; на весу чиркал карандашом важные исправления.
  Серафимов, неосторожно качнувшись, скрипнул дверью.
  - А-а, голубчик, входите,- услыхав шум, сказал Аполлинарий Кузьмич и стал поверх очков всматриваться в тёмный силуэт за дверью.- Что же вы там стоите? Не спится? Идите, идите сюда! Послушайте!- он приготовился дальше читать.
  Серафимов вошёл, от яркого света щурясь. Очень был бледен.
  - Не спится, да...- пробурчал, присел на край стула, отвернулся в стену, одну руку прятал за спиной.
  - Ну, давайте поболтаем,- опустив руку с листом бумаги, сказал Аполлинарий Кузьмич; оживился, очевидно, устав работать и сидеть в одиночестве. Повернулся, потирая ладони, на мягкой подушке кресла. На столе перед ним стояла пустая бутылка.
  - Я вот о чём сейчас думал,- он подпер щёку пальцем и хитро прищурился на один глаз.- Это представляется мне крайне важным. Моральный аспект данной проблемы, вот что меня волнует... Как вы считаете, молодой человек, данное моё открытие - не представляет ли оно... э-э... определенной опасности в моральном, так сказать, плане? Готово ли человечество воспринять его, как должно, то есть -без страстей, спокойно, честно... Да-да, именно - честно, вне амбиций? Ведь я, если говорить уж всё до конца - конфликтую к большому несчастью с определенными группами лиц уже давно, они буквально охотятся за мной, хитро и настойчиво, чтобы завладеть моим открытием... Как они хотят его использовать? Вопрос встал острейше... Да вы садитесь, садитесь...- Аполлинарий Кузьмич осёкся, увидав, наконец, ударившие в него какие-то неудобоваримые стальные глаза Серафимова и неестественно прямую, как гвоздь, осанку того. Мысли у него вдруг в голове пронеслись самые разные, обжигая его, но уже через секунду он продолжал:
  - Не готово ещё ведь человечество принять это эпохальное открытие, нет - не готово... Как вы думаете? Опять ведь убивать друг друга будут... И как раз из-за этого самого конфликта интересов я и вынужден опубликовать всё таким спешным образом. Только где конкретно, вот вопрос? Есть альтернатива: либо отдать открытие в одни руки, причём до очевидности бесчестные; либо сделать его достоянием всего человечества, сразу, одним скачком, и тем самым при помощи здравого смысла людей самых разных, самых, я бы сказал, честных, которые хоть где-нибудь да найдутся на земном шаре, удержать преступные помыслы в отношении использования этого самого открытия в неправедных целях... То есть, я хочу сказать... Да что с вами, любезнейший?
  На Серафимова страшно было смотреть; белый как мел лоб его сделался мокрым, в чертах сквозил какой-то барьер, мука мученическая, какой-то тяжкий сон скакал в нём, который никак ему унять не удавалось. Аполлинарий Кузьмич увидал за спиной у него длинный с чёрной стальной шеей стержень, который тот крепко сжимал в побелевшей руке.
  - Так вот, любезнейший,- теперь быстро и невнятно заговорил Нирванский, не в силах отвести глаз от железной палки,- я и думаю о завтрашнем дне... моральный аспект... нужно завтра же пойти в издательство, к друзьям... интересы человечества диктуют... Я не учёл одного - характер человека, да-да... злому - а вы, дорогуша, злой человек, нельзя дарить бессмертие, иначе вселенское зло явится в этот мир... Не Бог, а дьявол...Что вы хотите сделать?- сбившись, вдруг громко вскрикнул он и провалился по самые брови в кресло.
  Серафимов со страдающими почерневшими глазами сделал шаг вперёд и вынул из-за спины угрожающе зазвеневший стержень.
  - Да вы и сами знаете, что...- со страшной улыбкой на губах треснувшим голосом вымолвил он, высоко, свирепо замахиваясь.
  - Да-да...- прохрипел Аполлинарий Кузьмич и, точно ему зябко стало, пошевелил плечами.
   За окном выла, свистела метель.
  - Я вижу... Вы хотите меня убить... Я понял, что вы непременно захотите это сделать, только что, десять минут назад, сидя вот в этом кресле... Захотите, не по тому, что вы злы - хотя, повторю, вы оказались очень злым, никудышним человеком - а потому что у вас нет другого выхода: если вы дождётесь завтрашнего дня и своей неизбежной известности - вы пропали... По крайней мере вы потеряете свободу, а быть абсолютным совершенством в физическом плане и абсолютно при этом несвободным в своих решениях, это нонсенс... Я проиграл... Хотите денег? Я дам вам много денег, вы сделаете пластическую операцию и исчезнете, вас никто никогда не найдёт... Согласитесь, это было бы оптимальным решением вопроса - ведь это именно я дал вам бессмертие...
  Он увидел, как железный конец, со свистом рассекая воздух, взлетел вверх. Входя в совершенная помутнение, он встал и глупо повернувшись спиной к Серафимову, прижав руки к полным бедрам, быстро пошёл к письменному столу. Стержень, пролетев мимо его виска, глухо ударил в спинку кресла, отскочил высоко вверх.  Аполлинарий Кузьмич задохнулся и побежал, переставляя, как палки, неслушающиеся ноги. Он дёрнул ящик, сунул внутрь руку и поймал пальцами ускользающий от него холодный маленький пистолет. В эту же  секунду на плечах его повисла неимоверная тяжесть, обе руки оказались плотно прижатыми к телу.  Аполлинарий Кузьмич, задыхаясь, тщётно пытался высвободиться; оба они, профессор и Серафимов, закачались, захрипели от напряжения и повалились на стол, лампа упала и с громом взорвалась, на пол золотым веером брызнули осколки стекла. Стало полутемно. Они скатились на ковёр, и от удара об пол из руки Аполлинария Кузьмича выскочил, завертев на ковре сверкающие кольца, пистолет.  Он застонал и на секунду впал в беспамятство, очнулся тотчас от ударов и пинков, сам при этом, ловко извернувшись, успешно сунул коленом в мякоть живота Серафимова; тот, охнув, попятился, наскочил задам на стулья, и стулья, затрещав и задрав вверх деревянные ноги,  разлетелись в щепки. Мгновение Серафимова не было видно, и когда он поднялся во весь рост, у него в вытянутой руке весело и грозно блеснул пистолет.
  Аполлинарий Кузьмич от бешеного, толкнувшего его прилива сил вспрыгнул и удивительно, чудовищно быстро побежал к выходу. Грохнул выстрел, Нирванский, чувствуя, как к нему стремительно приближается некий веющий кромешним  холодом край, в воздухе описал пируэт и упал навзничь на тоже место, с которого начал двигаться. Последнее, что он видел, были наступившие прямо ему на голову ботинки Серафимова и пушистый кошачий хвост, невесть откуда взявшийся и победно над ним вильнувший.
  Грохнуло ещё раз, и дом стал наполняться тишиной.
  Серафимов, не теряя ни минуты, сунул в карман пистолет, на секунду включив большой свет, стараясь не смотреть на профессора, точно в безумном танце извивающегося на полу и на расплывающееся чёрно-красное пятно из его разбитой головы, поднял с пола две горячее ещё гильзы, присел за стол Нирванского, взял толстую рукопись, значительно разросшуюся за ночь, пробежал её глазами, отобрал часть листков, на его взгляд наиболее важных, а другую, меньшую, белым веером подбросил в воздух.
  В прихожей он влез в тончайшей лайки перчатки профессора и, безбоязненно теперь прикасаясь к предметам, торопливо сделал обыск, отобрал несколько толстых, приглянувшихся ему тетрадей, исписанные размашистым подчерком гениального учёного. Собрал с кожаного морщинистого дивана постель профессора и снёс её в ванную, сунув в пластмассовую корзину для стирки. Заглянул затем на кухню и внимательно осмотрел ровные ряды вымытой им посуды.
  Наверху в лаборатории он обошел приборы, взглянувшие на него простительно-жалобно стеклянными глазами, цифрами и стрелками, вынул дискетки, собрал в стопку журналы наблюдения, вытащил из аппарата крошечную, тревожно свернувшую схемку и сунул её поглубже в карман.
  Широко замахнувшись, Серафимов нанес короткий и чрезвычайный мощный удар стальным стержнем в экраны. Весело и страшно брызнуло стекло, загремев осколками на пол, с шумом и всхлипами вырвался сжатый воздух. Он бил в приборы, бил с остервенением, наотмашь, оскалив зубы, какие-то заклинания произнося, переходя иногда на крик; рубил в мелкую крошку склянки и пробирки на лабораторном столе, ядовитое серо-зелёное облако поднялось вокруг него, он закашлял, схватившись за грудь, захрипел, выскочил из сизого, поплывшего ему в лицо дождя и, секунду помешков и собираясь с силами, ринулся, воинственно рыча, на аппарат... Уже через минуту железное чудище, такое неприступное и грозное ещё секунду назад, было разгромлено совершенно. В бесформенной груде металла всхлипывали, дребезжали и плакали, точно живые, пружины и пластины, точно боялись, не хотели умирать.
  - Чтобы никому...- стоя над затихшими останками, унимая дыхание, вслух сказал Серафимов, собрал все документы в большую дерматиновую сумку, накинул на плечи старенькое полупальто, поднял до самых ушей воротник и вышел в холодную ночь, рассыпавшуюся у него над головой яркими кашемировыми звёздами.




                К О Н Е Ц   П Е Р В О Й   Ч А С Т И


1993