Володькина любовь

– Платов, опять галок ловишь? На доску смотри, а не на Конецкую, – сердито сказала учительница. – Ты хоть знаешь, что мы сегодня проходим? Иди, дорешай задачку.
Володя вышел к доске, взял мел. Руки тут же вспотели. Смотрел на доску и ничего не понимал. Кто-то из девчонок, добрая душа, сдавленным шепотом ему подсказывала, но он и не пытался разобрать.  Простоял пару минут, пока не раздалось спасительное: «Садись, два», и с облегчением, втянув голову в плечи и отряхивая мел с рукава (и когда только успел изгваздаться?), поплелся к своей парте.
Учительница поглядела на его невзрачную фигуру и сказала со вздохом:
– Четверть кончается, а у тебя двойки сплошные. Мать бы хоть пожалел.
Мама часто приходит в школу и говорит то с одной учительницей, то с другой, чтобы не подумали, что за сыном пригляда нет. Ну и что, что без отца? «Я слежу, чтобы он уроки каждый день делал. И он старается, ничего не могу сказать. По нескольку часов сидит…» – объясняет она. Ей сочувствуют и стараются не особо его ругать. «Да, видно, что старается. Но надо больше. Что поделаешь? Если бог способностями не наградил, приходится попой брать. Вот другие...» – отвечают учителя и обрывают фразу на полуслове.   

Ну, причем тут способности? Он троечник, но не тупица. По истории у него четверка, по русскому языку и литературе тоже, хоть и слабенькая. Белла Соломоновна натянула. Так и сказала: «Не тебе четверка, а матери».  Он любит читать, но не по программе, а про войну и про разведчиков. А вот математика, да, не дается. И галок он не ловит. Наоборот,  внимание его целиком поглощено. Все уроки он не может отвести взгляд от Жени. Она сидит на первой парте в ряду у окна. А он – на предпоследней в ряду, что у двери. Отсюда обзор почти нулевой. Но Володя ерзает и исхитряется почти все время видеть ее затылок, а когда она шепчется с соседкой, то и профиль. Изредка она украдкой поглядывает на Клима, в смысле, Леху Климова. А если тот случайно перехватывает ее взгляд, тут же резко отворачивается, и лицо ее розовеет. И тогда Володя чувствует, будто кто втыкает ржавый гвоздь прямо ему в сердце. Он всегда сидит в одной позе: ладонью подпирает щеку, загораживаясь ею от соседа по парте, а сквозь слегка разведенные пальцы следит за Женей. Но ни от соседа, ни от класса ничего не утаить. Все понимающе переглядываются и смеются над ним втихаря. Вон даже училка заметила, хоть и в очках.

На переменах Женя с девчонками прогуливаются под ручку и перешептываются. Ходят обычно по трое. Спутницы, те, что по краям,  часто меняются, но Женя неизменно в центре.  Они шествуют посередине коридора, и школьная форма на них уже трещит по швам под напором наливающихся юных тел.  Глядя на них, он всегда вспоминает ледокол «Ленин». Тот точно также вспарывает льды своим носом, как они толпу своей грудью, и на фартуке у каждой тускло поблескивает Ильич на комсомольском значке.

Но и после уроков слежка не кончается. Все расходятся по домам, а он тащится следом за Женей метрах в десяти позади, мечтая стать невидимкой. Ее подружки порой на него оглядываются. Тогда он отскакивает то к киоску, то к стендам с газетами и делает вид, что внимательно их изучает. Жалкая уловка! Девчонки хихикают и что-то жарко ей шепчут. Она же никогда не оборачивается. Володя взмокает от унижения, казнит себя за безволие, клянется, что больше никогда… но на другой день ноги будто сами плетутся  следом, пока Женя не исчезает в сумраке шикарного подъезда, выложенного красивой цветной плиткой. Только когда за нею медленно закрывается массивная дверь, он бредет домой, в их с матерью комнату в коммуналке, где стены поросли паутиной, обои пузырятся от сырости и полно тараканов. Поднимается на последний пятый этаж без лифта. Ему-то что, взбежал и не заметил. А вот для матери взбираться, да еще с сумками, задача с каждым годом все труднее. В их коммуналке даже ванной нет, и он раз в неделю ходит в баню.

Но и дома, когда делает уроки, и потом в огромном, на четыре дома, дворе, где вечерами собирается окрестная шпана, Женя неотрывно торчит перед глазами, и он едва слышит, о чем говорят друзья. Настоящие друзья, а не те, что в классе. Они его уважают после того, как его, единственного, взяли и оформили привод, но он никого не сдал.  «Володька – мужик надежный!» – говорят о нем одобрительно.
И ночью ему от Жени нет покоя. Почти каждую ночь ему снится один и тот же кошмарно-прекрасный сон. Будто он у нее в доме, похожем на дворец. Люстры, хрусталь кругом, мягкие ковры, в которых так приятно утопает нога. Почему-то вокруг чуть ли не весь их класс. Может, у нее день рождения? Все галдят, лопают пирожные безе и будто не замечают, что именинница одета как-то странно. Вернее, практически раздета. На ней только белый махровый халат с пришпиленным к нему комсомольским значком, но на голое тело и не застегнутый. Полы его то и дело расходятся, и тогда виден темный треугольник внизу живота. Но ее голизна никого не смущает – ни саму Женю, ни гостей. И только его всякий раз, когда халат распахивается, прошибает пот. А Женя смотрит на него ласково и о чем-то шутливо спрашивает. Он  хочет ответить в тон, но теряется, мямлит, и его будто потоком относит в сторону. А рядом с ней оказывается ненавистный кудрявый Клим. Они ложатся прямо на ковер и начинают  бараться. Гости куда-то исчезают и остаются только они и Володя в жалкой роли подглядывателя. Женя знает о его присутствии и иногда бросает на него насмешливый взгляд. Он хочет, но не может уйти, и гвоздь снова царапает его сердце. И как всегда он возбуждается, тщетно пытается сдержаться и просыпается, с отвращением чувствуя под собой холодную липкую лужицу.

Володя знает,  что у него нет ни малейшего шанса на взаимность, как если бы муха полюбила прекрасный цветок. И понятно, кто здесь муха, а кто цветок.  За два последних года они едва ли обменялись парой случайных фраз. В ее мире  его нет, и даже места для него не предусмотрено. 

Женя выше его чуть не на полголовы, а с каблуками, то и на целую. Она круглая отличница, а он… И она самая красивая в классе. Это все признают. Даже учительницы, даром что женщины, когда смотрят на нее, улыбаются, и взгляд их теплеет. А он мелкий и щуплый. Нарочно год назад записался в секцию борьбы в Доме культуры, чтобы накачать мускулы и, в случае чего, мочь за себя постоять. Но пока особых сдвигов не видно. У нее кожа нежная, прозрачная и лицо будто светится, а у него какое-то бледно-зеленое, как у утопленника. И прыщи выскакивают то тут, то там, и он сам себе противен. И волосы у него белесые и жидковатые, а у нее словно шоколадный водопад.
Но ладно – внешность. В конце концов, он может еще подрасти, накачается. И что? Дело же не только во внешности.

Женя родилась с золотой ложечкой во рту. Живет в ведомственном доме. Квартира у нее, говорят, роскошная. Отец ученый-лауреат. За ним каждый день машина приходит, чтобы везти его на работу. А потом обратно. Иногда машина с шофером стоит и поджидает Женю после школы. Тогда она садится вместе с подружками, и машина развозит их. В такие дни Володя разочарованно бредет в свою коммуналку. У Жени и дача есть. И на скрипочке она пиликает. И к ней на дом бонна приходит, чтобы заниматься английским и манерами. И одежда у нее – последний писк моды (отец из заграничных командировок не вылезает).  Она наверняка медаль получит по окончании школы, и для нее любой институт открыт!

Правда, у Жени тоже имеется одно слабое место. Отец у нее еврей, хотя в классном журнале она записана русской. И фамилию носит по матери. По ней и видно, что внешность у нее не совсем славянская. Сейчас уже нет, но еще в пятом классе ее иногда обзывали еврейкой и даже жидовкой. Володя в разговорах с мальчишками и сам употреблял эти обидные слова. Не по злобе, а чтобы не выглядеть белой вороной. Он, вообще, никогда не понимал этого злорадства по отношению к «горбоносеньким». Люди как люди. И часто хорошие. О Жене и говорить нечего. Но та же Белла Соломоновна очень добрая,  и когда говорит о книгах, глаза у нее горят.  И его тренер в борцовской секции тоже еврей,  а человек душевный.
Вот он русский. И что? Они с матерью бедные. Мать вкалывает, трудится как вол. Он уже несколько раз хотел уйти в ПТУ, кончить его, стать, например, слесарем и начать зарабатывать. Но мать – ни в какую! Нет, ты ДОЛЖЕН кончить школу. И в институт поступить. Вот тогда и начнешь помогать. А пока уж я сама буду тянуть лямку.

Ну, какой институт с его-то отметками? Правда, втайне  Володя мечтает поступить в мореходку, а еще лучше – в летное училище. Все его помыслы так или иначе связаны с Женей, поэтому воображение рисует ему сладкие картины будущего. Проходит лет десять лет. Стоит прекрасный летний день. А он весь такой высокий, чисто выбритый, пахнущий дорогим одеколоном, в новеньком темно-синем кителе и лихо заломленной фуражке с золотой кокардой – командир авиалайнера Ленинград-Москва, а, может, даже и Ленинград-Будапешт или Хельсинки.
Он стоит на летном поле у трапа самолета. Вокруг красавицы-стюардессы. Они с неприкрытым обожанием смотрят ему в рот и смеются любой его шутке. К трапу подходят пассажиры, и он вдруг замечает в этой толпе ее. Немного пополневшую и не такую уж красивую. «Корецкая? Женя?» – спокойно окликает он.  Она глядит из-под широкополой курортной шляпы и не сразу узнает в этом бравом летчике прежнего гадкого утенка. «Вы?.. Ты?..» – теряется она, не зная, как к нему обращаться. «Да, я. И можно на ты», –он смотрит на нее прямо, и сердце его не ёкает. «Надо же! Вот ты какой?..» – полувопросительно говорит Женя, и в ее голосе он улавливает легкое сожаление о том, что все могло бы быть по-другому. Но это, увы, мечты. Конечно, ни в какую летную школу его не примут. Там, наверное, конкурс огромный.

А иногда Володя мечтает совершить какой-нибудь подвиг. Ну, пусть не подвиг, но как-нибудь отличиться. И тогда Женя обратит на него внимание. Может, даже пригласит к себе в гости. И… начнется дружба. Вот было бы клёво! И однажды случай представился...
***
Был конец марта. С неба капало, и Женя с двумя подружками шли под зонтиками. Володя, как обычно, влачился в отдалении, глядя не под ноги, а на нее, так что ступал во все попадавшиеся на пути лужи. Правый ботинок, на котором давно уже прохудилась подметка, тут же намок и при каждом шаге неприятно хлюпал. 
До ее дома оставалось метров триста. Надо свернуть в подворотню и выйти на широкую улицу, ведущую прямо к подъезду. Девчонки уже зашли в арку и исчезли из виду. Вдруг Володя услышал их сдавленный визг. Он бегом бросился за ними. Там стояли трое взрослых парней и смеялись, широко растопырив руки. «О, посмотрите, какие курочки!» – гоготал один. «Да не курочки, а цыплятки», – возражал ему другой.  «Цыплятки еще лучше». Девчонки стояли, вжавшись в стенку. Весельчак подошел к ним, схватил Женю за рукав и попытался облапить.

Володя дернулся. «Эй, ребята, кончайте! Тут наш район. И девчонки наши…» – сказал он срывающимся в фальцет баском, всем видом показывая, что понимает шутки и настроен миролюбиво. «А это что еще за малолетка? Пионер-герой. Брысь отсюда!», – сказал самый крупный из парней и шагнул в его сторону. «Ребята, я серьезно. Отпустите, говорю», – Володя тщетно пытался освободить рукав Женькиного пальто из цепких пальцев любителя курочек. «Ишь ты, смелая малявка, а если не отпустим? Что тогда?» – сказал самый крупный и натянул промокшую кепку Володи ему на глаза. И еще издевательски щелкнул по носу. Конечно, один против трех бугаев – шансов никаких. Не было бы Жени, он бы, не раздумывая, дал деру. Но поджать хвост и показать себя трусом у нее на глазах, это… это… Володя вспомнил прием, который тренировал в секции. Захват, а потом через бедро. Только это надо делать молниеносно. Крупный стоял перед ним, широко расставив ноги и лыбился. Володя схватил его за руку, подсел… но, черт,  как неуклюже и медленно он все делает. «Смотрите, робя, он на мне приемы отрабатывает, Ну, давай, давай», – бугай даже не шелохнулся и вдруг вытянул руку. Володя получил удар в нос и ослеп от вспышки света. Отлетел, ударился затылком о стенку и обмяк. Сознание он не терял и слышал, как другие корили приятеля: «Охренел?!  Ты же пришиб его. Ноги!  Ноги делаем!..» И они ретировались. Над ним склонились испуганные девчонки: «Платов, ты живой? Идти можешь? Кровь надо остановить. Володя, задери лицо кверху».

Кто-то из них стал утирать кровоточащий нос душистым платочком. Ой, и губа кровянит. Девчонки, его же в больницу надо. «Да не… Не надо в больницу. Я в порядке», – Володя поднялся, но его зашатало, и он снова чуть не упал и бледный, с размазанной по лицу кровью, прислонился к стенке подворотни. В голове (особенно, в затылке), как в церкви на Пасху гудели колокола.
– Хорошо, если не хочешь в больницу, идем ко мне, – решительно, как скомандовала, сказала Женя.

Она крепко взяла ошалевшего от боли и счастья Володю за одну руку, подружка  за другую, а третья шла рядом, неся портфели всей компании. Голова у него кружилась, он шел, задрав голову, а она еще успевала промокать ему нос своим платком. Кое-как добрались до подъезда. Спутницы Жени открыли дверь и явно собирались продолжить это ужасное, но увлекательное приключение, но она твердо сказала:
– Нет, девочки, дальше я сама…
– Ну… как знаешь, – сказали те с легкой обидой в голосе

Таких огромных лифтов Володя еще не видал. В нем запросто могли уместиться человек десять, а задняя его стенка была зеркальная. Ох и рожа! Вся в крови, волосы облепили потный лоб, а багровый нос опух и из утиного превратился в картофелину. Женя заботливо довела его до двери квартиры, обитой темно-коричневым дерматином, и нажала на звонок, который выдал целую мелодию.
– Иду, иду, – услышал он, дверь распахнулась и открывшая ее пожилая женщина ахнула: – Господи, Женечка, что случилось?
– Да вот избили… – ответила та. – Баба Нюша, полечишь его своими травками?
– Ох ты, господи, какие травки, – замахала та рукой и повела его в большую,  с какими-то металлическими приспособлениями кухню, усадила на табуретку и стала над ним хлопотать. Протерла лицо тряпочкой, смоченной в теплой воде, засунула в ноздри ватку.
– А ты, Женька, что стоишь? Пластырь неси. Там, в шкафчике…
Женя бросилась выполнять приказ, а баба Нюша все причитала:
– Вот озорники. Лишь бы кулаками махать. Больно?
Володя поморщился, когда она приложила ватку к распухшей губе.
– Ничё, как звать-то тебя?
– Володя.
– Вовка, значит. А вот мы щас заклеим Вовке вавку, – и она ловко присобачила пластырь, отошла на шаг полюбоваться проведенной операцией и, кажется, осталась довольна. – А ты, Вовка, стал быть, девку нашу защищал?
Он промолчал, осторожно ощупывая затылок, где уже вздулась и сильно болела шишка.
Женя ответила за него:
– Ага, баб Нюша, защищал. Да не одну девку. А сразу трех.
– Ну, герой, – восхитилась та, провела рукой по затылку и снова ахнула:
– Ой, шишка-то, шишка какая огромадная. А я, дура, и не заметила.
Она достала из шкафчика большую банку с какой-то бурой жидкостью, плеснула ею на тряпицу и приложила к затылку.
– Что, холодит? Ничё, щас полегчает.
Она аккуратно перевязала Володе голову:
– Ну, щас совсем другое дело. Прям Щорс! Хоть завтра женись!
Володе вроде полегчало. Баба Нюша напоила их чаем. На кухне стоял запах хорошего кофе, который так Володе нравился, что, всякий раз, проходя мимо магазина «Чай-кофе», он не мог удержаться, чтобы хоть на минутку не заскочить в него и вдохнуть этот дивный аромат.
– Обед через два часа. А вы выметайтесь отсюда, мне еще пирог испечь надо.
– Ну, я пойду? – сказал Володя.
– Куда ты такой пойдешь? – возразила Женя. – Родители придут, пообедаешь с нами.
И повела его в СВОЮ комнату.

Володя невольно вздрогнул, потому что на полу лежал точно такой же ковер, как в его стыдном сне. Он, кажется,  покраснел, вспомнив, что на этом ковре происходило. На стене висело несколько полок, забитых книжками. Стояло пианино, письменный стол, кожаное кресло. А еще большой диван, где лежал совсем облезлый потрепанный мишка.
– Это моя любимая игрушка. Никак не могу с ней расстаться, – словно оправдываясь, сказала Женя. – Ну как, болит?
– Почти прошло. А баба Нюша тебе кто? Бабка?
– Нет, домработница, – сказала Женя, слегка смутившись. О домработницах Володя только в книжках читал. – Я у нее на руках, можно сказать, выросла. Так что да, вроде бабушки.
Разговор иссякал. Володя судорожно думал, о чем бы еще спросить, чтобы не сидеть чурбаном.
Женя пришла ему на помощь:
– Может, музыку послушаем? Ты кого предпочитаешь, Окуджаву или Высоцкого?
– Высоцкий? Это тот, с блатными песнями? «Где мои семнадцать лет?» – спросил Володя, вспомнив песенку, которую их кодла самозабвенно горланила недавно. И он вместе со всеми.
– Да, он. А хочешь, я тебе поставлю Новеллу Матвееву?
– Не слышал про такую.
Песенки были какие-то странные, непонятные. Про ветер, про какого-то испанца на муле.
– Это девочка? – спросил Володя.
– Нет, взрослая.
– А голос как у ребенка, тоненький.
Тут послышался шум в прихожей, видно, родители вернулись. А еще через несколько минут баба Нюша громко позвала из коридора:
– Молодежь, обедать!

Стены столовой были обиты бежевого цвета деревянными панелями от пола до потолка, будто это не питерская квартира, а столовая, вернее, ресторан на океанском суперлайнере. Родители Жени уже сидели за длинным столом, где на скатерти, накрахмаленной так, что на ней были видны сгибы, стояли сервизные тарелки с одинаковыми узорами, а баба Нюша суетилась, поднося и ставя кастрюльки и судки, от которых шел аппетитный пар.
От непривычного великолепия Володя совсем заробел,  сидел, низко опустив голову, и лишь изредка отрывал глаза от скатерти.   
Мать сказала: «У нас сегодня особых закусок нет, так что начнем с супа», взяла в руки красивый уполовник и стала  разливать почти прозрачную жидкость в глубокие тарелки. Она была очень похожа на дочь. А вот отец Володе не понравился. Плотный, почти даже толстый, а лицо невыразительное – бледное, одутловатое. Лишь две детали на нем бросались в глаза – крупный свисающий нос с огромными ноздрями и кустиками рыжеватых волос, из них торчащих, и ярко-красные щечки, будто он их специально румянит. Они напоминали мелкие, дряблые и совершенно, кстати, безвкусные яблоки, которые иногда завозят в их овощной магазин.
– Ну, рассказывайте, молодой человек, что за подвиг вы совершили, – обратился к Володе отец-лауреат.
– Да так… Ерунда. Чего тут рассказывать… – тихо, продолжая смотреть в свою тарелку, пробормотал он.
– Что ж, скромность украшает мужчину, – хохотнул лауреат. – Гость наш, кажется, не большой говорун. Тогда ты, доча, расскажи.
Женю уговаривать не пришлось. Она стала живописать происшествие с лестными для Володи подробностями.
– Надо же, один супротив троих! – восхитился отец. – Да ты настоящий рыцарь!

Есть было неудобно из-за пластыря на губе, и от теплого супа щипало. Но он ел, чтобы не обидеть хозяев. Они странно наклоняли тарелки, чтобы вычерпать содержимое. Не к себе, как все делают, а от себя. Может, так надо? Он попробовал, как они, но с непривычки слишком накренил тарелку, и все содержимое вылилось на хрустящую скатерть. Он так смутился, что стал рукавом подтирать пролившийся суп. Никто и бровью не повел. Все сделали вид, будто ничего не заметили, и от этой деликатности  Володя совсем потерялся. Он был очень голоден, но от второго отказался.  Мясо положено есть ножом, а Володя не умел им пользоваться. Они и без того, наверное, уже решили, что  он дефективный. Нет уж. Он сидел, водил вилкой по пустой тарелке, не замечая, что от этого поскребывания родители морщатся, и не сразу понял, что мать спрашивает его про школьные успехи.
– Да так, не особо… – промямлил он.
– И не страшно, – улыбнулся отец, отчего его щеки, собравшись в складки, стали еще дряблее. – Ты же после восьмого класса, верно, в ПТУ пойдешь? Да ну его, высшее-то образование. Рабочие руки стране нужнее, так ведь?
От этих слов стало как-то не по себе. Вроде говорит серьезно, а Володе все чудится в его голосе какая-то подковырка. Да и Женя с матерью при этих словах вроде улыбаются, но как-то по-особому.
– Да нет, мать хочет, чтобы я десять классов закончил. А потом я в мореходку думаю. Или в летное училище… – зачем-то честно признался он.
– Вот молодец! Прекрасное решение, – опять восхитился отец. – Будешь защищать границы нашей родины!

И снова слова были правильные, какие Володя тыщу раз слышал по телевизору, но его от них словно мордой по полу в школьном сортире протащили.
Мать еще о чем-то его спрашивала, но он каждый раз отвечал после долгой паузы и односложно, так что ей надоело, и она переключилась на обсуждение недавней театральной премьеры, восхищаясь режиссурой какого-то толстоногого.
Кое-как Володя дождался, когда допьют чай и сказал, что ему пора домой. Пышный свежеиспеченный бабой Нюшей пирог он и не попробовал. Его не задерживали.
– Ну, рыцарь, приятно было познакомиться, – сказал отец.
– Да, да, ты заходи к нам, – без особого пыла поддержала мать.

Выйдя из дома, Володя облегченно выдохнул. Чувство неловкости и смутное ощущение, что над ним насмехаются, постепенно рассосались. Пусть он вел себя за столом не ахти как и, наверное, не слишком понравился, пусть разбитый нос ныл, а шишка наощупь стала еще больше, но все-таки сбылась мечта побывать у Жени дома. Начало положено. 
Между тем, после его ухода между Женей и ее родителями состоялся следующий разговор. Мать знала из статей о психологии в научно-популярных журналах, какими порой странными и запутанными бывают отношения подростков, и осторожно, нейтральным тоном, чтобы ненароком не задеть чувства дочери, сказала, чтобы выяснить расклад:
– А Володя твой украдкой такие взоры на тебя бросал пламенные, что…
– И ничего он не мой, – фыркнула Женя.
– А ты сама? Как ты к нему относишься?
– Ну, как я могу к нему относиться? Да никак.
– Это правильно, – одобрил отец.
– Нет, он, похоже, мальчик неплохой, но не слишком…  развитый, что ли, – осмелела мать. – И серый какой-то, как моль.
– А глаза, как у снулой рыбы, – вставил отец.
Женя возражать не стала. Тогда мать сказала:
– Ты знаешь, больше его к нам не води. Не надо.
Отец подытожил:
– Да, он тебе не пара. Пусть поищет себе другую Дульцинею.
Теперь при встрече Женя ему кивала, но нового приглашения в гости не последовало. Учебный год кончился, начались каникулы. Женя с родителями отдыхала в Болгарии. Володя считал дни, когда снова ее увидит. Но его ждал страшный удар.  Женя перешла в английскую спецшколу. Еще долгое время его глаза по привычке устремлялись туда, где она сидела, но утыкались в пустоту. Так ничем и закончилась его любовь.
***

Женя (или Дженья, как произносят израильтяне) старилась красиво, без всех этих, тьфу-тьфу, немощей, ослабления памяти и признаков маразма. «Женя, ну, скажите, как вам это удается? В смысле, держать себя в форме? Мы уж и так, и этак, а вы ничего с собой не делаете, а выглядите, как королева. Поделитесь секретом вечной молодости» – восхищались ею сослуживицы, даже не пытаясь скрыть зависти.
Особых усилий, чтобы выглядеть моложе, она не предпринимала. Даже волосы не красила и несла совершенно седую, но ничуть не поредевшую гриву с величавым смирением. Да, ей уже почти семьдесят (все ее ровесники давно на пенсии), а она продолжает работать. И читает без очков.

Они уехали в Израиль за день до того, как вместо «серпастого-молоткастого» над Кремлем взвился триколор. Был бы жив папа, он бы едва ли уехал и их бы отговорил. Нет, он все понимал, слушал голоса, почитывал самиздат, но все-таки был потрясен, глядя, как в один миг обрушилась страна, на благо которой он, как ни крути, трудился всю жизнь. И сердце не выдержало. Мама пережила его всего на полгода.  Так что уезжали вчетвером. Она, муж и двое детей. Старшему, Илюше, как раз стукнуло девять, и он уже тогда всех поражал необыкновенными способностями к математике. «Весь в меня!» – гордо говорил, сияя, дед, когда Илюша справлялся с какой-нибудь особо трудной задачкой. Говорил, когда внук не слышал, а в глаза только и твердил: «Мало, мало работаешь! Не лодырничай!» А совсем еще маленькая, пятилетняя  Динка была такой красавицей, что сердце замирало на нее смотреть. 

А теперь они уже взрослые. Илья полный профессор, живет в Чикаго. У Жени там подрастают два внука. Видятся они раз в год. Илья аккуратно высылает ей заранее купленный билет туда, а через месяц обратно. Она поначалу спорила. Зачем? Что, я сама не могу купить? Но он лишь отшучивался: «Ты, чай, не в Чикаго живешь?», и она спорить перестала и с нетерпением ждет, когда же сможет отправиться к внукам. У Ильи все хорошо. А с Динкой сложнее. Она всегда была склонна к фанатизму. И в конце школы вдруг увлеклась религиозным сионизмом. Хотя, как всегда у девочек, правильнее сказать, увлеклась религиозным сионистом. Он отслужил в армии, жил в поселении, оброс бородой чуть не до пояса, и вечно ходил в джинсах и клетчатой рубахе навыпуск из-под которой торчали цициты.  Женя была в ужасе. Но что поделаешь? Сейчас Динка со своим сионистом и четырьмя детьми живет в том же поселении. Работает воспитательницей в местном детском саду.  Прячет свои дивные волосы от посторонних глаз платком, намотанным в виде тюрбана. После каждой еды произносит браху, перед наступлением шабата ходит в синагогу, а раз в месяц совершает омовение в микве.  Книжек практически не читает, а если и читает, то псалмы. Ни на что другое времени не остается. Да и понятно, с четырьмя-то детьми. Дети чудесные. Но едва говорят по-русски. Зять, Боря, здесь ставший Барухом, приезжает за ней на машине в Пейсах и в еврейский новый год. А в настоящий Новый Год Динка, наступая на горло своей сионистской песне, привозит внуков к бабушке на елку (синтетическую). Иногда Женя садится в свою Субару и едет к ним сама. Но это редко, так как она побаивается терактов, которые время от времени случаются за зеленой чертой. Хотелось бы почаще, но ешь ма ше еш. Это русско-израильский волапюк. Русские переделали израильское выражение (уж что есть) на «ешь, что дают».

Женя тоскует по мужу. Он умер четыре года назад, хотя ничто не предвещало…  Вдруг обнаружилась опухоль, которую хваленая израильская медицина проворонила, а потом уже было поздно. Когда они приехали, Сереже как раз стукнуло сорок. В Израиле он до самого конца читал лекции по булевой алгебре в Иерусалимском университете. В первые годы их дом всегда был полон народу. О, какие люди собирались! Не сразу и поймешь, ты в Иерусалиме или в Афинах времен Сократа. Вино лилось рекой. Случалось, дружеские споры перерастали в яростную полемику – до хрипоты и нешуточных обид. Но главной темой, будто и не уезжали, оставалась Россия. Там в девяностые было так плохо и страшно, что каждый укреплялся в убеждении, что сделал правильный выбор, вовремя оттуда умотав. Но все довольно быстро осознали, что в стране, текущей молоком и медом, далеко не все этим медом мазано. А в России как-то стало налаживаться, и среди русских образовалось две примерно равные по численности партии – «ностальгики» и «непримиримые». Непримиримые продолжали упорствовать и охаивали все, что бы в России ни происходило. «Ага, жизнь, значит, налаживается? – сардонически улыбались они. – Да над этой страной злой рок витает. Нет уж, свят, свят! Лучше держаться подальше от этого проклятого места». И к месту цитировали: «Лучше жить в глухой провинции у моря».

А ностальгики тосковали по бывшей родине и, особенно, по открывшимся там для людей талантливых и энергических возможностям. Сама Женя, хотя у них с Сережей жизнь в Израиле складывалась вполне удачно, порою тоже вздыхала. Нет, не по «возможностям», а по музеям, театральным премьерам и фестивалям Питера. И по друзьям, конечно. Но она была так занята семьей, детьми и собственным стихийно возникшим «салоном», что на долгие сожаления времени просто не оставалось.

И где теперь этот салон? За тридцать лет все быльем поросло. Одни поумирали, другие состарились и теперь, хотя по старой памяти порою  заходят, но былого веселья, конечно, уже нет. Да и споры утихли. Ушли вместе с молодостью.
Но Женя хорошо помнит, как в вечерних новостях впервые прозвучало знакомое имя. Она было решила, что ослышалась, тем более что израильские дикторы мастера коверкать фамилии. Но потом показали его фотографию. И она сразу узнала мальчика, хвостиком за ней ходившего и мечтавшего о летном училище. И таки взлетел. Но как?! Она никогда не разбиралась во всех этих рангах, званиях и постах, пусть мужчины чинами меряются, но и ей ясно – он вдруг стал ба-а-альшим начальником. Надо же! Чего только в жизни не бывает?  Она тут же рассказала о сногсшибательной новости Сереже. Тот только хмыкнул: «Я всегда тебе, Женюра, говорил: самое главное в жизни – вовремя сделать правильный выбор. Теперь, небось, локти кусаешь, а?» «Дурачок ты, Сережа…» – рассмеялась она и щелкнула его по носу. «Щелкай, щелкай, а могла бы теперь быть одной из первых леди, – он нежно обнял ее. – Носила бы платья от Диора и два пуда жемчугов».

Имя Платов мелькало все чаще. Женя, сама себе удивляясь, пристально следила за его восхождением. По телерепортажам из России она видела, как он меняется. Сначала явно робел в новой для себя роли. Говорил мало,  неуверенно и так тихо, что не всегда можно было разобрать слова. И дорогой костюм сидел на нем плохо, и он, как и раньше, втягивал голову в плечи, старался сжаться, умалиться, и выглядел довольно жалко и нелепо. Особенно на фоне роскошных кремлевских интерьеров. Жене было за него немного обидно. Но постепенно освоился, и голос его зазвучал громче, и он даже иногда решался улыбнуться.

Ей нравилось во время ежевечерних посиделок, когда вспыхивали неизбежные споры «о судьбах России», ввернуть как бы между прочим, что они учились в одном классе. «Да ну?! – восклицали ностальгики. – Давай, рассказывай!» А непримиримые лишь посмеивались над этим ничтожеством, которое волею судьбы надули, как воздушный шарик, и теперь он, как и положено шарику, болтается где-то высоко под потолком.

Как только его не обзывали! И вор, и диктатор, и тиран. Жене приходилось вступаться за него. Вор? Ну, это возможно. Он же вырос в нищете, вы даже представить себе не можете, в какой!  И вполне вероятно, что вначале хапал, что плохо лежит. А кто тогда не хапал?  Разве что совсем уж конченые интеллигентики. А он ведь был шпаной из питерских подворотен.  И все эти присказки насчет «мочить в сортире», «кто нас обидит, три дня не проживет», что вас так шокируют, а народу любо, это – из тех же подворотен, а не пиарщики за него придумывают. Но диктатором и, тем более, тираном он стать никак не мог. Перерождение? Развращенность властью? Ах, оставьте эти сказки! Человек ведь мало меняется. Каким был в детстве, таким и остается на всю жизнь.   
Женя сама дивилась той запальчивости, с какой его защищала. Сережа в шутку стал называть ее  «моя ватница» и однажды после особо яркой ее защитительной речи, сказал: 
– Власть для дам – неодолимый соблазн. Она как ореол, от которого женщины слепнут, томятся плотью и распахивают ножки. Ибо сказано в одной умной книжке: «Супротив искуса сего дщери Евы бессильны». Даже ты, Женюра. 
– Это что, упрек? – Женя сделала вид, что оскорбилась, хотя в глубине души понимала, что муж, прав. Ну, почти… Неужели и на нее действует магнетизм власти? Думать так неприятно, даже унизительно. Но что поделаешь, если это правда? И вдобавок к этому еще множество неясных чувств, в которых Жене совсем не хотелось разбираться.

Впрочем, если все это и можно было с натяжкой назвать увлечением, то оно вдруг сменилось полной своей противоположностью. Сережа, хорошо знавший свою упрямицу-жену, был поражен столь резкой сменой декораций. С какого-то момента она стала поносить Платова последними словами. И дело даже не в словах, а в той гримасе ярости в сочетании с гадливым отвращением, которая искажала и делала почти некрасивым ее лицо, как только речь заходила о нем. 
Он удивлялся:
– Вот те на, Женюра! С чего вдруг?
Женя пыталась объяснить:
– Просто я поняла, что он вылитый крошка Цахес! Бр-р-р!..
– Что ж, понимаю… – как-то неуверенно, с сомнением в голосе отвечал Сергей. – Но мне чудится, что твой эмоциональный кульбит вызван чем-то еще.
– Никаких еще… – отвечала Женя, невольно краснея.
Да, Сергей знал ее, как никто. И снова угадал. Была еще одна причина. Но о ней она бы не рассказала никому на свете, и, тем более, мужу. Даже под пытками.
***

В Израиле есть такие особые жуки (или тараканы?), крупные, будто закованные в темно-коричневый глянцевитый панцирь. Вообще-то, Женя никогда не боялась ни мышей, ни жаб, ни насекомых.  Но эти вызывали у нее какой-то неописуемый животный ужас. Когда такая тварь вдруг неожиданно выскакивала на нее из какой-нибудь щели, она застывала, глаза стекленели и по ее отчаянному визгу Сергей сразу догадывался, что теперь, воленс-ноленс, придется, вооружившись тапком, начинать охоту. Только когда он предъявлял доказательство в виде обрывка туалетной бумаги, в который заворачивал раздавленный трупик, она успокаивалась. Обычно они сновали по полу, но пару раз оказывались и на кровати и, будучи обнаруженными, вызывали припадок страха и немедленную смену всего постельного белья.

Так вот, тайной, но истинной причиной ее внезапно вспыхнувшего отвращения был сон. Один и тот же, чудовищный, мерзкий, повторяющийся вплоть до мельчайших деталей. Спальня. Их супружеское ложе. Только вместо бра над изголовьем висит узкая трубка, полая внутри. Похожа на лампу дневного света. Женя читает. Вдруг эта тварь стремительно пробегает наискосок по странице и дальше по подушке над самым ее ухом. Она начинает колошматить руками вокруг себя не с целью раздавить таракана, а лишь бы он убежал. И тот, действительно, взбирается по стене и юркает в трубку. Женя тут же прикрывает дырку, в которую он нырнул. Не ладонью, чтобы не дай бог не почувствовать его прикосновения, а за неимением лучшего – книжкой. Отверстие в трубке только одно, другой ее конец запаян. Теперь таракан пойман, деваться ему некуда, и он мечется взад-вперед. Цепкие лапки скребут по дну трубки все громче и громче, как копыта лошади. Этот скрёб (а есть ли такое слово?) отдается в виске, и по всему телу бегут мурашки. Холодный пот выступает на лбу, заливает брови, и едкие капли стекают в глаз, всегда в один, и всегда – в правый, и там щиплет. Тварь скребется и бьется о книгу, закрывающей ей единственный путь к спасению, будто хочет ее протаранить.  Женя злорадно, но беззвучно кричит: «Сдохнешь тут!» И всегда именно в этом месте как озарение, вспыхивает дикая догадка, что таракан вовсе не таракан, а… а что это – Платов!  Да, таракан, но одновременно (и несомненно!) он! И в этот страшный миг все меняется, и трубка уже не на стене,  а внутри нее. Теперь она сокровенная часть ее тела.  И тварь тоже внутри! Ужас утысячеряется. Преодолевая гадливость, она засовывает руку в себя. Пальцы у нее тонкие и длинные, но и они не могут достать, ухватить гадину, больно царапающую лапками нежные и все еще чувствительные ткани ее лона... Она колотится там, внутри. И снова что-то меняется. Женя не сразу понимает, что. А когда понимает, ее, наряду с ужасом и омерзением, охватывает чувство безграничного, ни с чем несравнимого унижения. Потому что ее тело начинает откликаться на движения твари.  Она уже не может дышать, задыхается и просыпается… нечистая с ног до головы. Еще несколько минут лежит измочаленная, не в силах пошевелиться, пока наваждение не размывается, превращаясь в смутную серую пелену, и не уползает в темные закоулки души. До следующего раза. 

Однажды за утренним кофе муж сказал:
– Ты всю ночь металась и кричала «Сдохни! Сдохни!» Надеюсь, это про меня?
– Не про тебя.
– Но это еще не всё. Потом ты, пардон, стала делать непристойные жесты. Смотрелось очень зажигательно. 
Женя вспыхнула, вспоминая, как пыталась выковырять из себя таракана, и пригрозила:
– Еще раз такое скажешь, будешь спать на диванчике в салоне. 
***
Вот уже и Сережи четыре года, как нет, а кошмар повторяется снова и снова. Она уже боится заснуть, безостановочно бродит по пустой квартире, лишь бы снова не погрузиться в этот стыдный смрадный мрак. Незаметно для себя убыстряет шаг и вслух вопрошает неизвестно кого: Что же мне делать? Что делать? Как избавиться от этого морока? В конце концов, часто уже под утро, мир вокруг начинает ходить ходуном, и она от усталости падает на диван в салоне или в кресло и тут же отключается. После смерти мужа она больше не ложится в их спальне. Не из почтения к мертвым и не из страха перед ними, а потому что однажды ей в голову пришла мысль, что, еженощно меняя место сна, она запутает кошмар, и тот не вернется.  Тщетная надежда! Один и тот же фильм может идти в разных кинотеатрах. Так и тут.  Кошмар настигает ее, где бы она ни легла.  И всякий раз она просыпается… изнасилованная… тараканом… Ах, пусть бы изнасилованная! Но этот постыдный  отклик тела! Значит, она соучаствует в этом, получая вместе со страхом и гадливостью еще и толику извращенного удовольствия. Неужели правда, что любой сон, даже самый страшный, это исполнение желаний? Нет, это нельзя вынести!

Она просыпается разбитая, на смятых простынях, и в голову лезут мысли одна болезненнее другой.  Потом, как сомнамбула, тащится на работу. Но и там нет Жене покоя. Вроде бы голова целиком занята текущими делами. И вдруг вспоминается какая-нибудь деталь ночного кошмара, и ее начинает трясти, лицо бледнеет и искажается, и уже не очень понятно, где она находится, и зачем. И все чаще она ловит себя на том, что бормочет под нос и даже вскрикивает:  «Так тебе! Вот так!» Это она придумывает страшные казни своему мучителю. Сознание ее словно двоится, и иногда она видит Платова в виде таракана, а иногда – в человеческом облике. Вот она в своем воображении брезгливо хватает таракана пинцетом, чтобы сжечь. Тот, предчувствуя недоброе, судорожно цепляется за пинцет своими ножками и жвалами, но она стряхивает его прямо в огонь. Слышится потрескивание – это плавится, а потом лопается его хитон. Женя сладострастно наблюдает за процессом и потирает руки от удовольствия. Но еще лучше, мучительнее, страшнее другая казнь. Она (снова пинцетом) берет его и замуровывает. Как вождей в кремлевскую стену, только живьем. И радостно смеется. Хотя она никогда не касается его, но после очередной казни вскакивает, бежит в туалет и тщательно моет руки с мылом. 
А вот Платов в человечьем виде. Но не совсем. Руки его похожи на тараканьи лапки. Тут всегда одна и та же картина. Пустынное пространство без каких-либо деталей. Серый тусклый свет. Вдруг навстречу  – он. Один. И она выхватывает пистолет. Да, это все многократно продумано. Пистолет она похищает у зятя-поселенца. У поселенцев же оружие на случай нападения арабов.  Да, выхватывает и целится в него. Она несколько дней сидела в интернете, чтобы понять,  что с пистолетом делать и на что нажимать. Его глазки начинают бегать и косить. Боится. Она спускает курок, прямо на лбу появляется аккуратная дырочка. Но Женя уже не смотрит. Она отбрасывает пистолет и… бежит мыть руки.

Сотрудники, конечно, все видят. Как она бормочет, сама с собой смеется, грезит наяву, а в лице ни кровинки, как поминутно бежит в туалет мыть руки. И все чаще поглядывают на нее  – кто с любопытством, а кто и с тревогой.  Женя знает, что это уже навязчивость. Навязчивость и бред. Она сознает, что ее состояние все ближе к психозу, если не сам психоз. Уже несколько раз думала, не сходить ли к врачу? Но толку! Ведь она ни за что ему не расскажет про сон. А, значит, помощи не жди. Разве что наденут смирительную рубашку.

Вот так проходят дни и недели.  И вдруг известие – Платов приезжает. Он уже был в Израиле несколько раз, но у Жени и мысли не возникало с ним встретиться. Сейчас – другое дело. Он не просто приезжает, а в «Яд вашем». Рука и имя по-русски. Там пройдет торжественная церемония памяти жертв Холокоста. А Женя как раз работает в «Яд вашеме» (она, как и все «русские», автоматически склоняет несклоняемое название). И не просто работает, а ей поручено это мероприятие координировать. И это ее шанс! Казнить его по-настоящему. Сейчас или никогда!   
В минуты просветления она еще находит силы подшучивать над собой:
– Тоже мне Фанни Каплан нашлась. Ну, в самом деле, какое еще убийство?! Все это несерьезно, игра воображения, и не более того. Дамочка на склоне лет желает слегка пощекотать нервы. Да, всего лишь игра. Так отчего не поиграть? Тем более, игру в любой момент можно прекратить. Да и без нее прекратят. Ничего заведомо не получится. К церемонии готовятся с помпой, назвали кучу знатных гостей, президентов, министров, прочих важных персон.  Значит, от Шабака и других служб безопасности будет не продохнуть. Там и мышь не проскользнет. Да, она координатор этого мероприятия. Значит, у нее, вероятно, будет спецпропуск. И на церемонию она попадет. Но уж пронести пистолет ей никто не даст. А без него, что она сделает? Лицо ему расцарапает? Смешно…

Но просветления случаются все реже. Ее сознание сужено, хотя она этого не замечает. И она готовится, действует, как автомат. О последствиях не думает. Вернее, думает, но как-то отрешенно. Разум, вернее, его остатки сопротивляются. Убить? Но за что? Из-за сна? Но в нем повинен не Платов, а ее тайные страхи и грязные желания. Так за что его убивать? Но у нее есть один веский довод. И он перевешивает любые сомнения. В глубине души она надеется, вернее, верит… Нет, точно знает – если она это сделает, то… кошмар больше не вернется. А раз так – долой колебания! Ради этого – все, что угодно. Пусть тюрьма, пусть сумасшедший дом… Ради  избавления – всё что угодно.  Значит, решено? Да, решено. 
Две недели Женя носится, как угорелая. Ведь помимо пистолета, надо «уточнить и продумать отдельные детали». А деталей этих чертова куча… День торжественной церемонии неотвратимо приближается, приближается. И вот наступил…
***
Утром Женя проснулась с тем, казалось бы, давно забытым чувством, которое испытывала в юности, когда ей предстоял экзамен, мнившийся решающим для будущей  жизни. Последний раз такое случилось лет сорок назад, в утро перед защитой диссертации. Да, то самое чувство. Готовность номер один. Что она чувствует? Тревогу? Да, тревога есть, но веселая. А страха нет совсем.  Голова ясная, чего не бывало уже черт знает сколько времени. Женя вскочила, приняла контрастный душ, поприседала и долго наводила марафет. Даже ресницы покрасила и наложила тени, чего в последние годы никогда не делала. И вышла, и спустилась по лестнице, что-то при этом насвистывая.

Пространство перед музеем наглухо огорожено металлическими барьерами. У главного входа – толпа с  приглашениями и спецпропусками в руках, которые не спеша, с полным сознанием важности своей миссии осматривают охранники в наушниках и с рациями в руках. Потом каждого пропускают через рамку, просвечивают – нет ли при нем подозрительных предметов. «Вот сейчас остановят», – подумала Женя, не понимая, опасается она этого или надеется. Она вытащила свой спецпропуск, прошла через рамку, но двинулась не туда, куда остальные гости, а вбок, к торцу здания, где вход для сотрудников. Охранник, ею занимавшийся, насторожился:
– Геверет, вы не туда идете.
– Нет, туда. Я координатор. Документы надо взять. 
Вахтер, которого она знала много лет, тоже был удивлен: «У вас же всех выходной…», но выслушав ее объяснения, только усмехнулся: «Горим на работе?» И пропустил.

Внутри стоит полная тишина, только издалека доносится едва слышный гул голосов гостей, постепенно заполнявших актовый зал. Кроме Жени – ни единого человека. Двери всех кабинетов распахнуты, чего никогда не бывает. Значит, накануне их обыскивали. Она бросилась к своему столу, где в нижнем ящике под грудой папок и бумаг она вчера спрятала пистолет, у зятя украденный… ну, позаимствованный на пару дней. Фу ты! Пистолет на месте. Вздох облегчения (или сожаления?). «Фу ты! Тоже мне спецы! – думает Женя. – Всегда подозревала, что в шабаке такой же бардак, как по всей стране».
Она перекладывает пистолет в специально захваченный из дома изящный серый ридикюль в тон выбранному ею строгому, но элегантному платью. В самом деле, не в руках же его, пистолет, нести? Смотрит на настенные часы и выжидает четверть часа, чтобы выйти и смешаться с толпой к самому началу церемонии. К счастью, внутри уже больше никого не проверяют и вещи не досматривают. Хотя в толпе полно сотрудников спецслужб. Их сразу видно. Их головы возвышаются над толпой, медленно и внешне лениво вращаются взад-вперед как радары на случай, если заметят нечто подозрительное, а глаза скользят по лицам, ни на ком не задерживаясь.

В зале полно телевизионщиков, они крутятся вокруг своих телекамер, тянут кабели, что-то кричат друг другу. Вначале планировалась прямая трансляция, но по непонятной личной просьбе одного из самых «высоких гостей», она не состоится, и вся церемония будет показана в записи в вечерних новостях. 

Актовый зал, уступами поднимающийся от сцены вверх, так что с любого места все видно, как на ладони, почти полон. Женя присела с краю на верхнем ряду, чтобы было удобно следить за Платовым.  Первые три ряда по центру отведены для вип-персон. Все проходы огорожены металлическими стойками на круглых подставках, между которыми натянуты бордового цвета бархатные канаты… Или как они там называются?  А вот и он в окружении четырех телохранителей в корректных темно-синих костюмах. По сравнению с ними, костюм сидит на нем плохо, топорщится. Его проводят, угодливо кланяясь, к зарезервированному для него креслу прямо в центре. Женя нервно теребит ридикюль, незаметно ощупывая лежащий на дне пистолет.  Из публики к нему никак не подобраться. Но, авось, выдастся удобная минутка.

Начинаются торжественные речи. Платов выступает одним из первых. Говорит не так, как в первые годы. Громко, уверенно, даже, надо признать, артистично. В момент кульминации, кажется, пустил слезу. Как там в Онегине? «Блистал послушною слезой». О, как я его ненавижу! Под аплодисменты прошел к своему креслу и развалился в нем, как барин, явно не слушая других ораторов. Часа через полтора торжественная часть закончилась. И… вот он, момент!

Внизу в проходе у сцены толпятся ветераны. Платов в сопровождении телохранителей подходит к ним и начинает пожимать протянутые руки. Между ним и ветеранами только бархатное заграждение.

Женя ринулась вниз, чтобы протолкаться к ограждению, но куда там! Между нею и бархатной кишкой два ряда людей. А он уже совсем близко. Ветераны в первом ряду готовятся пожать ему руку, обтирают вспотевшие ладошки о пиджаки. Телохранители следуют почти вплотную за ним. Но они помешать не смогут, не успеют. Краем глаза она высматривает сотрудников спецслужб. Вот один. А вот и другой.  Высматривают поверх ветеранских голов. Но в отдалении, метрах в десяти. Как бы просунуться к самому барьеру? Такого момента больше не будет. На картинке, которую она тысячи раз видела в своем воображении, между ним и ею нет  никого. Пустое пространство. Но сейчас все не так. Между нею и им ветераны, как толстый слой колбасы между двумя ломтиками хлеба. Женя изо всех сил тянет шею и неожиданно для самой себя окликает его:
– Платов! Володя! Не узнаешь?

Он останавливается, смотрит на нее. Народ, услышав ее обращение, неожиданно расступается и пропускает ее к самому ограждению.
Вот он, совсем рядом. С тех пор немного подрос, но все равно ниже ее. Ни один мускул не дрогнул на его лице, и даже тени узнавания не видно в глазах. Но это все усвоенные навыки чекистской школы – умение контролировать себя. Полная невозмутимость. На самом деле он тут же ее узнал. Узнал и вспомнил, как мечтал увидеть ее среди пассажиров самолета, где он командиром. Всё так и случилось, только в ситуации куда более выигрышной для него.
Он коротко говорит:
– Женя Корецкая. Так ведь?
Она кивает:
– А у меня маленький сувенир. Сейчас.

Непослушными пальцами открывает ридикюль, вытаскивает пистолет, видит на его лице… нет, не страх – изумление. Она не целится. Промахнуться невозможно. Нажимает на курок, и в этот миг кто-то резко бьет по руке снизу вверх. Как же они успели? Звучит сухой щелчок. Осечка? Или она забыла про патроны? Руку она  больше не чувствует. Голова работает ясно, а вот время остановилось. Вернее, движется скачками, как при съемке рапидом. Только что вокруг было полно народу. А сейчас – никого. Все, включая ветеранов, одним прыжком отскочили метров на десять назад, будто кузнечики. Только Платов лежит метрах в двух от нее. Телохранители бросили его на пол, а сами повалились сверху – прикрывают своими телами. Она тоже лежит на полу, о щеку неприятно трется кусок толстого кабеля. Левую руку больно заломили. А правой будто и нет. Сначала полная тишина, ужас на лицах. Потом, с большой задержкой, женский визг. Ее грубо волокут к выходу. Она оборачивается и последнее, что видит – телохранители отряхивают костюм Платова, который уже поднялся. Всё. Инцидент исчерпан.
***
По настоятельной просьбе российской делегации из телезаписи вырезали двухминутный эпизод. Всех присутствующих и, в первую очередь, журналистов просили нигде не упоминать о неудавшемся покушении. Удивительное дело! Израильтяне, которые раздобудут «утечку» даже с заседания Страшного Суда, на этот раз будто воды в рот набрали.  О том, что случилось в Музее Холокоста так никто, кроме присутствовавших, никогда и не узнал.

Платов лично просил о максимальном смягчении наказания. Но его ходатайство не понадобилось. Женю отправили не в тюрьму, а на принудительное лечение. Всякий день ее можно видеть неподвижно сидящей у окна своей палаты. Она ни с кем и никогда не разговаривает, оттого другие больные ее не любят. Она по-прежнему красива, но лицо пустое, похожее на маску, и глаза ничего не выражают. Она никогда не улыбается. Оживляется Женя лишь раз в месяц, когда приезжает дочь и привозит с собой одного из внуков. На свидании запрещено более двух посетителей.  Она тянется к внукам, пытается прижать их к себе левой рукой. Правая рука так и не восстановилась и висит плетью. Но они отстраняются, не хотят к ней идти. Впрочем, во всей этой истории есть один позитивный момент. Лечащий врач и психолог утверждают, что спит Женя спокойно. Из чего можно сделать вывод, что кошмар с тараканом ей больше не снится.