Евгений Евтушенко - Это был красивый человек

     Иногда мы не бываем лично знакомы с кем-то в искусстве, но до нас доходят рассказы, легенды – и по ним в воображении создается некий образ. Так, например, было у меня в жизни с Даутовым.
     Я с ним никогда не встречался, к сожалению… Но многие люди мне о нем рассказывали – и в Москве, и в Казани, и в других городах. И постепенно стал у меня вылепляться живой образ. Образ человека, действительно преданного искусству, по-видимому, очень нежного по отношению к другим и незащищенного, когда дело касалось его личной жизни.
        Когда я прочитал его письма, опубликованные в «Вечерней Казани», передо мной предстал человек, которого я уже знал. Это не были письма незнакомца. Простые, бесхитростные, некокетливые – они были разговором не только с адресатом, но и с самим собой, разговором с Искусством. А ведь иногда люди и в дневниках врут и кокетничают!
        Это был красивый человек. Он был настоящим человеком искусства хотя бы потому, что умел страдать от собственной «маленькости». Например, когда он воскликнул в одном из своих писем после очередного прослушивания Верди: «Боже мой! Какие мы все маленькие по сравнению с ним!». Вот это и есть признак величия художника, когда он терзается мыслью о собственной «маленькости». Причем происходит это не от самораздувания, не от амбициозности, а от соизмерения себя с тем великим, что уже создано.
          Фильм «Сильва» я увидел в первый послевоенный год и смотрел его множество раз. Я вообще люблю Кальмана – замечательный композитор, необычайный мелодист, чье творчество похоже на какой-то фонтан радости.
          Помню свое голодное измученное детство. Тогда женщины не носили никакой праздничной обуви – просто потому, что ее не было. Они ходили в кирзовых сапогах или в лучшем случае на танкетках – деревянная подошва, обтянутая материалом. Вот это и была самая «модная» обувь.
           Помню праздник 9 Мая на Красной площади в сорок пятом году, когда танцевали под принесенные из дому патефоны. И не помню ни одной пары женских ног в нормальных туфельках…
           И среди этого мира продовольственных карточек, похоронок, когда было столько вдов, столько сирот, когда еще всюду стояли теплые, дымящиеся развалины и солдаты возвращались домой по пеплу сожженных городов и деревень, вдруг на экраны вывалилось так называемое «светское» общество «Сильвы»: женщины с полуобнаженными плечами в белоснежных платьях, черные фраки, затянутые в лосины гусары…
          Всё это, казалось бы, должно было выглядеть какой-то издевкой над нашей реальной жизнью, а люди… искренне радовались фильму. Экранную жизнь они не соотносили со своей собственной, а воспринимали как сказку. Может быть, в сознании людей рисовалась лучезарная картина: скоро раны войны затянутся, и все мы вот так и будем жить, ныне голодные, обовшивленные.
          Надо сказать, что фильмов тогда выпускалось мало. И хотя фильм «Сильва» был создан на провинциальной студии, он имел гигантскую всесоюзную популярность!
         Даутов-Эдвин был очарователен. Он замечательно жил в кадре – великолепно пел, двигался. Видимо, ему удалось уловить какую-то грань романтического, и на этой грани, не оскальзываясь в легкодоступную для жанра вульгарность, он провел всю роль.
          И я вижу внутренним зрением, как наши женщины, отработавшие, быть может, у станка по 12-16 часов, сидя в зале прямо в спецовках, смотрели полными влюбленных слез глазами на грациозного Даутова.
          Такой его облик у меня и остался в памяти. Облик исключительно романтический. Даутов был как бы затянутым в гусарскую форму мальчиком Кеем из «Снежной королевы», но не заколдованным, не с обледеневшим сердцем. И вот этот мальчик Кей шел по экрану, а женщины, сидящие в зале, столько сделавшие для победы, чувствовали себя девочками Гердами, которые спасли такого человека, дали ему возможность быть таким красивым и очаровательным.
         Много лет спустя, уже после смерти Даутова, мне довелось побывать на последнем спектакле, поставленном им, - на «Фаусте». Я, конечно, не специалист, но, по-моему, это был отличный спектакль. Во всяком случае, мне очевидно, что общесоюзная сцена потеряла очень многое. Жаль, что широкий зритель не увидел масштаб таланта этого режиссера. Очень жаль. Точно так же, как жаль, что не существует ни одного спасенного спектакля Мейерхольда.