О пользе чтения исторических романов

                О пользе чтения исторических романов.


        Скоро будет два месяца начавшейся 24 февраля специальной военной операции, начинается битва за Донбасс, которая, возможно, станет самым эпическим и масштабным сражением 21 века, наши войска пытаются взять штурмом или уничтожить мариупольскую завода «Азовсталь», в подземельях которого продолжают держаться украинские солдаты, которых скопом записали в нацистов, ДНР пытается присоединить к себе Розовский район Запорожской области, каждую ночь украинскую ночь вспарывают ракеты, а с презренного Запада поступает всё более мощное и совершенное вооружение.
       Казалось бы, о каких исторических романах можно рассуждать, когда «довлеет дневи злоба его»,  и сегодняшние события с калейдоскопической скоростью пролетают перед нами в виде телевизионной картинки или постов в «Телеграм».
Люди гибнут ежедневно и ежечасно, и неважно, какая форма надета на них, или это просто мирные жители, не ждавшие гостей из-за границы считавшейся братской страны, которые пришли денацифицировать и демилитаризировать тех, кто таких мудрёных слов и не знал до их прихода. Но за всеми текущими проблемами виднеется сама история, крот которой копает землю медленно, но неумолимо. У каждого человека, у каждой семьи, у каждого народа есть прошлое, и это прошлое проявляется в настоящем, напоминая о том, что великое прошлое рождает великое настоящее.
      Разницу между украинцами и русскими во внешности вряд ли найдёт даже самый изощрённый антрополог. Миллионы смешанных семей, общие радости и общее горе сформировали, казалось бы, такое единство, разрушить которое невозможно. Но, оказывается, у каждого народа есть своя отдельная история, понимание которой объясняет бесперспективность попытки подчинить один другому. Если бы это понимание присутствовало у нашей политической и военной элиты, она бы никогда не решилась на специальную военную операцию, которую историки назовут тем не рекомендуемым Роскомнадзором словом, которое точнее определяет эти события.
      И русские, и украинцы, и белорусы, и поляки, и хорваты, и чехи, и сербы, и словенцы, и словаки, и болгары – все они славяне, языки которых схожи, и в жилах которых течёт родственная кровь. Но у каждого народа была своя история, сделавшая их непохожими друг на друга. И когда кто-то пытается на правах старшего брата учить их жить по своим правилам, они восстают.
      Если бы наши политики и генералы читали не только нормативные акты и шифртелеграммы, а иногда заглядывали бы в историческую литературу, то они знали бы, что у населения Украины имеется своя боевая история, и нередко на поле боя они одерживали верх не только над соседями – русскими и поляками, но и над Крымским ханством и Османской империей.
      Не важно, что в то время они жили в составе Речи Посполитой, а потом, до начала 18 века, пытались сохранить автономию в составе Московского государства. Был феномен Запорожской Сечи, которая вполне могла бы соперничать с карибской Тортугой по пестроте своего населения и способам добычи средств на пропитание и немудрёные развлечения. За пределами Сечи жили земледельцы, готовые в случае войны вскочить на коня, и не потому, что это им нравилось, а потому, что всё время приходилось отбиваться от непрошеных гостей, пытавшихся поживиться их скарбом или угнать их семьи на невольничьи рынки в Кафе или в Стамбуле. И в то же время в Киеве писалась история и формировался тот образ православия, которое огнём и крестом будут насаждать патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Оттуда в Москву ехали учёные монахи, создавшие Греко-Латинскую академию, художники и музыканты, умелые ремесленники и опытные воины.
     Фактически их усилиями начинался процесс европеизации России, только начавшей оправляться после жестокого века Ивана Грозного и Смуты.
     И теперь перейдём к заявленной теме. В Польше жил выдающийся писатель Генрик Сенкевич, написавший несколько замечательных исторических произведений, наиболее известными из которых стала трилогия, включающая в себя романы «Огнём и мечом», «Потоп» и «Пан Володыёвский». Они охватывали период с восстания Богдана Хмельницкого в 1648 году до осады города Каменец-Подольского в 1672 году, имели общих героев и сквозные сюжетные линии. Это были сложные времена в жизни Речи Посполитой, и мы всегда считали, что эти романы – о поляках.
            Но вот ведь что интересно. Речь Посполитая была многонациональной, и поляк Ян Скшетуский влюбляется в украинку княжну Елену Курцевич, друзьями Яна становятся литовский рыцарь Лонгин Подбипента и явно выраженный украинский шляхтия Онуфрий Заглоба. Это в первом романе «Огнём и мечом», в котором описано восстание Богдана Хмельницкого.
            Во втором романе хорунжий смоленский Анджей Кмитиц влюбляется в литвинку Олю Биллевич, но путь к их свадьбе будет пролегать через годы тяжелейших событий, связанных со шведским вторжением на территорию Речи Посполитой.
           В третьем романе «Пан Володыёвский» показана борьба польской, а на самом деле южноукраинской шляхты, с турками и крымскими татарами. Не буду пересказывать сюжет, отмечу лишь линию, связанную с попавшим в плен татарским мальчиком из ханской семьи Гиреев в семью шляхтичей Азьей, сыном Тугай-бея. Выросший в доме шляхтича, Азья переходит на сторону турок, овладевает дочерью своего хозяина, в которую влюблён  молодой шляхтич Нововейский, и продаёт её турецким работорговцам. За это поймавший его Нововейский сажает его на кол, а сам мчится в сражение на встречу со смертью. Отрывок из романа я приведу ниже, а пока отмечу, что его герои в первую очередь украинцы, пусть и ставшие католиками, и украинский национальный характер поляк Сенкевич отобразил очень ярко.
Данный отрывок я привожу для того, чтобы было понятно, к какому озверению даже самых мирных людей приводит война. И эти люди одной с нами крови и культуры:
           Впрочем, Азья, терзая врага, терзался и сам; его рассказы напоминали ему о его теперешнем несчастье. Еще недавно он повелевал, жил в роскоши, был любимцем молодого каймакана, а теперь ехал, привязанный к спине лошади, заживо съедаемый мухами, ехал на страшную смерть. Для него было облегчением, когда от ран, от боли, от утомления он терял сознание. Это случалось все чаще и чаще, так что Люсня стал беспокоиться, довезет ли он его живым. Но они ехали днем и ночью, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдых лошадям, и Рашков был все ближе. Живучая душа татарина не хотела покинуть его измученное тело. Кроме того, в последние дни Азыя заболел лихорадкой и постоянно впадал в глубокий сон. Не раз в бреду или во сне ему представлялось, что он все еще в Хрептиеве, что вместе с Володыевским он собирается на войну; то казалось ему, что он провожает Басю в Рашков, что он похитил ее и держит в своей палатке; иногда в бреду ему грезились битвы, и он отдавал приказания уже как гетман польских татар. Но наступало пробуждение, возвращалось сознание, и тогда, открыв глаза, он видел лицо Нововейского, Люсни, шлемы драгун, которые уже сбросили татарские барашковые шапки, и всю эту действительность, столь ужасную, что она казалась ему кошмаром. Каждое движение лошади причиняло ему невыносимую боль; раны горели, и он лишался чувств. Были минуты, когда ему казалось невероятным, что он, такой жалкий человек, -- не кто иной, как Азыя, сын Тугай-бея, что его жизнь, полная необыкновенных приключений, которые, казалось, предсказывали ему великую будущность, кончается так быстро и так ужасно. Порой ему приходило в голову, что сейчас после пыток и смерти он пойдет в рай, но так как он некогда исповедовал христианскую веру и долго жил среди христиан, то при мысли о Христе им овладевал страх. Христос не окажет ему никакого милосердия, а если бы пророк был сильнее Христа, то он не отдал бы его в руки Нововейского. Может быть, пророк окажет ему милосердие и возьмет его душу, прежде чем его предадут пыткам. А между тем Рашков был уже недалеко. Они въехали в скалистую местность, уже поблизости Днестра. К вечеру Азыя впал в полугорячечное, в полусознательное состояние, в котором видения смешивались с действительностью. И ему казалось, что они уже приехали, что они остановились, что он слышит вокруг себя восклицания: "Рашков! Рашков!" Потом ему казалось, что он слышит стук топоров по дереву.
       Тут он почувствовал, что ему на голову льют холодную воду, а потом долго-долго вливают в рот водку. Он совсем очнулся. Ночь была звездная, а около него мелькало несколько десятков факелов; до его слуха донеслись слова:
       -- В сознании?
       -- В сознании.
       И в эту минуту он увидал перед собой лицо Люсни.
       -- Ну, брат, -- сказал вахмистр спокойным голосом, -- тебе пора!
       Азья лежал навзничь и дышал свободно, его руки были вытянуты кверху по обеим сторонам головы, и грудь набирала больше воздуха, чем тогда, когда он лежал привязанным к спине лошади. Но руками он не мог двигать, они были привязаны над головой к дубовому колу, на котором он лежал, и обернуты соломой, намоченной в смоле. Тугай-беевич тотчас догадался, для чего это сделано; и в ту же минуту он заметил и другие приготовления, которые говорили о том, что муки его будут долги и ужасны. Он был раздет от пояса до ног; несколько приподняв голову, он заметил между своими нагими коленями острие свежеобструганного кола; кол этот толстым концом упирался о пень дерева. К каждой ноге Азыи были привязаны веревки, оканчивавшиеся вальком, в который была впряжена лошадь. Азыя при свете факелов заметил только крупы нескольких лошадей впереди, их, по-видимому, держали под уздцы.
      Несчастный юноша одним взглядом окинул все эти приготовления, потом машинально взглянул вверх и увидал над собой звезды и блестящий серп луны.
      "Меня посадят на кол!" -- подумал он.
      И он так сильно стиснул зубы, что судорога свела челюсти. На лбу выступил пот, лицо похолодело, кровь отхлынула от головы. Потом ему показалось, что тело его летело в какую-то бездонную пропасть. С минуту он не сознавал ни времени, ни места, ни того, что с ним происходит. Вахмистр разжал ему зубы ножом и опять стал лить ему в рот водку.
      Азья давился и выплевывал жгучий напиток, но все же принужден был его глотать. Тогда он впал в странное состояние: он не был пьян, наоборот, никогда еще сознание его не было так ясно, как теперь. Он видел все, что с ним происходит, все понимал, но им овладело какое-то необыкновенное возбуждение, какое-то нетерпение, что все эти приготовления тянутся так долго и что ничего еще не начинают.
      Но вот вблизи него послышались тяжелые шаги, и перед ним появился Нововейский. При виде его татарин задрожал всем телом. Люсни он не боялся, он слишком его презирал, но Нововейского он не презирал, -- увы! -- его не за что было презирать; и при каждом взгляде на его лицо душу Азыи наполнял какой-то суеверный страх, отвращение, омерзение. И в эту минуту он подумал: "Я в его власти, я боюсь его!.." И это было так страшно, что у Азыи волосы становились дыбом.
       Нововейский сказал:
       -- За то, что ты сделал, умрешь в мучениях! Липок ничего не ответил и только громко засопел.
       Нововейский отошел в сторону, воцарилась тишина, которая была нарушена Люсней.
       -- Ты поднял руку и на нашу пани, -- сказал он хриплым голосом, -- но пани теперь с мужем, а ты в наших руках! Пришло твое время!
       После этих слов начались муки Азыи. Этот страшный человек в минуту своей смерти узнал, что все его жестокости и его измена не привели ни к чему. Если бы хоть Бася умерла по дороге, у него было бы то утешение, что, не принадлежа ему, она никому принадлежать не будет. И у него отняли это последнее утешение именно тогда, когда острие кола находилось уже в нескольких вершках от его тела. Все напрасно! Сколько измен, сколько крови и сколько предстоящих мук, -- и все понапрасну!.. Люсня и не знал, насколько этими словами он усилил мучения Азьи; если бы он знал это, он повторял бы их всю дорогу.
       Но теперь было уже не время для душевных мук -- они должны были уступить мучениям телесным. Люсня наклонился и, взяв обеими руками Азыю за бедра так, чтобы мог управлять им, крикнул людям, державшим лошадей:
       -- Трогай! Да потише, разом!
       Лошади тронулись. Веревки напряглись и потянули Азыю за ноги. Тело его скользнуло по земле и наткнулось на острый кол. Острие стало впиваться в тело, и началось что-то страшное, что-то противное природе и человеческим чувствам. Кости несчастного раздвинулись, тело разрезывалось; несказанная боль, такая страшная, что она граничила с каким-то чудовищным наслаждением, охватила все его существо. Кол погружался все глубже и глубже в тело. Тугай-беевич стиснул челюсти, наконец не выдержал: зубы его оскалились страшно и из горла вырвался крик: "А-а-а!", похожий на карканье ворона.
       -- Легче! -- скомандовал вахмистр.
      Азья повторял свой страшный крик все быстрее.
       -- Каркаешь? -- спросил вахмистр. Потом он крикнул солдатам:
       -- Ровней! Стой! Вот и все! -- прибавил он, обращаясь к Азье, который вдруг замолк и только глухо хрипел.
      Быстро выпрягли лошадей, потом подняли кол и толстым концом опустили в заранее вырытую яму и начали засыпать его землей. Тугай-беевич уже сверху смотрел на эту работу. Он был в сознании. Этот страшный род наказания был тем страшнее, что жертвы, насаженные на кол, жили иногда по три дня. Голова Азыи опустилась на грудь, губы его шевелились и чмокали, точно он что-то жевал; он чувствовал какую-то страшную слабость и видел перед собой какую-то бесконечную беловатую мглистую пелену -- и она, неизвестно почему, пугала его... Но в этой мгле он узнавал лица вахмистра и драгун, -- знал, что он на колу, что его тяжелое тело оседает на кол все ниже; потом почувствовал, что ноги его немеют, и постепенно терял чувствительность к боли...
      Порой этот страшный беловатый туман исчезал перед ним во мраке, тогда он моргал своим единственным глазом, желая все видеть, на все смотреть до самой смерти. Взгляд его с каким-то особенным упорством переходил с факела на факел; ему казалось, что около каждого огня образуется какой-то радужный круг. Но муки его еще не кончились; минуту спустя вахмистр подошел к нему с буравчиком в руке и крикнул стоявшим тут же драгунам:
      -- Подсадите меня!
      Два сильных солдата подняли его кверху. Азыя, моргая глазом, все смотрел на него, как бы желая узнать, кто этот человек, который взбирается к нему наверх. Между тем вахмистр сказал:
      -- Пани выбила тебе один глаз, а я поклялся, что высверлю тебе другой! Сказав это, он вонзил острие буравчика в глаз, повернул его раз, другой,
   а когда веки и нежная кожица, окружающая глаз, обвернулась вокруг нарезов буравчика, -- он дернул. Тогда из обеих глазниц Азыи хлынули два потока крови и текли, как два ручья слез, по его лицу.
      Лицо это побелело и становилось все белее. Драгуны, как бы стыдясь, что свет озаряет такую страшную работу рук человеческих, стали молча тушить факелы. Тело Азьи освещалось только серебристыми, не очень яркими лучами луны. Голова его совсем опустилась на грудь, и только руки его, обмотанные соломой и привязанные к бревну, торчали кверху, как будто этот сын Востока взывал о мести своим палачам к турецкому полумесяцу.
      -- На коней! -- раздался голос Нововейского.
      Перед самым отъездом вахмистр зажег еще последним факелом поднятые руки татарина, и весь отряд двинулся к Ямполю, а среди развалин Рашкова, среди пустыни и ночи остался только на высоком колу один Азыя, сын Тугай-бея, и долго, долго освещал пустыню.

      Я не зря привёл именно этот отрывок.
      Когда говорят о нарушении правил войны и положений Женевских конвенций, надо помнить, что жестокое обращение с населением приводит к его озверению. Трудно ждать уважительного отношения к пойманному врагу от человека, потерявшего семью. Никакие карательные меры не способны подавить сопротивление, и у ж кто, как не мы, должны об этом помнить.
     Если бы наши политики и военачальники читали исторические романы, они бы лучше понимали характер народов, с которыми они намереваются сражаться. Но им некогда. И аналитики предпочитают сухую статистику художественному описанию там, где именно оно способно подсказать прогноз для тех или иных действий, включая военные.
     Нам ещё предстоит осознать, что России остро не хватает специалистов по сопредельным странам, знающим их языки и культуру. И постижение этих тонких материй без чтения художественной литературы и просмотра фильмов (вроде снятых по этой трилогии фильмов замечательного польского режиссёра Ежи Гофмана) невозможно.
     Читайте, господа, смотрите фильмы и осознавайте прочитанное и показанное.