Прощай, моя любовь!

ПРОЩАЙ,МОЯ ЛЮБОВЬ!
О том, что у меня есть невеста,  я узнал еще до того, как впервые встретился с ней. Поведал мне это радостное для всех, кроме меня, известие дедушка Гриша (папин папа).  Каждый раз, когда мы бывали у него в гостях, он обязательно напоминал мне об этом, обещая со дня на день познакомить меня с Лёлей (так звали мою избранницу, хотя я ее и не выбирал…).  Меня же в то время больше волновала не предстоящая встреча с Прекрасной Незнакомкой, которую мне преподносили как будущую невесту, а почему дедушке  так не терпится женить меня. Тем более, что сам он, как я понял из наших продолжительных бесед,  не очень-то одобрительно отзывался о семейной жизни.   Это было очевидно из той песенки, которую каждый раз при нашей встрече он пел мне. На прощание… после сытного и веселого ужина…
Надев широкополую шляпу и тяжелые роговые очки, он затягивал:
- Наелся, напился, как франт нарядился…  - Для большей убедительности дед звонко похлопывал себя  по выдающемуся животу, как бы ненавязчиво демонстрируя степень своей сытости.
Дальше сюжет песни становился более драматичным:
- Раз я задумался, по даме соскучился, стал, как болван я ходить…-  пел дед. При этих словах, он снимал с лысой головы шляпу, обнажая гладковыбритый череп и размахивая ею словно веером, заставлял меня визжать и валяться от хохота.
Впрочем, все страдания и душевные муки деда, связанные с его холостой жизнью, заканчивались, по крайней мере, в песне,  оптимистическим финалом и философским заключением:
-  Как я счастлив, как рад, что я вовсе не женат. Буду твердить свой целый век, что я счастливый человек!
- Грыша, что ты поешь, не морочь ребенку голову! – обрывала дедушкин бенефис баба Рися. Она была у него второй женой и видимо опасалась повторить участь первой, моей родной бабушки Фани. То есть остаться одной. И хотя дедушка уверял меня, что он очень любит бабушку Рисю, ведь она научила его читать и писать, я не очень этому верил, как и в то, что до их знакомства он был безграмотным. Тем более, что дед сам рассказывал, что до войны, когда еще был женат на бабушке Фане, заведовал городским  рестораном. Как, скажите, он мог занимать столь высокий пост, не умея ни читать,  ни писать? Но своими тайными сомнениями я с дедом не делился, не хотел ставить его в неловкое положение.
Меня больше мучал другой вопрос: зачем он хочет меня женить? При том не на ком-нибудь, а именно на Лёле – родной внучке бабушки Риси. Я долго по ночам, прежде, чем уснуть, размышлял над этим вопросом. И сумел-таки разгадать тайный замысел деда. Догадка осенила меня, когда я был в гостях у тети Фиры, родной сестры моего папы.  Она вместе с мужем дядей Володей и двумя дочками Таей и Витой  жила в доме бабушки Фани. Этот дом со всем нажитым за многие годы скарбом дед оставил своей прежней семье. Это был большой особняк с пятью просторными комнатами, фруктовым садом и глубоким погребом, в котором даже в страшную жару ощущался лютый холод. Но, несмотря на то, что уйдя к другой женщине, дед поступил честно и благородно по отношению к первой семье, ни тетя Фира, ни ее дочки Тая и Вита так не считали. Они злились на деда Гришу и люто ненавидели бабу Рисю. Это было понятно только по тому, как они называли ее – Дрысля. И только бабушка Фаня никогда ничего плохого не говорила ни о своем бывшем муже, ни о его второй жене. Впрочем, хорошего о них она тоже ничего не говорила. Она просто молчала.
Дедушка, конечно, очень переживал, что две равно уважаемых семьи не хотят сесть за один общий стол и стать  большой дружной мешпахой. Ему хотелось объединить эти два рода (род своей первой семьи, ведущей  продолжение по линии бабушки Фани и другой род, идущий по линии  бабушки Риси).  Но ничего не получалось. Примирение казалось невозможным. И только я в этом семейном противостоянии оказался той сладкой вишенкой, которую любили все. Этот маленький пухленький карапуз на кривых ножках был обласкан и обцелован всей родней, как по одной, так  и по другой линии.
Так вот для чего дедушка хочет меня женить! Мой брак должен объединить два противоборствующих семейства. Стать яблоком раздора наоборот… Дедушкин замысел был раскрыт. Ни за что, ни за что я не женюсь на уготованной мне невесте, я не стану  разменной монетой в долгой семейной тяжбе.
И когда в доме деда появилась маленькая черноволосая девочка с неправдоподобно огромным бантом и такими же неправдоподобно огромными глазами, я спрятался под неправдоподобно огромным обеденным столом, не желая вылезать из-под него, несмотря на  уговоры многочисленной родни. Я решил остаться там, внизу…. Навсегда.  Тем более, что стол был действительно большой. Накрытый белой шелковой скатертью, словно корабельным парусом, он смахивал на настоящий корабль, каким я его себе представлял: с мачтами резных ножек и упругой  палубой деревянных крестовин, соединяющих всю конструкцию стола в могучий боевой бриг. Меня и раньше нередко находили спящим на этих резных и достаточно просторных брусках – подстолья. Наигравшись, я засыпал прямо там, на палубе и  плыл по бескрайним просторам океана к неведомым островам.
Вот и в этот раз, забравшись на самую высокую мачту корабля (то есть под стол) и, вращая воображаемый штурвал, я запел что есть мочи:
Корабль под названием "Медуза",
На корабле испанец был Карузо,
Любил играть он в карты,
Любил он пить вино,
Любил девчонок страстно,
Девчонок и кино.
Этой веселой разудалой моряцкой песенке меня научили мои двоюродные сестрички Тая и Вита. И она мне очень нравилась. Ведь это  я был испанец Карузо. Это я любил карты, вино и девчонок. А уж как я любил кино. О! Как я любил кино! Посильнее, чем карты, вино, и девчонок вместе взятых.
Любил голубоглазых итальянок,
Красивых чернокожих африканок,
А больше всех любил он
Красотку Энрико,
Что в Мексике родилась,
А это далеко.
И в этот момент край скатерти приподнялся, и я увидел ее - мою красотку-Энрико.
- А ты что тут делаешь? – спросила она.
- Не видишь, плыву на корабле, - гордо ответил я, напрочь забыв, что обещал ни с кем никогда не разговаривать.
- Можно к тебе на корабль? – спросила Энрико. И не дождавшись ответа,  ловко забралась на палубу «Медузы».
Я потерял голову. Я влюбился! В эту маленькую черноволосую девочку с неправдоподобно огромным бантом и такими же неправдоподобно огромными глазами. В Лёлю…
Она ушла, а я, забыв, о своей клятве всю ночь, пока не уснул, думал о ней. Я уже не был против того, что у меня есть невеста. Наоборот я гордился этим. Даже вскоре уехав с родителями из Луганска в Калининград, потом в Гусев, потом в Балтийск мысль о том, что у меня где-то далеко-далеко, в Луганске, есть невеста на которой, когда я вырасту обязательно женюсь, не покидала меня. Я делился этим секретом с моими друзьями, и они страшно мне завидовали. Еще бы, ведь ни у кого из них невесты тогда еще не было. А у меня была. Ну и что, что образ ее постепенно таял и стирался, ну и что, что все это время в моей памяти она оставалась маленькой черноволосой мексиканкой с неправдоподобно огромным бантом, который уже заметно поизносился, ну и что, что я о ней ничего, в общем-то, не знал… да и она по всей видимости даже не подозревала, что где-то на самом западе России живет маленький мальчик, который считает ее своей невестой. Все это было не важно. Потому что все это время она была моей Лёлей. Моей! Той единственной, неповторимой, ради которой я готов был страдать, хотя бы в мыслях, совершать подвиги, как я их себе представлял, и сочинять поэтические мадригалы с орфографическими ошибками.
И все же по мере того, как образ Лёли медленно блек и таял, я невольно обращал внимание на своих одноклассниц, замечая, что и среди них встречаются, хоть и редко,  очень даже привлекательные индивидуумы. Вот, например, Анечка Гаженко. Вы не представляете, что за девочка. И умница, и красавица, и отличница. Да, что говорить. Если бы не Лёля…
Впрочем, когда я видел Анечку Гаженко, то про Лёлю, честно признаюсь, забывал. Не совсем. На время. Когда Анечка выходила к доске и бойко без запинок отвечала выученный параграф или, когда во время перемены стояла у окна и о чем-то болтала со своими подружками, или… Короче, Анечка не давала мне покоя. Я думал о ней. Днем и ночью. На уроках и после . Я страдал, я сох… Но Анечка не замечала моих страданий. Да и чего ей было замечать, когда по ней сохли все мальчишки и нашего класса, и параллельного… 
Ах, как мне хотелось, чтобы она хоть на миг обратила на меня внимание. Ну, посмотри… вот же я. Тут, рядом. Но нет… Не смотрит, будто и нет меня вовсе…
И все-таки однажды мне удалось привлечь ее внимание. И даже… Впрочем, все по порядку.
Во время перемены ко мне подошел Вовка Рыбаков из третьего «б» и горько пожаловался, что забыл дома ручку. А у них сейчас будет контрольная по русскому. И что он пропал. Пара обеспечена. А отец у него - зверь. Прибьет. Короче, жизнь кончилась, не начавшись.
- Давай я тебе дам свою, - предложил я. Мне было жалко Вовку, как ни как товарищ. Не каждый первоклашка похвастается таким взрослым другом. 
- А как же ты? – спросил Вовка.
- Обойдусь, - уверенно ответил я. О себе я тогда не думал. Я думал о Вовке и хотел выручить его.
То, что я несколько погорячился, стало понятно, как только прозвенел звонок.
- Дети,  сейчас у нас будет урок чистописания. Возьмите ручки и прописи. Будем писать букву Ж, – объявила Анна Сергеевна.
Я раскрыл пенал, хоть и знал, что ручки там нет, ее я отдал другу. Но там было еще запасное перышко… «Звездочка»! Я вынул его из коробочки, осторожно зажал двумя пальцами и,  обмакнув в чернильницу, стал старательно выводить в прописях трудную букву. Я очень старался, но старания мои были напрасны.  Держать двумя пальцами тонкое перышко было очень непросто.  Уже на первом же изгибе оно предательски выскочило из одеревенелой руки, оставив на листе неизгладимый фиолетовый след. Он тянулся через всю тетрадь. Окруженный многочисленными чернильными кляксами след этот очень отдаленно напоминал ту букву, которую нам задали. Но я не хотел сдаваться и,  подхватив перепачканными руками, непослушное перышко продолжил прерванное занятие.
- Славик, что это?– Анна Сергеевна с неподдельным ужасом смотрела на фиолетового ученика, склонившегося над фиолетовой тетрадью и что-то там старательно малевавшего. Она даже перышка не увидела в моей перепачканной  руке.
- Ты что, пальцем пишешь? Где твоя ручка?
 - Я ее отдал другу… - Мне казалось, что мой благородный поступок вызовет чувство восхищения у Анны Сергеевны, мол, вот какой добрый мальчик, готовый к самопожертвованию, учится в ее классе.
Но мой ответ ее не восхитил. Напротив. Она с нескрываемым подозрением посмотрела  на меня.  По всей видимости, за всю свою многолетнюю педагогическую жизнь Анна Сергеевна впервые столкнулась с таким добрым мальчиком.
Не очень-то поддержали мой благородный поступок и одноклассники. Они стали смеяться. Даже не смеяться – ржать… Дружно! Громко! Все! И даже Анечка Гаженко… скривила губки в улыбке.  Впервые и она обратила на меня внимание.
- Ну, все, хватит! – вдруг оборвала смех в классе Анна Сергеевна. – А сами вы готовы, - обратилась она к ученикам, - хоть чем-нибудь пожертвовать ради друга?
Поняла! Она поняла! Я с благодарностью смотрел на свою первую учительницу, которая, пусть не сразу, но оценила мою жертву. Хотя жертвой свой поступок я и не считал.
Она подошла к столу, взяла свою  ручку и протянула ее мне:
- На, пиши ей.
В классе воцарилась тишина. Гробовая. До звона в ушах…
Все тридцать два ученика, включая Анечку Гаженко, с завистью смотрели на меня. Я стал обладателем, пусть всего на сорок минут, а может и того меньше, учительской ручки! Не простой деревянной за десять копеек с обкусанным кончиком, а эбонитовой, гладкой, полированной с тёмно-коричневыми разводами отдалённо напоминающими те, фиолетовые в моих прописях. И писать этой ручкой было куда приятнее и проще. Даже  Ж, эта самая трудная , самая коварная буква, которая у меня постоянно смахивала то на Ш, то на Т, а бывало и на М, получилась. Представляете, получилась. И Анна Сергеевна, сама Анна Сергеевна меня похвалила.
- Ну вот, сказала он. Молодец. Хотя бы так…
Я был на Седьмом небе, а может быть еще выше. Мне хотелось, петь, танцевать, совершить какой-нибудь героический поступок. А больше всего мне хотелось поцеловать Анечку Гаженко. Ведь сегодня она наконец обратила на меня внимание. И даже улыбнулась мне. И завидовала, когда я был обладателем той учительской эбонитовой ручки. И когда я увидел ее на перемене, стоящей у лестничных перил, на третьем этаже, то стремительно, как лань, пролетев три лестничных пролета, звонко чмокнул ее куда-то (то ли в лоб, то ли в шею, а может в щеку, в спешке не успел разобрать) и также стремительно сбежал по лестнице вниз на первый этаж.   Я был уверен, что Анечка не поняла, кто это сделал, ведь все произошло так быстро.  Но когда она вошла в класс, то  все ученики, кроме меня, встретили ее дружным смехом. Я робко, опасаясь, что она все-таки видела кто ее поцеловал, поднял глаза и ахнул. Ее пухлую розовую щечку украшала (хотя правильнее сказать уродовала) большая фиолетовая печать. На что смахивала эта печать, было понятно всем. И тут Анечка подбежала ко мне, схватила, лежащую на парте книгу и огрела ею меня по голове. Не сильно, но больно. Так больно, что я  понял - продолжения наших, едва зародившимся отношений, не будет.
Впрочем, расстраивался я не долго. Ведь, в конце концов, у меня была Лёля. Моя Лёля! И я вновь  стал думать о ней…
Правда к четвертому классу я уже почти забыл о своей будущей невесте, тем более, что совсем рядом, через стенку в нашем доме жила Оля Гудкова. Не знаю, чем приглянулась мне эта тихая, скромная, спокойная  девочка. Мы учились с ней в одном классе и после уроков возвращались одной дорогой в один дом, в  один подъезд и даже на один этаж…. И чего только этой долгой дорогой  я  не плел ей, о чем только не рассказывал… А она слушала и искренне верила всем моим небылицам и выдумкам. И я влюбился!  Искренне, нежно, хоть никто об этом  не знал. Даже Оля. Но мне мало было видеть ее только в школе или пока мы шли с ней домой и я тащил ее тяжелый, набитый всеми учебниками портфель. Мне хотелось видеть ее постоянно. И однажды, будучи у нее в гостях с другими одноклассниками, я выкрал ее фотографию. Еще дошкольную.
В квартире хранить ее я не решался. А вдруг  найдут родители и мало ли что подумают, (патроны, трубчатый порох и прочие взрывоопасные предметы, которые мы находили в заброшенном форте и которые могли поднять на воздух  весь наш дом, хранить под кроватью я почему-то не боялся). Тайник я устроил на чердаке. Каждый день, после школы, попрощавшись с Олей, я, скрытно, чтоб меня никто не заметил, бежал туда, доставал заветную фотографию и любовался ею. Маленькая хорошенькая девочка с белыми бантиками напоминала мне Лёлю.
Я скрывал свои чувства ото всех. Даже от родителей. И когда мама на день рождения позволила мне пригласить домой всех моих друзей, я позвал целый класс. Кроме Оли. Я боялся, что если и ее позову, то одноклассники обязательно догадаются о моих чувствах к ней…
Как же мне было скверно, когда Валерка Кобяков, уписывая второй кусок «наполеона», (фирменное блюдо моей мамы), вдруг произнес с набитым ртом:
- А я знаю, почему Славка не позвал Гудкову?
- Почему? – все мои гости даже  есть перестали, как им было это интересно …
- Потому что он в нее втрескался, - сказал Валерка и заржал…
- Неправда! - хотел крикнуть я. Но не смог. Потому что это была действительно правда. И потому, что мне стало стыдно. Стыдно, что я постеснялся позвать ту, кого больше всего хотел видеть на своем дне рождения.  Я боялся насмешек, а стал посмешищем...
Меня спасло лишь то, что вскоре мы переехали в другой город. Потом в другой, потом еще в один…
« У военных каждый знает – середины не бывает…
Коль Восток – так самый Дальний,
Коли Север – самый крайний…»
Этот самиздатовский стишок, переписанный от руки,   хранился в семейном альбоме, потому что лучше других профессиональных стихов отражал нелегкую жизнь военных. Каким был и мой отец. Вслед за ним мы всем своим небольшим семейством колесили по широкой родной стране: с Востока на Запад. С Запада на Север… Я терял лучших закадычных друзей, приобретал новых, которые со временем тоже становились закадычными. Я влюблялся, чаще безответно, страдал, выплескивая свои страдания в плохо рифмованные строфы. И снова увлекался какой-нибудь длинноногой старшеклассницей. Короче, был ветрен и непостоянен. Да и все эти краткие увлечения были всего лишь, неким романтическим дополнением к активной школьной жизни.
Которая внезапно вдруг кончилась. До вступительных экзаменов в ту, новую жизнь, оставалось несколько дней и я, по просьбе деда Гриши, поехал к нему в гости, в Луганск. Один, совсем один. Как взрослый! Впрочем, я уже и был взрослым.Почти.
- Не узнаешь? – дед подвел ко мне девушку, которая тут же смутилась, потупив глаза долу.
- Нет, - ответил я, хотя уже смутно стал догадываться кто передо мной.
- Это Лёля, - подсказал дед. – Твоя невеста.
При этих словах девушка совсем засмущалась и прикрыла лицо руками. Но даже эта небольшая ширма не смогла скрыть отдельный фрагмент на ее узком продолговатом лице. Нос! Он как острая турецкая сабля пробивался меж двух маленьких ладошек, которые не в состоянии были спрятать его.
Господи, куда же делась та, красотка - Энрико, которая когда-то без спроса ступила на мой корабль «Медуза». Где та маленькая черноволосая девочка с неправдоподобно огромным бантом и такими же неправдоподобно огромными глазами?  За что природа так несправедливо поступила с ней?
Мы сели за стол, тот самый, под которым произошло наше первое знакомство. На его белой шелковой скатерти стоял большой самовар в окружении вазочек с печеньем, пышных плюшек и душистого абрикосового варенья. Мы пили ароматный индийско-цейлонский чай, хрустели маковыми баранками, облизывали янтарные капли абрикосового варенья, стекающего с серебряных ложечек, и молчали, не зная о чем говорить. Я боялся посмотреть  на Лёлю, чтобы не выдать своего разочарования. Да и она больше смотрела в чашку с чаем, чем на меня. Лишь дед все пытался нас разговорить. Он шутил, правда, не так весело, как прежде, расспрашивая то меня, то Лёлю. Но разговор не клеился.
- Ну, я пойду, - сказала Лёля и резко встала из-за стола.
- Проводи ее, - чуть подтолкнул меня в спину  дед. Я с удивлением посмотрел на него. Раньше он мне такого не позволял, опасаясь чтобы в темном городе со мной что-нибудь не случилось. А тут сам предложил. Вот же настырный. Все надеется осуществить свой давний план.
Мы вышли на улицу. Уже стемнело. Это было очень кстати. В темноте Лёля выглядела значительно привлекательней. И голос у нее оказался приятным. Мы разговорились.  Да так, что не заметили, как подошли к ее дому.
Но только я собрался попрощаться с Лёлей, как она вдруг предложила :
- Давай пройдемся вокруг….
Как я мог отказать девушке. И мы пошли, о чем-то безмятежно болтая. Но через несколько шагов я вдруг почувствовал, что мне нужно как можно скорее отойти. Всего на пару минут. По очень важному делу. Но куда? Вокруг сплошной стеной стояли дома. Да и как я мог сказать девушке, с которой как бы только- только познакомился, зачем и куда мне нужно отлучиться. То, что с нашего прежнего знакомства прошло почти пятнадцать лет, было не в счет. К счастью, скоро мы вновь оказались возле той же самой калитки…
- Ну, я пошел…- Мне не терпелось покинуть мою спутницу. И как можно быстрее. Но вдруг услышал:
- Давай еще раз пройдемся…
Ну как было отказать? И я пошел… на второй круг. Да, это уже была пытка. Я не мог ни о чем, кроме одного думать и тем более говорить. В голове что-то мерно стучало и тяжелым эхом отзывалось внизу живота. Казалось еще мгновение,  и я просто лопну, как та глупая лягушка в басне Крылова. И все-таки я дополз до заветной калитки и даже попытался на прощание приоткрыть ее. Но в этот миг, где-то издалека, почти с неба услышал ненавистный знакомый голос:
- Давай, пройдемся еще…
- Нет, нет, - истошно завопил я. – Меня дедушка ждет… - и даже не попрощавшись, бросился в темноту ночи.  Меня уже не волновало, что обо мне подумает Лёля. Каким идиотом выгляжу я в ее глазах. Я бежал со своего корабля «Медуза», от своей наречённой невесты Лёли.Прощай, моя любовь!
 Я бежал от Анечки Гаженко и Олечки Гудковой.Я бежал из своего детства в новую взрослую, неведомую жизнь, которая меня ждала уже совсем рядом.