Горы, мёд и море

Ткварчели

Светланин муж – пчеловод, как-то вышел на охоту вместе с соседом. Дело было в горах Абхазии. Сели мужики покурить, разговорились. Что уж там случилось точно не известно, но сосед пристрелил ее мужа. Возможно, случайно. Пришел к Светлане, покаялся. Она не стала писать заявление на убийцу в милицию - этим, говорит, все - равно мужа не вернуть.
Сосед-убийца уехал в Россию, спился там, говорят.
А женщина осталась одна. Она работала поварихой в городе и о пчёлах знала только, что они добывают мёд. Можно было залить улья кипятком, взять мёд и продать его, можно было продать пасеку, но она решила поступить иначе.
Она поехала в горы и поселилась в маленькой хибаре, в которой жил ее муж, когда уезжал смотреть за пчёлами.
Когда я приехала туда, на лужайке перед ее домиком, под вековым дубом, дымилось пепелище от костра, на котором кипятили чайник. Вокруг росли высокие сосны, под ними стоял большой стол, чтобы помещалось как можно больше гостей, на склоне горы стояли улья. Под навесом располагалась нехитрая кухня, там были развешаны высохшие початки кукурузы, котлы для варки мамалыги. Слышалось жужжание пчел, снизу доносился гул реки.
Поначалу смотреть за пчелами ей помогала соседка – пчеловод, учила ее. Но к тому моменту, когда я узнала Светлану, за пчелами и хозяйством она смотрела уже самостоятельно. А между соснами она повесила гамак, привязала тарзанку для своей внучки. Внучка лазит по соснам как Маугли по лианам и не хочет возвращаться в город к родителям, когда приходит время идти в школу.
«Дневник пчеловода» - есть такая книга. Я думала о ней, когда лежала ночью в ее домике, слыша, как по полу бегают мыши. Я никак не могла уснуть и вспомнить автора книги. Мне ужасно нравятся всякие истории про пчеловодов. Вообще в этом деле есть какая-то первозданность. Люблю, когда пользу человечеству приносит то, что не наносит ущерба природе. А пчелы это так мило, так благородно, уютно.…
 Напоминает детство. Когда мы из Сухуми затемно с родителями выезжали на пасеку в Ткварчели. Родители работали, качали мёд, а я гуляла с соседскими детьми. У нас была до войны небольшая пасека в Ткварчели с крошечным домиком, где родители качали мед.
Пасеку завел еще мой дедушка, а папа продолжил его дело. Почему в Ткварчели? Дедушкин сослуживец, с которым они прошли Вторую Мировую, выделил ему под пасеку небольшой участок на своей территории. Он жил там постоянно, у него был двухэтажный дом. Тогда там жила семья его сына, с которым дружил мой папа, с детьми. А участок простирался по склону горы, уходил влево, и поэтому мои ноги, когда я выходила на поляну перед домом, оказывались на уровне верхушек кукурузы. А за домом начинался дикий лес. Ходить было страшно - родители рассказывали про орла, который унес ребенка, и показывали мне орла парящего высоко над горой. Ребенок ел булку, орел хотел выхватить ее, но ребенок прижал булку к себе и тогда орел схватил и ребенка тоже, рассказывали они.  Мне было лет 9. Я все время при этом представляла себе ароматную сладкую булку, какую давали в нашей школьной столовой. Я боялась выходить на открытые пространства, но больше птиц я боялась змей. Поэтому никогда не уходила далеко от дома и ошивалась где-нибудь поблизости.
Видела, как на кухне ругаются женщины, как они варят мамалыгу. Однажды приходил местный мулла, вся хозяйская семья садилась перед ним на траве, он что-то говорил по-абхазски, а все местные внимали его речам.
Видела, как внизу, в ущелье бурлила река.
       А потом был вечер, родители затапливали гигантский самовар, с сапогом, кормили меня медом из сот, расстилали на досках какие-то газеты, одеяла, и укладывали спать. Коморка наша была не больше вагончика. Но там было окно в паутине, жужжание пчел, пытающихся спасти свой мед, подобие кровати, стол у окна, самовар, полки с отсыревшими журналами  «Здоровье» и «Вокруг света», инструменты, огромные дедушкины защитные шляпы с сеткой от пчел. Были запахи сырости, меда, сот, плесени, деревянной гнили, прополиса и свежих дров. Эти испарения, смешиваясь, создавали Дух Дома. Этот запах убаюкивал, создавая ощущение покоя и безопасности, я пропадала в глубоком сне. А утром, с первыми лучами солнца, по холодной, обжигающей росе, я шла к алюминиевому умывальнику. Тогда, в то утро, когда все еще спали, а я тряслась от холода, я видела Красоту.  Тогда я этого не понимала. Мне хотелось только поскорее в тепло, но тепла негде было искать, и я вышла на луг перед домом. Передо мной был все тот же пейзаж, но только тогда в ту минуту он был только мой – все еще спали.
 Только для меня поднялся туман и укутал противоположные горы, только для меня откуда-то далеко показывалось солнце и чем холоднее мне становилось, тем глубже входила, растворялась в моем сознании эта спокойная красота, величие и совершенство природы. Я переставала ощущать себя, и как завороженная смотрела, боясь упустить какую-нибудь мелочь. Изгиб ветки, дощечку с лягушкой, бесконечную линию горизонта, ощущение той высоты, на которой находилась я, гигантские изгибы соседней горы, стремительность и мощь горной реки….
   Прошли года. Этим летом я ездила туда…. Был жаркий день. От хозяйского дома остался фундамент, от нашей хибарки два блока; от пасеки - несколько железных колышков, на которых стояли улья и два прогнивших столба шпал от забора, которые когда-то вбивал еще дедушка. Трава там не вырастает высоко: всю съедают бродяжничающие коровы. Мы посидели на бревне, я сфотографировала папу, рядом  с яблоней, которую он когда-то посадил. Сорвали кривых яблок, они оказались недозревшими и горькими, как и все дикие яблоки. Мы медленно спустились с горы, жуя и сплевывая эту горечь. Я села в машину и подумала, окажусь ли я еще когда-нибудь здесь, и, если такое случится, узнаю ли это место….


Сухум

  Сухум для меня – это маленький Париж. Тут часто льются дожди, а когда выглядывает солнце из-за облаков, уличные музыканты складывают свои черные зонты и начинают играть. Женщина в красном вязаном пончо на скрипке полонез Огинского. А маленький мужчина что-то на гармони.
  Тут так - же, как в Париже любят неторопливые беседы в уличных кафе, тут готовят сочные горячие чебуреки и хачапури. Тут есть  несколько Интернет кафе, в которых можно зайти после моря и отправить красивое письмо о пальмах и теплом сыром ветре на другой конец света. Тут обязательно есть толстый усатый или худой и жилистый молочник, который приносит утром молоко и домашний мацони. По набережной ходят художники с палитрами, загорелые юноши, нарядные девушки - вальяжно, то и дело останавливаясь, чтобы вскинуть руки, рассказывая что-то товарищу или похлопать ресницами. А на уроки физкультуры или ботаники учителя приводят ребят прямо к морской воде.
  Здесь есть узкие улочки с заросшим мхом асфальтом между домами, кленовые аллеи, каменистые горные тропинки и есть центральная трасса, асфальтированная совсем недавно по европейским стандартам. И все водители, которые проезжают по ней либо хвалят дорогу, либо ругаются, что столько асфальта израсходовали только на одну трассу, тогда как другие остались  в плачевном состоянии.
  Я не знаю, что заставляет меня каждый год буквально бросаться в этот город. Какая то необъяснимая нега, истома разлиты по его улицам. Как только Сухум, словно на ладони, показывается из-за горного перевала, начинается этот гипноз. Проезжаешь по мосту, который соединяет две отвесные скалы, покрытые густым лесом, видишь огромные стволы деревьев, колючки ежевики, которые цепляются прямо за камни. И забываешь обо всем на свете. 
Внизу река Гумиста, которая берет свое начало где-то высоко в горах, собирается по маленьким ручейкам, а потом буйным, стремительным потоком обрушивается в морские глубины, вынося с собой ветки, старые стулья, ложки и пластмассовые бутылки.  Присмотришься к камням, увидишь греющуюся на солнышке гадюку или ящерку, поднимешь глаза к небу, увидишь орла, парящего высоко над землей, обернешься, встретишься взглядом с заблудившейся свиньей или увидишь корову, лежащую прямо на дороге, мерно жующую свою жвачку и отмахивающуюся от назойливых слепней.
Тут царит безделье, которое поначалу раздражает, а потом затягивает и называется спокойствием. Тут тяжело жить, а еще тяжелее работать, потому что работать считается дурным тоном, а каждое мало-мальски значительное дело готовится обстоятельно и подкрепляется застольем, не доходя до дела.  Я люблю писателя  Ф. Искандера. Я читаю его и узнаю любимый город. Но, наверное, если б он жил здесь, то написал бы гораздо меньше. Потому что тут место, где надо жить. Смотреть на прыгающие тени от виноградных листьев, на морские волны, бесконечно сменяющие друг друга, уважать соседа и гостя, также бесконечно сменяющихся. Тут некогда работать.
А по ночам, со стороны гор, тут можно услышать завывания шакалов. Вой соседа. Или собаки, хозяин которой повесился.
   Я несколько раз засыпала, пытаясь прочитать историю Сухума. Древняя, она убаюкивала так же, как вечное умиротворение  горных вершин, склоненных над городом. Легенда о Диоскурах, странствовавших по волнам черного моря две тысячи пятьсот лет назад, греческая колония, римская крепость, наполовину затопленный город, приход византийцев, турок, грузин, русских и бравые абхазские войны, непобедимые в своей исторической неуловимости и национальной гордости проносились передо мной. Мифы абхазов хранят сказания об отважных войнах, которые сражались с голубоглазыми блондинами, уж не с исчезнувшими ахейцами ли?..
 Я люблю Сухумские улочки. Хоть сейчас их и переименовали в трудновыговариваемые абхазские названия, старожилы называют их по старинке.
Я люблю общие дворики, какие еще можно встретить в Одессе. Греческие дома, построенные в позапрошлом веке, которые напоминают питерские особняки, а бывавшие в греческом городе Салоники, говорят, что он похож на Сухум.
 А летом в Сухуме жжет солнце, но в голове почему-то остается воспоминание о вечно моросящем дожде. Может от того, что дождь ближе к слезам, которые льешь, когда уезжаешь из этого города?

Мидии

   Когда я приезжаю в Сухум, я всегда стараюсь купить свежих мидий с моря, чтобы сварить из них плов. В тот раз я тоже с утра пошла на рынок. Долго ходила по нему. В рыбном отделе сидели только женщины, которые продают селедку и копченую рыбу. Свежего ничего не было. У выхода из павильона, на улице я нашла одного грека в рваной панаме, который продавал озерные, огромные мидии – одна штучка пятьдесят рублей. Я взяла две попробовать, спросила, где можно купить мелких, морских, он мне посоветовал идти по направлению к блошиному рынку и там, рядом с продавщицей кофе, пообещал мне продавца мидий. Я рванула искать его. Чуть не прошла мимо. Он сидел прямо на дороге, на корточках. Рядом с ним два пакета мидий. Тоже грек  - загорелый, спокойный, хитро философский. Мидии были по два рубля штучка. Я начала отбирать пятьдесят штук. Он мне что-то красивое сказал, жаль, что не записала.
 Я так обрадовалась, что удалось найти мидии, что срочно начала обдумывать, кого позову на плов - праздником надо делиться. Знакомых у меня в Сухуми не много. Все разъехались после войны 1992 года. Решила позвать крестного дочки. Он преподает ботанику в Сухумском Университете, работает в Ботаническом саду. Очень преданный своему делу человек. Я позвонила ему, он обещал прийти.
  А я начала готовить. Порезала морковку, лук, пожарила. В большой котелок положила рис, жареные овощи, мидии - торопилась, чтоб успеть к приходу крестного.
 Крестный пришел. Долго играл с детьми. Я долго звала всех к столу. Разложила по тарелкам мидии. Не выдержала и попробовала мясо озерных мидий. Есть их было невозможно – мясо твердое, безвкусное, как резина. А скорлупка такая красивая! Вся внутри перламутровая гладкая, переливается всеми цветами радуги.
  Наконец пришел гость. Сел за стол – с грустью посмотрел на мои мидии, к которым я отношусь чуть не со священным трепетом, и рассказал, что в его послевоенном детстве мидии были единственной едой. Они с друзьями прыгали в воду и собирали с причала мидии, жарили в костре, ели. С тех пор мидии он не ел… 
Я предложила ему попить чаю.

Первая учительница.

  Я запомнила ее глаза - глаза полные отчаянного ожидания измученной от потрясений женщины. Такие взгляды не забываются. Я встретила ее у дороги – она вышла в ожидании мужа. Правой рукой она подпирала щеку. Заметив меня, чтоб помочь себе произнести слово, коснулась рукой шеи. На ней было то же цветастое платье, которое я помню со школьных времен, только совершенно выцветшее. Это моя Первая учительница. До войны у нее был совсем другой взгляд – веселый, спокойный, добрый и умный.
А до войны... в нашем классе учился мальчик по имени Карен. Его мама была портнихой, носила экстравагантные красные пиджаки. Она решила уехать жить в Париж. На прощанье она «сделала стол» для нашего класса. Мы были тогда третьеклассниками.
  В школьной столовой сдвинули столы, их накрыли белыми скатертями. Расставили тарелки, разложили булки, порезали торты, налили какао в стаканы, раздали какие-то вкусности. Столовая была светлая - окна большущие, жара, лето, окна распахнуты и в них залетают голуби, которые только что попрошайничали перед церковью, что находится тут же, через дорогу. Каждый день, ровно в двенадцать, в церкви трезвонили колокола и отвлекали от уроков, радующихся этому, учеников.
 Учительница, вместе с мамой Карена, гоняла голубей от стола, пока мы допивали какао. Так я и запомнила нашу столовую: столы, сдвинутые в один длинный, белые скатерти, булки, голуби, колокольный звон, наш класс, учительница помахивает руками, как будто сама хочет взлететь, как птица или обнять нас всех. Карен с прямыми пепельными волосами, челкой до носа, в предвкушении встречи с Парижем, со скромным чувством собственного превосходства над нами - остающимися учиться в этой школе…
 …А во время войны этими столами топили печи. Стекла разбили, школу подожгли. Но столовая, хоть и разграбленная, уцелела. Там я и встретилась, впервые после войны, с моей Учительницей. Моей самой любимой Учительницей. Она села на уцелевший пластмассовый стул и закурила. Спросила, как дела у меня, о себе только сказала, что у нее все нормально.
Уже потом она рассказывала, как ее сына три раза водили на расстрел пьяные войны, но друзья на коленях вымаливали его, и сын не выдержал, решил навсегда покинуть родину и дом. Он уехал.
Муж был на службе в аэропорту, когда началась война, и оказался отрезанным от дома на два года. Между домом и работой пролегла линия боя, и два года Она не знала о нем ничего: жив он или умер. А после войны в голодной и нищей стране он нанимался по домам, занимался ремонтом. Часто его прогоняли, не заплатив, и не налив даже тарелку супа, а только говорили, что он должен благодарить хозяев за то, что они его не пристрелили из-за его нации.
А Учительница еще преподавала в школе, терпела унижения, мыла полы, чтоб заработать на хлеб и пачку сигарет, потому что если не курить, то от всего этого можно сойти с ума.
А до войны, у нее была короткая стрижка, челка, которую она откидывала движением головы, игривая улыбка, легкая походка, и была она похожа на Софико Чиаурели. А недавно она умерла.