На круги своя

Фото: Львов 30-х годов, Марьяцкая площадь

         Дина родилась и выросла во Львове в не очень богатой, но и в небедной еврейской семье. Отец, Давид Ройтман, владел фабрикой по производству пуговиц, располагавшейся на Подзамче, промышленном районе города, недалеко от развилки улиц Жолковской и Святого Мартина. Работало у него человек тридцать. Были тут и евреи, и украинцы, и поляки, что, в общем-то, соответствовало национальному составу столицы Галиции в довоенное время. Продукция поставлялась как на солидные швейные фабрики, так и в небольшие частные ателье. Заветной мечтой главы семейства было получение крупного заказа от одной из фабрик, занимавшихся пошивом одежды для армии. Но эта цель оставалось пока недосягаемой, поскольку подобные заказы получали фабриканты-поляки, живущие ближе к Варшаве.

         Однако дела и так шли неплохо. Хозяин проводил на работе по 12-15 часов в день, тщательно проверяя качество продукции и сроки отправки товара заказчикам. Семья имела большую квартиру в центральной части города, в начале улицы Кохановского (при Советской власти – Маяковского, сейчас – Левицкого), что отходила от Галицкого базара. Дети учились в ивритской гимназии, отрывшейся на тихой улице Зигмунтовской, у тенистого парка Костюшко за год до рождения Дины.
        Летом 1937 года девушка закончила школу, получив отличный аттестат, и собралась поступать на медицинский факультет местного университета. Будучи старшей дочкой, она ухаживала за часто болевшими двумя младшими братьями: ставила им градусники, уговаривала принять горькие порошки, лепила на спины горчичники, обещая вознаградить потом разными сладостями. В этих заботах и родилась у неё мечта стать детским врачом. Однако отец решил по-другому.
       - Быть доктором престижно и выгодно, - сказал он дочке после семейного обеда, устроенного в честь успешного окончания гимназии. – Я совсем не отказался бы иметь своего домашнего врача, - он сделал паузу и со вздохом продолжил, - но мне на фабрике нужен хороший бухгалтер.
         Затем он подробно объяснил новоявленной выпускнице, что постоянно занят контролем работ в цеху и заботами по заключению разных договоров, поэтому нет у него времени сидеть над цифрами. Мать ведёт их домашнее хозяйство. Вот и выходит, что каждый месяц приходится приглашать на фабрику бухгалтера пана Цвятковского. Он появляется всего на два-три дня, сводит доходы и расходы, ничего не объясняет, выговаривает мне, что наша учётчица Ева не всегда аккуратно ведёт записи, а затем присылает счёт за услуги на приличную сумму.

       Дина молча кивала головой, промокала платочком влажные уголки глаз и, глядя в окно, видела, как вместе с белыми облаками уплывала по голубому июльскому небу заветная мечта о медицине, а отец тем временем, обняв её за плечи, продолжал:
       - Совсем рядом, на улице Пекарской, есть хорошее училище, где готовят бухгалтеров. Я уже переговорил с паном директором, и он рад взять тебя с таким аттестатом.
       Не глядя на окончательно расстроенную Дину, он очень серьёзно добавил:
       -А там, глядишь, через несколько лет замуж выйдешь. Если муж с головой будет, то я и фабрику тебе, как старшей дочери, оставлю.

        Девушка слушала и понимала, что по-житейски отец прав, и что детей в округе будет лечить кто-то другой. Время показало, что планы главы семьи были очень реальны и практичны. Уже через год она сидела в конторке фабрики и разбиралась в цифровых сводках и ведомостях пана Цвятковского. А ещё через полгода почти каждый вечер возле их брамы (подъезда), закрытой массивными деревянными воротами, "полировал" плитку тротуара начищенными в глянц (до блеска) мештами (туфлями) высокий худощавый брюнет Шмуэль Варшавер, студент Львовской Политехники. В руках, как всегда, он держал недорогой букетик, купленный неподалёку у торговки возле Галицкого базара.        Дождавшись Дину, чуть заикаясь, Шмуэль предлагал погулять в чудесном Стрыйском парке или пройтись не спеша по бульвару от Марьяцкой площади до Оперного театра, сходить в один из кинотеатров на центральной улице Легионов или угоститься мороженым в неприметном кафе в пассаже Миколяша. Девушку смешила его нерешительность, но она, быстро выбирая что-нибудь из предложенного, предупреждала, что не позже десяти вечера должна быть дома. За четверть часа до контрольного срока они входили в тёмную пустоту брамы, закрывая за собой чуть приоткрытые ворота. Шмуэль нежно брал Дину за талию и начинал осторожно целовать в щёки, лоб, нос, добираясь постепенно до пухлых девичьих губ.

 
        Всё закончилось через несколько месяцев, когда первого сентября 1939 года, фашистская Германия напала на Польшу. Танковые армады фюрера быстро двигались на восток, а в Галицию хлынули толпы беженцев. Их рассказы о пережитом были ужасны. Особенно угнетало то, что, при установлении "нового немецкого порядка", евреи были вычеркнуты из рода человеческого, а значит обречены на тотальное уничтожение.  Однако, в середине сентября во Львов, вместо солдат в мундирах мышиного цвета и танков с крестами, вошли красноармейцы в зелёных гимнастёрках и танки со звёздами на броне. Большинство местного населения, а особенно евреи, восприняли это, как божье спасение. Многие, правда, помнили бои польских войск против Красной Армии при её попытке захватить Варшаву. Но это было почти двадцать лет назад, и о тех временах старались не вспоминать. Через несколько дней выяснилось, что если немцы делят людей по национальному признаку, то русские – по социальному.


       Уже в начале октября в конторку к хозяину фабрики зашли двое русских в одинаковых серых полувоенных кителях, и с ними один из работников, упаковщик Ярослав Лучечко. Будучи украинцем, он неплохо понимал по-русски, и мог переводить Давиду на польский язык то, что говорили эти насупленные люди. Для начала Ярослав взял из рук русского, который был повыше, бумагу с круглой печатью внизу. Из этого документа следовало, что Галиция теперь является частью Советской Украины, поэтому фабрика по производству пуговиц переходит в собственность государства, о чём и уведомляется её прежний владелец гражданин Ройтман. Пожилой польский еврей, не знакомый с социализмом, решил, что новая власть хочет купить у него фабрику. Сурово глядя на Ярослава, он попросил объяснить ясновельможным панам, что ничего продавать не намерен. Внимательно выслушав перевод хозяйской речи, русские почему-то заулыбались. Тот, что повыше, указал на своего спутника, представил его как нового директора и, в приказном тоне, потребовал в течение суток передать ключи от всех помещений и бухгалтерскую документацию.

           Предусмотрительный Давид, помня неразбериху и денежную инфляцию во время предыдущей войны, ещё в первые дни сентября забрал из банка все фабричные деньги и уже почти полтора месяца производил различные платежи исключительно наличными средствами. Дослушав перевод Ярослава и, осознав бесполезность своих возражений, он ответил:
         - Завтра к двенадцати часам я сделаю всё, как требует новая власть.
       Вернувшись домой, Давид собрал всю семью и объявил:
      - Дорогие мои, мы за один день стали нищими. Русские забирают фабрику и не выплачивают никакой компенсации.
      - Папа, - стараясь сохранять спокойствие, сказала Дина, - у нас же в подвале в коробках есть много денег, которые ты забрал из банка. Пока хватит, а потом всё наладится.
     Отец усмехнулся:
       - Наши польские злотые через неделю-другую будут годиться только на фантики для конфет. Если русские, так просто отбирают фабрики, то, безусловно, введут свои деньги без всякого обмена.
 
        На следующий день, пока ещё хозяином, Давид прибыл на своё предприятие, как обычно, к девяти утра, впервые приехав на бричке, а не на трамвае. Он быстро прошёл в конторку, держа в руке большой кожаный чемодан. Позвал учётчицу Еву и попросил собрать всех рабочих. Когда последний вошедший закрыл за собой дверь, отец встал и обратился к присутствующим:
      - Панове, - как можно спокойнее начал он,- я больше не хозяин тут. Фабрика с сегодняшнего дня принадлежит новой власти. Через три часа придёт новый директор. Много лет мы работали вместе, а значит тут вложен труд каждого из вас. Я не знаю, что будет дальше. Польша горит в огне войны, а у нас в Галиции – Советская власть. Всё, что я могу для вас сделать- это разделить оставшиеся у меня злотые. Дай бог, чтобы вам это хоть немного помогло.
      Отец Дины открыл чемодан, где были аккуратно уложены тридцать картонных коробок с деньгами, и попросил Еву раздать по одной каждому работнику.

      В полдень, когда в эту же конторку вошли двое вчерашних русских, Давид позвал Ярослава для перевода короткой беседы.
      - Прошу, панове, как я и обещал, - указал он на большую связку ключей, лежащую на столе. На каждом из них была бирка с названием помещения. – Хочу только попросить, если можно, не увольнять рабочих. Они трудятся на этом месте много лет, у каждого есть семья и дети, которых надо содержать.
       Затем он коротким жестом указал на стоящий в углу шкаф, где белел лист бумаги, на котором чернело, крупно написанное Ярославом, слово "бухгалтерия". Русские одобрительно закивали головами. Давид приподнял шляпу, слегка поклонился, молча вышел за ворота фабрики и сел в поджидавшую его бричку.


       Через неделю, поздно вечером, в дверь квартиры бывшего фабриканта позвонили. На пороге стояли офицер и двое солдат. Они были без переводчика и поэтому, ограничившись несколькими фразами на ломаном польском, вручили хозяину лист-предписание на двух языках: польском и русском. Из напечатанного текста следовало, что бывший владелец пуговичной фабрики Давид Ройтман преднамеренно разорил своё предприятие, пытался настроить рабочих против новой администрации и отказался от сотрудничества с Советской властью. На основании этого, гражданин Ройтман признан социально чуждым элементом и подлежит высылке из города вместе с членами своей семьи. Тут же было указано место высылки: Омская область, посёлок Красный Яр, а чуть ниже приведено и время отправки – 20 октября 1939 года, в два часа ночи, со второй платформы станции Подзамче. Разрешённая норма багажа – один небольшой чемодан или сумка на человека.

       Всё дальнейшее осталось в девичьей памяти, как фантастический мир, в который они перенеслись по заклинанию злой волшебницы, неожиданно появившейся из детских сказок. В этом мире было месячное путешествие по железной дороге в грязных, кишащих вшами, вагонах с такими же высылаемыми польскими, украинскими и еврейскими семьями до города Омска. Затем все вместе плыли до посёлка Красный Яр по полноводной реке Иртыш на старой барже, прицепленной к такому же ветхому, отчаянно дымящему, пароходику. Уже на месте, на следующий день после прибытия, отец с младшими сыновьями-подростками залатали какими-то старыми досками дыры в стенах полуразрушенной избы, выделенной им для проживания. Сердобольные соседи помогли переложить печь, застеклить окна, и семья зажила в замкнутом пространстве русской глубинки.
 
        Оказалось, что в новой реальности совсем не было времени для скуки и уныния. Дина, хорошо зная украинский язык, почти всё понимала по-русски и довольно сносно вскоре начала говорить. Через месяц она уже работала в бухгалтерии недавно построенного молочно-консервного завода. Отцу с языком было труднее, но выработанная годами, педантичность и природная сообразительность, быстро вывела его из помощников в старшие кладовщики одного из складов готовой продукции. По старой львовской привычке Давид Ройтман не уходил с работы домой, не сверив лично все ведомости приёма и отгрузки товара за прошедший день, не обойдя все помещения, не проверив целостность крыши и наличие замков на каждой двери.

      Здесь, в сибирской глуши, семью и застало известие о нападении Германии на Советский Союз. Жизнь от этого особо не изменилась, только с едой стало плохо. Завоз товаров в местную лавку почти прекратился, а вся продукция завода шла на нужды фронта и для рабочих военных предприятий. Отношения Давида со многими сельчанами осложнились. Немало людей считало, что кладовщик может по знакомству "подкинуть" их многодетным, живущим впроголодь семьям, килограмм масла или десяток банок сгущённого молока. Думали, что его семья ест всего "до отвала". Это, правда, не очень вязалось с худой фигурой бывшего фабриканта, со впалыми щеками жены, и с постоянно голодными глазами сыновей.

        В короткие минуты отдыха Давид вновь и вновь обдумывал всё произошедшее. Вот как странно повернулась жизнь: Советская власть, пришедшая с востока, в одночасье отобрала у семьи всё имущество и выслала в далёкую сибирскую глухомань. Однако, зная из газет о кровавой вакханалии, бушевавшей в Европе, он понимал, что эта же власть невольно спасла его семью. Летом 1945 года многим высланным семьям разрешили вернуться на Западную Украину. Хотя все уже как-то и привыкли к новой жизни в суровом краю, но без всяких колебаний начали собираться в родной город, совершенно не представляя, что их там ждёт.

      Приехав во Львов, на подходе к своему дому, семья встретила пожилую супружескую пару Сосновских, бывших соседей-поляков. Они сообщили, что в квартире Ройтманов с конца прошлого года живёт какой-то русский офицер. Затем, увидев растерянный вид приехавших, пан Сосновский предложил им остановиться у них на первое время. На следующее утро Давид поспешил на свою фабрику, рассчитывая устроиться там кем-нибудь и надеясь, что кто-то из бывших его рабочих поможет с жильём. Однако приблизившись к такому знакомому зданию, в первые же минуты увидел, что за время войны его предприятие практически уничтожено, поскольку во всех помещениях немцы устроили склад горючего.

        Мысли путались, невозможно было сосредоточиться на чём-то одном. Что делать? Где жить? На что существовать? Давид ссутулившись шёл по узким улочкам города, словно пытаясь спрятаться от очередных ударов судьбы. Возле костёла Марии Снежной он встретил Хаима Гринберга, бывшего аптекаря с улицы Коперника. Тот, вернувшись из ссылки в Иркутскую область, уже почти год крутился в городе. Они с женой ждали приезда сына, которого никак не отпускали с военного завода в Северном Казахстане. Хаим сообщил, что есть возможность бывшим польским гражданам переехать на территорию этой страны, освобождённой Красной Армией от фашизма. Поведал также, что состоит в активной переписке с несколькими львовскими евреями, последовавшими из мест эвакуации прямо в Польшу.
        - Там сейчас антисемитизм расцвёл пышным цветом, - со вздохом рассказывал Хаим, – страна разрушена, народ нищий, вот и устраивают погромы, срывая зло, как всегда, на нас. Правительство также не прочь избавиться от евреев и поэтому, открыло им свободный выезд в Палестину.
 
         Всю ночь, стараясь не разбудить хозяев, Давид, его жена, сыновья и Дина говорили, вздыхали, молчали и опять говорили. Но перед восходом солнца решение было принято: мы едем в Польшу, а оттуда в Палестину. В Европе нет для нас места. История даёт шанс начать новую жизнь на новой земле.
         Так и сделали. Добрались до Кракова, а оттуда, в переполненном вагоне медленно ползущего поезда, через Прагу и Будапешт доехали до румынского порта Констанца. Уже весной 1946 года Давид Ройтман с семьёй сошёл с корабля в
Хайфском порту. Город был наполнен евреями, спасшимися от нацистского ада, ещё недавно полыхавшего по всей Европе. Бросалось в глаза, что большинство прибывших были молодыми людьми, реже – пятидесятилетними. Старики и дети встречались редко, безжалостный молох войны проглотил тех, кто слабее. Несмотря на измождённый вид, у беженцев было хорошее настроение: ещё бы, все кошмары и постоянная смертельная угроза остались в прошлом. Теперь люди были уверены: человечество больше не допустит никаких войн.

       Святая земля ровно через месяц одарила девушку первым чудом. В Тель-Авиве в одной из контор по трудоустройству Дина увидела знакомое лицо.
      - Нет, - подумала она, - не может быть. Откуда ему тут взяться?
     Однако присмотрелась внимательнее. Высокий, ухоженный парень в английском военном кителе, безусловно, был Шмуэлем Варшавером. Несмело подошла и обратилась по-польски:
     - Пшепрашам (прошу прощения) пана… - Договорить она не успела. Парень обернулся, глаза его расширились, и он прошептал пересохшими губами:
     - Дина, то ты? – И крепко сжал её в объятьях.

       Сели на какую-то лавочку. Шмуэль бросился к маленькой круглой будке за двумя стаканами апельсинового сока, чтобы каждый мог смочить своё, пересохшие от волнения, горло. За полминуты пути, отделявшие его от прилавка, он несколько раз оглянулся, всерьёз опасаясь, что любовь его юности может исчезнуть также внезапно, как и появилась. Потом Дина, стараясь говорить не спеша и сжимая в кулаки дрожащие пальцы, рассказывала о долгом пути в Сибирь, о жизни в таёжном посёлке. Говорила о простых, но таких разных русских людях, рядом с которыми их семья выжила в голодные военные годы в сибирском холоде. Шмуэль время от времени гладил её маленькие ладошки своими грубоватыми пальцами, заглядывая при этом в девичьи глаза, и, казалось, даже не дышал в эти минуты.
 
      История бывшего студента и бывшего британского солдата была намного короче и рассказана менее эмоционально. Он говорил не спеша и продолжал постоянно касаться её руки, словно проверяя, на месте ли ещё эта, так внезапно появившаяся, девушка. Перед самым вступлением немцев во Львов, в конце июня 41-го, его семья успела уехать из города и добраться до Киева. Оттуда родителей и двух младших сестёр отправили в Среднюю Азию, а он сам отправился в военкомат проситься на фронт.
       Однако ему решительно отказали. Во-первых, парень был бывшим гражданином буржуазной Польши, а значит весьма ненадёжным человеком, хотя и прожил почти два года при Советской власти; во-вторых, инженеры-механики требовались для монтажа оборудования на заводах, эвакуируемых на Урал. Поэтому, через два месяца Шмуэль стал начальником ремонтного участка на одном, уже введённом в строй, военном заводе в городе Златоуст. В оружейные цеха его не допускали, опять-таки, по причине неблагонадёжности. Это угнетало, но работы хватало и на своём месте. В 42-м было объявлено, что бывшие граждане Польши могут вступить в армию генерала Андерса, формирующуюся в СССР, и воевать против фашистов. Он тут же записался. Воевал в Италии во Втором Польском корпусе в составе 8-й британской армии, был ранен осколком снаряда в бедро весной 44-го в тяжёлых боях южнее Рима. Видел разорённую, сожжённую, зияющую пустыми оконными квадратами Европу и спасённых узников концлагерей, похожих на привидения. После всего пережитого и перенесённого, решил вместе с несколькими боевыми друзьями строить новую жизнь на новом месте, среди новых людей, но среди своего народа. Так он попал в Палестину.


      Затем Шмуэль и Дина медленно пошли по бульвару Ротшильда, слегка касаясь друг друга пальцами рук и глядя перед собой, в бесконечный ряд зелёных пальм и красноцветных делониксов. Шли так, как семь лет назад ходили по Академической улице среди невысоких пирамидальных тополей в том родном, но уже таком далёком Львове. Шли к своему будущему, в котором их ожидали радости и горести, успехи и неудачи, исполнения желаний и разочарования.


         Прошло почти полвека. Последнее десятилетие бурного, ужасного, интересного двадцатого столетия уже начало свой отсчёт. До наступления всеизраильского недельного пасхального праздника оставались считанные дни. Ближе к полудню, закончив часть бесконечных предпраздничных хлопот, моложавая пенсионерка, бывший главбух строительной фирмы "Авив", Дина Варшавер устало опустилась на диван. Начатую генеральную уборку она так и не закончила, осилив лишь треть намеченной работы. Очень болели руки: от кончиков пальцев до запястий. Заглянувшая за луковицей соседка Хая, застала её за самомассажем ладоней и не удержалась от возмущения:
     - Дина! Ты что творишь? Кто в твоём возрасте с больными руками такую уборку затевает? Так, немного подмести, пыль смахнуть – это я понимаю, но привести в порядок четыре комнаты за один день не каждая молодая может.
      Чуть переведя дух, соседка продолжила:
       - Сейчас приезжают много олим (репатриантов) из Советского Союза. Как и все мы когда-то, начинают учить иврит и ищут какую-нибудь подработку. Есть много молодых женщин, готовых хорошо и недорого убрать квартиру. У меня была такая красавица на прошлой неделе.   Четыре часа, и вся квартира блестит. Я очень довольна, ведь сама три дня бы возилась. Номер телефона её у меня записан, сейчас принесу.

     Уже через два дня в раннее пятничное утро в дверь семьи Варшавер позвонили. Ещё сонный Шмуэль, щурясь от солнечных лучей, проникающих в комнаты сквозь оконные жалюзи, прошлёпал из спальни, открыл массивную дверь и обомлел. С лёгкой улыбкой на лице перед ним стояла красивая стройная молодая женщина. Небольшая копна чёрных волнистых волос и яркая широкая юбка на несколько мгновений вышибли из его памяти все слова на всех пяти языках, которые он знал. Это было видение из далёкой молодости, когда их батальон остановился на короткий отдых в окрестностях Неаполя перед штурмом итальянской столицы. Тогда мимо военного лагеря часто и не спеша проходили вот такие же девушки-южанки, вызывая у польских хлопаков (парней) прерывистое дыхание, сухость во рту и потливость ладоней.

     Видение ещё ослепительней улыбнулось и продолжило говорить на смеси русского и иврита:
     - Ани, Регина, менака хадаша (я, Регина, новая уборщица). Гверет (госпожа) сказала прийти к восьми часам сегодня.
     Подошедшая Дина, едва заметным жестом отправила мужа из комнаты. Объясняя желаемую последовательность уборки помещений, она, впервые за много лет, попыталась говорить по-русски. Но польские слова упрямо влезали в каждую фразу, вытесняя давние сибирские навыки этого языка. Видя её смущение, Регина спокойно сказала:
     - Дина, вы можете говорить по-польски. Я многое понимаю, ведь я же из Львова.
     Хозяйка хлопнула в ладони: "О! И я оттуда, только очень давно. Потом порозмавями (поговорим) с тобой ешче (ещё). Ты зачинай уборку, а мы с мужем пока за покупки".

     К полудню, когда пара пенсионеров вернулась из магазина, Регина как раз закончила всю работу, собрав в большой пластиковый мешок весь выметенный   мусор. Ещё через несколько минут, отправив Шмуэля читать толстую пятничную газету, Дина позвала её на балкон, где уже стоял кофейник и высилась горка домашнего печенья. Там она, делая маленькие глотки кофе, нетерпеливо спросила:
      - Ну, рассказывай, как наш Львов? Ведь я поехалем оттуда еще в 45-м. Гдзе (где) ты мешкала (жила), гдзе студиёвала (училась)?
     - Мы в центре жили, у Галицкого базара, - начала девушка, - на Пекарской, если помните такую улицу.
      - Ой! – вытерла влажные глаза Дина, - и я жила там близко, на Кохановского, а на Пекарской была в бухгалтерской школе.
       Регина продолжила: 
       - А училась я далеко от дома, но в хорошей школе возле парка Костюшко, думаю, что тоже помните это место.
      - И я студиёвала (училась) возле парка Костюшко на улице Зигмунтовской в ивритской гимназии.
      - Точно, моя школа. Как-то раз учитель математики говорил, что раньше наша улица Гоголя называлась Зигмунтовская.
      - Вот видишь, иле (сколько) у нас вспульнего (общего), - улыбнулась Дина.
     - Да, даже странно, что так всё совпадает, - заметила Регина, допила кофе и положила в сумочку приготовленные Диной деньги. Потом встала со стула:
       - Пойду я, скоро автобусы перестанут ходить перед шабатом (субботой).
      - Минутка, - остановила её хозяйка. – Поведж (скажи) мне какая у тебе специальнощ.
    - Я окончила экономический факультет университета и работала на большом аптечном складе, - коротко доложила девушка.
        Дина, как бы раздумывая, медленно проговорила:
      -  Мало розумем (понимаю) в экономике вашей страны, но мысле (думаю), что тут тебе надо пойти на большой хороший бухгалтерский курс, на год, может и на два. Когда будет конец (закончишь), попробую устроить тебя на праце (работу) в строительную фирму. Пока надо научач (учить) иврит, это важно очень.
      - Я постараюсь, - улыбнулась Регина. – Спасибо заранее. Сделаю всё, как вы говорите.

       Она быстро зашагала по тротуару к автобусной остановке, ведь время наступления субботы действительно приближалось. Дина, стоя у окна, смотрела вслед девушке и думала, что, наверное, Всевышний за какие-то прошлые заслуги решил на несколько часов напомнить ей о весьма нелёгком, но самом счастливом периоде жизни – о её молодости. А ещё думала о том, что эта девушка, как и она сама когда-то, начинает строить новую жизнь, в новой стране, среди новых людей, а, главное, со своим народом.