Destiny

Бесконечная тянущаяся мгла и темнота. Вязкая как хорошо замешанное тесто. Здесь нельзя дифференцировать ночь от всей массы мазута и гнуси, исходящего от всего существа стен и воздушной эссенции данного места. Он не помнит, когда упал сюда, не помнит, когда появилась та грань между прекрасным и этой слизью. Все коробки, которые он должен был перевозить на своём горбу поглотила сингулярность и это единственное, что хоть как-то теплилось в его памяти о прошлом. Он не помнил, что на коробках было написано, или какая совокупность и какого качества людей производила, возложенный на него продукт. Не знал он также и что было в этих коробках и для кого они предназначались. Их съела чернота так же стремительно как падает пёрышко лебедя в безветренную погоду.

В общем, здесь было темно и темно настолько, что материальное состояние траншеи и её содержимого терялось за горизонтом мысли. Он слонялся день ото дня, ну или лучше сказать ночью на протяжении ночи, среди обломков человеческой цивилизации, ощупывал, обшаривал, лазил, ходил, бегал, думал, мыслил, изучал, скучал, ибо даже скука в этом месте есть развлечение. И он выяснил, что все своды были исписаны какими-то словами из какой-нибудь заурядной песенки, которую возможно он где-то и когда-то уже слышал. Поначалу, лет 38, он не мог разобрать, что на них, на этих стенах, было такое вырезано, нацарапано, выдолблено, но слова примерно были такими:

Wake me when the new day comes,
Together we will ride the sun...

В тот момент, когда он их осилил, он понял, что выскабливание на стене этих слов — есть лучшее занятие, оставленное каким-либо чудесным ангелом в этом вертепе. Он стал выцарапывать их ногтями на протяжении вечности по мере того, как яма меняла структуру своих стен со столетиями.

Тут было много хлама, костей, мусора и какой-то противной жижи, которая стекала со стен в некоторых местах. Он не помнил уже кто он и откуда он, но было ясно одно – он не должен здесь быть. Он вспомнил полёт, восход Земли, звёзды, падение, ведь иногда его посещало чувство, описанное ниже. Ему хотелось что-либо придумать, ведь она умрёт. Всё человечество будет ощущать нехватку веры в неё на протяжении всего дальнейшего существования человека разумного. Правда, когда переход человека разумного к Развитому появится, она снова переродится из..., нет не из пепла, а из мерзотнейшей и грязнейшей богомерзкой субстанции всех оставшихся чувств Развитого. Он не помнил, кто она была такая, ведь страдал амнезией и забывал всё на протяжении 150 - 210 лет.

Он знал каждый камень, каждую выпуклость и впадину стены, слушал их стоны, мольбы и просьбы, увещевания, крики, угрозы. Он давно перестал отвечать на них, ведь они его не слушают, как и он их теперь.  Каждый раз, когда он умолял, просил, зачитывал мольбы послушаться его, они лишь продолжали снова играть свою Пляску С. Они не могли постигать его также, как овечка не может слушать пастуха, предостерегающего о хищнике.
Иногда у него возникало странное и, возможно, доволи знакомое читателю чувство, чувство дежавю.
— Крылья! У меня были крылья! – прокричал бы он, но не мог, так как, перестав отвечать просьбам и мольбам сапиенсов, он утратил свой, сладкозвучный когда-то, голос.
Да, действительно, у него были крылья, но он сжёг их, хоть и не помнил этого. Читатель, возможно бы, хотел бы, чтобы он сделал новую пару из всей этой груды мусора и сломанных вещей, но он и без ваших мыслей догадался собрать остатки воска и разных штук, самых гадких наощупь, чтобы выковать новые крылья. Сам он раньше этим не занимался, ведь их сконструировал для него его же отец и он-то и отправил его в путь, поэтому, если бы он мог видеть скрозь вязкость материи, он бы увидел, что они получились очень неказистыми, страшными, богомерзкими, уродливыми и на вид, совсем ух трухлявыми и не возлагающими.
Итак, наш герой или антигерой – неважно, построил, собрал, слепил, скрутил, сшил крылья и приготовился к полёту. Тренировок и приготовлений ушло не мало, да я и не решусь назвать сколько, ведь её оставался лишь один глоток. Несколько столетий ушло у него на это и вот, наконец, он взмахнул крыльями и медленно, так как материя вокруг была очень сжата и вязка как полу готовая яичница, потянулся, пополз, зашаркал, залязгал, зашумел вверх.
— Я лечу! – прокричал аппарат мыслей.
Наш Икар довольно не стремительно, но всё же уверенно, полз титаническими усилиями к своду бездны. И вот он оказался у самого потолка и гулко, но всё же медленно получил от него удар и рухнул вниз, плюхнувшись в лужу и глотнув из неё немного тлена.

Данный эквилибр он впоследствии повторял не единожды, показывая этому театру гнили всё лучше и лучше получающийся номер, но он всегда кончался закрытием занавеса в виде стремительного вектора в скверну. Все его попытки так или иначе заканчивались тем, что он отряхивал с себя погань и чинил крылья, собирая дрянь и разогревая воск теплом от своих рук. Плачущие стены могли наблюдать данную трагедию из раза в раз до тех пор, пока она не превратилась в оду, то есть пока цирковое представление не обрело свою законную кульминацию. Икару удалось постучаться снизу.

И тут читатель спросит: сколько же он пробыл в бездне, что рухлядь заросла коростой? Ответ: настолько продолжительно, чтобы автор данной новеллы не смог бы сказать точную цифру, ведь эти переменные просто погибли от темпоральности.

Итак, он бился в крышу неба как муха в открытое окно и... раздался, наконец, тот отчаянный и такой блаженный всеобъемлющий треск. Хоть прошло много времени, всё же корка была не настолько толстой, чтобы, с помощью всё тех же и ещё больших титанических и бессчётных усилий, в итоге, он не смог бы разбить её.
— Свет! Свет! Я вижу! Я вижу свет! Я не слеп! – уже своим голосом пропел Икар.
— О, как же прекрасно! О, эти блики... Краски. Цвета. Жизнь. Линии. Я проснулся. Фигуры. Динамика. Миры. Формы. Энергия. Души. Люди. Звезда. Мои глаза в огне!
Наблюдая за всей этой иномирной красотой и упиваясь внеземным наслаждением, наша сущность забыла о воске, на котором и держались мерзкие детали его прекрасных крыльев. Пляши, о, мой друг.

И вот он снова падал, но в последнюю секунду после прекращением полёта и перед началом падения и концом его жизни он увидел одну из тех самых коробок, которые в начале этой истории он тащил по небу. Она была открыта, цела и пуста, а также на ней он узрел название штуки, которую он доставлял, а одновременно и своё настоящее имя, написанные одним и тем же словом, что и классификация потребности: HOPE.