Цикл Забытые герои Пилот

Николай ЧАЕВ

ПИЛОТ.
 Один день жизни ветерана
    
Миша опять выкатила его кресло-каталку на балкон. В очередной раз, в сотый, а может быть и тысячный, он сидел, наблюдая мир через открытые створки окон.
Она делала это каждый день: выкатывала, целовала сморщенную щеку и уходила на работу. Потом приходила молоденькая студентка, нанятая на полставки из студенток-медсестер и проводила с ним то время, которое Миша пропадала.
Сама Миша была уже не молодой, но ещё довольно симпатичной девушкой. Хотя большие синие круги, которые были почти всегда под этими красивыми карими глазами, не украшали её милое лицо, а скорее старили. Мишка была его второй дочкой, появившейся на свет после первенца под его тридцатилетие. Назвали её в честь близкого сослуживца Старика, он был откуда-то из Армении, и имя Миша у них было чем-то не из ряда вон. Старик всегда звал ее Мишей, реже Мика, и уж совсем не часто Микаэла…
Миша не досыпала, ухаживая за ним, поэтому круги не проходили. Иногда он пытался ей сказать или объяснить, что не стоит тратить свою жизнь на старика, прикованного навечно к каталке, но она его не понимала. Не понимала буквально. Стариком, он сам себя так назвал. Старик есть старик, ведь он был далеко не молод и явно начал дряхлеть раньше времени.
Рука его не слушалась, писать он не мог, а выговаривать у него  получалось лишь какие-то звуки, и то с усилием, напрягая  мышцы лица. Порой что-то переставало работать в его истерзанном теле, и от него не было слышно и слова. Днями напролёт Старик молча сидел, пристально всматриваясь во двор и в  происходящие там события.
После ранения каталка стала его единственным средством передвижения. Рамками, которыми стал ограничен серый мир.Ни больше и не меньше...
Пять метров прямо, пять оборотов двух колёс и балкон. Три метра ширина комнаты и два с половиной оборота его колёс. Кровать, шкаф, стол и ничего лишнего. Вот и весь его мир, укутанный в старые, но ещё чистые обои. Тот мир, с которым он мог хоть как-то контактировать. Не мир даже, а мирок в тридцать квадратных метров. Квартиру, которую он должен был получить от министерства ещё лет пять назад, все не выдавали ему. Он так и жил с Мишей в служебной "однушке", что на территории военного городка. Старика она всегда укладывала в комнате, а сама шла на кухню спать. Миша порой ходила ругаться с начальством, с комендантом гарнизона, с отделом пенсионного и социального обеспечения. Особенно когда их со Стариком пытались выселить. Сначала им отвечали часто, потом стали приходить отписки. Сейчас Мишу могли не пустить даже на порог. Старый ветеран никому не был нужен. Даже скандалив, Миша пыталась добиться хоть какой- то помощи, но как только всплывал вопрос об их законном жилье, её переставали слушать, лишь отговариваясь: "Да, да... Хорошо... Хорошо... Мы обязательно вам поможем.  Ждите..."
А был ещё другой Мир. Там, за окном. Полный света и тепла, полный жизни и каких-то маленьких и больших событий.
Когда-то он тоже был частью этого Мира. Мира, который он честно защищал, который ему нравился. Этот Мир состоял из гигантского количества возможностей и со своей большой историей. Из множества миллионов жизней, переплетенных между собой, из маленьких и больших печалей и радостей. Когда-то он тоже там был.
А сейчас? Сейчас он стал аппендиксом этого живого организма, ненужным отростком, который мог лишь подглядывать через маленькую щель за остальными. Без руки и обеих ног. В старой, застиранной "хэбэшке" с планками на левой груди, лежащими в три ряда.
Иногда Старик косил взгляд и пытался разглядеть эти прямоугольные ленты, нашитые на твёрдую основу. Чаще всего на глаза попадалась серая колодка, с двумя желтыми прожилками. Повешенная вне очереди, она была одной из самых дорогих ему. Память при этом будоражили полустертые воспоминания о серо-бурых горах и обширных плато, заросших колючим жёлтым  кустарником. В них очень часто прятались юркие "муджахиддыны". Сбиваясь небольшими группами, они воевали с "шурави" из засад .Конечно  бывали случаи ненависти и жестокости с обеих сторон, но это было не в счёт. Загорелые, почти чёрные лица, с тонкими чертами и острыми носами, они были полной противоположностью русым, голубоглазым парням, которые пришли откуда-то с севера. Поначалу "шурави" были добрые и мягкие, и хоть среди них тоже встречались братья "муджахиддынов" по вере, даже они были другие. Но потом многое поменялось...
Серую колодку он получил за то, что восприняли как подвиг. Раньше ему казалось, что отметили его не заслуженно.
Они посадили свой вертолёт, чтобы забрать группу, но та все не могла пробиться к площадке. Вокруг закипела земля от многочисленных попаданий. Град осколков стал стучать по корпусу и лобовым стеклам. Вертолёт уже собрался улетать, но он решил прикрыть группу солдат, которая не могла встать и угодила под перекрёстный обстрел. Хотя тогда это было нарушением всех требований, и, не долго думая, Старик, который в то время был ещё молоденьким лейтенантом, выхватил  автомат и занял позицию у колеса своей "Михи". Афганцы даже не прятались, зная, что пока вертолёт не взлетит, он не особо опасен. А "двадцать четвёрка" прикрытия, не могла открыть огонь настолько близко от их машины.
Как и у любого лётчика, стрельба являлась не самой сильной его стороной. Но парней надо было выручать, ведь так бы поступил каждый. Их так учили... Ребят смогли вытащить...
Руководитель полётов, "комэска" и первый пилот его долго материли на общем собрании. Другие экипажи молчали и хмуро порицали его, зыркая из-под лобья. Он и сам понимал, что зря так поступил, что их "птица", могла и не взлететь: на её бортах насчитали больше трех десятков попадания. Но дюжина жизней парней из разведки стоили этого риска, да и пары сотен прибавившихся седых волос на голове "комэска" - не шибко большая за это плата.
Когда на следующий день он пришёл в штаб и отдал рапорт на увольнение, "комэска" долго смотрел на него, и, сумрачно помолчав, наконец сказал:
- Лейтенант... Ты дурак?  Хороший ты парень, лейтенант... Честный,  аттестация у тебя, что в училище, что в нашем полку, "отличная". Специалистом в деле ты себя показал не плохим. Но я, как твой командир, против таких... Сам придумай этому значение... Бог с ней с машиной, ты о втором члене экипажа думал?
Лейтенант стоял и словно в рот воды набрал. Совесть жгла его изнутри. У командира борта была жена и трое детей. Постарался, молодчик, на славу. Все трое - погодки. Лейтенант не знал, как бы он позже им смотрел в глаза, зная, что стал причиной смерти их родителя. Протянув руку, "комэска"   медленно взял стакан с горячим чаем. Никто в штабе не понимал, как этот поджарый майор мог пить горячий чай в сорокаградусную жару. Но тот пил и даже не особо потел, порой отшучиваясь, что это сказываются его Кавказские  корни. Вообще, медики не советовали пить много воды днем или в жару. Утром или вечером конечно, но в течение дня только рот полоскать. Температура стояла, не вдохнуть горячего воздуха и вся жидкость моментально выходила с потом, как и соли. "Зампотыл" даже стал менять завтрак и обед местами. Утром первое и второе, днём каша да чай.
Смакуя содержимое кружки, "комэска" произнес:
- Не можем наказать, так наградим. Слушай сюда, лейтенант. Твой рапорт я порву... Ты даже не смей задумываться о таком. На тебя Родина столько трудовых денег потратила: обучить, воспитать... Да и с кем я тут воевать останусь, если все поувольняються? - при этом он стал медленно разрывать бумагу на части, продолжая говорить:
     - За тебя уже приходили... Целая делегация стойких оловянных  солдатиков, "етить" их... Начальник разведки пехоты, сам лично просил тебя не наказывать... И ещё двенадцать человек с ним... Но что бы это было в первый и последний... Ты меня понял?
Сглотнув противный комок, застрявший в горле, лейтенант ответил:
- Так точно, товарищ майор...
Отпив ещё глоток, майор тихо проговорил:
- Пойми, у каждого есть свои задачи, лётчики - летают, пехота - наступает, а разведка... Она иногда и гибнет... Там парни с пониманием. Отлично все это знают... Иди...
Лейтенант, "козырнув", вышел на улицу. Вдруг захотелось курить. Попросив у проходящего мимо "дежурного" папироску, он жадно затянулся, стараясь проглотить дым. Лёгкие обожгло, ведь он бросил ещё в училище.
Через неделю, "комэска" его опять вызвал. На столе лежала наградное удостоверение и коробочка. Показав на них, майор проговорил:
- Распишись в отделе кадров за получение. "Отвагу"  не дали, но "Боевые заслуги"  учли. И больше не занимайся таким... По крайней мере, пока я "комэска"...
Достав свой стакан, он налил в него что-то прозрачное из графина и закину внутрь медаль, протянул её лейтенанту. Сам достал ещё один, и налив на два пальца, чокнувшись о кромку, произнес:
- Будем, и смотри, чтобы не последняя...
Тогда Старик ещё не понимал, что эта медаль может быть самая важная и самая настоящая из всех, что ему когда-либо вручали. Носить её он стеснялся, медаль  висела до поры, до времени только на парадном кителе.
Вечером разведка и горные стрелки вместе выпивали. На почётном месте сидел молодой лейтенант и, смущаясь, вместе со всеми поднимал здравницы и тосты. Медаль, уже который раз плескаясь на дне котелка со спиртом, обходила полный круг. В долгих разговорах, Саша узнал, как получилось, что парни угодили в засаду.
На сторожевую заставу горняков напали мятежники и, проходившие мимо, разведчики получили приказ поддержать её огнём, что они и сделали. Оттеснив от сторожевой отряд моджахедов, разведчики сами попали в засаду на горной площадке. Зажатые с одной стороны горами, а с другой обрывом, им ничего не оставалось, как героически умереть. Говорят, что их командир, отстреляв последний магазин,  достал уже гранату, чтоб не сдаваться в плен. Звено "двадцать четверок" подошло вовремя, и "проредило" моджахедам силы. Часть из них откололась и ушла в горы. Но другие не захотели упускать "разведгруппу". Тут-то и помог своим огнём лейтенант, чей вертолёт сел на площадку, где кипел бой.
Сейчас взгляд задевал её силуэт - это вызывало боль. И тогда слезы начинали катиться по морщинистым щекам. Со слезами вытекали сгустки крови, оставляя разводы на коже. Тонкие, мутные капли падали на грудь, а иногда, но реже, на серую планку медали. Он, все-таки, оставил часть своей жизни, часть себя в тех невыносимо жарких горах.
       
         Миша, наконец, пришла. По звуку он определил, что сегодня она принесла большие пакеты, возможно с продуктами.
Маленькая медсестра, которая за ним присматривала, попрощавшись, убежала на обед, тихо хлопнув дверью. В доме наступило хоть какое-то оживление с приходом его младшей дочки. От медсестрички, кроме  номинального присмотра за Стариком, больше ничего не требовалось. Иногда поменять памперс, да если необходимо покормить или налить воды. Но Старик её не любил и старался терпеть до прихода Миши...
В тесной  кухоньке забурлила жизнь.
Судя по шуршанию, Миша получила, наконец, его маленькую пенсию. И в пакетах была еда на пару недель. Стучал дверью холодильник, и запахло чем-то вкусным.
Старик не мог повернуть даже голову и продолжал смотреть в открытые ставни. Во дворе происходили повседневные вещи: маленькие дети игрались в песочнице, смешно передвигаясь, косолапя ножки, как маленькие медведи. Иногда среди них возникала потасовка за очередной песочный кулич или разноцветную машинку, но сердобольные мамаши вовремя разнимали детей, не успевших натворить что-то серьёзное. На качелях сидели парочки школьников, на лавочках бабушки в разноцветных платках. Со службы, или, наоборот, на неё, спешили  молодые и постаревшие мужчины в форме.
Работы в городке было не много, пара магазинчиков, школа, да маслобойка. Раньше было большое количество таксистов, ларьков, но вскоре ЖД-станцию закрыли на ремонт, который уже длился не один год. Сначала там ещё останавливались поезда, но потом, ради экономии, перестали. Поэтому все здоровые мужики, особенно после развала Советов, пошли на службу по контракту, а кто не в армии остался, уехали по большим городам. Гарнизонный городок медленно пустел.
Довольно часто Мише звонила мама, рассказывала, как они, со старшенькой, живут в столице. Мама Миши ушла от Старика, после того, как узнала, что он больше не встанет и  останется инвалидом. Старшую, уже через пару лет, перетащила за собой.
Старик не был зол на неё. Всё-таки, еще в самом начале их семейной жизни, она вполне серьёзно его предупредила, что хочет стать женой героя-военного, может быть генерала. Старик тогда это воспринял как шутку, тем более после "афгана" его карьера дала взлёт. Сначала курсы переобучения на новые машины, затем должность заместителя командира эскадрильи, того самого "комэска", который ему так сильно намылил шею в горах за Пянджем. Потом ещё один год в Кабуле.
Майор его на самом деле ценил. Лейтенант, уже ставший "старлеем", был ухватист и с пониманием дела. Палку не перегибал и ценил личный состав за профессионализм. "Комэска", уйдя на повышение, для себя решил, что передаст должность ему...
Но Маша уехала. Смешно конечно получилось. В гарнизоне шутили: «Маша родила Мишу». Но так захотел Старик. Тем более он уважал "комэска", назвав его именем дочку, отдавая дань уважения ему.
 
Во дворе стала бегать ребятня постарше. Пришедшие с первой смены школьники скопом вылетели погулять, оставляя дома ранцы и рюкзаки. Началось бурное веселье. Старик уже долгое время за ними наблюдал. Сейчас вот тот, постарше, которого все называли Витек, будет подбирать школяров, поиграть в солдатиков. А во что ещё играть в гарнизоне, где одни военные вокруг?!
Наломав веток, они будут носиться по двору, залезая на одинокие гаражи, или перебираясь через остатки сетчатых заборов. Витек обычно брал себе парочку мальчишек поменьше и старался геройствовать: устраивал засады в кустах, выскакивал из-за куч битого кирпича, что лежали везде во дворе. Остальная дюжина с лишним была за Илюшку. Маленького круглого пацана лет двенадцати. Этот подходил к делу, со всей ответственностью и старался распределять своих "мальцов" равномерными цепями. Для него игра была чем-то серьёзным, он иногда выставлял наблюдателя, загоняя маленьких дошколят на одинокое дерево посреди двора, или занимал песочницу, как одну из выгодных позиций.
Старик сам про себя ухмылялся. Дети военных, ещё слишком маленькие, чтобы уехать куда-то, или брошенные своими мамами-папами в далёких захолустных гарнизонах, даже эти дети брали пример с окружающих и играли в войну более серьёзно, чем некоторые сегодняшние командующие. Видал он парочку, прилетавших на вертолётах. Им бы в баню, да по местным бабам, а комиссия и так пройдёт... Как всегда, "на троечку"…
Видел Старик их и по телевизору. Всё в медалях и орденах, с суровым лицами и брюхом больше, чем у беременных кошек. Генералы, генералы, одни генералы... А присмотревшись, чуть не упал с каталки от смеха: боевых среди них было по пальцам. Медали-то липовые, не за войну:  то за дружбу народов, то за парад, или  к очередным юбилеям... И ни одной Советской. Все поснимали? Кто его знает, может, стыдятся...
Тогда он ещё мог смеяться. По своему: хрипло, выплевывая слюни и сгустки старой крови.
По двору, наблюдая за детьми, ходил местный пьяница. Его никто не трогал, он вёл довольно скучную жизнь и постоянно выпивал. Пару раз, года три назад, его забирала комендатура, пару раз милиция. Но всегда отпускали, узнавая причину его поведения.
Выпускник "МосВКУ", образцовый лейтенант, его распределили на Кавказ. Ночью на его заставку напали, он попал в плен. Подорвать себя он не смог и просидел в "зиндане" почти два года. Выкуп никто за него не платил, а на Родине его не ждали. Два года издевательств и скотского состояния. Каждодневные унижения и ненависть, которую испытывали местные к таким, как он. Кормили их от случая к случаю, а от работы люди истощались все больше и больше. Когда кто-то не мог уже работать, его выводили за аул, и охранник возвращался уже один.
В этот маленький посёлок не лезли "федералы", так как местный участковый заверил, что в ауле никого нет.
Вытащили его совершенно случайно. Очередная группа разведки наткнулась на это небольшое горное поселение, где держали рабов, пока в долине шла война. Постаревшего, за два года плена, на пару десятков лет, его вернули в городок. Волосы поседели, щеки ввалились навсегда. Кто видел его в первые дни, говорили, что глаза его были не человеческие, совершенно звериные. Каждый громкий звук заставлял его смешно подпрыгивать и корчить лицо. Он запил и вскоре его уволили. Идти ему было некуда, старушка-мать умерла от сердечной недостаточности, как узнала, что сын попал к мятежникам. Ухаживать ведь за ней было не кому. Он остался в городке, медленно спиваясь и превращаясь в бродягу. Местного "пьянчужку"…
Миша, наконец, закончила накрывать на стол и вышла к отцу. На небольшом подносе дымилась тарелка с бульоном и ещё что-то.
Она часто так делала: вместо того, чтобы тянуть его в столовую, кормила прямо тут,  на балконе. Запах у бульона был такой, как в детстве. Его бабушка любила варить подобное. Встретив войну в семнадцать, она очень щепетильно относилась к продуктам и старалась никогда не тратить лишнего: ни мяса, ни картошки, ни, тем более, хлеба...
      Порой маленькому Саше, так когда то звали Старика, попадало от бабули, если он игрался с хлебом, лепил из него фигурки. Постаревшая уже, она один раз очень сильно его ударила. От "затрещины" посыпались искры из глаз. Саша обиженно засопел и стал хмуро хлебать бульон из тарелки, не поднимая глаза. Но когда все же их поднял, то увидел как бабушка, прижав ладони ко рту, тихо роняет слезы,  уставившись куда-то в стенку, за головой Саши. Отведя взгляд, она стала громко мыть посуду, звук которой заглушал её всхлипывания.
     Наконец повернувшись, она прижала Сашу к своей груди. Её маленькие красивые глазки были очень грустными, веки опухли, нос стал красным. На сморщенных щеках играл нездоровый румянец. От неё пахло свежей выпечкой, травами и цветами. Помолчав, она хрипло проговорила:
     - Сашенька, прости свою бабушку... Прости, пожалуйста... Я не сержусь на тебя, но каждый кусочек хлеба, для меня... Что-то  значит...
       Почувствовав к ней прилив нежности, он тихо спросил:
       - Вы меня сильно любите?
        Саша обращался к бабушке на вы, хоть она и была малограмотной крестьянской, только под конец жизни освоившая азбучные истины, которые Саша прошёл ещё в начальной школе. Все своё свободное время посвящала  книгам, читала все больше и больше, постигая через рукописи великих писателей иные миры и другие судьбы. Самым нужным подарком ей считалась хорошая книга. Порой, на всякие праздники и не только, она радовалась им, как ребёнок игрушке. Сейчас же, утирая одинокую слезу, которая скатилась по морщинистой щеке, бабуля ответила:
- Очень, Сашенька, очень...
Вдруг Саша печально проговорил:
- Сильнее, чем хлеб?...
          Бабушка, всплеснув смешно руками, откашлявшись, засмеялась:
- Ну конечно сильнее...
Её милая улыбка озарила лицо в маленьких старческих складочках. Это сейчас постаревший Саша  понимал, что вопрос его был глупый. Со временем, он стал бабулю намного лучше понимать. Но тогда, ещё маленький, для него было важно это услышать.
Бабушка научила его многим житейским премудростям. Пока мама пропадала на заводе, работая на полторы ставки, бабуля учила маленького Сашу, как шить, мыть, стирать, готовить. Она постепенно старалась привить любовь к труду и ведь у неё получилось. Как бы он сейчас радовался, если бы опять начал копаться в чёрной, жирной земле.
Миша, набрав полную ложку супа, аккуратно подула на неё.  Приятный запах щекотал ноздри. Зрение да возможность чувствовать запахи - вот что осталось от него, когда-то цельного. А Миша все протягивала ложку, рассказывая о чем-то своём...
Проглотив ложку, он не почувствовал даже вкус. Что-то маслянистое, горячее пронеслось по горлу, внутри груди и осталось где-то в глубине под сердцем. Часть бульончика попала на губы, подбородок и растеклась по груди.
Совершенное бессилие. Нет даже возможности самому поднять руку и поднести ложку ко рту. Только смотреть и дышать, дышать и смотреть...
       
Миша, сама быстро перекусив и покормив его, убежала опять на работу. Он так и остался сидеть на балконе, всматриваясь через оконные рамы. И так каждый день уже лет десять. За редким исключение, она уходила рано утром, прибегала в обед и потом опять на работу... Порой Старику было невыносимо понимать, что она тратит на него, свою жизнь.
Выходя, судя по звуку, она встретила маленькую медсестру, что оставалась с  ним иногда и  после обеда.
Старик начал дремать. После обеда такое часто бывало. Сейчас ему снились уже другие горы. В отличие от афганских, эти были серые, тяжёлые, налитые свинцом первобытных племён и взаимной ненависти. Эти горы всегда застилал туман и облака, казалось, что хвойные рощи с ненавистью смотрят на всякого пришельца. Глубокие ущелья хмурились и постепенно заполнялись влагой сходившей с ледников по горным рекам.
Попал он туда, став майором, в составе сводной эскадрильи. Второй год уже был в должности "комэска". За четыре года, до этого, он облетал всю Афганскую республику от Герата и Кандагара до Файзабада и Кундуза уже третий раз. Количество боевых вылетов давно перевалило за семь сотен. И два маленьких ордена Красной Звезды, красовавшиеся на его кителе, были в записях личного дела. Теперь без стеснения Саша надевал свою медаль «За Боевые заслуги», не бравировал, но и не прятал её. С тех пор правила поменяли, и кое-какие изменения привнесла сама жизнь и служба. Даже Толя, вольная птица, "Лебедь", один из хороших знакомых Старика, порой отчебучивал всякое, и за это теперь не наказывали. Ходили слухи, что он как и Сашка, прикрыл отряд десанта на выходе, выпрыгнув из вертолёта, но времена поменялись и за это его наградили, не пожурив. Что ж, бывает и такое... Воинская фортуна изменчива. Но Саша не завидовал, ведь такие люди, как он и Толя, не зря ели свой хлеб. Они на деле доказывали, что такое быть военным летчиком и рисковать на каждом вылете...
Кавказ встретил нелетной погодой. Когда авиация не работала, то выступала в действие артиллерия. Характер войны поменялся. Многие ошибочно думали, что здесь будет так же, как в «ДРА», но нет.
Другие горы, другие люди... Вообще все другое... Там, за "речкой", они были "шурави", и выполняли те задачи, которые приказали командиры во имя долга, чести и идеи. На совесть. Хотя бардака тоже хватало. А здесь была их земля... Такая же, как в Саратове, Москве, Новосибирске, Омске, Томске... И жили тут такие же люди, как и Саша... Граждане новой страны, его граждане. Что там случилось в верхах и почему они не захотели стать часть этой России - было не понятно никому. Но факт оставался фактом.
Новый флаг, новая форма, все новое - было уже не в диковинку Саше. Хотя порой, смотря на флаг, ему было неприятно. Свежи были в памяти рассказы бабули, незадолго почившей до этого, о "власовских" карателях- пособниках фашистов, носивших нашивки «Андреевского креста» и триколора.
         
        Опять ущелья и опять колонны на марше. Выброска разведки и переброска грузов. Бомбёжки и эвакуации. Эта война была все-таки  другой. Саня такого хаоса никогда ещё не видел. За "речкой" все работало как часы. Хоть было много всякого: самострел, «ЧП», пьяные выходки. Но как только дело доходило до боевых действий, все вставали на свои места: надо авиацию? Запрос и она уже есть. Нужна поддержка артиллерии? Запрос и он уже выполнен. Пехота, десант, броня - все соответствовало выучке и задачам, возложенным на них. Солдаты не позволяли себе быть "оборванцами", командиры не перегибали палку, не упивались, как проклятые. Оружие, боеприпасы, амуниция - все было в норме, отлично сработанное и эффективное.
Тут же (на это порой страшно было смотреть) офицерство постоянно вело себя по-скотски, солдаты были все во вшах и неделями не мылись, "соляра" продавалась, как и оружие с боеприпасами. А самое противное - никто не хотел воевать: приказы не исполнялись или же их рассекречивали самыми позорными способами. Везде путались депутаты, мешая нормальной армейской работе.
Особняком держались ветераны предыдущих войн: десант со спецами, да "вованы" - они знали свое место и знали, что они могут и как этого достичь, а главное без потерь.
Попав со своей эскадрильей в такое положение, он больше занимался выбиванием топлива для "птичек", обеспечением личного состава всем необходимым и пресечением попыток растянуть его подразделения по частям и маленьким отрядикам. Его сразу в группировке не взлюбили. Нахальный, тертый майор, бывалый, боевой, с орденами - он не вписывался в общую картину полного "раздолбайства", поклепа и безразличия.
Нет, конечно среди командиров попадались образцовые, но это было скорее исключение, чем обыденность.
      
Несмотря на постоянное выяснение отношений с начальством, винтокрылые машины стали незаменимыми. Сепаратисты боялись их как огня. Превосходство в воздухе многое значило как с тактической, так и с моральной стороны. Ночные рейды, внезапная переброска подразделений, эвакуация "тяжёлых" с высокогорья. Все, кто работал с "птичками", уважали экипажи и понимали их значимость, все, кроме начальства, до которого доходило туго.
Площадка на трех тысячах метрах, во всей группировке таких "летунов" было по пальцам. Площадки для посадки, на "трёхе", были доступны асам из асов. Старик знал их всех и мог пересчитать по пальцам одной руки: Петрович, Митрофаныч, Давыдыч, и не многие другие. Вылеты, вылеты, вылеты... Летали так часто, что порой складывалось впечатление, что небо давно стало их домом и привычной им средой обитания.
Из-за гор выступили первые лучи солнца. Горы, отпрянув от ночной мглы, стали светлеть и преображаться. Туман ещё стоял, но уже не таким плотным маревом. Старик провожал взглядом уходящую тройку "птичек". Одна "восьмёрка" с десантом и два "крокодила" в сопровождении, шли на Запад, почти касаясь верхушек деревьев. Старик порой выходил посмотреть на вылеты своих товарищей, провожая их долгим взглядом. Они могли и не вернуться. Всякое бывало.
Ряды палаток подходили почти к границе взлетно-посадочной полосы. За ними, по краю поля, шла саперная пара с собакой, проверявшая каждые несколько часов периметр из колючей проволоки. Недалеко стоявшие, вкопанные в землю по башню, "бэхи" и "бээмдэхи", которые казались  безжизненными. Но наводчик и водитель точно были  там: люки  откинуты, значит, экипаж находился внутри брони, и, скорее всего, дежурил, попеременно отдыхая. Саму броню покрыли разводы мелких капель, блестевших в лучах восходящего солнца. Замаскировать "масксетями" технику ещё не удосужились, и они лежали большими свертками на земле, поодаль от капониров. Вдоль посадочных площадок, покуривая, вальяжно прохаживались часовые, в старых замызганных бронежилетах поверх чистой, отстиранной формы расцветки "берёзка". Караульная, небольшая палатка, доверху заложенная мешками с песком и обнесенная парой рядов колючей проволоки, стояла тут же, чуть в стороне. Старик, по старой памяти, вспомнил, что надо сделать замечание часовому, ведь нечего курить на посту да ещё вблизи техники, но все-таки воздержался. На этой войне солдату было тяжелей всего, и он мог позволить себе некоторые поблажки. "Взлетка" была какой-то сонной. В Афганистане по ней уже носились бы роты десантников или пехоты. Там каждое утро бойцы сами бегали, без пинков. Каждый из них понимал, если не уделять внимание своей физической подготовке, то пиши «пропало».
И натаскивали бойцов там намного лучше. По крайне мере, они знали свою военную профессию, свой маневр на "хорошо" и "отлично". Причём не на бумаге, а доказывали это в бою.
Из крайне палатки вышел "особист", часто тут ошивавшийся. Старик, как и многие в полку, его не любил. Вместо того, что бы ловить диверсантов или предателей, он целыми днями, не просыхая, пил, с девочками из "медсанбата". Вот и сейчас его лицо было похоже на холодец, а запах перегара не под силу увести даже ветру. Пожав друг другу руки, контрразведчик начал разговор:
- "Комэска", ты вообще в курсе?
Пожав плечами, Старик ответил:
- О чем? Ротация скоро?
Усмехнувшись и подкурив, "особист" ответил:
- М-да, ротация в своём роде. Последняя новость из-за линии фронта : говорят, что за сбитые "вертушки" или головы "летунов" назначили награды: от 30 до 50 тысяч зелёных. Будьте там осторожны.
Пока он говорил, из караулки вышло с десяток человек и, разбредясь на три группы, направились в разные стороны. Разводящие повели смены. Оба офицера, "особист" и Старик, наблюдали за неторопливой, ленивой походкой разводящего-сержанта. За ним нахохлившись, неуверенно перебирая ногами, шли заспанные караульные. Их сапоги гулко бились о покрытие и шаги эхом разносились над бетонкой. Не успел "особист" и договорить, как к ним подбежал вестовой из группы руководителя полётами и, еле отдышавшись, козырнув, проговорил:
- Товарищ Майор, дежурный офицер «БУ» вас попросил подойти, у нас «ЧП».
Махнув рукой на прощанье, Старик быстрым шагом пошёл к разбитому зданию центрального терминала. На входе дежурный, встречавший Старика, прокричал:
- Сбили "восьмёрку" из последнего звена.
Перебив его, Старик резко спросил:
- Далеко?
Дежурный ответил:
- Девяносто километров отсюда, сейчас обе "двадцать четвёрки", "пятидесятка" и "сорок шестая" зависли, отрабатывают, не дают подойти "дудаевцам" к месту падения. Есть выжившие.
Майор сурово посмотрел и уточнил:
- Резерв подняли? Дежурные машины в воздух!
Кивнув, дежурный ответил:
- Есть!
Майор, бросив через плечо "Я полетел с ними", побежал трусцой к месту посадки.
      
На подлете, по "двойке" вертолётов Старика открыли огонь с земли из каких-то пулеметов. Тут же в ответ "Крокодил" накрыл кустарник залпом "нурсов" и, сделав ещё круг, проредил по общипанной "зеленке" из авиационной пушки.
Взяв под свое управление дежурную "восьмую миху", Старик с вертолётом сопровождения выдвинулся в район крушения. Десяток  суровых, обстрелянных ветеранов-контрактников сидели у него за спиной, в готовности блокировать место высадки и отбить тела своих товарищей.
Говорят десантирование в зоне боевых действий - это  самое  опасное  и ответственное мероприятие. Но "летуны" с таким бы утверждением не согласились. Хоть раз вылетев на поисково-спасательную операцию, каждый сразу понимал, что это бывает намного опасней, причём в разы.
Показался столб белого дыма и стали видны две "двадцать четвёрки", кружившие над местом падения. Делая заход, они опускались для отстрела и опять, совершив противоракетный маневр, уходили на круг. Под ними, внизу, расцветали бутоны взрывов. Приглядевшись, можно было заметить бойцов в серых и зелёных "маскхалатах", занявших круговую оборону, вокруг горящей "вертушки". Нахождение вблизи от сбитой "птички" было само по себе опасно, она загорелась и боеприпасы могли взорваться в любой момент. Для группы иного выхода не было: боевики наседали со всех сторон. Старик вспомнил как пятнадцать лет назад, вот так же летел спасать разведку на том горном плато.
Начав исполнять маневры, "двадцать четвёрка" поддержки Старика ушла на заход и, совершенно неожиданно, начала атаку в тыл "дудаевцам". Вскоре те запаниковали и стали отступать.
Отработав последние залпы, два "Крокодила" ушли в сторону аэродрома. Из динамика послышалось:
- Мы все, командир, дальше сами...
Старик, направив машину против ветра, зашёл на посадку.

Уже возвращаясь, на обратном пути, «комэска» понял, что звено и группа отделались, так сказать, лёгким испугом. Сбитая "восьмёрка", пара раненых и один контуженный - это все потери, которые смогли нанести "дудаевцы" федеральным силам в этом бою. Почти, ровным счётом, ничего. Люди живы и это главное.
Хотя в штабе считали по-другому. Обрюзгший генерал, еле помещавшийся за стол, сиплым голосом, медленно, акцентируя на каждом слове ударение, проговаривал:
- Тебе майор, что? Не сидится? Решил в героя поиграть?
Майор молчал и не потому, что считал себя виноватым, а скорее этот разговор был для него бессмысленным. Что говорить этой зажравшейся туше про обязанность командира нести ответственность и быть в ответе за своих подчинённых. Про совесть? Что ему говорить про совесть? Он не станет слушать. Можно было бы пошутить про Чапаева и картошку, но и этого генерал бы не понял...
А туша, продолжала:
- У нас сбитая вертушка? Летать опасно, а сюда должен прилететь сам…
И указал пальцем в потолок. "Ну должен и должен" - подумал Старик. Мало ли кто сюда прилетал. На тактику, стратегию и ход войны это никак не повлияет. Прикидывая в голове, что будет писать в рапорт, он неожиданно поймал себя на мысли, что думает об этом генерале: сам то он на вылетах ребят терял?! Сам участвовал в выполнении боевых задач? Или был из тех, кто отсиделся в тёплых местах?
Вдруг кто-то его толкнул и он открыл глаза.

Маленькая медсестра сегодня была без халата, и пристально на него смотрела. Её взгляд был прикован к левой и правой стороне "хэбэшки". Любопытные глазки рыскали и с интересом рассматривали орденские колодки. Старик хмуро на неё посмотрел и, кряхтя, откашлялся.
Неожиданно она сама для себя «ойкнула» и со смущением отвернулась.  Зелёные глазки перестали мелькать перед его лицом. Старик сам себе улыбнулся: она не брезговала его обществом, а стеснялась.
Покраснев, она смущённо проговорила:
- Вы извините, дядя Саша. Я вас разбудила. Вы наверное меня не помните... Я ещё маленькая была, когда вы уже командиром эскадрильи были. Мой папка у вас служить начинал, «Федотов» фамилия его.
Да-а-а-а, Старик помнил этого лейтенанта, как раз его вертушку приземлили "дудаевцы". Дочка с папой были уловимо похожи чем-то таким, на грани. Хотя он давным-давно видел Федотова, может и не было совсем у них  ничего общего.
После прибытия всей группы, Федотов один из экипажа остался невредимый. Второй пилот был ранен, бортовика контузило. Подойдя к Старику, он попросил перевести ег, подальше. Сначала весь летный состав смеялся, но поняв, что он серьёзно, Старик одним росчерком дал добро на перевод. Федотов укатил в «ППД», откуда вскоре перевёлся в транспортники, подальше на север. Сейчас он должен был быть, по крайней мере, майором или подполковником. Никто и слова ему не сказал: не хочет человек, не может - зачем заставлять? Тем более, если у него на душе было не спокойно. Чуйка на войне - вещь такая. Лучше прислушаться.
Тот день запомнился ещё одним событием. Старик был на обеде, ему составил компанию молодой капитан - командир группы, которую он вытащил. Тот его упрашивал прийти к ним в их часть лагеря, на "проставу". Так было принято, хоть чем-то оплатить за спасение жизни. Старик отшучивался, но отказывался и как раз доедал гречку с тушенкой, когда услышал какой то шум за спиной. Один из пилотов "двадцать четвёрки" о чем-то спорил с солдатом, стоявшим за раздачей. Старик старшего лейтенанта  знал, он был боевой пилот и неплохой специалист. Вообще  пилотов было много, но палатка вмещала не всех, поэтому обедали в две смены. Солдат пытался протащить мимо него большой поддон с хлебом и масло, но поставив его, резко развернулся к пилоту и с акцентом сказал:
- Э, пошёл на х*й, "старлей", да... Иди в свою палатку, забейся под кровать...
Старший лейтенант опешил от такого обращения и попытался поставить на место солдата:
- Ты что, оборзел совсем? Какого лешего ты так со старшим по званию общаешься?!
Неожиданно толкнув  старшего лейтенанта в плечо, кавказец спросил:
- И чато (что)? Чато (что) ты мне сделаешь?
Стала скапливаться большая очередь перед раздачей. Послышались голоса возмущения техников-прапорщиков и молодых офицеров, но кроме Старика старшего "комсостава" не было. Старик, недолго думая, решил вмешаться и начал вставать, но его задержал капитан. Положив ему руку на плечо, он тихо сказал:
- Я разберусь.
 И, скользнув между столами, вклинился между старшим лейтенантом и обнаглевшим солдатом. Последний даже не успел ничего заметить, как вдруг согнулся пополам и, шумно выпуская воздух из рта, стал пучить глаза. Подхватил его под мышки, капитан усадил кавказца за один из столиков и, похлопав по плечу, что-то ему сказал. Тот помотал головой и прижав рукой бок, "поковылял" за стенку, в горячий цех. Кто-то одобрительно проговорил, очередь двинулась.
На вопрос Старика, что сказал капитан тому дебоширу, он, пожав плечами, ответил:
- Да ничего такого, я ему предложил, прокатиться на "боевые", походить с нами по горам, если есть желание и гонор, но паренёк отказался.
Позже в палатке у химиков начали понемногу выпивать, все было так, как и пообещал  капитан. Старик не стал сидеть с ними, но свои экипажи, за исключением дежурного, он отпустил. Ребята-"спецы", которых вытащили, проставлялись перед летунами, найдя у "химарей" литров пять местной чачи. Те были непротив. Появилась откуда-то гитара и Старик, выходя из палатки, услышал :
"Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо,
Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,
Про то, что больше нет сил,
Про то, что я почти забил, но не забыл тебя,
Про то, что телефон звонил, хотел, чтобы я встал,
Оделся и пошёл, а точнее побежал,
Но только я его послал, сказал, что болен и устал и эту ночь не спал"
Припев подхватили многие голоса:
"... Я-я-я… Жду ответа, больше надежд нету...
Скоро, кончится лето... Это-о..."
               
          «Хорошая песня» - подумал Старик.
       
Пока он спал, уже наступил вечер. Маленькая медсестра продолжала сидеть напротив и рассказывать:
- Мы тогда уехали на север. Папа перевёлся в эскадрилью прибрежного базирования на Северном флоте. Там вообще хорошо, зимой так морозно и свежо. Бывало, что снега выпадало столько, что окон первых этажей не видно, - смеясь, она продолжала - Правда людей мало. После сокращения армии там не многие остались...
Смешная была эта девочка. Сначала смущалась, теперь болтала с ним, как с давним знакомым. Старик её вспомнил, когда она была ещё маленькая, совсем крошечная. Она была младше Миши лет, эдак, на пять. Приходила провожать их команду с мамой на железнодорожный вокзал. Тогда тот самый Федотов обнимал молодую жену, а у ног путалась и иногда их отвлекала малютка лет пяти, с большим глазами и смешными косичками. Когда эшелон тронулся, весело махала розовой ручкой и даже не плакала.
Девочка продолжала рассказывать:
- Дядь Саш, вы не против? Сегодня папа обещал зайти, вас повидать... Я ему звонила, понимаю, что вы не ответите, но надеюсь, вам будет приятно.
Старик не был против, ему даже хотелось увидеть старого сослуживца.
      
Наконец, домой работы вернулась Миша. Её маленькая должность экономиста в госпитале помогала ей укладывать отца при необходимости, без очереди, в стационар. После того, как из-за несчастного случая он стал инвалидом, полные выплаты и пенсию ему так и не назначили. Жить приходилось на его мизерное пособие и её небольшую зарплату. Пообещав быстро вернуться, она вышла в магазин.
      
Отец никогда не рассказывал ей, почему он потерял свою прежнюю жизнь с несколькими частями тела. Этого никто не мог знать, кроме него и небольшого круга лиц. После того, как Старик вывез "спецов" в ходе эвакуации, его опять задергало начальство всякими глупыми задачами.
         
Внизу собралась компания молодых подростков. Витек был самым младшим из них. Было видно, что он засматривался на девочку старше себя возрастом, которая с нежностью стреляла глазами в сторону заводилы двора. Большой, скорее широкоплечий, почти студент, Заводила проводил свое последнее лето в этом военном городке, приехав к деду-отставнику перед поступлением в институт. Он вышел с гитарой и, сидя в единственной беседке, перебирал струны. Парней и девчонок было примерно поровну, вскоре они облепили всего его со всех сторон. Кто-то покуривал втихаря, в ладошку, сигареты. Боялись, что увидят родители, а про себя Старик  невольно сравнил это со старой привычкой всех ветеранов, курить в кулак, чтобы не заметил снайпер. Заводила был явно родом из города, и дворовые посиделки были ему привычны. Песни были разные, но в основном хулиганские и забавные, что-то из Цоя, про огурцы, что-то из "сектора". Прозвучал даже пару раз Летов:
"Всё идёт по плану..."
Недалеко, с завистью посматривая в их сторону, прошёл патруль комендатуры. Два "срочника" и сержант-контрактник.
Голубые береты, отглаженная форма, красная повязка на левой руке. Только без штык-ножей. Рослых парней-десантников из полка, который базировался недалеко от аэродрома, часто выставляли в пеший патруль по городку. Ловить было особо некого, в городке жили семьи офицеров, но на дебоширов и любителей закинуть стакан-другой, их появление действовало безотказно. Пройдя мимо, они улыбнулись знакомым девушкам и скрылись в темноте за поворотом. Пьянчужка подошёл и стал что-то говорить компании. Те смеялись и вскоре просто отогнали его от беседки. Поговаривали, что после пребывания в плену с головой у него было не всё в порядке. Врачи молчали, а маленькая медсестра, как-то по секрету, очень тихо рассказала Мише о том, что она услышала  на смене. Пока он отлеживался в госпитале, несколько раз его видели голым по пояс: все тело изрублено, истерзано. Многочисленные рубцы и шрамы по всей спине. Грудь впала, а ребра выпирали, обтянутые бледной кожей. Нескольких пальцев на ноге не хватало.
Городской Заводила перестал перебирать струны и, негромко что-то сказав, начал наигрывать незнакомый мотив, все сразу притихли. Старик прислушался. Заводила, немного не попадая в такт, негромко запел:
"Где-то лет в двадцать стали стареть,
Сменили кастеты на пистолеты...
Белые розы убили в снегу, слово «фак ю» учили по видаку,
Весёлый барак, кто с кайфом, кто с болью,
Твой красный пиджак, проеденный молью,
Налей «Амарэтто», я пью эту гадость,
За тех, в ком ещё «Группа Крови» осталась...
            
И ради забавы, и ради прикола,
Фишка легла под кого-то другого,
В кармане и сердце большая пустыня,
Мы как дрова для большого камина
Займи моё место, примерь мою цену,
Возьми мою руку, сожми мою вену,
И если ты тоже тоже, остался в живых,
Я буду рад разделить на двоих..."

Генерал отправил, наконец, борт с персоной особой важности обратно, на "большую землю" и стал ждать нового назначения-повышения в «Центральный Аппарат Министерства Обороны». По крайне мере, такие поползли слухи. Но Старику это было не интересно, его заботило выполнение боевых вылетов и плановая работа по уничтожению целей. Часть пилотов с машинами забрали - забрали, перекинув на границу с соседней республикой, где намечался прорыв мятежников в горы. Старик возглавил сам звено и повёл на очередную высадку "двойку" машин. Там его и срезали.
Поймав в перекрёстный огонь ведущего, они сбили борт, который рухнул к подножию горы, где должен был высадиться их десант.
 Второй вертолёт благополучно отстрелял "нурсы" и, скинув  "фабы" на позиции засады, сел на площадку недалеко от покалеченной машины. Зрелище было ужасное: покореженные винты валялись повсюду, стойки вывернуло, а сам корпус раскрылся, словно тело какого-то зверя, нарвавшегося на острый нож. Керосин разлился вокруг большим пятном и чадил до рези в глазах. Одна искра превратила бы в ад этот кусочек горной площадки.
Остатки группы заняли круговую оборону, а двое десантников стали вытаскивать из покореженной сбитой "птицы" переломанные трупы товарищей.
Старику "повезло": он единственный, кто выжил, но остался навсегда калекой.
Только позже, уже через пару лет, Старик узнал, что генерал, боясь отставки или отмены назначения, скрыл гибель группы и экипажа, обставив это таким образом, что Старик в состоянии алкогольного опьянения, управлял своей боевой машиной.
Пенсию ему не назначили, уволив раньше срока, пособие по инвалидности выделили самое маленькое.
Старику его первый «комэска», дослуживавший в «Центральном  Аппарате», рассказал, что та война была позором для «ВС». Многие начальники или генералы наживали свои ордена и должности на крови простых солдат. Многое скрывалось ради хороших показателей, или изменялось в угоду желаниям высоких начальников.
       
Во дворе зазвучала новая песня. Старику нравилось слушать этого Заводилу. В проулке показалась Миша, которая несла большие пакеты. Маленькая медсестра, увидев её в окно, выбежала навстречу, чтобы помочь ей. Старик грустно наблюдал за своей дочкой, но на душе почему-то скреблись кошки.
Он очень любил Мишу, свою дочурку. Маша рожала её с осложнениями, хотели делать "кесарево". Уже получив капитана, Старик простоял всю ночь под окнами акушерского отделения, хотя на утро у него был назначен учебный вылет. Врач молчал, покуривая на крыльце сигаретку, а медсестры его успокаивали, говоря, что все будет хорошо и нечего ему переживать. Печально провожая её взглядом, он с горечью подумал, что, кроме неё, с ним уже никого не осталось. Всё остальные были далеко и, наверное, не приехали бы, даже случись что…
Неожиданно какая-то тень, вываливались из подъезда напротив, покачиваясь, пошла к Мише. Это был все тот же Пьянчужка. Подойдя, он что-то сказал Мише, и вдруг ударил её наотмашь, по лицу. Она упала, а он достал из пакета молоко и начал жадно пить.
Миша не могла встать. Гитарная музыка оборвалась и все напряжённо стали смотреть в их сторону. Старик, дернулся и, замычав, стал раскачиваться, пытаясь что-то сказать. Появившийся патруль очень быстро спеленал неизвестного человека и увёл его. А Миша не вставала. Большая лужа крови медленно вытекала из-под неё. Маленькая медсестра подбежав, взвыла, и  прокричала, чтобы вызывали "скорую".
Старик продолжал раскачиваться и мычать. Он ненавидел себя. Он не мог сейчас помочь той, что осталась с ним в его самое тяжёлое время. Он плакал, его слезы скатывались по испещренному рубцами и морщинами, лицу и, падая, разбивались о грудь, о "хэбэшку", о колодку с орденами. Смешавшись со слезами, по щекам текла кровь. Сгустки собирались по краям глаз и, вываливаясь, падали за слезами. Старик начал выть. Тяжело, протяжно, словно раненый зверь. Потеряв равновесие, он упал с каталки и замер, больше не шевелясь. Только кровь и слезы продолжали течь из полуоткрытых глаз.
Сердце Старика не выдержало.
Миша умерла, не приходя в сознание.
       
Через полгода служебную квартиру забрали власти, а похороны Старика, прошли тихо.
Никто, казалось, и не заметил, как исчезли из городка два невзрачных человечка.
Однажды та самая медсестра спросила своего отца:
- Пап? Ты был на похоронах дяди Саши?
Пожав грузными плечами, тот, затянувшись дымом только что прикуренной сигареты, ответил:
- Да, был... А зачем тебе?
Маленькая Медсестра грустно попросила:
- Расскажи, пап.
Затушив со злостью окурок, отец ответил:
- Ничего особенного. Просто тихо похоронили, приехала его жена и старшая дочка, да я. Больше никого не было.
Медсестра спросила, ещё сильнее погрустнев:
- Наверное, это было красиво? Как в кино? Ряд солдат, пускаю залпы в воздух.
            Покачав отрицательно головой, отец зло ответил:
- Не было этого ничего. На его похороны запретили выделять почётный караул. Из-за него погибло десять парней... Давным-давно… В далёких горах Кавказа...
 
               
      
      
       

От автора:
Каждая война забирает не только солдат и офицеров, но и оставляет тысячи и сотни тысяч искалеченных. Их муки, как душевные, так и телесные, порой невидимы для простых людей.
На моё субъективное мнение, все государственные органы, в чью компетенцию входит забота, защита и помощь данным гражданам, не прилагают всех усилий для полной реализации всех прав и возможностей героев, что выполняли приказ и отдали самое ценное, что у них есть, для защиты родины: свое здоровье и благополучие своей семьи.
За этими казенными словами стоят судьбы тысячей бывших военнослужащих, которые годами (!) ждут квартиры, и ютятся с семьями по съёмным или служебным помещениям, которым отказывают в пособиях, кого увольняют или не принимают под разными предлогами на работу. Более двух сотен инвалидов, получивших свои ранения и увечья, непосредственно в ходе выполнения служебных обязанностей, до сих пор стоят в очередях за улучшениями жилищных условий. И это я не упоминаю про ветеранов Великой Отечественной войны. А министерства бывшим военнослужащим, нуждающимся в более дорогом, но качественном протезировании, отказывает, как отказывают многим в психологических реабилитациях. Но ведь это их шанс восстановить полные социальные отношения.
Люди, такими могут стать кто угодно: вы, ваши родные, ваши близкие, товарищи, друзья и т.д.
      Ведь войны никогда не кончаются.