Нельзя, чтобы подумали, что коммунисты плохо живут

Вспоминаю случай.  В Симферополе, в конце декабря 1989 года в продуктовом мага-зине  кассир не нашла  сдачи с   двадцати пяти  рублей и послала меня  разменять деньги в подсобку (служебное помещение). В  тесной подсобке за столом сидела  полная женщина  в белом халате, надетом  на  толстую вязаную кофту, на голове её   была взъерошенная    мохеровая шапка. Я постучала,  но она головы не подняла, продолжала считать деньги и при этом  шевелила   губами. Чтобы не мешать ей, я присела  на стул у стола  и стала ждать, когда она закончит. Зазвенел телефон. В подсобку вбежала    продавщица и схватила  трубку.
- Никого нет, некому отнести, - быстро отвечала  она,  вероятно, на  чью-то просьбу. - Ну, что же делать? Нет никого.
  В трубке кто-то заплакал:
- У меня  уже три дня  нет хлеба....
 Я встала.
 -Дайте адрес, я отнесу. 
  Не кладя трубки,  женщина посмотрела на меня и  снова  в трубку :
- Принесут вам. Успокойтесь. Полбатона? Хорошо. Да, а творог не нужен?  За 12 копеек.    Конечно, свежий. Хорошо.  Хлеб?  - как всегда.
 В трубке  слабый  женский голос благодарил, желал здоровья и благополучия в Новом  году.
 Так, с продуктами в руках  я  оказалась  у двери квартиры на  втором этаже  дома  - пятиэтажки. На мой звонок  тотчас открылась дверь, и я увидела  маленькую,  морщинистую, с тёмным цветом лица старушку.

- Проходите, проходите, - доброжелательно, с хрипотцой в голосе, пригласила  меня она  и  заковыляла в кухню, держась за стену.  Её  худоба,  криво застегнутый   цветной халат  из байки, надетый на ночную, старенькую рубашку, вызвали у меня такую жалость, что я  не выдержала и  с негодованием воскликнула:
-Да где  же  ваши дети?!

В кухне я выложила батон, творог и хлеб на стол  и обратила  внимание  на две пачки папирос  «Беломорканал».   Анна Ильинична (так звали  старушку)  достала кошелёк и, подсчитав сумму  - 47 копеек, - стала отдавать.  Я не брала. Она  обижалась:
- Нет, нет, я не могу взять бесплатно. У меня ведь  пенсия 70 рублей. Да я всегда за всё платила, даже когда пенсия была и  30 рублей. Нельзя, чтобы подумали, что коммунисты  плохо живут.  Я ведь пятьдесят пять лет в партии!
И  помолчав,  запоздало, но  спокойно  ответила на моё  бестактное  восклицание о детях:
-  А детей у меня нет, но я воспитывала  племянника – сына   репрессированного  брата,  он был генералом. Она назвала его фамилию  и фамилии нескольких репрессированных родственников. Очень огорчилась, что я о них  ничего  не знаю.
 Разговор оживил её. Она как -то  выпрямилась, её глаза помолодели.
- Вы не спешите?    Будем пить чай.  - попросила она меня.
От чая я отказалась, но согласилась посидеть и поговорить.

  Анна Ильинична  достала  папиросу из пачки  и стала её  разминать, и вдруг положила  обратно  в пачку.
  - Курите, пожалуйста, курите, - сказала я. Мой  муж курит,  мне это знакомо. Анна  Ильинична  виновато  улыбнулась  и без всякого вступления стала рассказывать:
 -  Сталина я видела в саркофаге. Знаете, он всегда казался таким представительным. А там лежал  маленький человечек, с ямочками  от оспы на лице. И что  меня поразило - так это уши, такие  большие, и  очень узкий  лоб. Он мне стал противен. И этот ужас   с лауреатами  Сталинской  премии! Слышали? Ужасно!   
 - А что с Литвой?  - спрашивала она меня.  Как вы думаете, что будет?  Мне звонил племянник, поздравлял с Новым Годом. Мой племянник эрудированный очень. Он был главным директором крупной  фабрики  и  семь раз избирался  членом ЦК профсоюзов. Я его спросила о Литве.  Так он сказал мне, что это не телефонный  разговор, и что Литву мы «прокакали».  Извините, что я так выражаюсь.
 
Я отметила её  возбуждение и перевела  разговор на её жизнь.
- Анна Ильинична, Вам нельзя жить одной, - осторожно сказала я. Почему  Вы не едете к  племяннику?
 Её  глаза вспыхнули  и она, как бы оправдываясь, с  горячностью ответила:
- Да  ведь у меня есть хорошие друзья. Она назвала  профессора Н., которого знала и я по работе в институте.
- Это кристальной честности  люди. Сейчас они на пенсии, но, всё равно, когда я скажу,  надо человеку помочь,  они всегда помогают.
Оказалось, что и соседка забегает к ней,  приходят  студентки, но вот уже  два месяца, как никто не появляется.
Я собралась уходить и  из коридорчика  заглянула  в комнату.   Комната поразила меня   аскетической обстановкой, -  что-то  от казематов в Петропавловке: железная кровать,  шкаф пятидесятых годов  и непокрытый стол у стены - вот и вся мебель. На неубранной  кровати   ветхое, серое бельё  бросилось в глаза.  Однако пол был чист,  и нигде не было пыли.
  - Вы молодец, Анна Ильинична. В таком возрасте, а у Вас очень чисто.
 Моё замечание ей явно понравилось.  Она позвала меня к шкафчику за дверью в кух-не, и с радостью показала, в каком порядке содержится у неё посуда. Дешёвые, из толстого стекла тарелки разного размера, стояли стопкой,  а внизу блестел   ряд  начищенных алюминиевых кастрюль.
Закрыв  дверцу шкафчика, она    засеменила  в комнату к  платяному шкафу; открыла его, и опять на её лице отразилась радость, что кому-то может показать  свой идеальный порядок чистого белья.  Из  ближайшей стопки  вытащила старенькую наволочку,  развернула  и показала, как тщательно и красиво она   заштопана.
- Ничего не пропадает, всё служит долгие годы. И так  копеечка к копеечке . . . -   с улыбкой говорила она. Я  не удержалась, вздохнула и выпалила:
- Анна Ильинична, как Вам трудно!
Она помолчала,   потом с достоинством сказала:
- Зато я  честно прожила свою жизнь. Я ведь была  директором гостиницы. Меня вы-звал секретарь  райкома и  спросил: - Сдюжите, Анна Ильинична? 
-  Справлюсь,  -  отвечала я.
- Да только, когда они начали свои делишки делать, - грузинам отдельные номера   и другое, я не пошла на это,  и они «сожрали» меня. Вы извините, что я так выражаюсь.  А когда узнали, что остаюсь в их парторганизации, то опять заюлили: «Аннушка, Аннушка. А я  честный человек.  Она замолчала, и чувствовалось,  что старая обида  всё ещё не забыта.
Мне захотелось обнять её. 
- Анна Ильинична, да таких людей как Вы, кажется, и не осталось!
  На  это она ничего не сказала, -  Нашла в стопке место для наволочки и аккуратно положила её обратно.
- Какой продукт сталинской Эпохи! - думала я, возвращаясь  домой. Полное переосмысление  назначения   женщины.  Вместо   - любить,   рожать  детей, хранить  семью и т. п.,   работа в Партии  пятьдесят пять лет, без  мужа,детей,   каких-либо материальных благ.  Но везде и всегда    честная, преданная коммунистка. Мне стало жаль её.