Их венчали не в церкви

Шла зима сорок второго года. Ленька Колтышев возвращался домой из рыбацкой артели, где вот уже второй год тянул невод вместе с немногими непризванными на фронт мужиками и такими же, как он подростками тринадцати - шестнадцати лет. В теплое время на озерах было хорошо, привольно, но сейчас поздней осенью, в дырявых резиновых сапогах, стоять по колено в почти замерзающей воде было мучительно больно. К вечеру ноги краснели и распухали как от ожогов, и за ночь не всегда удавалось отогреться в душном рыбацком балагане. Но за работу давали мелкую рыбешку, иногда ведро, иногда два в неделю. Этим и жили мать и младшие брат и сестра. Отец погиб под Ленинградом, а старший брат Николай воевал под Москвой, и воевал успешно. В недавнем своем письме он скупо сообщил, о том, что представлен к боевой награде, Ленька страшно завидовал ему. Он уже не раз ходил в военкомат, прибавляя себе недостающие годы, и ему верили, потому что был он высок, широк в плечах и вполне мог сойти за восемнадцатилетнего, но на врачебной комиссии, доктора мигом определяли, что вместо левого глаза у него протез. И никакие его уговоры, заверения в том, что он легко бьет утку и белку из отцовской двустволки на них не действовали. Травму свою парень получил по малолетству и глупости, затеяв возню с мальчишками в кузне. Кузнецу было не до них, и он не заметил, как отлетевшая окалина попала Леньке в глаз. В городе ему сделали операцию и выдали коробочку со стеклянными протезами, которыми он любил пугать сестру Клаву. Но все это было до войны. Теперь он был старшим в семье, и отвечал за нее. Хлеба в колхозе почти совсем не давали, все уходило на фронт, вот и жили рыбой, да тем, что удавалось вырастить на огороде. Первые месяцы работы в артели Леня все думал, возвращаясь в субботу, домой, с полным заплечным мешком серебристого чебака, что мать похвалит его, приголубит, ну хоть улыбнется. Но Варвара Андреевна была женщиной суровой, из староверческой кержацкой семьи, поэтому ласки особо не расточала. Вот и сегодня молча забрав у сына мешок, она крикнула дочери, чтобы та шла чистить улов. «Ой, опять эта рыба! Смотреть уж на нее не могу!», - поморщилась девчонка. А старший брат ехидно заметил: «Извини, печениев не завезли! Клав, а ты, сколько бы переваренного печенья могла съесть?» «Да хоть целый воз!», - мечтательно закатила глаза  девчушка.  «А ты знаешь, что переваренное печенье это – гавно!», - засмеялся Ленька. Клава обиженно вздернула подбородок.  «Да ладно, малая, не дуйся. Это я так… Чтобы есть не хотелось», - примирительно сказал брат, и направился в истопленную по-черному баньку, ютящуюся на другом конце огорода. Помывшись, переодевшись в чистую отцовскую рубаху, и съев пару картофелин в мундире, Ленька понял, что больше еды не будет, и надо чем-то отвлечь себя, чтобы постоянно не думать о терзающем его голоде. По субботам в школе устраивали танцы под патефон, и парень, натянув овчинный тулуп, поплелся в сторону школы. На школьном дворе он встретил своих приятелей Кузьму и Сергея Карасевых, они были чуть помоложе, но тоже уже во всю трудились в колхозе. Отцовские телогрейки висели на них, как на чучелах, но черные от суровой работы руки лихо держали цигарки из самосада, а впавшие глаза весело блестели  из-под огромных меховых треухов. «Сегодня, Марь Иванну попросили поиграть. И девчонки с торфоразработок пришли», - сообщили они, протягивая Леньке самокрутку. Он степенно кивнул и закурил. Подражая взрослым, они долго стояли на крыльце, обсуждая фронтовые сводки и  колхозные дела, но как только послышались озорные россыпи гармошки, ноги сами понесли их в зал, все-таки они были еще очень молоды. Оставив, тулуп в коридоре, Ленька зашел в школьный класс, где уже подбирались пары большой тютьнярской кадрили. Тютьнярами называлось село, где-то на Волге, откуда еще при Демидове, были пригнаны крепостные, чтобы работать на его металлургических заводах. Тютьнярцы отличались непокорностью, упрямством, но в любом деле были рукасты и сообразительны. Видимо, эти качества, вместе с озорным танцем передавались через многие поколения, и до войны село было богатым и веселым. Даже Ленькина матушка любила сплясать кадриль, и когда они с отцом выходили на круг, оба рослые, красивые, смотреть на них было одно удовольствие. Не подкачали и дети. Ленька был первым танцором, из оставшихся в селе, и на молодого светлоглазого блондина заглядывались не только ровесницы, но и рано овдовевшие солдатки. Однако парня это внимание не волновало, он хотел одного – попасть на фронт.      
Стайка девчат, пришедших с торфоразработок, за пять километров от села, была весьма живописна. Кто в чем, кто в кое-как отмытых фуфайках и кирзовых сапогах, кто в выбеленных зубным порошком парусиновых туфлях (считай босиком), кто с тряпочками, заплетенными в косы вместо бантов.  Но как же им хотелось быть красивыми! Посреди этой грязи, этой войны будь она проклята, они хотели, чтобы их юную красоту заметили и полюбили. От стеснительности все жались по углам, и Ленька, как заправский распорядитель балов, решил взять на себя организацию. Он подошел к первой приглянувшейся ему дивчине, подал руку, за ними потянулись другие пары и вскоре дело пошло на лад. Расставаясь и снова сходясь в сложных фигурах танца, Леня, наконец, внимательно пригляделся к своей партнерше. Была она ладно скроенная, светловолосая с веселыми карими глазами, но что совсем пленило парня, так это ее белозубая бесхитростная улыбка. В ней было очарование какого-то спокойствия и правильности. С разговорами она не лезла, но на вопросы отвечала бойко и весело. Выяснилось, что зовут ее Галиной, что живет она в маленькой деревеньке Селезни, что заканчивает седьмой класс, а сейчас, в связи с военной необходимостью на торфоразработках вместе с сестрой Верой, и что они получают полноценный рабочий паек. Это обстоятельство, видимо, было гордостью девчонки, и не зря. После танцев Леня вызвался проводить ее до околицы, и девочка без истерики и надрыва рассказала о том, как мать и бабушка чуть не умерли от голодного тифа, но им с Верой на работе стали давать по маленькому кусочку сала. Только выносить его было нельзя, но они с сестрой прятали его за щеку и все-таки выносили,  было так трудно не проглотить этот божественно вкусный кусочек, но они держались и все-таки спасли родных. Потом Вере прямо у нее на глазах отрезало палец сепаратором, а она даже не могла помочь сестренке, которая заливала кровью весенний снег напополам с грязью, ведь если отойдешь от конвейера,  то вплоть до высшей меры… Так мирно беседуя о насущном, они уже почти подошли к околице, как вдруг навстречу им выскочил огромный пес. «Ой, собака!», - вскрикнула девушка. «Это не собака, Галка! Беги!», - крикнул Ленька, скидывая с себя тулуп, и выхватывая кол из ближайшего забора. Галя побежала, но вдруг остановилась. Она увидела, что человек и волк стоят друг против друга, шерсть зверя вздыбилась, но в глазах ее спутника полыхнул стальной отсвет отваги и отчаянной злости. Неизвестно кто в эту минуту был страшнее. Девушка схватила лопату, оставленную кем-то у сарая, и подошла ближе. Так они стояли. Волк и двое подростков. Зверь почему-то решил не нападать, и, перепрыгнув через хлипкий забор, подался в сторону леса. Несколько минут они молчали. «А ты ничего, я бы с тобой в разведку пошел!», - сказал Леонид. «Да какая уж там разведка, трясусь как овечий хвост!», - ответила девушка. И он действительно услышал в ее голосе дрожь. Он поднял тулуп, и накрыл им себя и Галю. Так обнявшись, они дошли до самого ее барака, не мог же он отпустить ее одну, идти по лесной дороге.
Они стали встречаться каждую субботу. Иногда после трудовой недели, казалось, что сил хватит только доползти до койки, но каждый из них знал, что его ждут, и натруженные ноги снова были готовы плясать кадриль, а простуженные голоса петь частушки, и здоровая, шальная радость поселялась где-то в районе сердца, и они знали, что все будет хорошо. Когда-нибудь, но обязательно будет! Так прошло три года. Отношения их были чистыми, почти товарищескими, но в глубине души они знали, что обязательно поженятся, хоть никогда и не говорили об этом. Война закончилась, но голод в сорок шестом году был страшный. Леонид, к тому времени окончил курсы и стал работать электриком в ближайшем районном центре, а Галя трудилась счетоводом в колхозе. Однажды, приехав домой в неурочный час, Леня скомандовал домашним: «Вот что, собирайтесь. На Иртяше начинают строить военный объект, я завербовался, сказал, что еду с семьей. Если кто из вас проговорится куда едем, меня расстреляют. И да, я женюсь на Гале Пискуновой, она едет с нами!». Варвара Андреевна выронила кастрюлю, которую собиралась поставить на огонь, упала на лавку и тихо завыла: «Ленька, паскудник! А меня ты спросил? А что Витька с Клавкой там делать будут? А-а-а! Дом на кого оставлю? А Николай как узнает где мы, что он там на своей заставе думать-то будет?».  Сын ответил спокойно, не терпящим возражения тоном: «Ты с голоду здесь помереть хочешь? Николай – человек военный, все как-нибудь образуется. Малые работать пойдут, а вечером будут школу заканчивать. Ну, все, я пошел, через три дня уезжаем!». Так распорядившись судьбами своих домашних, он пошел решать свою судьбу. Застав Галю в конторе, он четко, без сантиментов обрисовал ситуацию. «Ну что, поедешь со мной?». Галя, оглушенная этой новостью, растерянно кивнула. «Вот и хорошо, пойдем к твоим, свататься буду!». На негнущихся от волнения ногах Галя переступила порог родного дома, жених хоть и старался храбриться, тоже заметно волновался. «Проходи, проходи, Ленечка!», - засуетилась Александра Семеновна, хоть в душе, терпеть не могла этого отчаянного, как она его называла, и он знал об этом наверняка. «Мама, - начала Галина, - вот Леня, он…». «Мне бы  с Петром Андреевичем переговорить», - смущенно пробормотал парень. «Петя, Петенька, к тебе вот Леня Колтышев пришел!»,- пропела Александра Семеновна, провожая гостя в небольшую спаленку. Отец Гали только недавно вернулся из трудармии, куда он попал сразу после лагеря, где отбывал срок как кулак и вредный социальный элемент. Вернулся и сразу тяжело заболел раком. Пока мужчины разговаривали мать, смекнувшая, в чем дело, яростно отговаривала дочь выходить замуж. «Галя, ну ты подумай, он же гол, как сокол. Все они, Колтышевы – нищие. А у нас и дом, и флигель. Вот отец поправится, коровку заведем, кабанчика!». Галину раздражала эта трескотня. Она понимала, что мать всегда жила за кем-то. До революции за отцом и старшими братьями, которые работали на железной дороге и были настоящей сельской интеллигенцией, потом за мужем, работящим и грамотным столяром, который вел хозяйство на зависть всем, за что и поплатился, но был реабилитирован. А во время войны, они с сестрой стали ее опорой, ведь мама все не могла пережить гибель Алешеньки, своего старшего сына, и днями могла лежать, отвернувшись к стене, какое уж тут хозяйство. Но гораздо больше она боялась разговора с отцом, которого искренне любила и безмерно уважала. И вскоре он позвал ее. На его исхудавшем до невозможности, костистом лице выделялись два зеленых глаза умных и добрых. Он уже не вставал с постели и тихо подозвал дочь к себе. «Ну, что, Галюня, значит, замуж?», - спросил он, беря ее за руку. Девушка робко кивнула. «А может не надо? Леонид твой – человек непростой и отчаянный. Тяжко тебе с ним будет. Сможешь ли?». Галя опять кивнула, глядя  прямо в глаза отца. «Что ж, запретить я тебе не могу. Но ты должна знать, что тот донос, по которому меня упекли, Ленькин отец написал». В глазах Галины полыхнул ужас, отец заметил это. «Да ты не бойся, я уж давно все простил, да и он там, на Ладоге все искупил. Война все по своим местам расставила. Дураки мы были, ссорились из-за ерунды. Ты если замуж выйдешь мужу-то про это не рассказывай. Ну, так пойдешь что ли?». Мысли мешались в девчачьей голове. Она так давно привыкла думать о них с Леней как об одном целом, что не могла осознать вновь открывшиеся обстоятельства. И судьба не давала ей времени на раздумья. Как будто бросаясь с обрыва, она четко произнесла: «Да!». Отец погладил ее по руке и прошептал: «Будь счастлива, доча!». Потом он позвал жену и Леонида, благословил молодых, и сказал на ухо вновь испеченному зятю: «Обещай, что тещу свою Александру Семеновну, в случае чего, не бросишь!». Парень с готовностью пообещал. Честно говоря, он не думал, что все случится так просто, и уже был готов увозить Галюню силой. Но все разрешилось как нельзя  лучше. Они сбегали в сельсовет, расписались и через три дня оказались в большом бараке за колючей проволокой, где им было выделено две комнаты. В одной разместилась Варвара Андреевна с младшими детьми, а в другой молодые. В их первую ночь, импровизированная кровать, состоявшая из двери, положенной на кирпичи с грохотом рухнула, и это помогло скрасить их неловкость и неумелость, они долго потом смеялись, вспоминая, как лихо началась их семейная жизнь.   
Постепенно быт стал обустраиваться. Порядки в закрытом городе были строгие, ведь строили завод для создания атомной бомбы. Выезжать из города было нельзя, даже писем писать нельзя. Попавшие сюда люди, на несколько лет пропадали для своих родных, и это было самым тяжелым. Впрочем, вольнонаемных здесь было мало, в основном на строительстве работали зэки да пленные немцы.  Но зато семья больше никогда не голодала. Леонид на первых порах служил электромонтером, а когда строительство комбината было завершено попал в бригаду, занимавшуюся непосредственно выработкой продукта, то есть радиоактивного плутония. Деньги получал хорошие, о последствиях для здоровья не думал, да и мало тогда об этих последствиях знали. Галю, как имевшую законченное семилетние образование взяли работать секретарем в суд. И уж чего она там только не насмотрелась. Каждый день она видела как, следуя суровым послевоенным законам, людей приговаривали к огромным срокам за прогулы, за опоздания, за потерю пропуска. Плакали осужденные, случалось, плакали и судьи, но не могли иначе. Однажды она сама чуть не подвела мужа под суд. Решив постирать его рабочие брюки, она легкомысленно не проверила карманы, и только, наткнувшись на твердую картонную книжечку, с ужасом обнаружила, что испортила его пропуск. Выскочивший на кухню на ее звериный вой Леня, тоже побледнел. Едва одевшись, они помчались в бюро пропусков. От ужаса у Галки стучали зубы, и она только повторяла, что не хотела испортить пропуск, но что муж ни в чем не виноват, и судить надо ее.  Начальник режимного отдела, суровый дядька, в полковничьих погонах, долго крутил картонку в руках. Фамилия читалась вполне отчетливо, а вот имя и отчество почти смылись. «Ладно, - наконец изрек он,- ты, красавица, больше таких стирок не устраивай. А ты, - он обернулся к Леониду,- чтоб и ел, и спал с этим документом. Выговор тебе и лишение премии, и всю жизнь за мое здоровье молитесь!». Выйдя совершенно обессиленные из бюро пропусков, они тяжело пошли по дощатым настилам, брошенным среди непролазной грязи, поддерживая друг друга. Дома Леонид достал бутылку водки и налил себе полный стакан, а Гале плеснул на донышко. «Я не могу!», - сказала жена. Так он узнал, что скоро станет отцом. «Здорово! - думал про себя Ленька, пытаясь осознать это потрясающее известие, - родится пацан, мы с ним и на охоту, и на рыбалку ходить будем, я ж такие места знаю! Только бы за колючку выпускать стали. Да станут! К тому времени, непременно, станут выпускать!». Так он и уснул успокоенный и счастливый. А Галя, не поняв реакции мужа и, чувствуя себя бесконечно виноватой из-за пропуска, тихонько плакала в подушку.
Через положенное время на свет появилась дочка, названная Наташей. Галя чувствовала, что не смогла оправдать ожидания мужа, но тот, казалось, примирился, что родился не сын. В конце концов, у них полно времени и парень еще родится, думал он. На радостях он подарил жене золотые часы, чему она была несказанно удивлена и рада. Это были их самые счастливые годы. Им дали две роскошные комнаты в коммуналке, и они потихоньку приобрели все необходимое, начиная с ложек и вилок, заканчивая великолепным кожаным диваном. Они гордились, что добиваются всего сами, своим трудом. Как только представилась возможность, Галина ушла из суда, и стала работать лаборанткой в институте биофизики. Работа ей нравилась, перед институтом стояли задачи по изучению влияния радиации на человеческий организм. Никто в мире не имел такой научной базы, поэтому величайшие светила послевоенной советской науки и медицины подолгу работали здесь. Галя гордилась знакомством со многими из них, да и они отличали аккуратную и трудолюбивую сотрудницу. Не один раз ей предлагали ехать учиться и в Москву, и в Ленинград, это была ее тайная мечта, но она не решилась даже заговорить с мужем о такой возможности. Впрочем, жизнь и так улыбалась ей. Она часто представляла, что было бы с ними, останься они в колхозе. Может, и в живых бы их уж не было. Единственное, что немного омрачало эти дни, так это то, что не было связи с родными, с матерью, и в особенности с сестрой, самым близким ей человеком. Но после смерти Сталина режим стал постепенно ослабевать, сначала разрешили писать письма, которые, правда, подвергались жесточайшей цензуре, а потом разрешили и выезд. Только вот ввезти родственников в город было почти невозможно, а Галине так хотелось показать матери как все у нее хорошо, и каким прекрасным мужем оказался отчаянный Ленька Колтышев.
Так прошло еще несколько лет, в семье снова должен был появиться малыш. На этот раз будет мальчик, Галя была в этом уверенна. Все шло хорошо, но неизвестно по каким причинам ребенок родился мертвым. Потом она всю жизнь помнила серое октябрьское небо и стальные глаза мужа, встречавшего ее из больницы. «Прости, не уберегла!», - только и могла сказать она. Они, молча, побрели домой. С того дня как будто что-то сломалось в ее душе и в ее жизни. Леонид ничего не говорил о случившимся, не ругал, но и не поддерживал, и чувство громадной вины все больше и больше охватывало женщину. А он не знал, что он должен сказать или сделать. Ну, случилось и случилось. В деревнях дети умирали часто, и никто не делал из этого трагедии. Но вот смотреть на вечно смурную жену ему не нравилось, и вокруг было столько соблазнительных, веселых и доступных барышень. Особенно отличал он Зою, рыжеволосую и белотелую буфетчицу из их заводской столовой. Не проходило и дня, чтобы она не оказала ему какого-нибудь знака внимания, то преподнесет свежеиспеченную булочку, то достанет из-под прилавка пачку невиданных американских сигарет, и так призывно колыхалась ее грудь, и так лукаво горели глаза, что Ленька с трудом сдерживал свое мужское естество. Однажды во вторую смену он хватанул лишнюю долю радиации, не так, чтобы много, но все-таки мастер отправил его домой. Он шел по весеннему городу, напоенному ароматом сирени, и свежей травы, после только что прошедшего ливня. На душе было тревожно, и тут на террасе маленького финского домика  он увидел Зою. Леня остановился за деревом, разглядывая, как ловко она развешивает белье. Почему-то совсем не кстати он вспомнил свое знакомство с Галкой, злые желтые глаза волка, потом вспомнил как в сельский магазин, завезли конфеты, которых он, Ленька, никогда не пробовал, как он не решался их попросить у отца и украл всего одну, и каким смертным боем потом бил его отец за воровство. Он потряс белобрысой головой, пытаясь отогнать злые воспоминания. «Что ж, Галка она как черный хлеб будет всегда, а конфетку-то доведется ли еще попробовать», - подумал он. Потом развернулся, купил в ближайшем киоске бутылку водки и коробку зефира с говорящим названием «Лиса Патрикеевна», и решительно постучал в дверь. Зоя как будто даже не удивилась. Вмиг на столе появились разносолы, красное вино, халатик был предусмотрительно пикантно расстегнут, в общем вечер прошел плодотворно и весело. Домой блудный муж явился под утро в прекрасном расположении духа. Галя не спала. Она знала, на каком производстве работает супруг, знала, что может случиться всякое и придумывала самые страшные события, курсируя от окна к окну. Но то, что крушение ее жизни будет таким, она предположить не могла. Она сразу поняла все. От него пахло не только вином, пахло чужим. Не чужими духами, а просто чужим. Галя ушла на кухню, и, глядя сухими глазами на бледнеющую Луну, сгибала и разгибала алюминиевую ложку, попавшую под руки. Первой ее мыслью было, схватить Наташку и бежать, куда глаза глядят. Но куда? В деревне уже никого не было, сестра давно вышла замуж, родила двух сыновей и недавно забрала к себе мать,  сейчас их в небольшой двухкомнатной квартирке пять человек. Да и поставить на себе клеймо «разведенка», значило стать жалкой, второсортной бабой и Наташа… Дочери тоже придется несладко, будут дразнить безотцовщиной. И развода просто так не дадут, придется позориться на всяких профкомах и парткомах. Нет, на это она пойти не могла. Поэтому, собрав в кулак все свои силы, она стала готовить завтрак, и ни словом потом не обмолвилась о ночном происшествии. Потом такие ночи стали повторяться часто. Галя никогда не могла уснуть, пока муж не возвращался домой, чтобы занять себя чем-нибудь она вышивала. Вышивала салфетки, полотенца, а потом целые картины. Ох, сколько у нее скопилось этих картин, каждая ниточка которых была ее нервом, каждая бисеринка – ее невыплаканной слезой. Поначалу Леонид пытался оправдываться, но потом понял, что это бессмысленно. Жена не закатывала скандалов, только смотрела бесстрастно и чуть презрительно, и это страшно злило его. Он пытался вывести ее из себя, придирался к пустякам, бил посуду и топал ногами, но сердце ее так окаменело, что ничего ее не могло вывести из себя. Когда было уж совсем невыносимо, Галина уходила на берег озера, в укромное местечко напротив старой развалившейся пристани  и тихо плакала там, но чаще просто смотрела на небо, на воду и думала: «Раз я вижу всю эту красоту, значит, еще можно жить. Этим можно жить!». Однажды ранней весной, сидя на скрытой в кустах лавочке, она увидела, как с причала сорвался мальчишка и начал тонуть. Не раздумывая ни минуты, она сорвала с себя часы, с которыми никогда не расставалась, и бросилась на помощь. С трудом ей удалось выловить бедолагу и дотащить до берега. К счастью, их увидели рыбаки, сидевшие неподалеку, и стали делать искусственное дыхание потерпевшему, собралась небольшая толпа. Вдруг через нее пробился Леонид, схватил жену за руку, сорвал с себя пижонское драповое пальто, укутал ее, и, обнявшись, они пошли домой, провожаемые одобрительными возгласами собравшихся. В этот момент они поняли, что никогда не расстанутся, что нет ничего страшнее, чем потерять друг друга. И у них снова случилось два или три месяца счастья, а потом все вернулось на круги своя. Бессонные ночи, вышивки, художественная литература. Галя много читала и все удивлялась, как много герои книг рассуждают о любви. Они с Леней ни в юности, ни потом, ни разу не сказали друг другу эти слова, которым придавалось такое большое значение. Они не венчались в церкви и не давали клятвы быть вместе и в горе, и в радости. Их повенчали война, голод, волк на безлюдной деревенской улице. Но разве они жили без любви? Вот сейчас ей было так горько, ей одной, но все-таки они были вместе. «Но когда-то ведь будет и радость. Ага, у него и сейчас одна сплошная радость», - размышляла она. «Да, брось, ему тоже несладко, правым быть всегда легче, а он ведь понимает, что виноват, и от этого бесится». Так шел год за годом. Подрастала дочь и, чувствуя, что между родителями что-то не ладно, неосознанно занимала сторону отца, и Галине было еще больней от этого.
Странно, но, несмотря на все жизненные неурядицы, красота ее только расцветала, то ли почти неуловимая грустинка во взгляде, то ли глубоко скрытая,  нерастраченная нежность привлекали к ней взгляды многих мужчин. Но она относилась ко всем ровно и приветливо. В их маленькой квартирке часто собирались компании, Леня по-прежнему был хорошим добытчиком, а Галя прекрасно готовила рыбу и дичь. Время было веселое, страна поднималась после войны, а люди тянулись друг к другу. Они много пели, танцевали под радиолу, и всем хватало места. В такие вечера забывались все обиды, и они были образцовой семейной парой. Часто Галина слышала, как подвыпившие друзья завидуют Леньке, что так повезло ему с женой, а тот буквально раздувается от гордости. Ох, если б кто знал, как тяжело им приходится! А может, и знали, да только не обсуждалось это. Ведь чужая семья – потемки.
Однажды в институт, где работала Галя, приехал аспирант Сергей Ромов. Он был некрасив, но чертовски обаятелен, и через несколько дней вся женская часть коллектива была влюблена в него. Стоило, ему только появиться в лаборатории, как жизнь вокруг начинала бить ключом. Сыпались анекдоты, прибаутки, и даже сам профессор Байрамкулов, великий и ужасный, гоготал густым басом, общаясь с ним. Но работа, которую должен был сделать Сергей, была чрезвычайно важна, поэтому ему выделили помощников из числа лучших работников института, в том числе и Галину Колтышеву. Опыт состоял из нескольких серий, и после первой Галя почувствовала, что молодой руководитель явно выделяет ее среди всех. Сначала она думала, что это чисто профессиональный интерес, но как-то вечером она задержалась для того, чтобы подготовить оборудование на следующий день, а Сергей Анатольевич возился с бумагами. Вдруг оторвавшись от них, он внимательно посмотрел на Галю, подошел, взял ее за руку и сказал: «Галочка, с вами так легко работается, вы приносите мне удачу!». Он поцеловал ей руку, перевернул и уткнулся лицом в ее ладонь. Потом Галя удивлялась, откуда у нее взялось это ледяное спокойствие, она высвободила руку и мягко сказала: «Меня зовут Галина Петровна!». И вышла из лаборатории. Завернув за угол, она остановилась, и только теперь ощутила, как колотится ее сердце, как радость охватила все ее существо. Она не понимала от чего эта радость, от того ли что на нее обратил внимание такой блестящий человек, или от того, что она смогла достойно ответить. На следующий день все было как обычно. Вскоре Сергей закончил свои опыты, уехал в Москву, а через несколько лет вернулся уже маститым ученым в качестве директора института. С Галиной Петровной был всегда приветлив, но не более того. А она несколько месяцев прожила с ощущением полета. И многие годы этот, казалось бы, незначительный эпизод давал ей силы жить и сохранять лицо.
Шли годы, страсти потихоньку утихали, но приходили другие невзгоды. У Леонида один за другим случились два инфаркта, что по тем временам было равносильно смертному приговору, но он выкарбкался, благодаря железному организму, а еще больше, заботам жены, которая, несмотря на его капризы и истерики четко следовала врачебным предписаниям. Едва придя в себя, он уговорил Галю ехать на рыбалку на дальние озера. И она согласилась, потому что понимала, что нет для них обоих ничего целительней воздуха уральских лесов. Две недели они прожили в палатке, и это было лучше любого санатория. Утром перед отъездом ее разбудило какое-то неизъяснимо нежное прикосновение. Открыв глаза, она увидела на подушке букет своих любимых цветов, фиолетовых лесных колокольчиков. Она знала, что такие растут только в одном месте, на дальнем острове, куда нужно долго плыть на лодке. Значит, муж ночью добыл для нее эту красоту, только для нее одной. Она вылезла из палатки, Леня разжигал костер. «Ты бы пожалел себя, Лень», - сказала она, и он понял, что так она выражает свою бесконечную благодарность. «Да мне нетрудно», - отозвался он. И она поняла, что так он пытается доказать и себе, и ей, что здоров. Они стояли, обнявшись, и смотрели, как восходит солнце, и впереди у них было еще полжизни.   
Потом было еще много всего. И ранний уход любимой сестрички Веры, и деменция ее матери, и неудачное замужество дочери. Но было и хорошее, а главное, родились внуки. Внучка Олюшка и внук Ленюшка, названный так в честь деда. И тут действительно все наладилось. Сбылись мечты и про рыбалку и про охоту, и многое о чем даже и не мечталось в юности. Внуков возили на море, внуков пытались учить музыке, внукам позволяли держать и собак, и кошек, и крыс, и попугаев. И когда Галина Петровна видела, что эти дети спят как Леня, ходят как Леня, радуются и даже гневаются как муж, ее глаза влажнели от избытка любви и нежности. Когда муж, стараясь быть строгим, безмерно баловал внуков, она забывала обо всех обидах и невзгодах, которыми так полна была ее жизнь, и понимала, что вот она Любовь. Без букетов, конфет, драгоценностей, может быть неказистая, но Любовь, без которой ее жизнь ничего бы не стоила. И когда она смотрела на то, как все пытается устроить судьбу с разными мужчинами ее дочь, как мечется повзрослевшая внучка, выискивая неведомого принца, она очень жалела их. Жалела, молча, потому что понять что-то про Любовь, можно только прожив жизнь. А можно прожить и не понять.
Леонид умирал долго и тяжело, и вся семья в течение двух месяцев была с ним. Внуки были  с ним, потому что его авторитет был неоспорим, и еще потому, что никому бы не пришло в голову бросить горячо любимую бабушку в такой ситуации.  А Галина Петровна до последней минуты верила, что он поправится, хлопотала об инвалидной коляске, о лекарствах, приносила ему любимые блюда, которые он уже не мог есть. Когда смерть все-таки пришла за ним, она как мантру повторяла: «Что ж, не я первая, не я последняя». Так она пыталась сжиться с невыносимой мыслью, что его больше нет. На кладбище, как будто очнувшись на минуту, она посмотрела вдаль и вдруг крикнула: «Волк! Волк!». Все подумали, что она бредит, и только внучка увидела за деревьями силуэт зверя, а может, это была просто кладбищенская собака.
Галя пережила мужа на шесть лет, и не было дня, чтобы она не вспомнила о нем. Умерла она легко, пошла, посмотреть погоду за окном, упала, и ее не стало. На похороны пришло удивительно много людей, одним из последних к гробу подошел пожилой импозантный мужчина. С большим почтением он положил к ее ногам букет белых роз. Это был Сергей Анатольевич Ромов, академик, член многих комиссий  ООН и МАГАТЭ по ядерной безопасности, гроссмейстер.