Житие несуществующего

Чтобы вас канонизировали - то есть официально признали святым - вам прежде всего необходимо умереть.

…сказал ей, потягиваясь на кровати: «Ты страшный человек, от тебя надо избавляться». «Почему?» - спросила она. «А потому, что каждый раз, когда я поднимаюсь на твой этаж, я забываюсь и прохожу выше, звоню в дверь к чужому человеку и из приличия с ним знакомлюсь». «Чего же тут плохого?» - поинтересовалась она. «Я всем им давно и много должен».

На самом деле, она жила на втором этаже трехэтажного дома, и ни с одним её соседом я не был знаком. Один раз, однако, из приличия поздоровался с дедулей с третьего этажа, а он почему-то назвал меня Милошем. Странно, но что со старика возьмешь?

Сегодня приехал к ней в пиджаке и вельветовых брюках, сказал одеться так же. Ждал полчаса, пока она оденется и, сидя на кухне, выкурил пол пачки, хотя никогда и не курил. Она надо мной посмеялась, сказала, что так я очень красиво выгляжу, и поцеловала меня. Когда спускались, встретили старче (как я его называл), он приветливо кивнул и прошел мимо.

Мы ехали на кинопоказ. Один мой друг, который по образованию вообще библиотекарь, в очередном обострении кризиса среднего возраста пришёл к кинематографу. В срочном порядке он посмотрел Мильеса и немецких экспрессионистов, Трюффо и итальянских авторов, Шахназарова и перестроечное кино, но, как ни крути, все его картины, будь то драма или фарс, вызывали лишь приступы смеха.

В библиотеке, где проходил показ, пахло новыми и старыми книгами, их корешки, педантично расставленные в алфавитном порядке, завораживали даже меня, далёкого от культуры человека. Она же с умным видом ходила между рядами, рассказывала что-то про писателя, про книгу, про то, когда она её читала. Вот эту в школе, вот эту в университете, вот эту за полгода до свадьбы, вот эту посоветовал муж…

Меня раздражает, что люди так пренебрежительно относятся к французскому. Ви, мерси, кескесе, жёмапель и так далее. Как это пошло и низко, что язык, признанный всеми языком любви, извращён до пары вставных конструкций в речи бывших интеллигентов. Я учил французский всего один год, в третьем классе, и мучительно страдал от того, что в девять лет меня ещё никто не научил любить. Считайте меня идиотом, но я убеждён, что французским владеет только тот, кто хоть раз по-настоящему любил.

Сзади нас шумел проектор. В его лучах блестели пылинки, сбиваясь в никем не замеченные созвездия. Эти никто, сидевшие и сзади, и слева, и справа составляли аудиторию, привычную для каждого провинциального творца: друзья, друзья друзей и городские журналисты. Почти со всеми я был знаком, а кого-то знал настолько хорошо, что было неприятно смотреть в глаза. Сразу же начинало щипать.

Наше общество провинциальной интеллигенции, как ещё задолго до меня отмечал Чехов, страдает от самокритики, смешанной с гордыней и критической безызвестностью. Это видно в стиле речи, во взгляде, в чём-то ещё, но не заметить этого сможет только слепой.

И только слепой не заметит отсылки к Тарковскому в том, что мой приятель называет фильмом. Я оглянулся по сторонам: он с видом побитой собаки стоит у стенки, представляя, как будет оправдываться перед нахваливающими друзьями. Она будет в их числе, безусловно, но скорее из вежливости, а не чувства эстетической удовлетворённости.

Но пока она рядом со мной. Не в бесформенной толпе великосветской молодёжи маленького шахтёрского городка. Я беру её за руку, и кольцо жжётся, его дешёвое ювелирное золото: 50/50 золота и меди разъедает мне руку. Но я терплю и держу. У меня всё-таки есть сила воли.

Она поцеловала меня в щёку, и я посадил её в такси, а потом уставился на удаляющуюся точку, будто прозрел и видел всё в первый раз. Денег у меня хватило лишь на трамвай. В нём, полупустом корабле без штурвала, я плыл от конечной до депо, наблюдая, как одни случайные матросы и коки сменяют других.

Возвращаясь к французскому, хочу отметить, что я ни в коем случае не романтик. Назвать меня романтиком - это оскорбить всю многоголосую и креативную братию.

Однако я добыл ей цветы. Не без проблем, конечно, но просто примем за должное, что я, борясь с одышкой, уже стою в её подъезде. Мимо проходит старче, смотрит на меня и спрашивает:

- Что такое, Милош? Отец опять тебя побивает?

- Что? Нет

- Не суди своего отца, Милош, он добрый человек. Говорят, бьёт - значит любит

Он сочувственно посмотрел на меня и ушёл к себе, а я ещё долго стоял в нерешительности.

Мне никто не открыл. Было слышно, как по пустой квартире раздаётся стук. Я посмотрел на себя: господи, вырядился, как будто предложение ей делаю. Я сел на ступеньки в полном непонимании, что и как делать дальше.

После этого дня мне пришлось пойти работать грузчиком, в конце концов, уже истратил на неё большинство денег и устал бегать от кредиторов. Месяц выпал из моей жизни. Как жаль, что его не вернуть, ведь я так люблю осень. И ненавижу зиму.

Снег скрипел под ногами режиссёра, пока он кружил вокруг меня с камерой. Я уже говорил про кризис среднего возраста? Так вот, его очередной виток задел документалистику, и теперь подопытная мышка бегает по лабиринту в поисках сыра. Печально, я хочу дорблю.

Не мог найти её столько дней, и вот она. Стоит передо мной, в тёмных очках и платке, словно только что с похорон, и выбирает кефир. Впервые вижу её такой; мне кажется, что я прозрел и впервые вижу, слышу, чувствую.

Она усиливает шаг, стараясь от меня скрыться, я кричу её имя на всю улицу, хотя готов прокричать на весь мир. Ей стыдно, и я чувствую, как она хочет провалиться под землю, спрятаться в ней, зарыться. Нагоняю я её только у подъезда, бесцеремонно хватаю за руку и получаю в лицо. Кефир падает на землю, не прожив и дня, и окропляет асфальт своей кровью и плотью.

Из-под очков бегут чёрные струйки туши, она скрещивает на груди руки и кричит, что ненавидит меня, желает мне смерти и, возможно, даже не врёт. Она встаёт и трясущимися руками достаёт ключи. Всё её тело трясётся от свалившегося горя, скрывавшегося под очками: она с раздражением бросает их на землю (очевидно, ничего в них не видно), и я замечаю два тёмно-синих пятна на её прекрасном лице. Она исчезает в темноте подъезда. Окончательно.

Я кидаюсь к двери, колочу, кричу и бьюсь. Судорожно набираю номер квартиры старче и слышу его хриплый голос, спасительный голос.

- Кто это?

- Это я…Милош

- Милош, отец опять выгнал тебя?

- Да, да, выгнал, откройте, пожалуйста

Я взлетаю на её этаж и долблюсь в дверь. Кажется, она вот-вот слетит с петель, но, к несчастью, работники, устанавливавшие её, не зря получили свои деньги. В бессилии я сажусь на пол и говорю сам себе: «я убью его, я убью его, я убью его». Крокодильи слёзы, скажет кто-то, ну и пусть, мы живем в свободной стране.

- Что стряслось, Милош? Не плачь, родной, ты всё ещё герой, как и тогда, на Косовом поле

- Где?

- Неважно, мой хороший, пойдём наверх, я приючу тебя, пока отец не успокоится, пойдем, вставай

Верю! Браво! Снято!

А больше я ничего собственно и не помню. Ну, почти ничего. Только одно, наверное, помню как…