Неприкаянный

      Тихон Коршунов, немножко простоватый, с серыми, невозмутимыми глазами, сухопарый старик, вдруг неожиданно стал вдовцом. Его жена, с которой они только всего полгода назад сыграли золотую свадьбу, нечаянно подвернула во дворе собственного дома лодыжку, и не удержав равновесия, упала и сильно ударилась головой о крыльцо. Когда на карете скорой помощи Аксинью в бессознательном состоянии доставили из деревни в районную поликлинику, то было уже слишком поздно. Для всех это стало таким шоком, ведь бабушка была совершенно здорова, к докторам-то, наверное, за всю жизнь наведывалась всего пару-тройку раз. И вот она смерть, смертушка, необъяснимая, мерзкая, глупая. Вообще любая смерть ужасна сама по себе, а здесь ушел из жизни самый близкий, самый дорогой и необходимый человек на всем белом свете. Что могло быть еще страшнее для Тихона, а также всех его многочисленных внуков и сыновей?
      Чтобы старик с горя не сошел с ума, или же, не приведи Господи, не наложил на себя от отчаяния руки, его сразу же на второй день после погребения решил забрать хотя бы на первое время к себе в город самый младший по возрасту, сорокалетний сын Антон, у которого помимо жены, было еще трое малолетних детей.
      – Давай бать, собирайся. – когда после поминального обеда, в избе остались только самые близкие родственники, Тихону на ухо прошептал сын. – К нам завтра поедем, папка. Перекантуешься пока у нас. В городе места много, с деньгами тоже, слава Богу, ничего. А там и видно будет. Время покажет, как нам дальше жить.
      – Вы сегодня, как сговорились все. Кхех. – удивлялся дед. – Меня Сережкина Маринка давеча приглашала к ним поехать на недельку пожить. – сказал он про недавний разговор с женой старшего сына Сергея. – Да куда мне щас метаться, ты мой золотой? Боязно уезжать из деревни под старость? Если только к бабушке своей.
      – Надо, бать, пойми, надо. – почти упрашивал отца Антон. – Че ты прицепился к своей деревне, как репей? Не дай Бог, че с тобой случится, тут у вас один фельдшер на всех. Кончилась, батя, наша русская деревня. Все! Она уже давно себя изжила. Что сейчас, такое деревня? Что это? Заезжай в любую, и ты увидишь только один, более-менее приличный дом, и тот будет, какого-нибудь местного спекулянта, или дачника из города. Ни колхозов тебе, ни совхозов, одна разруха, да кругом бурьян.
      Дедушка сердито усмехнулся. Обидели его эти слова.
      – Ишь ты, критик, какой нашелся. Кхех. Деревня ему, видите ли, себя изжила. Тоже мне, профессор кислых щей. Че же ты нашу Буланиху поносишь, ты же, сукин ты кот, вырос на ее плодородных пашнях, бегал босыми ножками по сочной травке, в конце концов, мать твоя теперь здесь же под бугром упокоилась, дедушки-бабушки в земле той холодной лежат. – с горечью в голосе проворчал дед и показательно от него отвернулся.
      – Обидел я тебя своими словами?
      – Чего? А че мне на тебя дурака обижаться? Хм. Больно быстро вы, Антоха, городскими стали, зазнаетесь шибко молодые, как я погляжу.
      – Не ругайся, бать. Ну, что ты, ей Богу, обижаешься, как маленький. Я тебя прошу, собирайся со мной. Я же сын тебе. Сын? Скажи мне, сын?
      – Ну, положим сын. И дальше, что? Мне и Серега сын, и Гришка сын. Дальше-то, что? Настругали вас с матерью на свою голову. Хм.
      – Странный ты, бать, человек. Я разве тебе плохого желаю? Нет конечно.
      – Ну, Антошка, не знаю я. – судя по тембру голоса, стал немного податливей старик.
      – Соглашайся. Я тебя прошу, отец. Уж кто-кто, а я тебе точно не сделаю худо.
      – Ну, положим, я соглашусь. Допустим, ты меня сломаешь. А на кого же я хибару-то одну оставлю? Тут ведь у меня инвентаря-то, о-го-го. Одних только ножовок с топорами сколько. А вдруг все это сопрут? Ты же мое барахло к себе не перевезешь в фатеру? Нет?
      – Ничего с твоей хибарой не случится.
      – А вдруг?
      – Елки-палки. Батя! Я же постоянно буду приезжать. Еще попрошу твоего соседа дядю Толю, чтобы он присмотрел за домом, не за так конечно, деньжонок посулю ему. Все будет хорошо. Я тебе слово даю. Соглашайся.
      – Ой, не знаю. Ну, Антон-Антон. Заварил ты кашу.
      – Да, что же это такое-то. Ну, ладно, хорошо. – перебирал в голове разные удобные варианты сын, которые бы одобрил Тихон. – Если не хочешь на постоянно перебираться, то хотя бы временно переедешь к нам. Тем более, Полина тебе уже и комнату освободила. Я ж тебе не говорю, что ты переезжаешь навсегда.
      – Как у Полины-то твоей дела?
      – Все хорошо. Она у меня молодчина.
      Дедушка молча смотрел на сына и думал.
      – Я вас точно не стесню?
      – Ни в коем рази. У нас квартира сто пятьдесят квадратов. Как на таком аэродроме, ты сможешь нас стеснить?
      И старик согласился.
      – Ладно. Бесполезно от тебя отбиваться. Чую, что мне тебя все равно не переубедить. – еще немного поломавшись, все же дал дед добро на переезд. – Уговорил. Неохота, конечно, но да Бог, он мужик милостливый, авось пронесет.
      И Антон в этот же вечер, с радостью помог отцу собрать, кое-какие самые необходимые вещи, и утром перевез его к себе в городскую благоустроенную четырехкомнатную квартиру, в самом центре, на шестом этаже.
      Так-то у Тихона в области проживали еще два взрослых сына Сергей и Григорий со своими семьями, но они сами вечно сводили концы с концами и жили не ахти, как. У Антона же было собственное прибыльное дело в виде небольшого автосервиса и продуктового магазина, и он без преувеличения считался, пожалуй, самым обеспеченным человеком среди всего ихнего родства.
      – Ты, поди, сердишься на меня? – покуривая у приоткрытой форточки на кухне папироску, почти каждое утро хриплым голосом интересовался дед у снохи, когда та хлопотала у газовой плиты, готовя всем завтрак. – А то еще подумаешь ненароком про меня, дескать, вари ему тут, дармоеду, трусы его дырявые стирай. Ты, пожалуйста, говори, если что не так, не стесняйся. Ты ведь тут законная хозяйка, потому что ты находишься дома, это я здесь у тебя на иждивении сижу.
      – А че мне сердиться? – насыпая из коробки в красивый фарфоровый чайничек свежую, отдающую сеном заварку, спокойно отвечала она. – Мне разве жалко, да и руки не отсохнут, если и на вас буду и готовить, и стирать.
      – Ты, правда, не злишься, Полина? А то, не тушуйся, смело говори.
      Женщина равнодушно, без каких-либо видимых эмоций мотала крашеной, кудрявой головой, и продолжала заниматься своими домашними делами.
      – Как же меня ее смерть подкосила, ты бы только знала. – сам с собой бубнил дед. – Один остался я на белом свете, совсем один. Покинула она меня. Эх. Вроде же говорили, что бабы по природе дольше мужиков живут, а тут видишь, как все наоборот получилось у нас с нею? С ног на голову все встало. Э-хе-хе.
      – Кто это говорил, что дольше? Хм. – решила для виду поддержать разговор сноха. – Тоже мне, знатоки. Откуда, кто знает, кто, дольше живет, кто короче. Че бы, право, понимали. Хм.
      – Не знаю я. Не знаю. Я где-то в телевизоре, или по радио слышал, что у мужиков короче век.
      – У нас в последнее время, много, кто что говорит. Все больно умные стали.
      – Ну, не знаю. Вам тут в городе, конечно видней.
      Полина не захотела продолжать разговор. Дедушка не оборачиваясь в ее сторону, неподвижно сидел у окошка и медленно смолил Беломор.
      – Понимаешь ли, Полина? Вот вроде мы совсем недавно были молодыми, а видишь, все. – мечтательно глядя на тихую, окутанную туманом еще полусонную улицу, выдохнул голубоватый ядовитый дым старик.
      – Годы идут. У всех так.
      – Ох, идут, моя хорошая, да как еще идут-то. И вы не успеете с Антохой опомниться, как старые станете сами.
      – Куда мы денемся, станем. Ничего же вечного нет.
      – Ой, нет, милая, да еще, как нет. Жизнь, она такая непредсказуемая штука, сегодня живешь, а завтра нет. Чую, что моя патлатая тоже, где-то мне в затылок дышит, за спиной с косой своей наточенной стоит.
      – Уж прямо, так и стоит? Не сочиняйте.
      – Сто процентов. А знаешь, почему я это чувствую? Да потому, что мне вот щас уже ни грамма неохота. Вот прямо, ничего-ничегошеньки. А ведь раньше, ты знаешь, как интересно было жить? Я каждое утро улыбался. Бывало, есть захочешь, спрыгнешь в погреб, достанешь сала, буженины, маринованных масляток, намелешься с картохой, ммм, красота. И еще я, знаешь, что заметил?
      – Че ты такого заметил?
      – Что стал быстро уставать.
      – Уставать?
      – Ага. Видать точно старость подошла. Раньше бы меня ты дома сроду не застала, все, где-то калымил, катался по Расеи, а сейчас мне бы только вот эту папироску с горем пополам осилить, и до кровати дохромать.
      – Вам же семьдесят семь, кажется? – поинтересовалась сноха.
      – Уже восемь, милая. Восемь! Кхе-кхе.
      – Тем более, тогда.
      – А ты знаешь, какой я в детстве бойкий был? Ууу. Куда там родичам за мной гоняться. Как веретено. Я помню, раньше с бабкой своей, однажды по грибы ходили, ну, за нашу гору за Кукан, и наткнулись мы с ней в ельнике на огромный, такой муравейник, он, как щас помню, мне примерно по пояс был.
      – Муравейник?
      – Самый натуральный, как с картинки. Высоченный, такой, бугор, как будто навозная куча. Мне и любопытно, и одновременно сделалось не по себе. Главное штука, черного-черного цвета, как перегной. Бабка-то увидала, что меня он шибко заинтересовал, и давай мне пальцем грозить, дескать, чтобы я его не вздумал трогать. А я, не знаю щас зачем, первую попавшуюся корягу с земли подобрал, и айда им эту кишащую кучу валтузить.
      – Это зачем?
      – Вот тебе и зачем. Хм. А кто его знает, зачем. Видно вредным был таким. Палкой-то его разворошил, да следом сапогами добавил, короче сравнял я этот муравейник с землей. Вот так-то. Бабка потом весь день со мной не говорила, обиделась. Она же просила меня его не трогать, а я все равно по-своему поступил.
      – Ай-яй-яй. Эти букашки его строили-строили, а ты в один миг всю их муравьиную империю пришил.
      – Вот я щас и подумал. А действительно, зачем?
      Женщина в этот момент уже во всю накрывала на стол, и еле заметно улыбалась.
      – Вы уж на меня, пожалуйста, не сердитесь, Полина. – не желая быть для молодежи обузой, оправдывающимся голосом твердил дед. – Если я, чего-то делаю неправильно, так ты, голубка, не стесняйся, живо поправляй меня.
      – Даже не думайте так. – долго и упорно все время уговаривала старика сноха. – Квартира у нас большая, комнату мы вам отдельную выделили, холодильник тоже, слава Богу, не пустой, живите у нас, сколько захотите. Пока не надоест.
      – Ну, мало ли. – все напевал себе под нос Тихон старую заезженную песню. – Если я вам надоем, так вы мне лучше заранее, хотя бы за день, так прямо и скажите в лицо: – Папка, ты нам надоел!
      Женщина сочувственно смотрела на свекра и искренне жалела его.
      – А то будете таить в себе злобу. – как бы извинялся дед. – Скажете еще, что я к вам прицепился, как энцефалитный клещ. Я же все чисто начисто понимаю, и не хочу у вас на шее хомутом висеть. Поймите меня, я человек старой формации. Кхе-кхе-кхе.
      – Все в порядке. Нет, честно все нормально, пап.
      – А то знаешь, на эту тему есть один анекдот.
      – Это что еще за анекдот?
      – Зять спрашивает: – Мама, а Вы к нам надолго приехали? – Пока не надоем... – Как? Даже чаю не попьете?
      И старик, несмотря на то, что в детской комнате еще во всю сопели ребятишки, принялся громко хохотать. Женщина для приличия, тоже нехотя выдавила из себя казенную улыбку, и продолжила хлопотать по кухне.
      – Хотя и вправду, че вам на меня сердиться, я ведь вам на первую-то квартирешку, денег, когда вам не хватало, маленько тоже ведь давал. Хех. Ты-то вот не знаешь, мы тебя с матерью, царствие ей небесное, тогда не посвящали, а если мне не веришь, то у Антохи-то своего спроси.
      – Да все нормально, пап. Я же уже сказала. – порядком устала от подобного ежедневного нытья сноха. – Мы же тебя ни в чем не упрекаем. Живешь себе, и живи. Ты чего? У тебя на этот счет, прямо, какой-то пунктик. Хм.
      Вдоволь наговорившись, и окончательно придя после очередной бессонной ночи в себя, старик метко выкидывал окурок в форточку, и пока еще все занимали очередь в ванную, живо садился за стол пить чай с молоком. И так было каждое утро.
      – Эх, Полинка-Полинка. – вновь вздыхал на табурете Тихон, когда сноха убирала со стола. – Знаешь, как мне без Аксиньи тяжко? Знаешь? Я без нее, как без рук. Ладно, хоть вы меня тут развлекаете и кормите. А то бы я в своей избе у черта на куличках, уже б давно сошел с ума.
      – Все образумится.
      – Ты уж только, Поленька, Антошку-то моего не предавай, не бросай его никогда. Он мужик у нас беззлобный, я бы даже сказал, простой, как три рубля. Ты знаешь, как мать его шибко любила? Во-первых, он самый младшенький у нас, последыш, а во-вторых, он ей, такие подарки, родимый, дарил.
      – А кто бы это его собрался бросать? Хм. Интересно.
      – Ну, мало ли.
      – Никто его не бросит, не говорите ерунду.
      – Ох, и щедрый он у тебя мужик, Полина. Другой бы втихаря откладывал, а этот тратить мастер, хлебом не корми. Нееет. Хорошего тебе мы муженька-то вырастили с матерью. Я про него ни че плохого не скажу. Не то, что Левушка, Иван Данилыча-то зять. Вот у кого зимой снега не выпросишь, так это у Стасова Льва. Знаешь, что он тут весною отчебучил? У него матушка в апреле раком захворала, а этому балбесу хоть бы хны. С ней надо капитально заниматься, ей скоро в город на операцию ехать, а Левка, дьяволенок, видите ли, баню начал строить, и бегает сейчас по людям, чтобы ссуду, у кого бы года на два взять. Бессовестный. Надо мать с того света вытаскивать, а этот, не раньше, не позже баню обновить захотел. Тьфу!
      – Да уж. Кому, что милей.
      – А знаешь, почему он такой?
      – Скажите.
      – Да потому, что они избаловали его в детстве. Вот он им щас и дает прикурить. Слава Богу, наш Антошка не такой. А то бы тоже мы горя хлебнули.
      – Что есть, то есть.
      – Бывало, твой Антоха, подарить-то, матушке подарит, а она потом украдкой от него, тут же передарит все снохам. Вы же не обеднеете, я погляжу, катаетесь, как сыр в масле, а старшие-то у Антохи братовья, кое-как дотягивают до зарплаты. Последний раз, незадолго до смерти, Антошка ей на День рождения, цепочку золотую с крестиком, такую чуду подарил.
      Полина знала про абсолютно все подарки, так как сама их всегда выбирала в лучших магазинах города вместе с детьми. Она совершенно спокойным, даже невозмутимым взглядом покосилась на старика, но не стала ничего говорить ему по этому поводу.
      – Да вы, что? Цепочку? – стараясь не показывать, что ее неприятно задело это откровение с подарками, все же, зачем-то переспросила женщина у свекра.
      – Ага. Ты представляешь? Хех. – от души продолжал рубить правду-матку дед. – Да ни какую там медяшку, а золотую цепь. У нее, аж челюсть отвисла. Подумала она тогда, на кой старухе, такая дорогая вещь?
      И тут Тихон загадочно поднес указательный палец к губам и прошептал.
      – Так она этот его подарок, тайком от Антошки передарила Серегиной Маринке. Только тссс. Не вздумай ему рассказать.
      Полина от этих слов в один момент изменилась в лице, и дабы, чего-нибудь такого нехорошего не ляпнуть в ответ, резко развернулась, и пошла с кухни прочь.
      – Вы люди обеспеченные, у вас вон сколько денег, и дачка с огородиком, и две машины, и автомастерские, и магазинчик процветает, а у тех соколиков, ничего толком и нет. – только успел крикнуть Полине вдогонку старик, и открыв форточку, вновь закурил.
      Прошел месяц. Тихону нестерпимо захотелось домой. Вообще в последние две недели у него резко изменилось настроение, он постоянно придирался к домочадцам по разным пустякам, то ходил по квартире из угла в угол и беспрерывно ворчал, то сидел в своей комнате и мог сутки из нее не высовывать носа. Ему казалось, что ему здесь уже давно не рады, и не знают, как отправить его назад. Однажды он не выдержал и решил высказать все Антону прямо в глаза.
      – Чего-то вы со мной не разговариваете. – когда все были дома, стал предъявлять претензии Тихон. – Надоел я вам? Скажете, нахлебник? Скажете, что из подворотни вытащили меня?
      – Как не разговариваем? – удивился несправедливым обвинениям Антон. – Просто мы же с утра до вечера работаем, когда нам с тобой говорить?
      – Ааа. Работаете? Ну-ну. Тогда понятно.
      – Что тебе понятно?
      – Все мне понятно. Все-все.
      – Хорошо, раз понятно.
      – Хах. Работнички. Тоже мне, упахались. А вот я пенсионер. Я свое, представь, отработал. И к тому же я всю жизнь в совхозе вкалывал, как прокаженный, а не в чистеньких штиблетах торгашом ходил.
      – И хорошо, что ты свое отработал. Вот и сиди теперь, отдыхай.
      – Сиди, отдыхай? Хм. Я ведь в ножки, не прошу мне кланяться, работники. Тоже мне. Стахановцы нашлись.
      – Бать.
      – Че бать? Захребетником считаете меня?
      – Ты это чего, отец? Ты с чего это взял-то?
      – А ни с чего. Представь себе, ни с чего. Я же вижу, что вы коситесь на меня. Раз уж к себе силком забрали, то давайте тогда, веселите меня.
      – Ну, ты батя и даешь.
      – Че я вам богачам могу дать? Свои носки? Устали от меня, так и скажите. Я же не глухой, все слышу, как вы ходите, шепчетесь, я же тоже все вижу, не дурак.
      – Бать.
      – Че бать? – побелел от злости старик. – Че бать-то? Че ты все вокруг, да около ходишь? Заладил, бать, да бать. Знаешь, как у нас в деревне говорят? Не хочешь срать, не мучай жопу. Говори, как есть. Я же не обижусь, если ты мне правду скажешь сейчас.
      – Я тебе в сотый раз объясняю. Ты нам не чужой, жилплощадь у нас позволяет, Полина к тебе относится, как к родному отцу. Живи, сколько влезет. Ты че?
      – Хм. Полина. Я же чувствую, что она на меня ядом дышит. Хм. Полина. Тоже мне, авторитета нашел. Твоя Полина гладко стелет, да только жестко спать.
      – Папка.
      – Вот тебе и папка, и мамка. Я погляжу, Антон Тихонович, гоняют тебя тут, как вшивого по бане. Хах! – с явной поддевкой, ехидно усмехнулся старик. – Сам-то от такой крысиной жизни не устал?
      – Чего-чего? – замер в недоумении Антон.
      – А того. – рявкнул на всю квартиру дед и мгновенно побагровел. – Чего же ты у нас, таким пластилиновым стал? Ты же с потрохами под свою бабенку лег, плебей. Хм. Так? Так, я тебя спрашиваю?
      – Батька. Уймись! Я тебя умоляю.
      – Умоляет он. Хм. Тоже мне. Подкаблучником нравиться быть? – тут уже не на шутку завелся Тихон. – В рот ей смотришь? А эта вертит тобой, саламандра, как ей вздумается, а ты и рад стараться, как акробат на проволоке в цирке перед ней лебезишь. Ты ведь, Антошка, раньше был другим, гордость в тебе присутствовала, паря, стержень был.
      – Может, еще скажешь, что я рыцарем был?
      – Ага. Рыцарем. Хм. Всадником без головы ты был.
      – Папка! Хватит!
      – Это еще хорошо, что ты у нас с копеечкой в кармане, делишками тут по коммерческой части заправляешь, а так бы она давно тебя, как собачонку отмутузила поганым веником, да выставила к порогу рюкзак.
      – Ты ведь не прав. Мы с Полиной дружно живем.
      – Курам на смех вы живете, вот как. Она же об тебя ноги вытирает.
      – Зря ты так. – пытался соблюдать спокойствие сын.
      – Да ну, вас всех к черту. Тьфу! – лихо выругался дедушка и сплюнул на дубовый паркет. – И что вы за городской народ такой, ей Богу, сидите тут в своих кирпичных скворечниках, и живете, как-то прямо не по-христиански, не по-людски.
      – Батянь, тормози.
      – Тормози? Хех! Да я еще даже скорость не включил.
      И такие страстные, порой едва-едва не доходившие до явных оскорблений разговоры между родственниками, в последнее время происходили почти каждый день. Как ни утро, так обязательно новая ссора, как ни вечер, то опять очередной скандал.
      Когда с момента смерти супруги прошло сорок дней, и самые близкие люди по этому случаю находились на кладбище, Тихон прямо там же открытым текстом озвучил всем присутствующим свое окончательное и бесповоротное решение, не возвращаться больше в город и остаться в деревне. Как его не уговаривали тогда сыновья, как не упрашивали внуки, старик был непреклонен, и все же настоял на своем.
      Однажды теплым летним вечером, когда Тихон стоял возле ворот и дышал перед сном свежим воздухом, к нему подошел соседский пожилой мужик Николай.
      – Не спиться тебе, я погляжу? – глухо прокряхтел в сумерках сосед.
      – Днем уж больно хорошо подремал. – как ни в чем не бывало тут же отозвался Тихон. – Выспался. Знал же, что буду ночью из-за этого маяться, а все равно, какого-то рожна заснул.
      – Э-хе-хе.
      – Сам-то, чего не ложишься? Это я на пенсии, мне никуда не надо, а тебе же завтра на работу рано вставать.
      – Никуда не рано. На бюллетени я.
      – Че с тобой случилось?
      – А ничего не случилось. – с лукавой ухмылкой ответил сосед. – Решил малость отдохнуть. У моей же Зинаиды, племянница работает в районной больнице, вот она мне и выхлопотала, так сказать, по-родственному, больничный за коробку шоколадных конфет.
      Старик осуждающе покачал головой.
      – Как же вы легко на больничный уходите нынче, жуть. – сердито проворчал он. – Нашли удобную лазейку, чтобы только не работать, и айда бегом.
      – Ладно тебе лаяться-то. Успею еще себе бока намять. Мне до пенсии топать и топать. Ты сам-то, когда возвернулся? – быстро перевел тему разговора Николай.
      – Так уж неделю дома.
      – Неделю? – искренне удивился мужик.
      – Вторая уж пошла. А ты, поди, опять в загуле?
      – Было чуть-чуть.
      – Хм. Чуть-чуть?
      – Ну.
      – Вот теперь мне понятно, почему ты на больничный-то слинял.
      – Ну, давай, рассказывай.
      – Че тебе рассказать?
      – Как ты у них в городе жил-то? Хорошо у них там небось?
      – Хорошо там, где нас нет.
      – Ишь ты.
      – Кому, как. Мне, например, дома лучше.
      – Ну, уж. Одному-то, небось, тоже не шибко в избе? Это ладно бы еще вдвоем, тут я согласен.
      – Отвяжись.
      – Ну, а встретили-то тебя, все-таки, как?
      – А че встретили? Нормально. Тоже мне, благодетели. Уволокли меня туда в свои хоромы, пока я толком ничего не соображал.
      – Так, поди, хотели же, как лучше?
      – Кого лучше?
      – Все-таки самая близкая родня.
      – Больно нужно мне ихнее лучше. Ты думаешь, меня спросили они?
      – Нет?
      – Мне, Колька, окромя родного дома, сколько я себя вот помню, нигде нехорошо. Свой дом, он и есть свой. Тут даже дышится легко. И потом, как без хозяина изба-то будет?
      – Я тоже в гостях, как ни пытаюсь, не могу спать. Даже, когда подшофе. Всю ночь буду возиться, и глаз не сомкну. Голова к своей подушке привыкла. Ха-ха-ха!
      – Вот и я так же.
      – Надолго к нам?
      – В смысле надолго? – удивился вопросу дед.
      – Я спрашиваю, надолго сюда?
      – Навсегда!
      Закурили. Возле ворот тут же запахло сухим табаком.
      – Ни че живут-то хоть они? – вновь полюбопытствовал сосед про семью Антона.
      – Ни че. Вроде, слава Богу, не бедствуют.
      – Ну, и хорошо.
      – Я только вот одного не понимаю, Коля, если они все время находятся на работе, когда они еще успевают жить? Уходят, понимаешь, рано утром, и возвращаются, когда уже во всю темно.
      – А как же ты хотел? Город. На то он и город. Это тут ты, за пять минут всю Буланиху вдоль и поперек пройдешь спокойно, а там среди этих стадионов и многоэтажек, конца-края сроду не найдешь.
      Подошли к скамейке возле палисада, сели.
      – На кладбище завтра почешешь? – щуря свои и без того узкие с похмелья глаза, спросил сосед. – Соскучился, поди, по ней?
      – Каждый день хожу, и завтра тоже. – сразу отозвался дед. – Опять же, если не буду хворать. Еще как соскучился, аж звон стоит в ушах. Подикась, каждый денечек ждет меня, Аксиньюшка-то, заждалась. Хе-хе. Еще скажет, женился тут, бесстыдник, и про нее забыл.
      И у Тихона потекли по лицу еле заметные слезы.
      – Соскучился, родимый, ой, как соскучился-то. – чуть слышно всхлипывал Тихон. – Ведь слов не подобрать.
      – Пореви-пореви, браток. Чего ж не пореветь-то, раз так хочется тебе – положив руку на сутулую дедушкину спину, озабоченно вздыхал Николай. – Никого не стесняйся, и ни на кого, никогда не смотри. Раз уж мужик заревел, значит есть у него на это причина. Горе ведь не бывает легким. Иной раз, и взрослому мужику надо дать волю слезам. А как же. Сердце-то, оно ведь все впитывает в себя, как губка, оно же в груди-то не из чугуна. Поплачь, милый, поплачь, как следует, может, станет полегче тебе. Она же жизнь-то, итак у нас у всех не малина, а тут еще Господь у тебя женушку к себе на небушко забрал. Пореви, родимый, пореви.
Старик наспех вытер рукавом холщовой рубахи глаза и поднял голову к небу. Как же ему было невыносимо на этом свете одному.
      – Да уж, Коля. – шмыгнув носом, тихонько вымолвил дед. – Жизнь наша, это тараканьи бега перед вечным покоем. Вот мы все бегаем тут, без конца суетимся, грыземся меж собой. А зачем, спрашивается?
      – Я тебе об этом и толкую. Так что, ты, Савельич, особо-то не суетись. Придет время, еще повидаешься там с ней в райских кущах.
      – Надо бы на земле видаться, а не там. Че мне там-то? Хм. Туда еще надо попасть. Да и вообще, я тебе щас скажу, такую вещь, только без передачи...
      – Ну, так это само собой. – резко взбодрился сосед.
      – Я уже давно неверующим стал. – полушепотом сказал дед.
      Николай нисколько не удивился этим словам, и отреагировал на них спокойно.
      – Да? Бывает. Ты думаешь, что я по-другому живу?
      – Тоже не веришь в него?
      – Не знаю. Честно не знаю. Я глубоко не копал.
      Тихон насторожился.
      – И верю, и не верю. – сам с собой рассуждал Николай. – Сроду по этому поводу борьба идет в наших умах.
      – Вот и я разуверился, паря.
      – Ох, и интересный ты из города вернулся, Савельич. А ты когда верить-то перестал?
      – А когда Аксиньюшку свою похоронил. Вот, как похоронил, так и потерял я веру. Но, не смотря на это, порядок в жизни соблюдаю все равно.
      – Надо верить, друг. Обязательно надо.
      – Надо?
      – А как же без веры-то жить? Он же там, на облаке-то видит лучше нас. Терпи, Тиша. Терпи. Христос терпел и нам велел.
      – Я все понимаю. – жалобно промолвил дед.
      – Испытания Бог дает нам, для чего-то другого, высшего, известного только ему одному. А еще, я вот тут попил недельку, и знаешь, что усвоил для себя?
      – И что же?
      – Что все беды и болезни, нам даются за наши грехи.
      – Ты вот говоришь, что надо верить? А я уже не могу верить. – обессиленно замотал головой старик. – И никто меня уже не заставит. Видно и вправду толкуют, что на этом свете, каждому свое. Вот раньше я верил сильно. Вот прямо верил-верил, слепо верил. Когда даже партийный билет в кармане был.
      – Надо все равно дальше жить. – убеждал дедушку Николай. – Ты же сам не ляжешь рядом с нею.
      – Своими ногами, я конечно не пойду туда.
      – А может тебе, какую одинокую старушку подыскать? Все ни одному в избе-то киснуть.
      – Не хочу никого. Че я с ней буду делать? Хм. Храпеть ей ночью под ухо, или в карты на шелбаны играть?
      – Даа. У всех все по-разному, Савельич. Иные вон жену схоронят, и с них, как с гуся вода. Ровно, как, баба с возу, кобыле легче. У меня вон у свата в городе сосед со второго этажа, бывший моряк, кстати, твой ровесник, тоже недавно старушку свою схоронил. Так я теперь, как на него, ни погляжу, он помолодел даже. Еще продуктовый не успел открыться, как это чудо в тельнике, уже с авосечкой айда пошел за портвешком. У него, кроме жены-то, сын еще остался, Пашка, тот весь в батю пошел. У того чудика, тоже не менее веселая судьба. Я помню, он еще щенок учился в школе, и пацана классе в десятом застругал.
      – Вот это да. Школьник, и уже папашей стал?
      – Ну, а что делать.
      – Ох, и ловкач.
      – Пришлось отцу, его тогда женить. Только не долго молодые прожили, разошлись, как в море корабли. Сноха-то собрала свои манатки, и к родителям в деревню умотала, а ребятенка, ну, то есть, пацана-то, оставила ему.
      – Кукушка. – сделал недовольным лицо старик.
      – А ты, что же думаешь, что щас мало таких матерей? Да сколько хочешь. Прожил он, значит, какое-то время один, и снова Пашка-то женился на приезжей.
      – Мастак.
      – И у него во втором браке снова ребенок родился, только теперь уже дочь.
      – Дело житейское.
      – Дело-то, может быть и житейское, только первый-то парнишка стал не нужен им. Он посмотрел на все это безобразие, ну, и к дедушке с бабушкой слинял. А тут видишь, у моряка старуха померла не вовремя. И он, дед-то то есть, стал с одной бабенкой подживать, и внук-то ему тоже стал особо и не нужен. Видишь, какой подзатыльник дала ему судьба? Вроде как и папке с мачехой он лишний, и дедушка завел роман. И куда теперь пацану деваться?
      – Да уж.
      – Это я тебе к чему сказал-то? – сделал серьезным лицо Николай. – А к тому, что не только тебе одному тяжело. Всем нелегко в этом мире. У меня вон прабабушка Соня, двенадцать ребятишек в свое время родила. Сказывала нам сопливым, поедут они с прадедом на покос, тогда же каждое лето народ страдовал, а она на последнем месяце беременности, и вот-вот должна родить. И как назло, бывало, сплюнет ребятенка прямо на вязанке сена, прадедушка ей пуповину перетянет, из ручья ее холодного обмоет, и бегом на лошади поехали домой. Вот были времена. Щас разве можно, такое представить? Щас всем удобства, комфортную палату с унитазом подавай.
      Тут по дороге мимо коршуновской избы неторопливо прохаживалась известная троица из местных и слегка поддатых немолодых мужчин. Увидев на лавочке знакомые лица, люди тут же повернули к ним. Разговорились.
      – Я маленький, бедовый был парнишка. Ууу. Што ты. Шило. – хвастался больше всех Борька Орлов. – Оторви, да выбрось. Никто со мной пособиться не мог. Родичи все интернатом городским пугали, пока я рос. Откуда, только, что бралось. Щас вот так вспоминаю. Эх!
      – Хулиганил? – спросил у него Николай.
      – По-всякому. – видя, что народу стало интересно, все сильней распалялся Борис. – Здоровья-то было, о-го-го. Запросто мог литра полтора водки в одного выпить. Да че там водки. Хм. Любая доза, как мертвому припарка. И где ведь только не работал я. Э-хе-хе. Да че щас вспоминать. Легче сказать, где я не работал. Но на пенсию я из гортопа выходил. Хех! Гортоп. По девкам топ-топ-топ. Но это было в конце. Один раз, помню, я так крепко запил, что неделю на работе не появлялся. Я тогда в совхозе шофером на Газ писят один работал. Меня, значит, директор, Василь Кондратьич вызывает, ох и шабутной он дядька был, фронтовик, и спрашивает так с прищуром, дескать, как меня уволить, по тридцать третьей, или штрафу двести рябчиков влепить?
      – Двести? – сначала было не поверил Николай. – Это ж сколько тебе за эту сумму надо месяцев пахать?
      – Так на то и был его расчет, что я на вольные хлеба отчалю. Я ему и говорю, откуда у меня такие деньги? Ну, и он тут же вызвал эту суку кадровичку, ну, и она мне в трудовую накалякала статью.
      – Вот дрянь.
      – А она-то тут причем, если ей Кондратьич приказал статью мне вляпать.
      – Так-то оно, конечно так. Все верно. – подал голос Тихон. – Статья, дело серьезное.
      – Так, самое-то интересное, знаете, что? Я потом туда же, спустя примерно пару-тройку лет, шофером пришел, только уже на Пазик. Кого ведь только я на нем не катал. Похороны, свадьбы, ребятишек от совхоза в город в зоопарк возил. И никогда меня не обижали. Тут бутылку сунут, в другом, где месте пирогов дадут, короче, был всегда при деле. Помню, меня однажды директор в соседнюю Долговку отправил свадьбу повозить, племянник у него женился. Я там целую неделю пьяный в щи. Механик наш, Петрович, меня оттуда чуть живого еле вытащил, а директор такого засадил леща. Больше я в совхозе не работал. Ушел оттуда сучкорубом в леспромхоз, потом по вахтам промотался, и вот потом уже, незадолго до пенсии был в моей веселой биографии гортоп.
      – Ага, пришел он на Пазик. Хм. – возразил самый трезвый из всей троицы Семен. – Как пришел, так и ушел. Помним. Тебя же тогда с Пазика сняли и отправили в ЛТП? Чтобы ты ума-разума там набрался.
      – А че мне это ЛТП? Зато отдохнул, как белый человек. Летно-технический полк. Ха-ха-ха!
      – А я другое вспомнил щас. – продолжал Семен. – Как ты оттуда, с этого-то ЛТП вернулся. Ну, прямо, как английский фон барон.
      – Было дело.
      – На Волге, помню, из города с таксистом прикатил, в черных лакированных туфлях, с собой семь колотушек красного, балтийские шпроты, пальмовый шоколад, духи Красная Москва для бабы. Ты помнишь?
      – Смутно.
      – Вот тебе и смутно. Мдааа. Послушай, а ведь действительно великие года уже прошли с тех пор. Сколь годов-то миновало? Двадцать, тридцать? А?
      Дослушав до конца Бориса, все закурили. Николай вдруг вспомнил, как по молодости тоже иногда чудил.
      – Я когда на комбинате вкалывал на северах, там у нас в лаборатории один чудик работал. – хитро заулыбался он. – Бесноватый он, какой-то был. Волосенки в разные стороны, маленького росточка, в затемненных очках. Предсказывал всем наше будущее, ну, и видать потихоньку по ночам дома колдовал. Так ты знаешь, как к нему тянулись люди. Ууу.
      – А че предсказывал-то хоть? – спросил Борис.
      – А все, что спросишь. Ну, например, у нас у одного слесаря дочка шибко хворала. Чахнет и чахнет, а доктора, как бы они ни старались, помочь не могли. Все перепробовали родичи, все. Ну, и решил отец напоследок обратится к лаборанту. Тот девочку-то посмотрел, пощупал, и говорит, дескать у ихней бабушки была точно такая же зараза, и она по наследству внучке перешла. И самое-то интересное, у них даже имя одно с бабкой было. Он сказал, что надо срочно девочке поменять имя, и вся хворь моментально пройдет.
      – И? Сменила имя-то?
      – Конечно сменила. И как и этот колдун обещал, девчушка на поправку пошла.
      Тихон внимательно посмотрел на гостей и весело заулыбался.
      – Сколько ты историй, Коля, знаешь. – обратился к соседу старик.
      – И я тоже знаю этих историй не меньше его. – живо встрепенулся, дремавший до этого с краешка на лавке Генка Коробков, самый пьяный из всех, невзрачный, худощавый мужик.
      – Да, что ты говоришь? – мотнул головой дед.
      – Ага. Знаю. Ты налей мне, Савельич, и я тебе еще не то расскажу.
      Видя эту картину, Николай от возмущения, едва не подпрыгнул со скамьи.
      – Кого тебе налить? – рявкнул он на Генку. – Ты и так чуть тепленький сидишь.
      – Дай тогда сигу. – не отставал Коробков.
      – Чего?
      – Я говорю, дай закурить.
      – У меня закончились. Нету.
      – Иди, стреляй, Буланиха большая.
      – Ага, сию секунду, разбежался. Щас как стрельну промеж твоих косых.
      – Вот же жадина. – и Геннадий снова опустил в землю глаза.
      – Ты, Генка, прямо, как в Библии. – не смог смолчать Тихон, глядя на кривляние пьяного мужика.
      – Это как же в Библии-то, Савельич? – спросил у старика Борис. – Можно подумать, я эту галиматью читал.
      – Сам ты галиматья. – сплюнул со злобой себе под ноги дед. – Чертополох. В Библии, вначале было слово. Ты уже столько этих слов на свой худой хребет намолотил.
      Тут Генка в очередной раз слегка приподнял на старика свои нетрезвые и грустные, как у старого, загнанного в угол пса глаза и обреченно вздохнул. Тихон, аж вздрогнул от этого резкого, тяжелого вздоха, уж больно безнадежным показался он ему.
      – Ты вот, дядь Тиша, как ты говоришь, потерял весь смысл жизни, у тебя, дескать, в этом году бабка Аксинья померла, а у меня ведь тоже на душе кругом один сплошной разлад, этакая депрессия. – с какой-то болезненной усталостью, с трудом вымолвил Коробков, и у него заметно задергались веки.
      Дед уже более внимательней посмотрел в сторону страдальца и решил с ним поговорить.
      – А с чего это разлад-то у тебя, милок? – сочувственно спросил Тихон. – Вроде ведь живешь, не хуже остальных, и жена, и выводок в наличии, все, как и положено, на месте. Да тебе ли щас, с таким богатством-то переживать?
      – А не знаю я, с чего разлад. Откуда я знаю? Это, как в той песне поется: – У людей сплошные свадьбы, у меня сплошной развод.
      – Ишь ты.
      – Разлад, и все. Всюду не порядок. А самое главное, на душе, как-то прямо не спокойно, и постоянно, такое нехорошее, гнетущее чувство, как будто я у стенки перед расстрелом стою.
      – Прямо так?
      – Вот именно. Так оно и есть. Стою и жду, с какого дула мне в лоб пуля прилетит. Понимаешь меня, дядя Тиш?
      – Мне ли не понять? Я ведь уже эту жизнюшку прожил, я все видел. Это вам молодым надо, как-то шагать дальше, а мне в этом смысле уже осталось недалеко.
      – Все бы ничего, да только пью я, дядь Тиша. – обессиленно прохрипел Геннадий. – Ты знаешь, как я пью? Я ведь за эту свою непутевую жизнь-то все пропил.
      – Вот балаболка, язык без костей. – весело отмахнулся от него старик. – Да че ты все пропил-то? Ничего ты не пропил. Че ты пропил? Вот ведь, сочинять. Сидишь тут в чистой одежде, побритый, опять же в добротных ботинках, не в лаптях. Ну, че ты пропил? Зачем преувеличиваешь?
      – Ну, а как же не пропил? – с досадой стоял на своем Коробков. – Знаешь, как обрыдло все? Эх. Да, что же это мы такие стали черствые? Надо бы жить! А то часики-то тикают. Надо бы только правильно жить-то. Выглянуло солнышко, радуйся, дождливыми тучами все небо затянуло, тоже радуйся, ибо не увидишь ты потом через крышку гроба ничего. Радуйся каждому вдоху, каждому лучику света, каждому птичьему голоску.
      – Ты вот сказал, что все пропил? – перебил его дед.
      – А че, не все, что ли?
      – Дом у тебя есть?
      – Дом?
      – Есть, я спрашиваю?
      – Есть. Куда он делся? Не на вокзале ведь живу. У меня, так-то все есть.
      – Ну, вот видишь? И даже дом у тебя есть. А че ж тогда ты хрюкаешь сидишь тут, прибедняешься? А?
      – Да нет, я так-то ни на что не жалуюсь, я просто немного опьянел.
      – Опьянел он, видите ли. Хм. Тоже мне, отговорку нашел. Раз уж начал, так тогда правду говори. Не гневи Бога, а то вот так возьмет, да отсохнет язык.
      – Да ну, тебя с твоим Богом.
      – Чего это?
      – Любишь ты своего Бога всюду вставлять, где надо, и где не надо.
      – Это не я его вставляю, паря. – огрызнулся старик в ответ. – Это ты его своим нытьем тут злишь.
      – Да ладно тебе.
      – Вот тебе и ладно. Ладно ему.
      – Я это и без тебя знаю, что Бог один.
      – А какого ему быть одному? Ась? Ты думаешь ему легко? У него и без нас с тобой, хлопот хватает по горло, то цунами, то наводнения, то землетрясения, то война. Забот у мужика невпроворот. Нас с тобой, таких умных миллионы, а он всего лишь один. И как за всеми углядеть? Тут, иной раз за двумя-то ребятишками выходит недогляд, а у него целая планета под надзором. Нет, дорогой, ты сюда Бога, пожалуйста, не впутывай. Он и так нам много, чего дал.
      – Вот именно.
      – Или ты еще для полного боекомплекта, хочешь райский сад с яблочками, где урвать?
      – Да сдались мне эти твои яблочки, я их отродясь не ел. – нехотя пробубнил Генка. – От них одна вода, и никакой пользы. Ладно. Не засирай себе и нам мозги.–и он опустил голову и вновь замолчал.
      – Эх, молодежь.
      Тут к мужикам, откуда-то из-за ограды неожиданно для всей честной компании подошла Генкина супруга, и без всяких прелюдий, сходу начала на него орать.
      – Ты домой-то думаешь идти? – недовольным тоном поинтересовалась полная на вид женщина.
      Все моментально притихли. Никому не хотелось попадать под ее огромную, горячую руку.
      – Или ты тут собрался ночевать? А то смотри, могу тебе раскладушку принести из дома. Я говорю, хорошо ты здесь устроился, и о нас с детьми забыл. Конечно. А зачем тебе семья.
      – О, здорово! – резво встрепенулся Генка. – Займи мне трешку до тридцать второго. – и задорно посмотрел на мужиков.
      – Я те щас, такую трешку дам. А ну, пошли.
      – Ступай, давай, приду. –вдруг огрызнулся на ее невыносимые вопли супруг. – Че ты меня караулишь? Я че, маленький, что ли? Хм. Тоже мне, раскладушку. Себе ее в огороде поставь.
      – Я тебе ее поставлю там. Или вообще замки поменяю.
      – Это, как же ты поменяешь? Ты че, одна что ли прописана там?
      – А вот узнаешь, как. Ох, я тебе сделаю. Придешь, когда-нибудь, вот так домой, а ключ в замок не входит.
      – Ты посмотри, какая ты умная стала. Хм. Ну, надо же. Ты че, Люська, кошка?
      – Какая еще кошка, идиот?
      – Обыкновенная. Ты так ведешь себя, как будто у тебя есть девять жизней.
      – Вот же идиот. Ты как был законченным придурком, так ты им и остался. Жри сколько хочешь. Больше у меня ничего не проси. – и женщина, махнув в сторону мужа рукой, развернулась, и пошла по улице прочь.
      Мужики, дождавшись, когда она отойдет на приличное расстояние, загалдели.
      – Ладная жена у тебя. – первым отозвался Борис. – А формы, какие у нее. Любишь, поди, ее?
      – Кого? Ее? Этого орангутанга?
      – Да ладно тебе. По глазам вижу, любишь.
      – Да, как тебе сказать? Любим мы одних, а живем с другими. Мне, как-то дедушка, помню, еще в детстве говорил, что я, когда-нибудь полюблю человека больше жизни, но это будет не тот человек, с кем я ее проживу. А так, наверное, все равно люблю, раз живу с нею. Не все так просто, как на первый взгляд кажется. Не всегда выходит все по-нашему, не всегда.
      – Небось, в молодости от конкурентов не было отбоя?
      – Не то слово. – сурово ощетинился Генка. – Трофейная она у меня. А трофеи, дело святое. Знаешь, как я за нее воевал? Не на жизнь, а насмерть. С обрыва кувырком и снова в драку. Сколько я из-за нее фингалов на своей красивой роже относил, одному черту известно. Бывало, налепят их тебе, как слив, а ты на утро раствором из бодяги синяки-то смажешь, да на работу побежал. Баб надо кровью и потом завоевывать, нахрапом брать. Они хлюпиков не любят. У меня и батяня тоже был мужик не мелочной. Мать рассказывала, что от него раньше сроду не дождешься сусек-пусек. Зато, бывало, как в свои богатырские объятия захватит, как из-под густых бровей в глаза заглянет, ноги подкосятся тут же у любой.
      – И все-таки, как ты, такую нашел-то?
      – Удачно женился-то? Молча. В одной шараге в районе учились вместе с ней, я на механизатора, она там же в соседнем здании на повариху. Ты знаешь, как она селедку в горчичном соусе умеет мариновать? Ум отъешь. Правда в постели слабовата, да ну, и ладно, она же не балерина большого театра, чтобы вертели со мной крутить.
      – Так выходит, однокашники вы? – все не унимался Борис. – Тогда понятно.
      – Да ну, тебя. Я помню, однажды, на какой-то праздник нажрался, и с ее предками знакомиться пошел. Иду, помню, готовлюсь к серьезной беседе, и тут меня ихняя соседка, сволочь, как увидела, что я в подъезде отливаю, и такой шум, зараза, подняла. Я ведь еле ноги уволок.
      – Выходит, испортила она тебе знакомство?
      – Да и хрен с ним. Но я в долгу не остался. Не на того напали. Я прямо на следующий день, этой холере отомстил. Принес, значит, из дома валерьянку, и целый бутылек на дверь ей вылил. Ха-ха-ха! Так вы знаете, сколько туда налетело котов? А дверь-то была из дерматина.
      – Вот же дурак. – усмехнулся Тихон. – Ине поймали потом тебя?
      – Еще не родился тот бегун. Моя-то сразу смекнула, что это я. Только я не раскололся. Хм. Чик-пик, я не я, и лошадь не моя. А баба у меня и вправду, то что надо. Это она ведь так шумит-то, не от большого ума. Любит она меня, а я люблю ее. Помню опять по молодости, кто, бывало, к ней клинья подбивал, я потом вылавливал тех женишков и темную им делал. Она же у меня была и первая женщина. Это с ней я мужиком-то настоящим стал. Кстати, до меня у нее, никого не было тоже.
      Мужики загадочно переглянулись между собой.
      – Я щас вспомнил, как я ее за титьки в первый раз там, за сельсоветом в парке на скамейке подержал. Эээх! А они такие теплые, литые. А моя девчуля от страха сидит сама не своя. Как вчера это было. Так ты знаешь, я когда ее в тот самый первый раз в жизни приласкал, прибежал домой без памяти, и всю ноченьку не спал. Внутри все прямо, как вулкан Везувий, у самого сердце в пятки ушло. Видишь, че с нами делает память? Для женщин ведь, ради них и живем, ради их прихотей. Она же, брат, природа, тоже не безумная дура с веслом, она получше любого ученого знает, как это все дело в нашем сознании-то замутить. У природы каждая волосинка, каждая родинка растет на нужном месте. Ничего не бывает просто так.
      Николай, чтобы немного размять свое затекшее тело, не вставая со скамейки выпрямил спину и несколько раз покрутил в разные стороны головой.
      – Зеленый ты еще, пацан. Да-да, зеленый. – расслабленно прокряхтел он.
      – Чего?
      – С барышнями надо аккуратно, как с часовым механизмом на бомбе поступать. Женщин надо постоянно баловать, катать их по южным курортам, водить в кино, на танцы, признаваться им в любви. А вы привыкли крахоборить. Бабы щедрых любят, а не скупых жлобов. Я к чему это говорю-то? Вы так со своими дешевыми подкатами можете за пять секунд обосраться, и чтобы вам отмыться, может и целой жизни не хватить.
      – Любить, Коля, надо тоже с умом. – вполголоса сказал старик. – Перебарщивать в этом деле, ни в коем случае нельзя. Когда человек любит, он может унижаться до последнего, а потом ему все это дело опротивеет, и он без сожаления уйдет.
      – А может ты и прав, Савельич. Всего же должно в меру быть. – и тут Генка резко поднял голову кверху, и растревоженным голосом запел.

      А любовь нечаянно нагрянет,
      Когда ее совсем не ждешь,
      И каждый вечер сразу станет,
      Удивительно хорош ...

      Мужики все не унимались.
      – Иди, давай домой, поговори с ней, прощенья попроси. – без устали твердил одно и тоже Борис.
      – Да нахрен мне это надо? Я уж по горло этими разговорами сыт. Все уж обсудили с ней не на раз. Тут иногда надо и смолчать. Походит, подуется, и отмякнет.
      – Я бы, все же, на твоем месте сходил. Крути педали, пока не дали.
      – Харя у нее не треснет от моего прощения? Вчера она была нормальная баба, а сегодня змея. Овца драная.  Присосалась, как пиявка к коже, и не отдерешь. Я с ней всю жизнь, как медведь на мотоцикле в шапито. Сколько я еще на своем драндулете буду по арене гонять-то?
      – Ты, Гена, такой смелый, что ль? – не выдержал Николай. – Гляди, как осмелел. Хм. Шнурок. Или у тебя яйца с футбольное поле, что ты боятся свою бабу перестал?
      – Ты че до меня докопался? Я тебе, что, мешаю?
      – А интересный у вас с ней получился диалог. – заулыбался Борис.
      – Это какой?
      – Ну, вот вы щас с ней говорили.
      – А че толку? Вообще, она баба и вправду не вредная у меня. Еще бы только теща не подзуживала, то моей Люське не было б цены. Я ведь и выпивать-то стал в основном из-за тещи. Все лезет, и лезет к нам.
      Тихон серьезно посмотрел на Коробкова и положил ему руку на худое плечо.
      – Невеликого ты, Генка, ума человек. – еле слышно сказал он ему на ухо. – Баба за тобой бегает, как за маленькой лялькой, а ты еще нос воротишь, сидишь. Вот в кого ты такой? Предки-то вроде смирные у тебя.
      – Ты спрашиваешь, в кого я такой? – с грустью прохрипел Коробков. – А видать мамкиного деда пошел. У меня же у матушки покойной, Царствие ей небесное, родной дед был настоящий цыган. Я его правда не застал. Здоровый, говорят, был. Работал грузчиком на зернотоке. Каждый день после работы стакан водки выпивал. – и вновь затянул песню.

      На горе колхоз,
      Под горой совхоз,
      Парень девушке,
      Задавал вопрос…

      На улице быстро начинало смеркаться.
      – Э-хе-хе. Ребятушки-ребятушки. Вот и моя история, кажись подходит к логическому завершению. – глядя задумчиво в сторону розово-огненного заката, как бы сам с собой промолвил Тихон. – Скоро моя душа возвратиться к Христу. Вот так вот. Да-да. Почти у финишной черты стою, так сказать. Еще один шажок, и полетел туда, родимый.
      Никто даже не думал перебивать старика. Как же давно он хотел освободиться от этих мыслей, и вот, наконец, настал тот долгожданный момент.
      – Она же, жизнь-то, госпожа-сударушка, не вечная у нас. – словно пребывая в некоем забытье, негромко так говорил дед. – Ой, не вечная, ласковые вы мои, далеко не вечная. Это ведь только кажется, что ты будешь жить всегда. Нет, мои хорошие, я и глазом не успел моргнуть. Вообще-то, рано, или поздно, всему в этом нашем королевстве кривых зеркал, наступает конец. Ну, а как же? Раньше вот были на планете мамонты. Ведь жили же, такие божьи твари на земле? Жили. И где они сейчас? А нигде, а нету, вымерли все, бивни вон их до сих пор археологи находят везде. Вы тоже не заметите, как станете старыми, как я. Как там говориться-то, сколько веревочке не виться? Э-хе-хе. Славные мои. Простите меня грешного. Как же скоротечно все происходит в этой жизни у нас. Ой, как скоротечно, словно один день. Вот, когда помру, помянете меня еще не раз. – и Тихон медленно-медленно поднялся со скамейки, и не попрощавшись с мужиками, такой же спокойной, вымученной походкой побрел в дом.