Пять рассказов. 54

Содержание
-Медицина в эпоху капитализма
-Как бы - человек
-Судьба литератора
-Муза
-День третьего октября 1993 года
________________________________


Медицина в эпоху капитализма

Прошлой ночью проснулся я часа в два от боли в сердце. Щемит, давит, прыгает во все стороны.
Это я про сердце…. Ну, и про мысли, конечно, тоже!

Выпил валокордина, кое-как до утра провалялся. Решил сходить в поликлинику. Давно я там не был, лет пять не меньше: все как-то некогда, да и повода такого, чтобы вот прямо так взять и пойти, — пока  еще не было.
Отстоял очередь в регистратуру. Направили меня в пятнадцатый кабинет, к нашей участковой.   
Поднялся на второй этаж. Народу — тьма тьмущая: словно всех инвалидов мобилизовали во внутренние войска: кто на коляске, кто на костылях, кто с палкой, кто с клюшкой.
Гул стоит, как из пчелиного улья: это больные ругаются: кто-то хочет вперед пройти, а другие не пускают; кто-то имеет право, кто-то не имеет, но все равно ждать не хочет.
Бранятся, обзываются… Как именно, — не скажу это не для печати.
В  конце приятной беседы разодрались больные в пух и прах. Коляски, как танки, наезжают одна на другую, палки свистят в воздухе, как шашки, глаза сверкают, правильные гормоны выделяются, на щеках румянец взыграл.
«И вся-то наша жизнь да есть борьба…».
Появилась заместительница главврача по лечебной части, пригрозила вызвать милицию, а часть очереди увела в другой кабинет. Я пошел вместе с ними.
Сидим мы перед запертым тридцать шестым кабинетом  и  чего-то  ждем.
Прибегает дама в белом халате: под мышкой толстенная рукопись.
«Это все ко мне?» спрашивает.
«К вам!»—  отвечаем мы радостно.
«Я вас не приму. У нас тут в четыре часа будет научно-практическая конференция. Я выступаю с докладом. Извините,  но мне  еще подготовиться надо. Идите в сорок четвертый! Там примут!
«А как называется ваш доклад?» поинтересовался я.
«„Улучшение медицинского обслуживания населения в рыночных условиях“. А вам, собственно, какое до этого дело?»
Пришли мы к третьему по счету кабинету, а из него врача под руки выводят и на носилки кладут.
«Что с ней?» спрашиваем.
«Голодный обморок!» — говорят. «Вы знаете, какие у государственных врачей зарплаты?»
Наконец, я все-таки попал на прием к  терапевту. Посмотрел он мне прямо в глаза и сказал.
«Вам надо к психиатру! Страх смерти есть?»
«Есть! признался я. «Уж больно помирать неохота!»
«Ну, значит, все правильно: идите к психиатру в восемьдесят второй кабинет. Там вас осмотрят и скажут, что делать: либо в „Кащенко“ положат, либо поставят на учет в диспансёр. А по моей части — у вас все в порядке».
Побежал я к психиатру, но там мне сказали, что до трех приема не будет, а очередь уже сейчас занимать надо, потому что передо мной сто двадцать три человека: тоже  помирать почему-то не хотят. Тогда решил я пойти на работу, чтобы мне прогул не засчитали.
В родном отделе коллеги отругали меня и объяснили, что в поликлинику можно ходить без риска для жизни только, если себя очень хорошо чувствуешь! А  когда плохо, — надо вызвать неотложку и к поликлинике ближе чем на пушечный выстрел —не приближаться.
Век живи, век учись…
Кстати, вы не знаете какой-нибудь бабушки, которая травами лечит? Может травы помогут, а?
=======================================


Как бы - человек

Жил-был на  свете незаметный такой человек.
Все у него было на месте: и руки, и ноги, и сам он был на хорошем месте, на хорошем счету у   начальства     и  собою очень доволен.
Только вот не  случилось с ним  в жизни ничего настоящего, полного, подлинного.
Проходило все как-то на полшестого или на четверть пятого:
работал он вполсилы,
говорил вполголоса,
учился, как попало,
трудился спустя рукава.
Был сыном, но добра родителям сделать так и не успел.
Женился, но жену не любил.
Родились дети, но их он редко видел, и они о том не жалели.
Так «вроде бы, как бы, ни шатко, ни валко, ни горячо, ни холодно,  не хорошо и не плохо, вполнакала и вполоборота» прошла его жизнь.
Говорят, что он якобы умер.
Не верю! Это жить можно как бы понарошку, а помирать-то все равно придется по-настоящему!
Умирают всегда по-настоящему!
С ним же ничего подлинного, полного, существенного,
законченного, окончательного, шершавого, заусеничного — случиться не могло. Не такой человек!
Наверное, по-прежнему сидит вполоборота в полуподвале бара, пьет полрюмки вина и говорит полуправду своим полу друзьям…
=======================================


Судьба литератора

Он сочинял рассказы. Одни говорили, что неплохие. Другие морщили нос: «Тоже мне еще Лев Толстой нашелся! Наверх рвешься? Из густущей нашей  гущи? Не получится! Живи спокойно!  Не егози!».

Да он и сам только о покое и мечтал! Но вот не получалось!
Что-то стучало изнутри, просило, а то и заставляло писать! Не отпускало!

Постепенно он стал строить собственную жизнь по законам литературы. Когда ему предлагали решение или подсказывали ход, — он часто находил совет банальным и говорил, что это уже было у…    и называл писателя.
"Нет изюминки. Неинтересно. Лишние детали. Скучно…"

Мы не только пишем бездарно, мы еще и живем  посредственно, с таким же низким КПД!   

Жизнь, с ее длинным прологом и коротким,  обычным — до ужаса — эпилогом; банальна и скучна; ее еще сложнее выдумывать, чем книги!
Увы! Таков порядок вещей.

Он становился старше и как-то внутренне суше. Ему все больше хотелось сочинять не  "рассказы", а само бытие! Истово! Всерьез!

Жизнь становится интересной только тогда, когда подвергается литературной обработке. Все самые грандиозные свершения, события, трагедии, — всё это покрывается толстым слоем пепла, скуки, посредственности, золой злобы, нелепой гордыни от «горе-проповедников»;  все вянет, тает и исчезает, если не тронуто резцом Искусства, не описано пером Мастера, не рассказано Языком художественного творчества!

Ему хотелось не только творить по законам жизни, но и жить по законам творчества, создавать бытие, превращая его в искусство.

В каждом действии он видел завязку, развитие, кульминацию и развязку.

Судьба, если она есть, по профессии литератор, Богом предназначенный  для прославления Его Вселенной, либо,  увы! — бездарный виршеплет, репер личной репы, редьки и хрена, — это уже  у кого как получится!

Он пришел к мысли, что в творчестве оставить след невозможно. Творчество для человека — всего лишь игра, улыбка, усмешка, либо  желание выплакать душу. Вот почему так невыносимо скучно читать иные «великие» произведения, напыщенные, назидательные, серьезные, «сделанные» по строгому плану!

С вечностью дружит только поступок!  Только действие, большое или малое, неважно, но, все равно, осязаемое, ощутимое, достойное того, чтобы стать Воспоминанием!

…Он пришел в военкомат жарким летним днем. В комнатах стояла духота, жужжала муха, в глазах дежурного офицера застыла скука.

В отделе учета сидели две немолодые женщины. Одна из них что-то писала, другая обмахивалась газетой.
«Да вы что, с ума сошли?» — чуть ли не хором воскликнули женщины. — «Да вас там подстрелят, как зайца! Вы Неприспособленный!»
«На чье имя подавать рапорт?» — спросил он угрюмо.
«Пишите на военкома!» — буркнула женщина с газетой и презрительно сощурила глаза. Сколько пришлось ей перевидать на своем веку  всякого рода     воинственных идиотов!..


…Машина мчалась по дороге между склонами отлогих гор. В знойном небе жара
плыла в  облаках тишины.

Солдаты в кузове, внешне спокойные, крепко сжимали в ладонях автоматы, а в глазах все равно было что-то такое вроде: "а что если сейчас…"

Ждали, все время ждали новых «провокаций» боевиков. Так, "деликатно"  массовые информаторы называли кровавые нападения, после которых молодые здоровые парни превращались в неодушевленный груз «200».

…Тяжелую машину вдруг подкинуло и  швырнуло на землю.
Глаза обожгло пламенем,  по ушам ударила взрывная волна.
Солдаты вылетали из кузова, «обгоняя» осколки. Спереди из-за кустов ударили автоматы. Спецназовцы перекатились на обочину дороги и открыли ответный огонь. Несколько тел остались  у горящего грузовика.

Один из лежавших солдат внезапно  вскочил и, спотыкаясь, падая и снова вставая, побежал по дороге. Он бежал молча, прижимая к груди правой рукой  висящую на сухожилиях левую руку. Вместе с полу оторванной  рукой он держал еще небольшой блокнот в зеленой обложке, в котором  записывал что-то за миг до взрыва грузовика.

Почему-то боевики в него не стреляли.  Наконец, он упал, будто споткнулся о камень, и больше уже не вставал.

Выстрелы с холма  прекратились. Солдаты по инерции еще палили, потом их автоматы тоже умолкли.

Враг отошел в горы, унося убитых и раненых.

Вечером по радио передали, что незаконные вооруженные формирования понесли в стычке под станицей значительные потери: пятнадцать человек убитыми и ранеными.

«Интересно, кто им эти сведения отправлял? Нам тогда не до арифметики было! Да и как  сосчитаешь  их потери в  пыли и дыму?» — недоумевали солдаты. Впрочем, давно известно: военная пропаганда получает довольствие в отделе барона Мюнхгаузена! Незаменим барон, особенно в период временных неудач!



…Ночью в лагере боевиков у костра, затемненного брезентом, сидели двое и молча глядели в огонь.

Наконец, один из них, худой, сутулый, с черной бородой, спросил своего более молодого соседа, медленно цедя сквозь зубы ленивые слова:
«Скажи, Али-Султан, зачем ты пристрелил того безрукого пса? Куда спешил? Не дал шайтану помучиться!»

Али-Султан промолчал, по-прежнему не отрывая взгляда от затененного брезентом пламени костра. Ему было неловко признаться, что он пожалел того, кто бежал по дороге и держал правой рукой блокнот и почти оторванную взрывом левую руку.
=======================================


Муза

В ту пору я служил  редактором в одном крупном музыкальном издательстве. Работы было много: встречи с нужными  для дела людьми, переговоры, типография, текучка, спешка,  волокита…

Времени ни на что не хватало, тем более, жаль, что  часто приходилось тратить его попусту, на ненужные разговоры…

Раз, в перерыве на обед между двумя заседаниями, ко мне в кабинет, без разрешения секретаря, буквально ворвалась незнакомая посетительница, женщина лет сорока, блондинка с карими глазами, одетая нарядно, даже ярко, вычурно, чуть ли не в цыганском таборном стиле.

«Что вам угодно? Присаживайтесь!»
«Здравствуйте, Павел Григорьевич! Я сочинительница музыки Снежана Сапожникова».
«Вы композитор? Член Союза?»
Молчит.
«Что, же, очень приятно, коллега. Эти стены видели многих композиторов: Прокофьева, Хачатуряна, Шостаковича, Хренникова, Кабалевского… Всех не перечесть…Я вот тоже иногда пописываю…»

Громкие имена ничуть не смутили ее. Она выпалила на одном дыхании:
«Хочу, чтобы вы издали мою музыку!»

(«А голосок у нее ничего себе: приятно звонкий!»)
«С удовольствием!» — радостно воскликнул я. — «Давайте скорее ноты, я посмотрю!»
«Нот у меня нет. Я их не знаю!»
«Хм… Странно. Композиторы обычно знают ноты и довольно неплохо!.. Тогда наиграйте мне ваши мелодии. Вот рояль. Садитесь, пожалуйста!»
«Я не умею играть!»
«Ну, что же: спойте  тогда, наконец!»
«К сожалению, я не пою!»

«Странная! Не  сумасшедшая, но странная! Как бы деликатно выдворить ее из кабинета,  чтобы — без скандала?» — подумал я.

Посетительница, как-то по-птичьи склонила голову набок и, не глядя на меня, вдруг заговорила, громко и быстро, почти престиссимо:
«Зачем знать все это? Музыка во мне! Она звучит!  Живет! Понимаете? Она НЕ знание! Я ее слышу! Чувствую!

Музыка будит меня по утрам. Мешает заниматься насущными делами. Лишает радости и горя, потому что парит над  горем и радостью, высоко-высоко: выше гор, выше гордости, напряжения сил, горечи, пресыщения, выше сладости отдыха, — выше всего на свете!

 Иногда я сержусь на нее, как на непрошеную гостью, как на воровку, укравшую у меня настоящую, реальную жизнь…

Но гнев быстро проходит. А музыка остается. Как Подлинное, Истинное, Неслучайное Бытие.
Зачем вам ноты?
Неужели вы не слышите меня?»

Она вскинула голову и ослепила меня огромными, смелыми, сиявшими от "непролитых слез"   глазами.

Я не знал, что ей ответить. И поэтому  сказал правду:
«Не слышу. Совсем ничего! Не слышу я никакой музыки — без нот!  Мне нужны ноты. Простите, но меня так учили!»

Что-то надломилось в ней: взгляд потух, плечи опустились. Она медленно, словно через силу, встала и вышла, не попрощавшись, вежливо и тихо притворив дверь.

Заглянула моя секретарша:
«Вот нахалка! Ненормальная какая-то! Я даже хотела догнать ее, чтобы отругать! Быстро же вы ее выставили, Павел Григорьевич! Профессионально!»

«Спасибо за комплимент!» — ответил я, начиная злиться, сам не знаю отчего. — «Вы правильно все сделали!  А сейчас идите-ка обедать. Столовую уже открыли! Я подойду позже!»

Мне хотелось остаться одному. Душа моя была похожа на расстроенное пианино! В ней нарушилась тайная внутренняя гармония, которой я всегда особенно дорожил и которую сознательно созидал с тех пор, как начал заниматься музыкой,  с незабвенного  детства.

Что-то не то и не так я говорил этой странной, словно летящей на одном крыле, женщине. Не то и не так…

Не знаю, в чем, но я был очень виноват перед ней.

Хотя бы тем, что не услышал музыку ее сердца…

Но…
Мне нужны ноты!
Меня так учили…
=======================================


День третьего октября 1993 года

Ласковой, красивой  была та осень…
Помню,  березы стояли как зачарованные  и светились особенным, золотым, ласковым светом.
Было воскресенье. Задумчивый, светлый, мирный день.

Я прочитал объявление о митинге на Октябрьской площади в защиту Конституции и приехал туда к 14 часам.

На площади было много людей. Основная часть защитников Конституции уже отправились с площади через Крымский мост. Какие-то граждане с рациями пытались организовать толпу:
«Идемте с нами! Город уже свободен. Никакой опасности!»

Люди охотно откликались. Кто-то сказал  рядом со мной: «Они идут за ним, как за отцом родным».

С Калужской заставы двинулись к Останкино.

Возле Крымского моста я увидел на тротуаре  милицейские каски. Толпа наливается энтузиазмом при виде следов недавней потасовки. Именно здесь протестующие, ушедшие с площади раньше нас, прорвали оцепление.

Рядом шагают две женщины, по виду работницы. Скандируют:
«Товарищ, смелее, гони Бориску в шею!»

Все больше людей присоединяется к нам. Вливаются в колонну, как ручейки, в реку. Вижу группу немолодых уже людей с плакатом: «Киевский райком».

Оглянулся посмотреть: все Садовое кольцо запружено народом. Далеко видать, а конца колонны — не видно! Десятки тысяч людей заполнили широкую улицу.

Смотрю вверх, на дома. На балконах домов, выходящих фасадами на кольцо, стоят владельцы дорогих квартир. Это другие люди. Эти молчат. В их позах осуждение, некоторые пытаются изобразить ироничную улыбку. Как страшно им сейчас!

Люди вышли на улицу!
Не побоялись!

Мы шагаем по свободному городу. Нет милиции, нет военных, нет привычных машин.
«Вот она революция!» — думаю я. Словно довелось мне увидеть воочию Тысяча Девятьсот Семнадцатый Год.

Город пуст, свободен от гуляк. Почти нет случайных прохожих.
Течет людской поток, в нем  решительные, смелые, свободные  люди, соединенные одной волей, словно могучая река струится среди песков  безводной пустыни…
НЕ за деньги и НЕ по приказу начальства они именно здесь и точно сейчас!

Тихо у американского Посольства.
С крыши на нас смотрит  пехотинец в каске. Наблюдает. Он похож на  черного ворона-стервятника, предвещающего беду. В позе пехотинца вызов.

Толпа реагирует на него насмешливыми криками: «гоу хоум». Свист. Смех. Смеются, но я чувствую настороженность: все знают: рядом логово врага, циничного, беспощадного, готового на все.

Возле Маяковской площади идущие рядом  вдруг бросаются к некому автомобилю: оказывается, некий  неприметный «Жигуленок"  все время тихо следовал за нами.
«Это шпион, он следит!»

Красный  от страха,  как рак, из машины выскакивает водитель. Орет что-то.  На шпиона похож очень! Толпа раскачивает машину, собирается перевернуть. Кто-то кричит:
«Товарищи, не надо поддаваться провокациям!»
Машина осталась цела.

Иногда мимо проносятся грузовики. В них молодые люди. Над машинами реют красные флаги. Толпа восторженно приветствует их. Передаются слухи: «Макашов взял мэрию. Наши штурмуют Останкино…».

Передо мной шагают жители Москвы, сегодня ставшие Народом. Вот идет старик лет семидесяти. Он держит палку грозное оружие стариков и пролетариата.
Вот женщина с дочкой.
Вообще, многие здесь с детьми. Люди не боятся. Идут за правдой. Верят в свои силы, в правоту нашего Дела…



…НО в  Останкинском парке уже  спрятаны войска, готовые расстреливать и стариков, вооруженных палками, и женщин с детьми, — всех, кого удастся заманить в ловушку…

Уже ждут приказа экипажи танков, готовые сжечь Парламент.
Сколько им тогда пообещали  серебряников?

Трагедия стала неотвратимой.
Спасти Советскую власть в тот последний радостный день осени — не удалось.
=======================================
=======================================