Мальчишество. Начало

За компанию

Многое в той, уже далекой жизни делалось «за компанию». И проказничали тогда все - беззлобно, наивно, порой обидно – тоже за компанию, и что-то доброе часто делали по той же причине. Отчего так?

Не хотелось отставать, всегда и у всех было желание тянуться за более взрослыми. Ещё чаще мотивом служила обычная, ещё неосознанная мальчишеская гордость, часто никем не замечаемая. А порой что-то делалось из желания познать то, что было скрыто или малым возрастом, или отсутствием знаний. Мальчишки изучали мир взахлеб, используя любую возможность, и не было в этом ничего необычного.

За компанию можно было уехать на электричке в город – просто так, без сопровождения взрослых, без билета и определенной цели. Или переправиться на чьей-то бесхозной, дырявой лодке на левый берег реки просто потому, что кто-то там что-то "вчера увидел". Можно было затеять небольшой велосипедный поход с сомнительным исходом, помочь однокласснику выкопать картошку, не считалось зазорным собирать макулатуру, и всё это – исключительно за компанию. Без друзей – никак, а вместе, да с заводилой – хоть к черту на кулички…

Будучи шестилетним, не особо соображающим ребенком, жарким днем потащился за чуть более старшими мальчишками на речку, «под кладбище». Без спроса у родителей, подчиняясь какой-то солидарности и жажде неведомых приключений. До речки не дошли, остановились на заиленной, поросшей осокой мутноватой калужине, что осталась от разлива. Теплая, прогретая солнцем вода ласкала кожу и купались мы, не замечая времени, дотемна, до костров, до болей в желудке от голода.

Веселой ватагой вернулись домой, где каждого ждало своё наказание. И меня тоже. Помню слезы надрывно всхлипывающей матери, отца, в криках которого не было ни одного цензурного слова и темный угол, в котором отстоял до полуночи. Выпороть меня не смогли, настолько острой была родительская боль возможной потери. И эти материнские слезы были, пожалуй, самым суровым наказанием в жизни…



Бублики

Мальчишками, истерзанными вечной беготней, мы иногда, совсем не часто, прямо из оврага, где находили для себя какие-то занятия, поднимались к улице Нахимова на тогдашней окраине Красных Баков. Там, в небольшом цехе райпо, выпекались вкуснейшие бублики, каких отведать мне больше нигде не доводилось.

Стоя у забора, огораживающего цех, мы вдвоём-втроём жалостливо смотрели на сновавших туда-сюда теток в белых халатах, занятых нелегким пекарским трудом, и в глазах наших читалась такая тоска, такой голод, что не откликнуться на эту мольбу работницы цеха попросту не могли. Нет, мы не были голодны, брюхо каждого было набито щавелем да колхозным горохом, что рос на противоположном склоне оврага. Нас манил запах!

Проходило 20, 40 минут, а может, и целый час, и вот в который уже раз открывалась дверь… Наше терпение вознаграждалось сторицей - кто-то нес несколько свежих, ещё обжигающих ладони бубликов. Плыл аромат над улицей, каркали вездесущие вороны, а мы, упиваясь теплотой теста, жадно оторванного зубами, сидели на бревнышках и сопели от удовольствия…

Нет того цеха. Хлебозавод перебрался на станцию, а там, где лазили мы, пачкая смолой шаровары, в том небольшом помещении обосновался ситроцех. Надо думать, позже другие мальчишки так же бегали к воротам, клянчили – совсем, кстати, не из-за нужды, бутылку-другую «Буратино», и так же после длительного ожидания получали своё. Радовались, упиваясь колючим напитком, хвастались своим удачным походом друзьям…

И всё же мне жаль их. Они не знают, что такое бублик – не магазинный, бездушный и сухой, а тот - горячий, мягкий и духмяный, что когда-то мы держали в своих ручонках…



Колодцы

При отсутствии особых развлечений, колодцы для мальчишек, да и тех, кто постарше, были, извините за тавтологию, кладезем осмысленного времяпрепровождения. Местная шпановатая мелочь облюбовала колодцы как место сбора, встреч, игр – словом, всего того, что позволяло активно общаться, а по вечерам там собиралась молодежь постарше. Свидание у колодца. Звучит несколько по деревенски, но так было…

Колодцев в Баках было около десятка, может, и больше – память многое стирает, и, учитывая рельеф поселка, были они глубокими, темными и гулкими, как пустая пивная бочка. Колодезные крыши можно было увидеть на въезде в Баки, на Свердлова, Нижегородской, Мичурина, на Верхней слободе – все уж и не вспомнить. Колодцы вызывали невольное уважение к тем, кто их строил, не случайно колодешники всегда пользовались и спросом, и уважением. Славились ядровские мастера, с ранней весны до поздней осени занимавшиеся этим отхожим промыслом – где построить, где поправить-почистить.

Водопровод, как инфраструктурное понятие, пришел в поселок к началу шестидесятых, а до того все хозяйственные дела замыкались на колодце. Приготовить нехитрую еду, помыть посуду, постирать, подготовить баню, полить огород – всё это обеспечивали колодцы, реже - река.

Но у пацанвы, кроме восхищения, колодцы вызывали особое чувство – они несли ещё одну функцию – чисто развлекательную. Из спортивных снарядов был доступен в те годы лишь один – турник, поэтому покататься на огромном деревянном колесе, схватившись за парные деревянные ручки, было вполне по душе даже мальчишкам постарше. Кто-то посмелей делал на вОроте «колесо» - прицепившись руками и ногами, совершал полный оборот. Шалили, конечно… И получали по сусалам от взрослых при каждом удобном случае. Например, за то, что каждый хоть раз, но в колодец плевал. На большее не отваживались.

Тем не менее колодцы берегли и взрослые, и дети – сказывалось понимание их важности в обычной, повседневной жизни, и словить хорошего тумака просто потому, что ты без дела заглянул в утробу 50-метрового монстра - это запросто…

Особенно привлекательным для мальчишек был лучкинский колодец, - огромный, с такой же огромной, пожалуй, 100-литровой бадьей. Поднимать в ней воду вручную, даже вдвоем, было невозможно, но и ставить емкость поменьше резона не было – глубина колодца, говорят, превышала 60 метров. Вот и решили мастера сделать бадью побольше, с запасом, а поднимать её «пешком», проворачивая колесо ногами. Вот в этом вОроте, как белки в колесе, как по тропинке, и шагали мальчишки вдвоем-втроем, а то и больше, потому что в одиночку провернуть такую громадину у щуплых мальчишек веса было маловато…

К концу семидесятых, с прокладкой водопроводных сетей, колодцы - заброшенные, заросшие бурьяном, невостребованные, стали ветшать, заколачивались для безопасности досками, а потом и вовсе незаметно, как-то тихо исчезли. Вскоре исчезли с улиц и фигуры с коромыслами на плечах. Вода пришла непосредственно в дома.

Правда, водопроводные колонки, ставшие уже в семидесятых обыденностью, продержались на улицах гораздо меньше, чем колодцы, но это – другая история…



Колонки

Они, колонки, для жителей районного центра были спасением. Вода за 20-50, и даже за 100 метров от дома – это счастье. Так считали многие, обремененные ежедневными походами на колодец. Впрочем, доказательств тому привести нельзя. Кто мог бы подтвердить, тех уже нет – так давно это было…

И все же время меняет не только людей, но и то, что их окружает. От изобилия колонок сегодня осталась малая малость, и то скорее только там, где можно найти беспорядочное скопление бань, да у домов, где живут особенно неуступчивые хозяева, отстаивающие право на наличие привычного и бесплатного поставщика воды.

Зимой колонки преображались, «одетые» кем-то старыми фуфайками, тряпьём, перевязанные крест-накрест веревками – чтобы не перемерзали. Наросты из брызг не подпускали к трубе, валенки тут же примерзали ко льду, но что это меняло? Вода-то нужна…

Долгое время источник водопроводной воды для поселка был один – башня, что и сейчас стоит на Нижегородской, у так называемой «первой» остановки. Закрытая со всех сторон высоким забором, территория башни притягивала сопляков как магнит, но пожилой армянин, «хозяин» башни с фамилией Назарян не упускал случая громко поругаться на вездесущих ребятишек, как-то проникающих сюда. Пожилой? Вряд ли был он тогда пожилым, скорее казался нам таким…

Что же такое в семидесятых была обычная водоразборная колонка?

Жара, июль… Воздух - жирный, липкий, обволакивающий горячим маревом, и не спастись от этого ни в тени, ни в помещениях. По серому от пыли тротуару улицы Нижегородской, в гору, идти тяжело, пот лезет в глаза, и в голове одно: «Где же колонка?» Вот она – в привычном месте, раскаленная от солнца, но… неисправная. Как же дойти до следующей, облизывая несуществующей слюной пересохшие губы?

А следующая – прямо у дороги, низкая, вросшая в землю, и чтобы напиться из неё, нужно нагнуться, но и этого мало! Приходится сесть на корточки, с немалым усилием повернуть вниз тяжелую рукоять, что сбоку, и, увертываясь от брызг, ловить ртом тугую струю обжигающей холодом воды. Влага течет по подбородку, по шее, добирается до живота, но наслаждение от прохлады позволяет не замечать ни намокшие сандалии, ни забрызганные пополам с пылью штаны. Напиться, только бы напиться! Но вода вкусна, долгожданна, и хочется ещё и ещё глотать её, продляя удовольствие.

А через 100 метров – еще одна колонка, и процедура повторяется…

Так ли уж нужны колонки сегодня? Вряд ли. Вода практически у всех в домах, стоит только повернуть кран. Может быть поэтому удовольствие, что испытывали мы тогда, отталкивая друг друга от желанного чугунного источника, не забыть никогда.



Березовый сок

Весной, в апреле, когда только-только появлялись первые проталины, уважающие себя пацаны разбредались по оврагам и ближайшим перелескам, готовясь к сбору березового сока.

Сказать, что он для нас являлся каким-то лакомством - явное преувеличение. Мутный, часто безвкусный, он был не целью, а скорее поводом для весенних мальчишеских вылазок. К тому же в любом продуктовом магазине тех лет березовый сок в запыленных трехлитровых банках стоял повсеместно и долго, поскольку никто и помыслить не мог, что за него кто-то может ещё и платить. Если и покупали этот прозрачно-мутный, чуть сладковатый продукт, то исключительно ради той самой банки. Ну, не было в продаже стеклянной тары, поэтому к осени хозяйки шли на эти траты только ради банок для засолки огурцов.

Мест для добычи березового сока в Красных Баках было немало – овражные березы обеспечивали потребности с лихвой, но был ещё и дендросад, где разгул добытчиков превосходил все мыслимые рамки. Утром, выйдя в школу пораньше, щуплые мальчишки целыми компаниями рассыпались по склонам дендросада, выискивая только им известные места для подрезки деревьев и развешивания бутылок. После школы та же ватага по пути домой непременно сворачивала в дендросад, снимая с веток, вытаскивая из-под прошлогодней листвы заполненные доверху склянки.

Секреты добычи сока у всех были свои, но в итоге всё сводилось к одному – надрезать, приладить, замаскировать. Но маскировка, какой бы она ни была, не могла уберечь добытый сок от шальных, случайных следопытов, что выискивали бутылки и банки лишь с одной целью – перелить накопившуюся влагу в собственную тару.

Методов борьбы с этой наглостью не существовало, кроме одного, но проверенного способа – пописать в специально доступную для взгляда неведомого супостата бутылку для того, чтобы тот, взяв чужое, мог насладиться «настоящим» вкусом. Понятно, что именно воровство порождало такую месть – позорную, неприятную и очень обидную.

Тяга к березовому соку была недолгой – максимум неделю, в течение которой все малолетки упивались им до отвращения, и лишь розовые потеки на коре берез да муравьиная суета вокруг них напоминали о том, что приходит лето…



Горох

Поля вокруг Баков всегда были засеяны. Картофель, капуста, свёкла, пшеница, рож, овес, клевер, горох – линейка была невелика, но всё-таки давала какой-никакой простор для мальчишеских игрищ.

Мы не знали, что будет посеяно на конкретном поле у Чащихи, Лучкина, Богатырихи или Баранихи. Весной трактора проходили свои гектары обезличенно, покрывая подсыхавшую землю сизым дымом, но уже в июле каждый мог узнать, что произрастает на каждом клочке земли. И это было важно.

Если были посеяны зерновые, к осени ожидались большие копны соломы, в которых «выгрызались» ходы, а сверху, с высоты, можно было скатиться по колючему склону в специально собранную копну поменьше.

Свёкла, капуста и картошка интересовала меньше, если вообще кого-то интересовала, ввиду наличия этих продуктов в собственных огородах. Клевер давал подспорье для тех, кто держал кроликов. Конечно, приехать на край поля и скосить сотню квадратных метров нежнейшего клевера – это было и рискованно, и как-то неправильно, но что делать – не ехать же за травой на луга, где также можно было попасть на чей-то участок и получить хороших тумаков.

Больше всего мальчишек интересовал горох. Длинные, зеленые стебли, усыпанные тонкими стручками, манили нас каждый вечер задолго до поры спелости. Бросив в кустах велосипеды, мы рассыпались по краю поля, осматривая каждый куст, и набивали зеленой, не вызревшей массой карманы, пазухи рубашек, какие-то холщовые сумки, точно зная, что через час, после того как мы набьем желудки, большая часть нашей добычи будет высыпана у обочины дороги.

Настоящий, крупный горох появлялся как-то неожиданно. Вроде вчера катались и видели всё те же хилые отростки, и вдруг в очередной приезд на стеблях появлялись пузатые и кривые, как банан, стручки. Раскрыв их, можно было найти тот самый зеленый горох – сочный, мягкий, сытный, с которого уже совсем не так урчало в животе. Мало того, съедались и половинки, те самые «крышки» стручка. Для этого нужно было согнуть их у края - до легкого щелчка, а затем осторожно стянуть тонкую внутреннюю пленку.

…Гороховые поля сторожили, но как-то безысходно, скорее для профилактики. Да и как можно было шугать всё эту мелкоту, при малейшем шорохе садившуюся на велосипеды и удиравшую какими-то тайными тропами через овраги и перелески? Вот уезжал колхозный газон с шумным, лихо матерящимся агрономом или бригадиром, и откуда-то вновь на поле появлялись детские макушки с выцветшими за лето волосами…



Монетки

Он, рынок, был и в шестидесятые. Сегодня в том месте, в проезде Краснобаковской, где она примыкает к улице Нижегородской, об этом ничего уже не напоминает. Слева – ритуальные услуги, справа – огороженная, вылезающая из земли газовая труба. Но когда-то как раз между ними и стоял небольшой деревянный, причем крытый рынок.

Продуваемый всеми ветрами, заметенный снегом, он представлял собой покрытый досками, чуть возвышавшийся помост, ограждение и два ряда прилавков, где торговали мясом, молоком и ещё какими-то овощами-фруктами.

Тепло одетые в немыслимые зипуны, или как там называлась эта верхняя одежда – не вспомнить, в теплые шали, так вот, дородные, колхозного вида тётки лениво перетаптывались около своих свиных голов, окороков, молча наблюдая за тем, как немногочисленный люд обходит все эти богатства. На вопрос «Почем свининка?» отвечали так же лениво, зная, что к вечеру погрузят на санки и увезут назад почти всё, что предназначалось на продажу…

Отчего так? Всё просто. Районный центр – статус чисто административный. Тогда что в деревне, что здесь, в Красных Баках, жизнь протекала в равных измерениях. В каждом дворе был хлевушок, где хрюкала-мычала-кудахтала живность, и так же, как в деревне, по утрам хозяйки выгоняли коров на выпас, чтобы к вечеру гнать хворостиной своих зорек и милок обратно в стойло. Оставляя за собой дымные лепёшки, сытые коровы были ленивы, а назойливые мухи не давали им наслаждаться приближающейся вечерней прохладой…

Поздней осенью, когда землю уже прихватывали морозы, во дворах кололи отъевшихся за сезон поросят. Слышен был лишь шум паяльных ламп и тянулся по улицам уже забытый с прошлого года запах паленой свинячьей шерсти…

В общем, поселок без мяса и молока не жил, поэтому поход на рынок представлял собой больше «выход в люди», когда, пройдясь по дюжине магазинов, магазинчиков и лавчонок, народ на всякий случай заглядывал и на рынок – прикупить свежего мёда или леденцов на деревянной палочке - для ребятишек. Почему-то были эти леденцы чаще всего красными и в форме петуха…

Прошло время... Рынок вне рыночных условий как-то развалился - в буквальном смысле. Хулиганистая детвора, которой заниматься было особенно нечем, ходила на рынок, чтобы поискать под настилом оброненную когда-то и кем-то мелочь, попутно отламывая доски. Потом оказалось, что провисла крыша, а ремонтировать её никто не вызвался. Так, потихоньку, у всех на виду, рынок покосился, а потом с разрешения властей был снесён.

...Почему-то запомнилась рожица мальчишки, выползающего из-под настила - вымазанная землёй, довольная. В ладошке он держал пару найденных монет и радовался, будто отыскал клад. Дома, уж в этом сомнения не было никакого, его ждал отцовский ремень за порванные штаны и крепкая затрещина от матери - за вымазанную грязью курточку. Слёзы и сопли на весь вечер…

Это и была плата за те монетки. Нет, не за монетки, пожалуй. За радость находки…



Аллея

Старожилы, а может быть, кто-то и помоложе, без труда узнают эту коротенькую аллейку из 17 лип, что до сих пор ярким зеленым пятном  украшают улицу Нижегородскую у дома номер 29. Однако ветра, болезни, чья-то варварская рука или какие-то другие причины - кто теперь скажет? – количество деревьев сократили. Вполне возможно, что первоначально, в уже неизвестные нам годы, здесь было высажено и 25, и 30 крохотных, беззащитных саженцев.

Для чего?

Может быть, делалось это в надежде огородить свой дом от шумной и пыльной улицы? Но какие тогда, предположим, лет 80 назад, в поселке машины? Телег и саней было многократно больше …

Для красоты? Но какая красота виделась человеку с лопатой, ковырявшего едва оттаявшую землю для того, чтобы воткнуть в неё голенастые, тощие саженцы липы? Ведь чтобы увидеть результат своей работы, должно было пройти лет 20- 30, а возможно, и гораздо больше. Неужели видел тот неизвестный нам человек, что спустя десятилетия неказистые липки превратятся в большие тенистые деревья, а в июне запах липового цвета будет дурманить головы прохожим?

И всё же эта узенькая, уютная аллейка появилась. Увы, никто не вспомнит даже имя человека, что однажды решил украсить широкую и голую улицу обычными липами. Некому уже вспомнить…

Да, время - вор. Оно вымывает, безжалостно выдергивает из памяти порой не только милые сердцу пустяки, но и то, что, казалось, должно поселиться в памяти навечно. Оно, время, скрывает от нас родных и друзей, фамилии, имена, даты, события, и вот уже тщимся мы вспомнить: «А постой-ка, в каком это году было?.. А как его звали?.. Эээ, погоди-ка, щас, щас…» Нет, не вспомним – забыли напрочь, и нечего копошиться в своей ненадежной, избирательной даже по человеческим меркам памяти. Потому что забыли, а порой даже не знали…

… Эта липовая аллея дорога мне утерянным безвозвратно снимком, сделанным чьей-то неизвестной рукой отцовским фотоаппаратом "Мир" в далёком 1962 году. На ней, в этой аллее, стояли мои родители, молодые, счастливые, им нет и тридцати, у них впереди долгая и трудная жизнь. И здесь же, на фото, был я, несмышленый карапуз, не представляющий, что ещё ждет меня впереди…



Диафильмы

Тот, кто ещё застал эти рулончики фотопленки, упакованные в алюминиевые круглые баночки, поймет, что для ребятишек шестидесятых-семидесятых они составляли бесценное богатство. В любой семье, на деревянной этажерке или в углу шкафа баночки не валялись, а именно лежали, дожидаясь своего вечернего часа. Понятно, что обладатель фильмоскопа мог беспрепятственно выменивать у друзей то, что ещё не видел, что было наиболее интересно.

Простой, пятирублевый тогдашний гаджет – фильмоскоп - собрал вокруг себя не только мелюзгу в три-четыре года, но и тех, кто постарше, а семейные просмотры диафильмов становились в ряд с посещением кинотеатра. Может быть потому, что экран, которым часто служила выбеленная печь или обычная простыня, повешенная на гвоздики, а также окружавшая нас темнота напоминали именно о совместном, общем и достаточно «взрослом» киносеансе?

Одному смотреть диафильм, даже интересный, и даже новый, было скучно. Почему? Всё просто. Совместный просмотр сопровождался многочисленными комментариями, обсуждениями, смехом, спорами, ведь звукового сопровождения не было, и этот естественный фон никому не мешал. А вот приглушенный, порожденный самой обстановкой действа шепот был тем камертоном, что настраивал всех на внимательное, детальное разглядывание очередного кадра. Если кто-то хотел рассмотреть ещё минуту, «ещё чуть-чуть», его желание выполнялось даже вопреки недовольным возгласам «Давай дальше!» Но спешить было некуда, и пластмассовая ручка перемотки кадров ждала...

О чем были они, эти черно-белые и цветные целлулоидные ленты, о чем рассказывали?

Сказки, исторические хроники, путешествия, сжатые донельзя сюжеты рассказов советских писателей – они вмещали всё, что только могло быть запечатлено в неподвижном кадре размером 36 на 24 миллиметра. Интересно, что эта вынужденная статичность никого не раздражала, ведь она позволяла подробно рассмотреть детали, неспешно прочитать текст, осмыслить нарисованное.

Баночки с диафильмами продавались повсеместно – в отделе культтоваров универмага, газетном киоске, на почте, а порой встречались даже в продуктовых магазинах. Тяга к автономному, пусть и такому суррогатному просмотру, утолялась обменом, целенаправленным поиском, порой наивным воровством – не для себя же стащил, для всех...

Массовое распространение телевизоров заменило диафильмы не скоро. Вечерами, когда только и можно было собраться всем вместе, телепрограммы были «взрослыми», кусочки мультфильмов по вечерам появились лишь в конце семидесятых в программе «Спокойной ночи, малыши», а видеомагнитофоны ещё не были изобретены. Тем не менее исход диафильмов был хотя и длинным, но безболезненным. Они перекочевали сначала в кладовки, потом в сараи, а через десяток лет – на свалки, как, например, старые, тяжелые грампластинки и игольчатые граммофоны.

Начиналась эра продвинутой электроники, и старым, добрым, безгласым диафильмам места в ней не нашлось…



Хулиганы

Сосед наш, по фамилии Зеленцов, всю жизнь, сколько помню, шоферил на вечно пердящем, вонючем самосвале. Каждый вечер возвращались машины в дорожный участок неподалеку от нашего дома, на Нижегородской. Автобусная остановка, кстати, и сейчас имеет то же название, хотя никаких дорожников там давно уже нет.

Соседский самосвал в обед, да и по вечерам, после работы, привычно стоял у дома, рядом с воротами в гараж в ожидании очередного рейса. Нам иногда даже позволялось лазить по этой ржавой железяке. Но однажды вместо пропахшей бензином колымаги у дома соседа появилась новенькая, бледно-голубая «двадцать первая» «Волга», которые в поселке можно было перечесть на пальцах одной руки. Её, эту «Волгу», «дали» местным дорожникам, а водителем, стало быть, назначили беззлобного соседа Зеленцова...

Прижимая носы к стеклам, мы долго изучали внутренности машины, крикливо обсуждали, сколько она может «выжать», но через пару дней привыкли к блестевшей на солнце шикарной легковушке и продолжали свои мальчишеские игры.

Кто нас тогда надоумил привязывать к гайке нитку, а на другой конец - петушиное перо, теперь не вспомнить. Но простая забава эта, когда подбрасываешь гайку вверх, а она по непредсказуемой дуге планирует вниз, раскручивая перо, нам очень нравилась. Ничто не предвещало беды, но однажды подкинутая вверх гайка по неумелости бросавшего спланировала не на

пыльную дорогу, не в заросли крапивы, не за соседский забор, а прямёхонько на капот новенькой «Волги».

Курившие неподалеку мужички, подскочив к машине, стали разглядывать довольно глубокую вмятину, ощупывать её пальцами, а потом этот Зеленцов, повернувшись к нам, с угрозой прошипел: «Кто, щенки?» Виновато поглядывая то на мужиков, то друг на друга, мы насупились, сдерживая слёзы и вытирали вмиг покрасневшие носы. Но хулигана не нашли – куда там, кто же сознается?

По сегодняшним меркам за такую провинность могли быть и серьёзные разборки, и какая-никакая компенсация, но тогда всё было проще. Разумеется, Зеленцов рассказал о случившемся родителям, причем родителям всех тех, кто участвовал в невиданном безобразии. Тем же вечером, а кого-то и на следующий день, всю нашу компанию - всех до единого, наказали вполне привычно – ремень, никакого телевизора и никаких гулянок «на неделю».

Впрочем, обошлось без последнего. Мы стали чуть потише, перебрались на какое-то время в другое местечко, но ещё долго Зеленцов, выйдя из дома и увидев кого-то, грозил в нашу сторону крючковатым промасленным пальцем…



"Репатрианты"

На углу Свободы и Шоссейной, ближе к плотине, стоит маленький домик. Он стоит здесь много, очень много лет. Был ветхой, маленькой развалюхой, собранный из бросового материала, сейчас выглядит вполне прилично. Когда- то, 60 лет назад, здесь жил со своей семьей худощавый высокий человек по имени Пётр с доброй фамилией Хорошавин.

Родители мои определенным образом с ним были знакомы, по праздникам заходили в гости, выпивали самогоночку за небогатым для 60-х годов столом, о чем-то разговаривали. Мне, малолетке, доставались какие-то конфеты, пироги-ватрушки, и сейчас-то я понимаю, насколько оправдывал Петр Хорошавин свою фамилию.

… А потом «дядя Петя» исчез. Вместе с семьёй – женой из местных и сыном-одногодком. Мы больше не заходили в гости, да и он не появлялся, но мальчишеского интереса не хватило на то, чтобы узнавать какие-то подробности. Пропал и пропал… Однако как-то прозвучало: «Мы едем к Петру. В гости», а из разговоров я понял, что едем в далекий город Одессу.

Поездка состоялась, были множество фотографий и, конечно же, впечатления, несколько уже затертые – а что взять с 10-летнего мальчишки; но по приезду мне было строго сказано – лишнего не болтать! На все вопросы звучал один короткий ответ с непонятным словом «репатриант»…

Трудно спустя столько лет сказать, что привело десятка два людей с незнакомыми для Красных Баков фамилиями, в том числе Петра Хорошавина, к отъезду из родной Украины в далекие Красные Баки. Может быть, строгость веры, может быть, какие-то послевоенные подозрения властей или другие причины для высылки… Никто теперь не ответит, но обрусевшие потомки тех репатриантов до сих пор живут в Красных Баках, носят фамилии предков и считают поселок родным.

И ещё одно можно сказать точно: человеком Петр Хорошавин был хорошим. Хотя и "репатриантом"...



Велосипед

Довольно размеренное, сонное движение транспорта по улицам Красных Баков давало возможность подрастающей детворе спокойно и без каких-либо происшествий кататься по пыльным дорогам на самом демократичном транспорте - велосипедах. Двухколесные друзья тогда были во дворе каждого уважающего себя мальчишки.

Полноразмерный «Урал», а не какой-то там девчачий «Орленок» - вот верх мечтания любого пацана, поэтому обладателя нового, а не ржавого и скрипучего велосипеда принимали в компанию добродушно, но с некой завистью. Блестящие рама, крылья, никелированные педали и руль сверкали на солнце и прокатиться на новеньком велике хотелось всем.

Собирались в кружок, хмыкали, трогая ещё не покрытую пылью крашеную сталь, проверяли какие-то углы и «восьмерки», переворачивали велосипед «вверх ногами», чтобы понять, насколько драндулет готов к ежедневной эксплуатации. Последующие регулировка, подтяжка гаек, натяжение цепи и подкачка шин – всё это делалось сообща, пока кто-то из более старших не говорил: «Ну, теперь езди!»

Ездили, не соблюдая никаких правил – просто ездили, что, впрочем, с лихвой компенсировалось малым наличием машин на дорогах. Могли, сломя голову, «на скорость» прокатиться от «дорожной» остановки до памятника на площади Свободы и назад, не встретив ни одной машины, и лишь тревожное кудахтанье гулявших по обочинам Нижегородской улицы кур сопровождало эту орущую кавалькаду.

Любая поломка у всех вызывала зуд - каждому хотелось залезть в самые кишки обветренной железяки для того, чтобы найти причину какого-нибудь хруста, скрипа или вихляния. Часто находили и чинили, но ещё чаще прибегали к помощи отцов и более опытных знакомых, хотя разбирали-собирали любой узел собственного велосипеда с завязанными глазами…

Может быть потому, что знали каждую царапину не только на своём, но и на соседском велосипеде, их не особо воровали, но если такое случалось, искали пропажу целыми компаниями. Часто находили – брошенными в кустах, на обочине, у соседнего магазина. Кто-то велик «тырил», просто так - покатался десяток минут и бросал, не желая быть застигнутым врасплох.

А вот насосы и сумки с инструментами, что прикреплялись к раме или седлу, а также колесные ниппели воровались нещадно, без всякого стеснения. Воровались у всех, всегда и часто совершенно бесцельно, потому что у каждого был свой инструментарий, свои запасные части, но, в нашем представлении, это никому не давало повода бренчать при езде гаечными ключами, явно бахвалясь их наличием.

Относились к такому воровству терпимо: сегодня у меня, завтра – я, и логика эта даже не подвергалась никакому сомнению, хотя если за воровством заставали, оплеуха настигала мгновенно, да и матерок по улице разносился совсем не детский…

Сегодня покупка велосипеда – процедура будничная, и приобретается он всё чаще в понятных утилитарных целях – для передвижения, для здоровья, но никак не для заполнения огромного количества свободного времени и мальчишечьих нужд. Крутить педали «просто так» стало не модно, и этот рационализм, похоже, теперь навсегда.



Воришки

Мальчуганы всегда имели свой кодекс, который нарушался редко, и всё потому, что в этой малолетней среде каким-то непостижимым образом соблюдались некоторые табу. Никем и нигде не прописанные, они, тем не менее, вкладывались нашим окружением в голову без учебников и нотаций: нельзя, значит - нельзя!

Нельзя было красть. Воровство десяти копеек из кармана куртки в школьной раздевалке было громким ЧП, расследованием которого нередко руководил даже директор школы. Сумма пустяшная, это понимали все, тем не менее сам факт – возмутительный, и даже в какой-то степени наглый, не давал покоя долгое время. Злоумышленника чаще всего не находили, и это давало повод проявить свой криминальный талант другим воришкам. Но когда злодея обнаруживали, возмущение било через край.

Классный час, пионерское собрание, общешкольная линейка, родительское собрание, педсовет – где только не обсуждалось поведение оступившегося или, чаще всего, уже закоренелого малолетнего преступника. Беседы, увещевания, примеры людей, скатившихся по этой «кривой дорожке», ни к чему не приводили. В некоторых личностях клептомания жила, казалось, с рождения.

Для большинства мальчишек нельзя было стащить что-то из портфеля одноклассника. Такое мелкое крысятничество осуждалось и явно презиралось, но в классе для малолетнего воришки проступок особых последствий не влёк. Сообщали потихоньку родителям, если таковые могли адекватно воспринять ситуацию, а бывало, разбирали происшествие прямо в классе, не вынося сор из избы.

Считалось позорным украсть что-то в магазине. Булка, пирожок, спички, воздушный шарик , тетрадь – разницы не было. Неодобрение сквозило в глазах каждого, кто узнавал об этом, и часто, даже имея возможность что-то стащить, мальчишки не делали этого, потому что друзья не похвалят…

Удивительно, но эти нравственные запреты не действовали «на улице». Увести у соседа, тем более у приятеля, велосипед, хотя бы и для смеха – это запросто, а потом поставить его, где взял; потихоньку прикарманить интересную железяку от какого-то агрегата, прихватить в библиотеке понравившийся журнал – никто почему-то не видел в этом воровства.

«Стибрить» - едва ли не самое популярное словечко в подростковых компаниях тех лет, и могло завести оно довольно далеко. Как-то через дырявую крышу пробралась в строительный склад компания в 5-6 человек. Ничего интересного там не было, разве что ящики с брезентовыми рукавицами. Их и набрали, кто сколько смог – по упаковке, по две. Однако уже на следующий день вокруг склада ходил человек в погонах, расспрашивал сначала взрослых, потом дошел и до нас, восьмилеток, но мы, не сговариваясь, и даже не плача, ни в чём не признались. А вечером подкинули ненужную нашу брезентовую добычу к дверям склада.

Кому-то такой прививки хватило на всю жизнь…



Баня

Морозный воздух сух и шершав, как доска, снег звонко и упруго скрипит под валенками, обутыми «на босу ногу», в руках – два неполных ведра воды, непослушно расплескивающейся при каждом движении. По тропинке, вниз, на склон оврага, идти легко, брызгающая из ведер вода оставляет за собой на тропинке замерзающие шлепки, и по ним видно – кто, куда и сколько раз уже сбегал за водой…

Вода нужна в баню, и сходить на колонку надо не раз, и не два… Заполнить водой бак, торчащий из печи, бочку, тазы, тазики и прочие емкости – дело долгое. Заниматься этим нет никакого желания, но час назад отцовский окрик: «Ты куда? А воду кто носить будет?» останавливает у самой двери. Черт, сбегал к другу...

Шляпки фигурных гвоздиков на обивке двери уже не просто серебрятся, а покрыты крохотными стрелами инея. Да, холодно на улице, под тридцать, и идти никуда не хочется, но, как ни крути, пришлось. Баня – дело серьёзное.

Варежки быстро намокают, превращаясь в хрустящую корку, но пальцам пока не зябко. Да и с чего бы – третий раз бегу только… Под горку легко, а вот подниматься становится что-то тяжеловато. И всё равно, вытирая со лба пот, надо опять поставить ведро на корку, замерзшую вокруг колонки, и опять нести вёдра по тропинке туда – в уже наполняющийся дымным теплом предбанник. И так – и пять, и десять раз…

…Вечер, кто-то будит, тряся за плечо: «Вставай, в баню пошли». Ещё сонный, нашариваю на печке заботливо высушенные мамой валенки, надеваю свитерок и коротковатое уже пальтишко. Вместе с клубами тёплого воздуха исчезаю в темноте вслед за отцом. У него в руках хитрый фонарик, который горит только если постоянно, как резиновую грушу, сжимать и разжимать корпус. Свет вялый, как и жужжание, но тропинку видно.

Скрип петель, холодная, как чугунная печь, скамейка, воняющая керосиновая лампа в углу с каким-то мигающим покойницким светом, отцовские матюги по поводу разбухшей от влаги двери – этот ритуал повторяется из раза в раз, и хочется, чтобы он оставался неизменным, как и жар, что мгновенно возникает, если кинуть на каменку «полкофшичка» воды.

Отец парится долго, упрямо, несколько раз, бывало и пять-шесть, с отдыхом в крохотном промерзшем предбаннике. Я в это время тру мочалкой невидимую грязь, с нетерпением и ужасом ожидая, когда очередь лезть на полок дойдет и до меня.

Первый шлепок веника – неожиданно горячий - самый ненавистный. А потом, уже через несколько секунд, мир постепенно меняется, истошный крик застревает в горле, и, несмотря на обжигающий воздух, хочется испытать этот жар ещё и ещё, с опаской наблюдая за жилистым отцовским руками, легко орудующими веником.

Эта приятная пытка температурой останавливается неожиданно: «Что, нормально? Беги, подыши». Кивок в ответ, и - быстрей, быстрей в предбанник - плюхнуться на скамейку, кем-то заботливо застеленную половиком...

Обессилено бредя под колючими порывами ветра домой, думалось только об одном: как завтра, счастливый, с ломотой по всему телу, я проснусь, и не вставая из теплой постели буду слушать радио: «Пионерскую зорьку», а потом «Клуб знаменитых капитанов» или «Театр у микрофона»... И никто не станет меня дёргать – всё, что требовалось, я сделал вчера, в субботу…

…Проходя зимним солнечным днём мимо бань, что так плотно жмутся друг к другу вдоль оврагов поселка, вижу, как пыхтят они в морозное небо большими светлыми клубами, и вспоминаю свою баню – старенькую, покосившуюся, щелястую, с тропинкой в замерзших лепешках воды.

Это было, кажется, так недавно. Всего-то одну жизнь назад…



Игры

Тогдашнее время – довольно бедное. Это касалось и социальной обустроенности,  и семейного быта, и неизбежно – детского времяпрепровождения. Развлечения были скудны, но поверьте, ничуть не менее разнообразны и увлекательны, нежели те, которые есть у детишек нынешних лет.

Наверное, давно следовало бы рассказать не только о том, чем занимались мальчишки 60-70-х в свободное время, но и отдельно - об играх. Нет, не настольных, не шахматах-шашках и ходилках-бродилках, которые в широкой мальчишеской среде и тогда были редкостью, а об уличных, в которых участвовали и трое-пятеро, и компании по десятку, а то и более человек. Разумеется, всегда были популярны футбол и хоккей, лыжи и даже обычный турник, но даже он требовал соперничества, а значит, компании.

Сегодня трудно поверить, но тогда родительский окрик: "Не пойдешь гулять! " по поводу очередного «косяка» был серьезным наказанием. Причина проста - вся, как сейчас говорят, "движуха", была именно на улице, за домашним порогом. А дома что? Скука. Радио и телевизор, в лучшем случае какое-то увлечение вроде выпиливания лобзиком.

Кружки и секции существовали и тогда - в школах, клубах, Доме пионеров, но не о них сегодня речь, а о самом распространенном детском отдыхе – уличных играх. Они, игры, те же прятки, жмурки, испорченный телефон, не требовали никакого инвентаря или его минимум, который находился повсюду, буквально под ногами. «Двенадцать записок» - одна из них, могла продолжаться и час, и два, вовлекая в свору орущих ребятишек всё новых и новых участников. «Стрелы» тоже не требовали никаких особых организационных усилий, как и игры с обычным, тогда ещё резиновым мячом.

«Хали-хало», «Штендер», «Картошка», «Вышибалы» - названия могли отличаться в зависимости от компании, нет смысла пересказывать и правила - на разных улицах они могли быть своими, но суть была одна – максимум сообразительности, ловкости и движения. В беспрестанной игровой суете можно было провести весь день, сбегав до дома лишь затем, чтобы отрезать горбушку ржаного, или как мы говорили, «черного» хлеба, полить её растительным маслом, посыпать крупной солью и так же, на бегу, съесть. Слово «обедать» среди молодежи как-то не приживалось.

Были игры и поспокойнее. Сопливая пацанва 8-12 лет особо выделяла "Ножички" с немыслимыми правилами и обязательным наличием у каждого участника собственного перочинного ножа. Кстати, статус мальчишки часто определялся не возрастом, не длиной клинка, а виртуозным владением ножа, который из разных позиций должен воткнуться в круг, очерченный на земле.

Игр было множество, но, откровенно говоря,  не все они считались родителям безобидными. Мальчишки постарше совершенно незаметно втягивались в карточные игры, сначала безобидные, в дурака – подкидного, переводного и прочих,  а затем и в более серьёзные. Покер и вист в сельской среде не культивировались ввиду сложности и явной буржуазности, и всё же особо продвинутые, уже взрослые, могли расписать пульку в кинга, обычно на интерес, изредка – на мелочевку. Впрочем, в тогдашней среде не было картежной игры, круче всем и каждому известного «козла».

 Те, кто обладали особыми талантами и склонностями, могли сыграть в 21, буру, трыну и так далее - на деньги. Играли скрытно, вдалеке от посторонних глаз, чужаков в компанию не пускали. Как благодарных зрителей иногда терпели малолеток, ловя их восхищенные взгляды в случае удачи. Ставки были, разумеется, копеечные, но особо везучие могли за вечер выиграть и несколько рублей. Но картежное счастье изменчиво, поэтому в следующий день, во время встречи ослепленной алчностью шпаны, выигранное неизменно перетекало в карманы других везунчиков.

Счастливое, безмятежное время…



Понаехавшие

Чуть выше пересечения Мичурина и Нижегородской стоит дом, в котором когда-то жили вполне бойкие пенсионеры, к которым каждое лето приезжал внук. Внук не простой – из Москвы. Мы ждали его с нетерпением.

Помимо того, что был он из столицы - само по себе весомый аргумент для безграничного авторитета, у пацана был совсем не заносчивый нрав, и умел он многое – рисовать, музицировать на откуда-то взявшейся губной гармошке, знал немало странных «городских» игр, но главное – много рассказывал о Москве.

В перерывах между играми он как бы невзначай говорил о Красной площади, Мавзолее, загадочных ГУМе и Детском мире, поездках на метро, невероятных автобусах и речных трамвайчиках. Много чего рассказывал, а мы – стайка пацанов, слушали эти рассказы, открыв рты. Особенно невероятным для нас было то, что в метро можно было ездить на эскалаторе сколько угодно раз, и всё – за пятачок. Удивительно!

Не нравилось нам только то, что он не принимал многие наши игры. Беззлобно смеялся над нами, подшучивал, кивал головой, но сторонился. Мы казались ему глуповатыми, хотя сегодня понятно, что для него наш мир попросту был несколько иным, чем тот, московский.

Полной противоположностью были два брата – погодки, что приезжали на лето из Горького. Даже в наши устоявшиеся игры они умели внести крупинку авантюризма, бесшабашности, а порой и наглости. Именно они научили нас собирать пустые бутылки, коих по улицам было не счесть, а потом сдавать их в ближайшем магазине.

С их приездом мы не знали недостатка в карманных деньгах, а значит, в лимонаде, сладостях и даже – какой ужас - в сигаретах! Курили не мы – они, но сопричастность к запретным вещам делала нас такими же, как нам казалось, хулиганами, как и эти два сорванца. Мы регулярно ходили в кино, где каждый тратил по 10 копеек за сеанс, покупали ненужные никому вещицы – просто так, чтобы купить, и наслаждались этим мотовством до той поры, пока братья не уезжали в Горький.

С их отъездом «пружина», заводившая нас, ослабевала, нам было лень бегать по улицам и злачным местам в поисках стеклотары, так что потихоньку всё входило в своё, устоявшееся и очень привычное сонное русло.

Сегодня-то понятно, что все мы были разными - продуктом среды, в которой жили, воспитывались, в которой приобретали привычки, а значит, и характер. Оба наших горьковских знакомых закончили плохо, что, в общем-то, стало следствием их авантюрных наклонностей, а вот паренёк из Москвы, надо полагать, в этой жизни не затерялся.

Ну и хорошо…



Кубики

Купальный сезон для детворы начинался совсем не в июне-июле. Он начинался ровно тогда, когда река оголяла пески, что наметались чуть ниже филиала лесокомбината.

В ямах и заводях, которые в изобилии можно было увидеть после половодья, оставалась вода - холодная, мутная, еще не отстоявшаяся, но к началу мая велосипеды наши уже катили по Шоссейной туда – к поросшим кустами «кубикам». Откуда название – понять невозможно, но это никого и не интересовало…

Что манило нас туда, к стылой, едва прогретой скудным весенним солнцем воде, до сих пор непонятно. Разведя костер, раздевшись догола, мы сначала почему-то грелись у огня в надежде собрать тепло, а потом, съёжившись, лезли в эту воду, зажав своё скудное достоинство в ладошки.

Купание было недолгим. Окунувшись в обжигающую воду, мы быстро выскакивали на сыроватый песок и, скрючившись, нависали над дымным костром. Посиневшая, в мурашках кожа, зеленые сопли, вдруг начавшийся «дристун» - ничто нас не смущало. Главное было окунуться, и, немедленно выскочив, согреться для продолжения купания.

Мы курили. Но не отцовские, украденные втихаря папиросы, а просохшие корни, что оголялись вокруг. Курили все – и те, кто постарше, и самая мелочь, Кашляли, задыхались от вонючего дыма, но гордость и бравада не позволяли сказать, что удовольствия не получали никакого.

Кубики открывались каждый год в разное время. Остановить начало «сезона» могли только затянувшееся половодье, ещё не растаявший лед, или, допустим, внезапно выпавший снег. Но проходило два-три дня, стихал ветер, прояснялось небо, и шустрые разведчики уже высматривали проходы к возможным местам купания. Если собиралась, наконец, компания, гурьбой шли или ехали туда – в кубики.

Проходили пара недель, и купаться можно было уже на пляже. Компания рассыпалась, потому что для кого-то на пляж в виду малолетства дорога была заказана, а кто-то шел туда смело, невзирая получить парёху от родителей.

Мы прощались с кубиками до следующего сезона…



Музей

Классе, наверное, в четвертом, в далекие уже 70-е годы, школьные друзья затащили меня в Краснобаковский музей – довольно растрепанное здание с покосившимся тамбуром, где скрипучие двери проталкивали входящего неимоверной по размерам металлической пружиной.

Тусклый свет, покосившиеся полы, фанерные перегородки и незнакомый запах создавали ореол таинственности даже больше, чем сами немногочисленные и разномастные экспонаты – прялки, ржавые железяки, пожелтевшие фотографии, откуда-то взявшийся зуб мамонта и чучела птиц, изготовленные неизвестным мне тогда таксидермистом Николаем Сергеевым. Тишина музея завораживала…

В углу, за картонной перегородкой, сидел пожилой человек, что-то записывая в толстую тетрадь, освещенную нелепой даже здесь от своей старости настольной лампой. Коротко взглянув, человек поднялся, взял в руки деревянную указку и, ни о чем не спрашивая, словно мы заранее договаривались о встрече, он повел нас, троих мальчишек, по тесному лабиринту «экспозиций», рассказывая о старине и о людях, живших когда-то…

Спустя несколько лет, когда был уже потерян счет моим визитам в это здание, я узнал, что директора музея зовут Николай Галактионович Тумаков, что когда-то был он директором Краснобаковской школы и имеет звание «Заслуженный учитель школы РСФСР». Оказалось, еще работая в школе, Н.Г.Тумаков начал собирать разрозненные сведения об истории края, попутно добывая по деревням и селам нехитрые экспонаты. Выйдя на пенсию, он и создал районный краеведческий музей, который вначале помещался в одном из кабинетов бывшего здания райкома партии, а затем долгие годы – в том самом здании, где я впервые и увидел Николая Галактионовича.

Очно мы познакомились гораздо позже, в восьмидесятых, когда свели нас общие дела, связанные с «воспитанием молодежи». Но истинное значение того, что совершил краевед Тумаков, узнал я, лишь прикоснувшись к его рукописям. Год за годом, факт за фактом по крупицам собирал Николай Галактионович историю Поветлужья, надеясь, что когда-то его усилия у последующих поколений отзовутся если не знаниями, то интересом и любовью к родным местам. Думаю, рассказывая о местной топонимике, раскрывая секреты названий деревенек Базаниха, Дерино, Усольцево и десятков других, Н.Г.Тумаков сделал для патриотического воспитания ничуть не меньше, чем местная комсомольская организация или школьный курс истории…

Прошло много лет с тех пор, как ушел из жизни Николай Галактионович, но в Краснобаковском историко-краеведческом музее бережно хранятся его труды, последователи продолжают начатую школьным учителем работу. Музей сегодня совсем другой – в другом здании, светлый, просторный, с множеством экспозиций, здесь регулярно готовятся к выпуску новые публикации и книги, о чем так мечтал его основатель. И лишь дверная пружина на входе – столь же упругая, как и в далекие 70-е годы, будто экспонат, напоминает мне о первом посещение музея…



Самолет

Небогатая событиями жизнь поселка иногда раскрашивалась поистине небывалыми событиями. То привезут зоопарк, в том числе и слона, который часа три-четыре неспешно шагал от Ветлужской до Баков в окружении гурьбы зевак, то случится нелепая автомобильная авария, и это при тихоходной-то поселковой жизни, то начнется какая-нибудь стройка, где всё надо было исследовать, разузнать, а то и что-то стащить – пусть и моток веревки…

Но для мальчишек той поры всё это было хотя и любопытным, но никак не сказывалось на дне следующем, не влияло на их интересы. Подумаешь – слон!.. И лишь одно поднимало на велосипеды всю малолетнюю округу – прилетевший на поле за Богатырихой самолет.

Прилетал, как правило, санитарный биплан Ан-2, рокот его мотора был слышен издалека, а если самолет начинал делать круг над поселком, все знали – будет садиться! Спешно запихивая в рот недоеденный кусок хлеба или выпрыгивая из каких-то сараев, мальчишки велосипедной кавалькадой ехали к Лучкину, пролетали, неистово крутя педали, спуск к Богатырихе и, поднявшись в гору, искали глазами уже севшую машину.

Кто-то из летчиков, недовольно поглядывая на приближающихся, все же разрешал потрогать прохладные крылья, подробно рассмотреть колеса, и тут и там слышались непонятные слова – «шасси», «элероны», «штурвал»,«растяжки»…

Самолет улетал, все возвращались домой, но на следующий день в Дом пионеров, стоящий когда-то на месте нынешнего ангара у КБО, в кружок авиамоделирования тянулась очередная порция пацанов. Там, в деревянной пыльной тишине, по стенам и на веревках под потолком размещались почти настоящие самолеты, которые даже могли летать. Да, приходили с интересом, но кто-то бросал новое увлечение почти сразу, не желая мириться с бумажными, на резиновой «тяге» самолетиками, а кто-то прикипал надолго.

Старший брат моего друга однажды, отучившись в лётном, приехал в лейтенантском кителе с красивыми погонами и рассказывал нам о тонкостях летной службы, о вертолетах, маршрутах, прокладке курса, а еще один знакомый, уже взрослый, уехал служить куда-то на Север, в тайгу, да так и остался там, раз в пяток лет навещая стариков-родителей. Оба они прошли тот кружок - от бумажных самолетиков до тяжелых, звенящих в небе моделей.

Но меня небо не приняло. Хотя позже полетал я на самолетах сверх всякой меры…



Гаджеты

Для шестидесятых-семидесятых выбор устройств, так или иначе делающих жизнь удобней и радостней, был небогат. Пожалуй, стоит вспомнить о наиболее востребованных и доступных «гаджетах» того времени. Начать надо с радио.

Сегодня трудно представить, что радиоточка в квартире или частном доме была неотъемлемым атрибутом советской жизни. Даже строительство жилья – ведомственного или государственного, подразумевало обязательное подключение жилья к радиолинии. И тому есть вполне прозаические причины.

Поначалу, в тридцатых годах прошлого века, на столбах - в городах, крупных населенных пунктах, а затем и на деревенских улицах, появились уличные громкоговорители, похожие на граммофонные трубы. Ставились они для банального информирования населения, поднятия духа советского человека, и в немалой степени способствовали идеологизации общества. Кинофильмы тех лет дают представление об этом.

С течением времени розетки для репродуктора, который представлял собой большую черную тарелку на стене, появились в городских квартирах и постепенно дошли до многих, даже самых дальних уголков страны. Доступные радиоприёмники, сначала ламповые, пришли в квартиры к концу пятидесятых, транзисторные – десятилетием позже.

Разветвленная проводная радиосеть СССР не просто заполняла информационный вакуум и позволяла быть в курсе последних новостей. Бубнящая со стены с утра и до поздней ночи пластмассовая коробочка дарила людям различные тематические передачи, музыку, радиоспектакли, и по вечерам неплохо скрашивала нехитрый быт. Таким образом, радио несло не только идеологемы, но и культуру.

Сколько всего можно было почерпнуть за несколько часов пребывания у радио! Учитывая совершенно разновозрастную аудиторию слушателей, программная редакция умело составляла очередность передач, стараясь разнообразить тематику, учитывать даже время трансляции. «С добрым утром!», «Пионерская зорька», «Радионяня», «Клуб знаменитых капитанов», «КОАПП», «В стране литературных героев» - всё это программы, заслужившие любовь радиослушателей самых разных лет. Но для людей постарше особо любимыми были программы «В рабочий полдень», «Театр у микрофона» и «Встреча с песней» с Виктором Татарским, голос которого знала вся страна.

Как ни странно, но даже молодежь находила в радиопередачах свой интерес. Да и где тогда можно было что-то узнать? Газеты? Мальчишки их не читали, а вот, например, выступления тех самых вокально-инструментальных ансамблей, которые позже стали называть «группами», по радио можно было услышать чаще, чем по телевидению.

О том, что из некогда популярных «Самоцветов» ушли несколько музыкантов и создали новый коллектив, я узнал именно по радио. Тогда же был объявлен конкурс на лучшее название, а чуть позже этот «радиоконкурс», явил новый ВИА с названием «Пламя».

Однажды поздним зимним вечером 1976 года именно по радио удалось услышать беседу с композитором Давидом Тухмановым, где речь шла о новой грампластинке с непонятным и крайне необычным названием «По волне моей памяти». В программе прозвучала добрая половина песен этого диска, непохожих на всё то, что звучало раньше. Как «это» пропустили в эфир бдительные редакторы – непонятно. Сам диск появился в продаже лишь полгода спустя, и был для многих редкостью необычайной.

…К сожалению, поколению, родившемуся в семидесятых-восьмидесятых, названия радиопрограмм того времени уже ничего не скажут. Очень жаль. В них было много человечности, доброты, выдумки и огромного профессионализма. Таких - умных, тонких, бережных программ сегодня не готовят ни на радио, ни на ТВ…



Телефон

Из родственных нынешнему времени гаджетов тех лет нельзя не вспомнить телефон. Разумеется, стационарный - тот, у кого он был установлен дома.

Стоял он чаще всего в прихожей, и этому были нехитрые и вполне рациональные объяснения. Например, то, что именно прихожая в многоквартирных домах вела на лестничную клетку, где и старались проложить телефонный провод. Также прихожая являлась местом, куда чаще всего выходили все комнаты – и кухня, и гостиная, которую многие почему-то называли «зало», и спальня. Поэтому где бы ни застал вас телефонный звонок, подойти к аппарату можно было без лишних шагов из комнаты в комнату.

Была и ещё одна причина. Хотя телефон в семидесятые роскошью уже не был, тем не менее платить ежемесячно «рупь писят» абонентской платы многим не особо хотелось. Да и зачем, если сходить к соседям и вызвать «скорую», уточнить расписание или сделать какой-то иной звонок было довольно просто и в целом не возбранялось. Поэтому телефон именно в прихожей, учитывая довольно частые просьбы соседей позвонить – долгая примета тех лет.

1972 год. Благодаря моему нытью в квартире телефон всё-таки появился – светло-серый аппарат с обычным дисковым номеронабирателем. Появился просто – написали заявку, и через пару дней монтер сделал всё, что нужно. Телефонная станция, тогда ещё аналоговая, обладала большим резервом свободных номеров, поэтому заплатив 1 рубль 40 копеек за установку и 5 рублей за сам аппарат, человек подключался к новым цивилизационным возможностям.

Наличие домашнего телефона никак не говорило о роскошестве, не повышало социальный статус, тем не менее у тех, кто домашний телефон был, что-то незаметно менялось. Даже у мелюзги, не говоря о взрослых, резко расширялись, как бы сейчас сказали, коммуникационные возможности.

Впрочем, что сравнивать… Мир шагнул так далеко, что нынешний телефон вобрал в себя десятки, а может быть, и сотни ранее неизвестных функций, необычайно расширив возможности человека. Если сегодня кто-то забудет телефон, даже самый простой, кнопочный, дома, то день пойдет совершенно иначе. Разве не так?



Магнитофон

Это чудо долгое время было редкостью. В нашей мальчишеской среде первый магнитофон появился у одного из приятелей – тяжелая монофоническая «Яуза» с четвертой и девятой скоростями и микрофоном МК-1. По тем временам вполне рабочий аппарат для домашнего пользования. Правда, было несколько «но».

Был аппарат довольно неуклюжим, тихим, и, главное - на нем нечего было слушать.

Приятель мой – увлеченный балбес, поэтому сразу довольно подробно изучил теле- и радиопрограммы и несколько дней свободное время посвящал записи всего, что могло быть ему интересным. Однако неделя-другая такого рвения быстро надоела, и он с удовольствием на выходные отдал магнитофон мне.

Первое, что я сделал – прослушал уже записанную катушку. Невообразимый винегрет из «Голубого огонька», концерта к Дню милиции, каких-то случайных записей юмористов, программы «В рабочий полдень» создавали «кашу», которую слушать было невозможно. Я решил тоже что-то записать, но системно. Несколько вечеров помогли дождаться каких-то тематических музыкальных программ, и запись пошла. Впрочем, всё то же – Ротару, Кобзон, Ненашева, Пьеха, Мулерман, Хиль и ещё добрый десяток не очень знакомых нынешнему поколению эстрадных звезд того времени. «Хиты» были мелодичными, добрыми, со смыслом, потому что в основе песен лежали не тексты, а стихи…

Это первое знакомство с электроникой не прошло даром. Из заработанных летом денег было выделено 105 рублей и в Горьком, в магазине «Юный техник», что находился недалеко от станции «Варя», был куплен некондиционный магнитофон «Романтик». В чём подвох этой «недоделанности», так никто и не понял, хотя в магнитофонных внутренностях поковырялся один из признанных в Баках авторитетов - радиолюбителей. Никаких болезней он не обнаружил. Словом, магнитофон – пузатый, блестевший пластмассовыми боками, служил мне много лет, сопровождал все вечеринки и вылазки на природу, пережил несколько усовершенствований и сдался только с приобретением вертушки.

Потом были магнитофоны получше - «Астры», «Ноты» и аппараты классом выше, появились приличная акустика и возможность записывать музыку с самых разных носителей, но той радости, что давал мне долгое время старенький и неуклюжий «Романтик», как-то уже и не случалось.



Телевизор

Телевидение в дома жителей поселка входило неспешно. К концу шестидесятых редкие линзовые

приемники, которые я успел ещё посмотреть у соседей, стали заменять более продвинутые ламповые черно-белые «Чайки» горьковского завода.

Покупался телевизор, и к нему какими-то умельцами делалась большая, рогатая, как грабли, телевизионная антенна. Затем привозилась откуда-то из леса длинная, максимальной высоты мачта, которая с помощью лебедок, соседей и очень неприличных слов ставилась во дворе. Частенько в процессе установки антенна падала, ломая свои латунные отражатели, и после ремонта процесс установки начинался сначала.

Мало установить антенну, её необходимо было настроить, поворачивая мачту вокруг своей оси. Но это делалось уже легко. Затем укреплялись проволочные растяжки, которые удерживали антенну от падения при порывах ветра.

В комнате, на длинных, как у страуса, но четырех ногах, телевизор размещался в самом доступном для зрителей месте. Днем – накрытый нарядной салфеткой, чтобы экран «не выгорал», он был главным предметом интерьера. Каждый вечер для просмотра передач – всех, что шли в эфире, собирались соседи, у которых телевизора еще не было. Это время запомнилось тем, что уже затемно раздавался стук в дверь, и чей-то, пока неведомый голос, произносил: «Нам бы кино посмотреть. Сегодня «Зигзаг удачи» идет». В итоге набивалась целая толпа и взрослых, и детей, что не считалось чем-то ненормальным. Просто так было, и воспринималось как должное…

Телепрограмма, которую поначалу выстригали из центральных газет, сразу внимательно изучалась и всё, что было обязательно к просмотру, отмечалось авторучкой. Чаще всего - «х/ф», что означало «художественный фильм». Голубые огоньки, редкие КВНы, международные панорамы и прочее телевизионное действо, кому что нравилось, отмечались также – чтобы не проморгать. Ежедневно программа телепередач несколько раз зачитывалась дикторами и эти напоминания были совсем не лишними.

Увы – тогда всего лишь один канал работал с утра до 14 часов, затем был перерыв, и к вечеру трансляция возобновлялась. Разнообразия не замечалось – новости, программа «Время», публицистика – всё выдержано в строгих правилах, никаких вольностей. Скучно, предсказуемо, и всё же это было лучше, чем ничего…

Читать делее МАЛЬЧИШЕСТВО. Такое время:  http://proza.ru/2022/04/21/330