Бардачок историй. Рассказ 2. Монах на кухне

До конца рабочей смены оставалось еще часа три, когда Серега сказал мне по рации: «Слушай, там возле тебя на развилке клиент интересный, с большим багажом. Может, заберешь его?»

Ехать было всего ничего, да и любопытно стало, чем же так интересен этот пассажир. Подъезжаю на место и вижу – стоит человек в рясе, в черном колпаке, с длинной жидкой бородкой. Монах! А рядом с ним шесть огромных рюкзаков в половину его роста каждый. И как он их только дотащил?

Стали мы загружать его добро в машину. Три рюкзака с грехом пополам запихнули в багажник, остальные в салон на заднее сиденье. А монах сел впереди.

- Куда едем? – спрашиваю.

- Мне бы куда-то переночевать, – смиренно так отвечает. – Только в гостиницу я не пойду.

- Почему? – удивился я.

- Нечисто там, людей много, и вообще я в помещении не ночую, - категорично ответил необычный клиент.

- Вот те раз, – говорю. – А где же ты ночуешь?

- На улице, - простодушно сказал монах. – Только под открытым небом.

- Хм, ну, тогда поехали ко мне. - предложил я. – Я как раз дом строю. Разместим тебя как-нибудь.

Деваться ему было некуда, и он согласился.

Приехали ко мне, стали выгружать его тюки. Ох, и тяжеленные были! Как мешок с картошкой каждый.

- Пошли в дом, - говорю. – Пока расположишься, отдохнешь. А я смену поеду заканчивать.

- Я без хозяина не могу в чужом доме, - не соглашается мой гость. – Я на улице тебя подожду.

Уговаривать его было бесполезно, пришлось оставить его во дворе со всей его поклажей. Хорошо, что лето было.

Через пару часов возвращаюсь домой, а он меня ждет. Сидит на одном из своих рюкзаков, ветерок полы его черной рясы колышет.

- Ну, пошли внутрь что ли? – говорю. – Умоешься, переоденешься да поужинаем хоть.

- А можно я прямо здесь, во дворе расположусь? - спросил он с надеждой в голосе.

Я не смог сдержать улыбки.

- Да тут же ходят все мимо. Видишь, у меня пока ни забора, ни ограждения никакого нет. Да, и соседи не поймут, расспросами потом замучают. Ну, и не могу я вот так человека на улице оставить. Мало ли что!

- Ладно, - вздохнул монах. – С Божьей помощью!

Мы затащили в дом его имущество. Я гостя сразу на кухню провел. Это было единственное готовое место в моем недострое.

- Вот, - говорю, - располагайся здесь.

- А, может, я все-таки на улице? Я уже десять лет на улице ночую. – взмолился гость.

- Погоди, - отвечаю, - будешь ты сейчас, как на улице.

Я распахнул настежь окно. В кухню ворвался свежий поток прохладного вечернего воздуха.

- Вот прямо у окна располагайся. У нас ночи холодные.

Монах расстегнул один из своих рюкзаков, вынул оттуда внушительных размеров оленью шкуру и расстелил ее у окна.

«Ишь ты, - подумал я, - не в первый раз на Севере, значит».

И вышел из кухни, чтобы не мешать. А самому, конечно, интересно, что он дальше делать будет.

А гость мой расставил по всей кухне иконы, свечи зажег церковные. Я мельком глянул в приоткрытую дверь – смотрю, стоит он на коленях на своей шкуре перед образами и молится, то и дело лбом к полу припадает.

- Сынок! А что же ты не сказал, что у тебя гости? – вечернюю молитву прервал зычный голос моей матери.

Она, как это часто бывало, решила зайти ко мне перед сном, обменяться новостями. Благо, идти не далеко – у них с отцом дом на соседнем участке был.

- Ой, а кто это? – удивленно спросила она, с любопытством заглядывая в кухню.

Я поднес указательный палец к губам – мол, давай не будем мешать человеку, и шепотом объяснил ей, что к чему.

Мать всплеснула руками.

- Ты хоть накормил его? – громким шепотом спросила она.

- Да не успел еще. Мы вот только сами в дом зашли, - отвечаю.

- Ну, разве так можно? – завозмущалась мать. – Парень с такой дороги, с такими тяжестями! Вон какой худой, и в чем там душа только держится?! Я сейчас!

И убежала к себе.

Вернулась через несколько минут с горячими котлетами, отварной картошкой, капусты квашеной принесла. Не обращая внимания на молящегося, поставила всю эту снедь на кухонный стол и скомандовала:

- А, ну-ка милый, давай-ка поешь!

Монах слегка опешил от такого напора. По дому пошли умопомрачительные запахи. Но он и не подал виду, что голоден.

- Спасибо, не надо. Не надо! Мне нельзя! – бормотал он, потупив взгляд.

- Это как так нельзя? – не унималась мать. - Устал ведь с дороги! И как ты такой худенький такую тяжесть один тащил? Ой! А ряса-то вся изорвалась, давай снимай, я зашью быстренько!

И, не дожидаясь ответа, ухватилась за полы потрепанной в дороге одежи. Монах отпрянул от нее, не переставая бормотать:

- Ох, спасибо! Да не нужно! Я сам! Господи, спаси!

- Ну, скажи ты хоть ему! – обратилась мать уже ко мне. – Неприлично таким оборванцем ходить.

- А действительно, одежду не помешало бы починить, - неуверенно произнес я. – У меня мама – мастерица на все руки, раз-раз и готово будет.

Монах, по-видимому, пришел в ужас от мысли, что придется раздеться, да еще и перед женщиной. Он отпрянул в сторону, с двух сторон сжав в кулаки изрядно потрепанную рясу.

- Да ладно тебе скромничать, все свои же! – пошла в наступление мать. – Снимай, говорю!

И они закружили по кухне. Она к нему, он – от нее. Тогда мать решила сменить стратегию.

- Я сейчас! – и опять умчалась к себе.

Вернулась с игольницей и нитками.

- Раз такой стеснительный, я прямо на тебе зашью! – сказала она, затягивая на конце нитки узелок.

Секунда, и она очутилась у ног монаха, крепко схватив его за рясу. Тот, понимал – соверши он одно резкое движение, и кусок рясы останется в сильной руке, обнажив его исподнее, и перестал оказывать сопротивление. Он стоял смирно, прикрыв веки и еле заметно шевеля губами – только бородка подергивалась в такт немым словам.

Через несколько минут ряса была аккуратно зашита, мать сделала последний стежок и, довольная своей работой, чикнула нитку ножницами.

- Ну, вот! Теперь хоть на человека стал похож. Еще бы погладить! – вопросительно взглянула она на монаха.

- Мам, не надо, – сказал я. – Ему еще завтра дорога предстоит, все равно изомнется.

- Спасибо-спасибо… Этого достаточно! Храни вас Господь! - тихо попятился назад монах.

- Ну, хоть сядьте, поешьте! – сокрушенно вздохнула мать. – Сын, покорми уже человека! – и подмигнула мне – Ты же завтра выходной? Я утром зайду. Доброй ночи!

И вышла за дверь.

- Ты на мать не обижайся, - сказал я монаху. – Она всегда такая заботливая. Ты ж мне ровесник почти, считай, тоже сын. Хоть и временный.

- Господь с тобой, обида – это грех, - тихо пробормотал он.

- Мы же с тобой так и не познакомились. Как тебя зовут? – спрашиваю.

- Гриша я в миру, - опустив глаза, сказал монах.

- Так, Гриша, давай все-таки поужинаем. – настоял я. – Я ведь никаких обетов не давал.

И мы сели за стол. Я положил на тарелку пару картофелин и горсть квашеной капусты. Поставил перед Гришей. Он робко ковырнул свою трапезу вилкой, не глядя, как я наворачиваю материны котлеты, щедро выдавливая на них майонез.

- Расскажи хоть, как ты к этому пришел-то? Ну, к монашеству… – прожевав спросил я.

Он поднял на меня свои огромные голубые глаза.

- Обещание держу, - тихо произнес он. – За спасение мое.

И он рассказал мне историю, которая случилась десять лет назад. Он тогда служил на северном флоте. И как-то раз пошли они с сослуживцами на службу в храм. И не понятно, что уж там случилось, то ли диверсия какая, то ли просто несчастный случай, но прогремел в храме взрыв. Многие погибли, кого-то тяжело ранило, а ему – ничего!

- Понимаешь, меня как будто на руках кто-то вынес за дверь! Ни царапины на мне не было. Встал и пошел.

- И подался в монахи… - вынес я свое неуместное заключение.

- Да, постригся, - кивнул Гриша. – Десять лет уже в Соловецком монастыре живу.

- А в наши края тебя каким ветром занесло? - спрашиваю. – Миссионерские дела?

- Нет, - ответил он. – От мирского отвлечься. Я каждый год стараюсь уходить в какие-нибудь глухие места. Ничего не отвлекает от молитвы, от единения с Господом.

- Ладно бы, какие-то леса густые были, красивые, - удивился я. – Так у нас же тут голая тундра, да еще и гнус со дня на день поднимется, успевай отмахиваться. Мне бы точно не до единения было.

- В том-то и дело, что только во время сильного преодоления оно и достигается, - слегка улыбнулся Гриша своей грустной обезоруживающей улыбкой. – Ведь чем легче что-то достается, тем оно меньше ценится. И радости меньше приносит.

- А зачем тебе столько вещей с собой? Тебе же, вроде, мало для жизни надо? Тоже для преодоления? – хмыкнул я.

- Именно, - на полном серьезе ответил Гриша.

С минуту мы молчали, позвякивая вилками о тарелки.

- Слушай, а с женщинами ты не… - и я запнулся, поняв, что задал оскорбительный вопрос.

Григорий, впрочем, не оскорбился, только глаза свои ясные опустил и рукой рядом с собой замахал, словно отгоняя назойливую муху.

- Обет безбрачия у меня. Господи, помилуй меня грешного!

И я решил, что хватит на сегодня расспросов. Оставил гостя на кухне, а сам отправился в свою «келью» - недостроенную комнату с прямоугольной дырой в стене вместо окна, с голыми фанерными стенами и горой инструментов в углу.

Я лежал на шаткой раскладушке и думал о своем необычном пассажире и нашем разговоре. На самом деле, мы с ним были очень похожи, хоть я и близко не был воцерковленным человеком… Я так же, как и он, любил подолгу бывать на природе, любил ходить в горы, любил рыбачить. Иной раз сидишь на привале после долгого перехода, смотришь на бурную горную реку и чувствуешь, как она у тебя из души все лишнее вымывает: какие-то пустые разговоры и споры, никчемные обиды – все уносит с собой чистейшая вода, безжалостно разбивая о крутые пороги.

Я, сам не желая себе в этом признаться, имел своеобразный обет безбрачия – семьи не было, уже почти десять лет, как развелся, а второй половины и на горизонте не было. Строить дом было трудно. Каждый день я гнул спину и таскал тяжести, в то время как знакомые выбивали у начальства служебные квартиры. А что, тратиться на покупку не надо, и крыша над головой есть. А я строил свой маленький личный храм. И был в нем счастлив. Наверное, это и имел в виду Гриша, сказав, что наибольшую радость приносит только то, что получено тяжелым трудом…

Я проснулся рано, часов в семь, заглянул на кухню, а моего постояльца нет! Вещи все были на месте. Вышел во двор, смотрю – Гриша бежит, в своей бессменной рясе. Подбежал ко мне, румяный, слегка запыхавшийся.

- Ты что, на пробежке был? – удивился я.

- Да, я каждый день ее устраиваю, - ответил Гриша, на вдохе поднимая руки, а на выдохе опуская. – Мне надо форму поддерживать. А то без спины могу скоро остаться. Мне так Федор Конюхов сказал. Посоветовал укреплять мышечный корсет.

- Тот самый Конюхов? – не поверил я. – Да ну!

- А что тебя так удивляет? Ты же знаешь, что он не только путешественник, но еще и священник? А святых мест в России много, вот и довелось мне с ним однажды повстречаться.

Когда мы зашли в дом, Гриша, порывшись в одном из своих бездонных рюкзаков, достал книгу Федора Конюхова «Океан – моя обитель». На титульном листе красовалась подпись автора.

- Ух ты! – выдохнул я.

Конюхов был моим давним кумиром, и книга, которую я держал в руках, была для меня, пожалуй, как Евангелие для Гриши.

- Я тебе ее дарю, - великодушно сказал он. – Пусть останется от меня на память.

- Спасибо, - сказал я, убирая бесценный подарок на книжную полку.

Вскоре на пороге появилась мать с какими-то пакетами и заговорщицки посмотрела на меня.

- Ребят, я там у нас стол на веранде накрыла. Так, ничего особенного, чаек и каша постная на воде. Для тебя, Гриша, специально сварила.

Гриша, опустив глаза, снова стал благодарить и отказываться. Но я все-таки уговорил его пойти позавтракать, а мать осталась у меня. Когда мы ушли, она достала из пакетов разную еду, заботливо разложенную по контейнерам, и потихоньку рассовала их по Гришиным рюкзакам…

- Послушай, Гриша, я ведь так и не спросил, а как ты до нас добрался? – спросил я, зачерпнув ложку горячей каши.

- На поезде, - ответил он.

- А как же… Ну, эти твои убеждения, ограничения, обеты? – удивился я. - Ведь три дня ехать все-таки, столько людей, уж где-где, а в поездах наших точно нечисто. Одни вахтовики чего стоят – пьют, матерятся, а бывает, и дерутся…

- Так я в тамбуре ехал, - простодушно ответил Гриша.

- Как? Все три дня? – я не переставал удивляться этому человеку.

- Да, и спал там же, на сумках. Я привык. – улыбнулся он. - Люди очень хорошие в вагоне попались, понимающие. Не ходили там, не курили. К столу вот звали всю дорогу.

- Да уж, тебя очень хочется накормить, - не удержался я от шутки.

Настало время собираться в дорогу. Гриша запаковал все свои иконы, оленью шкуру и прочие вещи, поблагодарил мать, и мы, загрузив в машину его тяжелую мирскую ношу вдвое больше его собственного веса, поехали на причал. Грише предстояло несколько дней плыть на теплоходе вверх по течению, еще дальше на Север.

- Сколько ты там пробудешь? – спросил я, когда мы выгрузились в речном порту.

- Три недели. Можно я тебе по возвращении позвоню? Мне нужно будет на вокзал добираться.

- Звони, конечно! Я тебя встречу и отвезу.

- Храни тебя Господь! – сказал Гриша и поволок свои рюкзаки по трапу теплохода.

Признаться, я очень беспокоился за него. Без палатки, без оружия, в тундре, на открытой местности… На него могли напасть дикие звери, и на помощь позвать некого. Но, конечно же, ничего с Гришей не случилось. Хранимый молитвой и небом, он, спустя три недели, вдохновленный и обновленный, вернулся в город.

Глаза его светились необычайным добрым светом, это было особенно заметно на загоревшем под летним северным солнцем лице.

Ряса его, конечно же, весьма поистрепалась, но зашивать в этот раз было некому – нам нужно было сразу выдвигаться на вокзал. Перед тем как загрузить баулы в машину, Гриша достал из них несколько пластиковых контейнеров из-под еды, которой его тайком снабдила в дорогу мать.

- Извини, они не мытые, - смущенно сказал он.

- Да брось ты, отмоем, - махнул рукой я.

Уже дома, после того, как посадил Гришу на поезд, я достал эти контейнеры, чтобы помыть. И только тогда заметил, что все их края пообкусаны мелкими зубками. Конечно же, Гриша не притронулся к материной еде, зато с удовольствием угощал ей тундровых грызунов и мелких хищников.

Я мыл посуду и размышлял, почему так в жизни устроено. Животные чувствуют себя одинаково хорошо - как получив легкое пропитание, так и добыв его на утомительной охоте. А человеку, чтобы испытать истинное счастье, нужно обязательно добиться, преодолеть, смочь. Наверное, все мы немного монахи – на таком трудном и долгом пути к себе.