А следок-то остался

В ветхой неприбранной комнате сидели друг против друг друга два старых человека. Возраст в зрелые годы – понятие ускользающее, поэтому на первый взгляд оба старика были ровесниками трудных послевоенных лет, да и выглядели они, пожалуй, с той, ещё не до конца разрушенной временем «пороховой» крепостью, характерной для поколения юных советских пятидесятников, родившихся в результате безжалостного прелюбодеяния войны и мира.
Крепко запечатлелись в повзрослевших ребячьих сознаниях дворовые игры, в которых папы в запылённых шлемах гнали фашистскую нечисть до самого Берлина, а мамы без устали работали по шестнадцать часов на фабриках и заводах. «Всё для фронта, всё для победы!» – шептали они, падая в изнеможении прямо у фрезерных станин. Падали так же, как их героические мужья – папы! – падали под градом встречных пуль, освобождая русский Смоленск или белорусский Витебск…
– Ну что, брат, Григорий, много ли ты нажил от своей долгой и честной жизни? – спросил старик товарища, расставляя рюмашки.
– Не скажи, брат, не скажи! – отозвался тот, отпирая перочинным ножиком поллитровку «Путинки». – Есть что доложить по команде.
Григорий поднял указательный палец вверх и горько усмехнулся:
– Токмо, как на всё энто взглянуть, с какой, бишь, стороны – вопрос! Сегодня ты герой и освободитель, завтра – тюремщик и вертухай…
– Ты это брось! – вспылил его собеседник. – Мы люди подневольные, Нам говорят: надо – знать, надо! И молчок!
– Э-э, нет! – Григорий налил. – «Молчок» твой я не разумею. Чокнемся, друже!
Чокнулись.
  – Дурак ты, Гриша. До трёх ноликов дожил, а всё поперёк прёшь. Ну, точно дурак!
– Сам ты дурак! Вспомни, как Прагу гусеницами утюжил в шестьдесят восьмом. Что, много правды на перед;к намотал, освободитель хренов?
– Не, ну ты и впрямь дурак! Пойми, я ж офицером был, старлей – лицо подневольное. Нету моей вины на том злобстве!
– Вот-вот, – Григорий сдвинул брови, – ты и есть дурачок: право на жисть получил, а прожил бесправно, как собака. Та хоть брешет на чужое, а ты и этого не смеешь!
– Не зли, Гриша, я ж встрепенуться могу! Ты меня с собой не ровняй. Это тебя, дурака, не проймёшь. Говоришь тебе сто раз: «Дурак, он и есть – дурак!», а тебе всё, как с гуся вода.  Я ж…
Старлей поперхнулся, лицо его побагровело, кулаки сжались, как тогда, в Праге.
– Что, милок, злобушка подступила? Ай-я-яй, наливай! – беспечно ухмыльнулся в усы Григорий, не замечая перемены в поведении товарища. – Да и как заметишь, – подумал он, – если к тебе самому багрОвица подступила. От водки зарделась думка, аль беседушка попала впросак? Не поздновато ль, мил-дружок, в жарёнки доигрывать? Пей да на покой – жисть не переиграешь!
Вздохнул Гриша, разлил остаточек по рюмашкам. Вдруг товарищ его, сидевший дотоле смирно и не злобствуя, оскалился зверюгою, поднялся во весь переломанный свой рост да как…
Не отпуская горлышко «Путинки», Гриша едва успел выставить кулак навстречу старлееву четырёхпалому* кулаку, несущемуся прямиком на Гришину переносицу. «А-а-а!» – одновременно вскрикнули от боли оба старичка, когда их кулаки схлопнулись друг с другом, и огромное напольное зеркало взорвалось, рассыпаясь на сотни острых и безжалостных, как время, осколков.
Слава богу, никто из собеседников не пострадал. Единственное, один из осколков цапанул острием этикетку на бутылке и вымарал первую заглавную букву из названия этого любимого в народе ликёро-водочного дурмана.   

Прим.
*Большой палец старлей потерял в 1968 году в Праге при весьма «забавных» обстоятельствах. Когда советские танки остановились на площади святого Вацлава (попросту – на Вацлаваке), танкисты открыли люки и выбрались перекурить да полюбоваться завоёванной столицей. Старлей особенно загляделся на Староместскую ратушу и, решив выразить своё восхищение памятником средневековой архитектуры, поднял вверх большой палец со словами: «Годится – беру!» Пока он с довольным видом пялился на товарищей, к танку подскочила небольшая чешская дворовая собачонка. В два прыжка она оказалась на башне и, запрокинув лапы на плечи курящего старлея, откусила его поднятый вверх палец. Шуму было! Началась стрельба. Несколько пуль попало в стену ратуши.
Позже пулевые отметины заделали, но одну, самую глубокую оставили в память о собаке-патриотке. И теперь экскурсоводы, гуляя с туристами по Вацлаваку, подводят группы любопытствующих к ратуше и предлагают каждому вложить большой палец в пулевое отверстие, аки неверующий Фома вкладывал персты в рану Спасителя. Но если евангельская история подтверждает акт божественного Воскресения, то раненая стена повествует о том, что увидел Спаситель в аду, а именно – грешный следок 1968 года.