Холод. Часть 2

2.
Я снова начинаю мёрзнуть. В спальном помещении - полумрак. Если бы не это обстоятельство, мне кажется, я смог бы при каждом своём выдохе, видеть пар белесыми облачками вылетающий из моего рта.
Койки стоят у нас в два этажа, двадцать с одной стороны двухстворчатых дверей, ещё двадцать - с другой. Моя кровать почти в центре, на втором этаже. Узкое окошко, в виде длинного прямоугольника расположено слева, точно посередине между нижней спинкой моей кровати и верхней Андрона Пахомова, молчаливого, угрюмого парня, чья койка находится сразу за моей. Несмотря на то, что в окне двойные рамы, плотно законопаченные ватой, оклеенные бумагой в несколько слоёв и толстенные стёкла, на него даже смотреть холодно. Потому что сразу представляешь, что творится там, снаружи. Я изо всех сил стараюсь не смотреть на окно, но взгляд помимо моей воли, то и дело обращается туда.
Окно мутно подсвечивается старым фонарём, стоящим у входа в спальный корпус и мне кажется ещё немного и оно начнёт звенеть от промозглого и заунывно-холодного ветра, беснующегося снаружи.
Я плотнее укутываюсь в синее, солдатское одеяло и пытаюсь дотянуться носком до чуть тёплой батареи, увешенной носками и трусами. Что-то тяжёлое и влажное падает мне на ноги. Это то, что не поместилось на сушилках. Но неважно, где вы будете сушить свои вещи. Одинаково плохо сохнут они везде.
Это происходит из-за сырости, от которой невозможно скрыться. Разве что в котельной, но туда таким салобонам, как я, ходу нет. Сырость пришла вместе с холодом и расположилась у нас по-хозяйски. Если честно, то я даже не знаю, что хуже: сырость с её чёрной плесенью, тяжёлым, удушающим, густо-сырым запахом или стылый, парализующий движение и даже всякую мысль холод, от которого, как и от сырости невозможно укрыться нигде.
Холод пробирает непросто до костей, до самого мозга. Он блокирует любой порыв к активности. Я когда-то читал фантастический рассказ, где люди на космическом корабле долгое время находились в анабиозе. Это такое состояние, в которое вводится организм для приостановки и как бы замораживания его жизнедеятельности. Мне почему-то кажется, что оно очень похоже на наше теперешнее. Поэтому мне даже нравится, что мы так много работаем и тренируемся. В мастерских и спортзале хотя бы на время забываешь о холоде.
В мастерских, все мы подчиняемся воспитателям, они выдают наряды, следят за дисциплиной и выполнением нормы. На втором месте физподготовка. С пятого класса, вводятся нормативы, которым необходимо соответствовать. Те, кто с этим не справляется, получают штрафные баллы и отрабатывают их на самых унизительных работах: уборке территории, классных помещений, навоза на ферме; а ещё в прачечной, на сортировке грязного белья и чистке санузлов.
Уроки, понятное дело, у нас тоже проводятся, но роль учёбы всё-таки третьестепенная и носит больше, как бы это сказать, прикладной характер.
Вообще распорядок наш такой: после шестичасового, ежедневного подъёма, утреннего построения, часовой спортивной разминки и завтрака, мы занимаемся в школе с девяти утра до часу дня. После чего мы оставляем учебные классы вплоть до завтрашнего дня, идём в столовую на обед, а затем до пяти вечера трудимся в мастерских.
Очень быстро покончив с лёгким ужином, с шести до половины девятого мы переходим под руководство тренеров и занимаемся в спортзалах под наблюдением всё тех же воспитателей, многие из которых являются чернопогонниками. С половины девятого до половины десятого - политчас, после чего - 30 минут личного времени до отбоя: привести себя или вещи в порядок, постирать, написать письмо. Но последнее делают только младшие, пятиклашки, например. У нас почти никто писем не пишет, даже те, кто из-за штрафных баллов оказывается в красной зоне. Потому что всё исходящее из учреждения проходит чернопогонную цензуру. А кому охота, чтобы твои письма читали?
Итак, я принял решение бежать на Юг. Учебный год всё равно скоро заканчивался, мы уже были аттестованы, и со дня на день должна была начаться трёхмесячная трудовая практика.
План мой в самых общих чертах - выглядел так: самое главное, и оно же самое сложное - это добраться до любой населённой точки Большого Юга и разыскать дядю Андрея. Он ведь не может жить там с семьёй нелегально, на политчасе нам рассказывали, что все беженцы, желающие получить официальный статус, обязаны пройти регистрацию.
Конечно, иммиграция не приветствовалась, но и не воспрещалась, как ещё недавно. И хоть таких людей, решивших переехать на ту сторону Юга, всё ещё называли предателями, но поезда с беженцами, ходили исправно, не реже двух раз в месяц.
И ещё: мой дядя Андрей - не предатель, я это точно знаю. Он просто не был согласен с тем, что стало происходить в стране. И он пытался говорить об этом, но ему не давали. Его сняли с работы, дважды арестовывали, а потом вообще предложили уехать. Он так и поступил. Я думаю, не потому, что он испугался. Дядя Андрей пошёл на это ради своей семьи.
И стал ждать своей очереди на Южный поезд. Ах да, вы, наверное, не знаете, но так просто на этот поезд не попасть. Сначала нужно встать в очередь и получить номер. А для этого нужно пройти кучу тестов, то есть проще говоря - отбор. Человека ведь нужно проверить: ничего ли он не должен, не нарушил ли закон, а теперь пытается скрыться.
Ну, и прочее. Честно говоря, я не очень-то в теме. Тем более что взрослые по понятным причинам стараются об этом особенно не распространяться. Я только вроде слышал, что этих очередей несколько. Больных там или, например, кредитованных ставят на очередь, кажется, совсем на других условиях. У дяди и тёти, я знаю, были пятизначные номера. И выезда они ждали несколько месяцев, хотя могли уехать раньше. Им предлагали, но дядя отказался и ждал на общих основаниях.
Так что, я уверен - он не станет нарушать закон и обязательно зарегистрируется, а это значит, что найти их будет всё-таки возможно.
А когда ему станет известно, что его любимая сестра в больнице, и вообще всё становится только хуже, он обязательно нам поможет. Я в этом не сомневаюсь, потому что мой дядя очень хороший человек.
Ну а если ничего не выйдет… Что ж, тогда я вернусь… И даже если меня хватятся, то всегда можно сказать, что я заблудился, нарвавшись на лагерь беглых, потому как нарочно петлял, запутывая следы.
Но лучше, конечно, не попадаться, потому что, если поймут, что я вешаю лапшу на уши, то в таком случае меня непременно передадут школьному комитету, заведут дело и попаду я в списки неблагонадёжных, а если ты попал в эти списки, тогда… Одним словом, пиши пропало…
И в трудовом лагере ты уже будешь совсем на другом счету, и на иных условиях. И паёк, соответственно, будет совсем другим. Если находясь в общей группе, ты ещё относительно волен в своих передвижениях, в свободное от работы время, конечно, то в спецгруппе, а тем более в красной зоне, такая вольность тебе может разве что присниться.
Я видел ребят из так называемого ГУКа, - группы усиленного контроля - и они кое-что порассказали о том, что представляет собой на практике усиленный контроль. Например, Сеньку по кличке Мороз, я даже не сразу узнал, хотя знакомы мы были с четвёртого класса, когда начинается трудовая повинность в школе и три месяца своего первого трудового лагеря провели в одном отряде.
Так вот, мне показалось, что Сенька в ГУКе пробыл не три месяца, а три года, так он изменился. Не то, чтобы он стал выглядеть намного старше, он просто казался... другим. И поломанный нос здесь был совсем не причём. Если не обращать внимания на его торчащие уши и веснушки на носу, то он был похож на взрослого. Причём, на больного и не очень молодого взрослого. А глаза… Глаза у Сеньки казались и вовсе старыми. Мне было даже жутковато поначалу, пока не привык. Скажете, так не бывает?А я вот поклясться могу, что это чистая правда.
Итак, я успокаивал себя тем, что в самом крайнем случае, у меня неплохие шансы успеть, пока отстающие исправляют свои незачёты, а отряды в трудовом лагере ещё только формируются. В таких пересменках почти всегда имеет место определённый беспорядок и хороший зазор для решения важных дел. Ну это на тот случай, если что-то пойдёт не так и придётся вернуться. Бросить тут маму и самому остаться на Юге, такое мне даже не приходило в голову.
Я надеялся, что в школе, где я успешно прошёл аттестацию за седьмой класс посчитают, что я в семье, (и об этом я тоже заранее побеспокоился), а отец решит, что я в школе. Если, конечно он вообще заметит моё отсутствие.
Ему сейчас не до меня. И это не вчера началось. Я пару раз видел его с той женщиной, чернопогонницей. В то время мама была ещё дома. А когда месяц назад я приехал домой в воскресенье после школьной шестидневки, то увидел в ванной несколько женских штучек.
Они принадлежали не маме. Это точно. И я перестал приезжать домой, оставался и работал в мастерских с Петровичем, зарабатывал бонусы, а это может повлиять в хорошем, разумеется, смысле и на распределение по предстоящей трудовой практике, и на годовую аттестацию, в целом.
Так что ничего страшного, нас таких немало остаётся каждую неделю, человек тридцать-сорок, наверное, не меньше. А некоторые, такие, как Женька, мой друг, живут тут постоянно. Так что искать меня особенно-то и некому.
Жаль только, что отец даже и не попытался узнать, что со мной. Маму он тоже не навещал, она не хотела говорить, но я понял это, по её уклончивым ответам, когда мы говорим с ней по больничному телефону.
К больным у нас, даже не инфекционным, посетителей не допускают. Мне странно, когда мама говорит, что когда-то это было не так. И хотя я знаю, что вряд ли мама стала бы обманывать меня, но мне слабо верится в это.
Потому что, когда мои бабушка и дедушка по очереди оказались в больнице, да так и не вышли оттуда, никто из нашей семьи не смог туда попасть. И когда Женькины родители попали в аварию, а затем в травматологию, к ним тоже никого не пускали, хотя к инфекционке они никакого отношения не имели и все тесты у них были в порядке.
К тому же, школьников, нас то есть, проверяют особенно тщательно, а кроме Женьки к его родителям никто и не пытался попасть. Но больше он их, кстати, так и не увидел.
С Женькой мы знакомы с пятого класса, и хотя он младше меня, ему только летом будет двенадцать, он и Саня - мои лучшие друзья. Они отличные пацаны. Надёжные, преданные, и не трусы.
Мы сдружились на практике в позапрошлом году, когда толстого Даню, по кличке Хома, поймали с телефоном, в котором был выход в интернет.
А это, как известно, очень серьёзное нарушение и даже не одно, а целых два. Само по себе не санкционированное пользование телефоном несёт наказание. Как минимум, десять штрафных баллов, а тут ещё и интернет! Да за это можно не только в спецгруппу, но и вообще в красную зону угодить!
А это жёсткая вещь. Это значит, что на ближайший месяц вам закроют выходы куда бы то ни было и работать вы будете в одиночке, не имея возможности покинуть свой отсек ни на минуту. В спецгруппе, условия очень тяжёлые, но там хоть можно передвигаться, видеть людей, разговаривать.
А в красной зоне человек совершенно один. Ему оставляют в помещении без окон, с рукомойником и ведром вместо сортира - трудовое задание и дважды в день выдают сухпаёк. Так называют этот приём пищи, но все, даже те, кто и близко не имел отношения к красной зоне, знают, что на деле это несколько заплесневевших сухарей и чашка прокипячённой технической воды. Люди, оказавшиеся в красной зоне, ничего другого не заслуживают. И питьевую воду на них тоже расходовать никто не будет.
Дежурный, который приносит сухпаёк, не имеет права даже смотреть на предателя. Он молча оставляет сухари с водой и раз в двое суток выносит поганое ведро. Потому что те, кто оказывается в красной зоне почти всегда предатели. Так нам говорят.
Так вот Хома, когда его спалили с телефоном, взял да и сказал, недолго думая, что это Женькин. А это было неправдой, ведь Женька появился у нас в группе только две или три недели назад, а телефон с выходом в интернет, или как у нас говорят, с открытой сетью, я у Хомы видел и раньше.
Наверное, может показаться невероятным, что кто-то у нас имеет не только телефоны, но даже умудряется выходить в интернет, в то время, как мировая паутина у нас уже несколько лет не просто под запретом, она официально закрыта. И, тем не менее, загадки здесь никакой нет, моя бабушка говорила в таких случаях «голь на выдумки хитра».
Всегда находились умельцы, которым плевать на запреты, способные к тому же изобретать новые варианты. Каким образом? Я не знаю, наверное, просто я к таким людям не отношусь. Но, честно говоря, я не вижу большого смысла рисковать своей, пусть и весьма относительной свободой ради подобного. Мне кажется, что если уж и идти на такое, то ради более значимой цели.
И вот я, значит, хоть и видел телефон у Хомы раньше, но не сдал его, зачем? Я ведь не стукач, хотя мог бы и очень даже запросто. Во-первых, потому что это поощряется, можно было легко дополнительный отгул заработать, а во-вторых, Хому с его сальными волосами, большим животом и грудью, как у женщины, я всегда терпеть не мог.
С тех самых пор, как он в раздевалке громко рассказывал гадости про Таньку Голенкову. Я знал, что он врёт, но промолчал, только покраснел и губу закусил так, что ощутил во рту железный привкус крови. До сих пор простить себе не могу, что ничего не сделал тогда…
А с Женькой это было уже слишком. Пацан только родителей потерял и его полностью на интернатный режим перевели. К тому же он никого не знает здесь, новичок ведь, вдобавок мелкий и очень худой, так что же на него теперь всё вешать можно? И хоть я Женьку совсем не знал тогда, я не выдержал и сказал, что Хома врёт. Это его телефон, личный. А на Женьку валит, потому что тот новенький и беззащитный.
Воспитатель, - а это был трудовой час Лавра Семёновича, желтолицего, совершенно лысого человека по кличке Берия, в маленьких очках с тонкой оправой и сухими, всегда плотно сжатыми в одну нитку бесцветными губами, - перевёл взгляд колючих, цепких глаз с Хомы на меня и как будто раздумывал, что предпринять.
Говоря откровенно, выдержать его взгляд было не так-то просто. Если не считать завуча, горластую, костлявую Алевтину Анатольевну, по кличке Адольф, и начальника трудового лагеря Егорова, Лавра боялись больше остальных. И это притом, что на моей памяти, он ни разу ни на кого не повысил голоса.
Наоборот, говорил всегда очень тихо и подчёркнуто вежливо. Но от его ледяного взгляда, и этого вкрадчивого, как будто шелестящего голоса, пробирал такой мороз, что некоторые из нас забывали не только моргать, но и дышать. И лишь смотрели на Лавра, как кролик на удава.
Да и то сказать, погоняло «Берия» он ведь получил не только потому, что у него такое же, только слегка укороченное имя, как и у печально известного соратника Сталина.
Кроме того, у нас поговаривали, что Лавр Семёнович сотрудничает с военной полицией и сам бывший чёрный берет, только в отставке. А ещё он мстительный и злопамятный. И если уж кого не взлюбит, то такого человека останется только пожалеть.
С минуту он поочерёдно смотрел на нас троих своими маленькими, похожими на бледно-голубые ледышки глазами и я чувствовал, как волосы, даром, что стриженые почти под ноль, шевелятся на моей голове.
Положение моё усугублялось ещё и тем, что я уж точно не ходил у него в любимчиках. А тут ещё и Хома, как завопит:
- Гонит он, Лавмёнович! Мамой клянусь! Новенький этот Ярёма, тьфу ты, Яремчук то есть, подходит и спрашивает у меня, хочешь, мол, глянуть чего у меня есть, ну и телефон засветил, а я…я… отобрал и решил вам отдать, но только на перерыве, чтоб, типа, не отвлекать никого от работы…
Знаете, как-то очень спокойно я понял, что мне хана. И даже успел подумать, ну и пусть, мол… Ну а что ещё оставалось делать? Оказаться между Лавром и Хомой, это даже хуже, чем между молотом и наковальней. Может это даже страшнее красной зоны и профилактической беседы с чёрнопогонником, прикреплённым к нашей школе. И тут вдруг Женька Яремчук, сделал шаг вперёд и сказал:
- Это не мой телефон, в личном деле есть опись моих вещей, оформленная две недели назад при переходе в интернатный корпус. За это время я ни разу не отлучался из учреждения. И телефон там не значится, да и отпечатков моих на этом вы не найдёте… А ещё, если нужно, я могу прямо сейчас пройти тест на детекторе.
Тут наступила такая жуткая тишина, что мне казалось, удары моего сердца слышны всем без исключения и не только здесь, но даже в коридоре.
Да у нас был такой аппарат и даже специалист, работающий с полиграфом имелся, но пользовался и тот, и другой не очень доброй славой. Считалось, что если есть установка обвинить человека, то это будет сделано, как при помощи специального устройства, так и без него.
Только в первом случае, это непременно повлечёт за собой дополнительные меры наказания, если выяснится, что проверяемый на детекторе, намеренно водил всех за нос.
И что посмел тратить своё и чужое время, затрачивать энергоресурсы, отвлекать важного специалиста для констатации и без того очевидного вранья, отлынивать от выполнения трудового задания, ну и т. д., и т. п.
А так происходило почти всегда. Поэтому хоть и считалось, что к помощи полиграфа может обратиться любой сотрудник или воспитанник учреждения, добровольно на эту процедуру на моей, по крайней мере, памяти никто не соглашался.
Вот все и притихли. Смотрят на Женьку, как будто только его увидели, откуда, мол, он такой выискался. Конечно, потом многие сказали, что просто он новенький, откуда ему было знать о специфике работы нашего детектора лжи.
Но я уверен, что это здесь совершенно не причём. Всё дело в человеке, а не в каком-то там полиграфе. Я это сразу же понял, когда Женька заговорил. На первый взгляд, Женька - мелкий, худой, бледный. В лице ни кровинки, губы кусает и смотрит исподлобья, ну точно зверёк, загнанный в угол.
Но взгляд прямой, не бегающий, а голос, хоть и слегка дрожит, но чувствуется в нём уверенность и сила. Наверное, не только я один это заметил, потому что минуту спустя, Саня Поляков тоже сделал шаг вперёд и сказал, что видел этот телефон у Хомченко и даже вчера заметил, как тот включал его ночью, под одеялом. А Сашке можно было верить, их с Хомой койки - соседние.
Берия внимательно послушал, кивнул и ме-едленно так повернулся к Хоме:
- Воспитанник Хомченко, приказываю немедленно сдать инструмент и пропуск, - он проговорил это, как всегда, тихо и даже немного сочувственно, как будто ему самому было ужасно жаль, что с толстым Даней приключилась такая неприятная история.
Но я уже говорил, - это только видимость, этот спокойный, шелестящий голос бил наотмашь и действовал куда сильнее, припадочных воплей Алевтины или железного кулака и громового, пересыпанного матом, баса Егорова.
Хома, конечно же, это тоже знал, хотя и заныл, но скорее всего, по привычке:
- Лавмёныч, чесслово, да больше не в жисть, мамой клянусь… Простите, Лавмёныч…
- Дежурный, примите у Хомченко инструмент и вызовите конвой!
Больше в голосе Лавра Семёновича не было даже намёка на сочувствие. Такой персонаж, как Хома уже практически перестал для него существовать. Даже, когда Хому выводили и он, обернувшись процедил:
- Ну, Серый, мангусятина дохлая, погоди у меня… Кровью собственной захлебнёшься… И ты гнида мелкая, и ты, Поляк, ходите и оглядывайтесь, я вас всех троих по одиночке передавлю…
Конвоир уже толкнул его в спину, а Хома всё не успокаивался и крикнул в дверях, напоследок:
- Я вас, тварей болтливых, из-под земли достану, а не то, что из зоны…
Берия, как ни в чём ни бывало, продолжал занятие:
- Прошу обратить особое внимание вот на эту деталь… - он говорил своим монотонным, будничным голосом, как будто самое большее, что ему пришлось только что сделать, это всего лишь на пару секунд отвлечься на какую-нибудь мелочь вроде неожиданно влетевшей в мастерскую жирной, назойливой мухи.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...