Антифашист

В 1949 году небольшая бригада строителей, образовавшаяся, из эвакуированных беженцев подрядились отремонтировать у соседей покосившийся глинобитный дом и перекрыть крышу у сарая. Три женщины и паренек, лет четырнадцати, а также дед, с хмурым, обгоревшим лицом, и был у них бригадиром.  Звали его Михалычем.
Дед плотничал, а женщины с парубком месили глину, штукатурили и выполняли короткие поручения Михалыча, были у него на подхвате. Весна в пришла тогда ранняя и теплая, жили строители во времянке и там же под навесом во дворе, соорудили себе летнюю кухню, поставив печку, рубленный стол с двумя длинными скамейками.
После рабочего дня, вечерами, они сидели там до темна, тихо ведя беседу, вспоминая тяжелую оккупацию. Михалыч, дымя трубкой всего молчал, внимательно слушая каждого.
В том же году, мы с моим одноклассником, Женей Марьяновым, закончив первый класс, успешно перебрались во второй, без хвостов и даже с двумя одинаковыми пятерками по физкультуре и рисованию. Наконец, дождавшись летних каникул и почувствовав свободу, мы купались в арыке до посинения, ловили в речке Карасу раков, и гоняли с ровесниками на поляне в футбол. Мяч называли «пузырь».
Вечерами, пока нас не загоняли домой, мы любили примоститься под навесом возле эвакуированных и послушать страшные истории про Войну. Нас с другом потряс однажды рассказ, случившийся с одной из этих женщин.
Еще не старая, но уже седая, с красивыми карими глазами. Закурив сигарету, она стала рассказывать:
«Муж мой Федор, перед Войной, работал председателем колхоза, а я - сельской учительницей. Нашему сыну Фиме, шел пятнадцатый год. Он вырос выше отца и выглядел тогда на все восемнадцать. Девки на него уже заглядывались. Жили, мы дружно и счастливо и Война на нас свалилась как снег на голову. Все произошло очень быстро: Ранним утром низко над землей пролетели самолеты с крестами на крыльях. Федя мне тогда тихо сказал: «Это война!» - и громко прокричал: «Быстро с Фимкой бегите по селу, и сообщите мужикам, что собираемся у края села, возле леса! Пусть каждый берет все необходимое, что мы на этот случай приготовили!»
Немцы въехали в село утром, когда с другого края Федор с мужиками едва успели уйти. Хорошо, что находились мы возле леса.
Фашисты ворвались на танках, машинах и трехколесных мотоциклах, грохоча и шумя. Солдаты, рассыпавшись по селу, кричали и громко ругались. Собаки надрывались лаем.  Фашисты сшибали с петель калитки, входили во дворы, безжалостно расстреливая лаявших на них собак. Грубо вламываясь в дома, сараи и подсобные помещения, они с первого дня показали кто здесь хозяин. На здании правления колхоза сорвали вывеску и повесили свою: «Немецкая комендатура». С этой поры для нас начались тяжелые дни фашистской оккупации. На полях хлеба тогда оставались неубранными и немцы, буквально, не прошло и недели, погнали жителей с серпами снимать урожай. Надо же было случиться такому: у меня в то время обострился хронический радикулит, и я с вечера еще, растопив печь, легла на горячую лежанку лечить поясницу. В избу вошел офицер, весь лощеный, в блестящих сапогах, в руке он держал хлыст.
Его сопровождали два солдата и полицай. В полицае я узнала нашего кума Игната. Даже  обрадовалась, подумав, что его оставили подпольщики.
Офицер подошел к печи, где я лежала и хлопая хлыстом по голенищу сапога, мне грубо сказал: «Шнейль! Рапотать! Арбайтн!»
Я ответила ему: «У меня радикулит! Ишияс!» - и показала на поясницу.
Немец понял: «Ишьясс!!! Я войл!» - кивнул головой и собирался уже уходить, как вдруг мой кум закричал: «Врет она, герофицер! Муж у нее коммунист, председатель колхоза! Сейчас в лес ушел, партизан!»
Фашист, злобно оскалив зубы, больно ударил меня хлыстом. От боли и испуга я спрыгнула с печи, и куда мой радикулит только подевался… «Шнейль, руссиш швайн!» - кричал немец, и повернувшись к куму, на ломаном русском сказал: «Тебя Германия отблагодарит! Эта фрау есть враг! Иди и расстреляй ее!»
Игнат, грубо стал связывать мне сзади руки. Я, не веря своим глазам, к нему взмолилась: «Ты что творишь, Игнатушка! Мы же породнились с тобой! Кумовьями стали!  Вы же все праздники у нас пропадали!»
А он, у меня за спиной прошипел: «Со школьной скамьи я вас с твоим Федором возненавидел! Не захотела ты тогда со мной дружить! А я ведь чуть умом не тронулся. Околдовала! Да к Федьке вильнула. А я вишь, рожей, для тебя не вышел! Сколько лет ждал этой минуты! Жаль, только виселицу на площади не достроили еще, а то бы вздернул тебя, чтоб болталась на виду у всего села! Ну, ничего, в овраге зверье обглодает, тоже неплохо!»
У меня тогда слезы от обиды из глаз брызнули. «Будь ты проклят! Предатель, змея подколодная!»
В это время, молодой солдат, худой, с веснусчатым лицом, стоявший рядом, обратился к офицеру. И как я поняла, он сказал ему, что Игнат может быть тоже партизаном и в лесу отпустит. Солдат спросил разрешения меня расстрелять. Офицер, повернувшись к Игнату сказал: «Ты мне нужен здесь! А приговор стрелять наш зольдат будет!»
Немец повел меня в сторону леса, и когда проходили недалеко от комендатуры, на площади я увидела группу солдат, они строили виселицу. Бойко стуча молотками, они весело переговаривались и, заметив нас, крикнули солдату что-то по-немецки, назвав его Ганс.  Они показывали руками на виселицу, и мне было понятно, что они шутят, предлагая ему подождать, пока будет все готово и обновить постройку, повесив меня. 
Ганс, ничего им не ответив, громко ругнувшись, с силой толкнул меня в спину. Я споткнулась и едва не упала, а парни захохотали еще громче. Когда мы вышли за село, он перестал меня толкать и вдруг тихо мне сказал: «Муттер, шнейль!» Не веря своим ушам, я почувствовала в его голосе сострадание.
«Вот немчура, ведь тоже, оказывается,  душа есть! Наверное, стрелять будет меня жалеючи!»
Мы шли по лесной тропе, знакомой мне с детства, приближаясь к волчьему оврагу, к которому три дня назад, фашисты привозили на грузовой машине раненых наших бойцов и добивали, бросив с обрыва в овраг. Он был глубокий и обрывистый, уходя далеко в лес, весь заросший кустарником  считался вообще не проходимым, волчьим логовом, из которого охотники зверя не раз выбивали, но волки вновь там появлялись. Потому и назывался он «волчьим оврагом» и имел дурную славу.
Тропа проходила сбоку, огибая его, она змейкой убегала вглубь леса. Мы в детства отправляясь в лес за грибами и ягодами, со страхом пробегали его мимо.
Когда  подошли к оврагу, он внезапно остановил меня и стал развязывать руки. При этом, тихо сказав: «Майн фаттер, Пастор - антифашист!»
Я, повернувшись, растерянно посмотрела на него и увидела доброе мальчишеское лицо. Он поднял автомат вверх и выстрелил, дав очередь в воздух.
- Шнейль! Шнейль Муттер! – сказал он, показывая в сторону леса.
Я понимала, что мне надо быстро бежать, но сделать этого я не могла: ноги стали как ватные, я ведь уже была готова смертушку принять.
Шла по тропе несколько секунд будто пьяная. Обернулась к своему спасителю и увидела, как он закинул за плечо автомат, вынул из кармана губную гармошку, и заиграл, шагая к селу.
Пришла я в себя чуть позже, и понеслась как на крыльях по родному лесу к своим близким – мужу и сыну» - женщина помолчав, закурила снова и продолжила –
«Жили в отряде мы все большой семьей. Ходили на задания, били фашистов, взрывали склады и пускали под откос поезда. К нам часто приходило пополнения вырвавшихся из окружения красноармейцев. Среди них однажды проник и предатель. Добраться к нам через болота, непроходимые трясины, немцы не могли. Но шпион дал координаты и отряд был разбит авианалетом. В живых остались только те, кто был на задании, в том числе и я.
Мой муж и сын погибли на месте.
Потом пришли наши. Однажды вели колонну военнопленных по дороге, я в это время возвращалась с сельскими из городского рынка, где продала свою пуховую шаль и запаслась продуктами и хлебом
Мимо нас шли пленные немцы, с усталыми лицами. Вдруг среди них я увидела этого долговязого паренька, я его узнала по родинке на щеке. Отломив от буханки хлеба, я крикнула ему «Ганс!»
Он глянул на меня и заулыбался, а я бросила ему хлеб. Он поймал его и замахал мне рукой, крикнув в ответ: «Муттер!»
В это время пожилая женщина из соседнего хутора, разъяренной тигрицей бросилась на меня:
 «Ты кому стерва хлеб бросила?! Подстилка немецкая! Гадина, Гадюка, тебя повесить надо!»
Она вцепилась мне в волосы, я закрыла лицо, и женщины с трудом оттащили ее от меня.
Жительница из ее хутора сказала мне: «Не серчай на нее, она всех потеряла в этой Войне!»
А я не обижалась, на эту несчастную женщину, ведь я тоже осталась одна…