55 копеек

     1.

     Я проснулся с первыми лучами весеннего солнца, скользнувшего по потолку своим отражением от оконного стекла, протяжно потянулся и привычно посмотрел на висящий на стене календарь.

     В этот день меня приняли в пионеры. Его я запомнил на всю свою жизнь.

     Накануне я безукоризненно выучил пионерскую клятву, чтобы не дай бог не запнуться на торжественной линейке. Закрыв глаза, я мысленно произнёс священные слова, на секунду задумавшись, почему они называются клятвой, хотя в тексте говорится о том, что я торжественно обещаю, и аккуратно положил в портфель новый галстук из красно-оранжевого вискозного шёлка.

     – Мам, а он точно не помнётся? – переживал я, раздвигая учебники из-за опасного соседства наглаженной материи с завёрнутым в газету бутербродом.

     Мама ничего не ответила и, перекрестив на прощание, проводила меня взглядом до входной двери.

     После первого урока наш класс провели на линейку в рекреацию на третьем этаже. Там, рядом с кабинетом истории, был установлен гипсовый бюст Ленина, на стене за которым большими буквами красовался барельеф «Основатель первого в мире социалистического государства». Кстати, о том, что это был Ленин, написано не было. Но это и так все знали.

     Пионер – значит «первый», так учили нас в школе. Весь класс старался хорошо учиться, начиная с первого дня четвёртой четверти, чтобы быть в числе первых, но всех решили принимать в пионеры в один день, в день рождения Ильича. Хотя нет, была одна девочка Аня, которую приняли ещё на прошлой неделе в клубе интернациональной дружбы на встрече с иностранной делегацией из какой-то дружественной страны из соцлагеря, которую организовал её папа, занимавший какой-то высокий пост в горисполкоме.

     Наш класс построили по росту вдоль дверей в кабинеты, почему-то спиной к окнам, низкорослую Аню с галстуком на шее поставили во главе шеренги и процесс инициации начался.

     Сначала с короткой речью выступила директор школы Антонина Егоровна, а затем пионервожатая Марина сделала шаг вперёд и отрывисто выкрикнула:

     – Я!

     Затем она сдала паузу и подмигнула классному руководителю. Лидия Игнатьевна что-то шепнула на ухо Ане, и та звонко выкрикнула свою фамилию и имя. По её примеру вдоль шеренги побежала волна списочного состава класса, и через несколько мгновений достигла меня, стоящего предпоследним в этом ряду соискателей почётного звания.

     На секунду я замешкался. Да нет, даже не на одну. Я растерялся из-за того, что не понял, в какой момент я должен произнести до автоматизма заученный текст, но осознание того, что от меня ждут только назвать себя, ввергло меня в ступор. И только стимулирующий пинок под зад от прошедшей позади всей шеренги Лидии Игнатьевны вывел меня из этого состояния. Я пробормотал свою фамилию.

     – Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…, - продолжила радостно Марина, зачитывая текст пионерской клятвы по бумажке. - Будь готов! - обратилась она ко всему классу.
 
     - Всегда готов! - отрапортовал класс, а я, как обычно, замешкался и, не получив на этот раз пинка от учительницы, промолчал.

     Потом где-то в глубине кабинета истории включили проигрыватель, и с шипящей зацарапанной грампластинки глухо донеслись звуки «Интернационала». Пионервожатая Марина и несколько старшеклассников повязали нам на шеи галстуки, к школьной форме прикололи значки, и на этом линейка закончилась.

     Несмотря на то, что по расписанию было ещё три урока, Лидия Игнатьевна всех отпустила домой. Я вышел из школы, зажмурил глаза навстречу сияющему солнцу и вдохнул набежавшую волну свежего весеннего воздуха.

     Домой идти было рано. Носить с собой ключ от квартиры мне ещё не доверяли, поэтому обычно после уроков я заходил к маме на работу. Но до положенного срока у меня были целых три часа! И в этот торжественный день я решил распорядиться ими по-своему. Мне очень хотелось поскорее показать себя в пионерском обличии моей бабушке Фане.



     2.

     Добираться до бабушкиного дома на Крестовском шоссе нужно было на двух автобусах с пересадкой на вокзале. Я нарочно расстегнул куртку до середины, чтобы все пассажиры увидели мой новый галстук. Мне казалось, все только и смотрят на меня и восхищаются моим новым статусом в обществе. Я закрывал глаза от всепроникающих лучей солнца, но даже через плотно сжатые ресницы видел развевающиеся на ветру уголки красного пламени, горящего у меня на груди.

     Бабушка встретила меня радостно. Удивилась, что я приехал один, но, понимая, что я стал совсем уже взрослым, прижала меня к себе и погладила по голове своей дрожащей рукой. В молодости бабушка окончила гимназию, после революции училась в учительском институте и всю свою жизнь проработала учительницей начальных классов в железнодорожной школе. Несмотря на то, что уже двадцать лет она была на пенсии, к ней приезжали её ученики, получившие из её рук путёвку в жизнь. Бабушка как никто другой понимала мои эмоции в этот день и переживала его вместе со мной.

     В доме, построенном ещё до войны, было всё знакомо. Орнамент из белых ромбиков под крышей на зелёном фоне рассохшихся досок, бетонный фундамент, выступающий за пределы стен, веранда с витражными стёклами и крыльцо с тремя покосившимися ступеньками. Открытая тяжёлая входная дверь, обитая изнутри войлоком, с массивным изогнутым крючком, вела в полумрак сеней, в которых по неведомой причине никогда не было лампочки. Слева в углу пылился старый дубовый комод с незакрывающимися дверцами, из которых торчала забытая домашняя утварь, едва поливаемая светом из маленького окошка впереди. Коридор поворачивал направо. Там, в кромешной темноте разве что наощупь можно было различить три двери. Левая, коричневая, вела в вечно холодную уборную. Правая, синяя, с чугунным кованым кольцом вместо ручки, скрывала от лишних глаз бабушкину кладовку с соленьями, которая упиралась в боковую лестницу, ведущую на чердак.

     Черная дверь, обитая ватином, вела в светлую кухню. Слева от входа ютилась газовая плита на кривых ножках. У окна, на столе, покрытом старой клеёнкой, гордое место по центру занимал старинный медный самовар. А справа стоял синий рукомойник с тазом снизу, точь-в-точь как на картинке в книжке про Мойдодыра. Маленькая комнатка направо, в которой давным-давно не грела печка. А впереди, за массивной дверью, на которой бабушка никогда не разрешала кататься, взору открывалась гостиная с огромным дубовым столом посредине, вокруг которого, по семейной легенде, я сделал свои первые шаги.

     Как я любил эту комнату! Это зеркало в золотистой раме, в которое я помещался в полный рост, эти часы в восьмигранном корпусе, заводимые хитрым ключом, этот вечнозелёный куст китайской розы в деревянной кадке, которая цвела один раз в год на мамин день рождения. Настенный ковёр с вышитыми крестиком оленями. Буфет, в котором бабушка хранила праздничные чашки для дорогих гостей. Железная кровать со скрипучими пружинами, красиво прибранная голубым покрывалом с пирамидой из трёх подушек. И, конечно же, круглая печка справа у стены, обитая чёрным железом, в которую бабушка иногда дозволяла мне подбрасывать торфяные брикеты.

     Направо из гостиной маленькая дверка вела в холодную спальную комнату со своей отдельной печкой. Бабушка её топить не любила, и обычно меня туда не пускала под предлогом сохранения тепла в доме, и только летом мне разрешалось ночевать там на узкой тахте. В старом комоде с заедающими выдвижными ящиками хранилось бабушкино постельное бельё, а наверху красовался стеклянный шар с узорами внутри в виде цветов, подаренный когда-то бабушкиным учеником, ставшим впоследствии стеклодувом. В шкафу напротив под охраной запаха нафталина висел скудный набор бабушкиной верхней одежды, а за дверкой, закрытой маленьким ключиком, она прятала самую главную свою ценность – домовую книгу. В углу притаилась бочкоподобная стиральная машина «Рига», на которой бабушка доверяла мне отжимать свежевыстиранное белье, прогоняя его между двумя резиновыми валиками, а ещё эта машина обладала часовым механизмом, который, как ни странно, работал, даже когда она была выключена из сети.

     Но самая интересная комната в бабушкином доме, манящая меня своей таинственностью, завораживающая своим назначением и заполняющая мои мысли своей неприступностью, находилась на веранде, за утеплённой дверью из спальни. Во всём доме это было единственное место, переступать порог которого мне было строго-настрого запрещено.



     3.

     В самой дальней комнате, которая на самом деле была когда-то летней верандой, старший брат оборудовал Лабораторию Алхимика-Любителя, о чём заявляла самодельная табличка, висящая на двери.

     На летних каникулах, когда брат приезжал к бабушке погостить, он иногда пускал меня в это сакральное место, и это были редкие мгновения, когда я мог рассмотреть его убранство. В нём был необычайный порядок. На столе стояла подставка с чистыми пробирками, штатив с лапками, разнообразные колбы с круглыми и плоскими днищами, и мерные стаканы разного объёма. На синей этажерке были аккуратно расставлены склянки с химическими реактивами, а в углу располагался фанерный ящик из-под почтовой посылки с нарисованным на нём черепом с костями и надписью «ядовито». Слева от входа, прямо за дверью находилась таблица Менделеева, а с другой стороны прямо на обоях были начертаны четыре таинственных знака в виде петелек и стрелочек.

     Брат учился в ленинградском Университете на химическом факультете. Каждый его приезд я ждал с нетерпением и ощущением приближающего праздника. Из реактивов своей нехитрой лаборатории брат умудрялся изготавливать такие яркие фейерверки, что у меня завораживало дух, когда мы выходили за забор бабушкиного дома и запускали салюты на крышке люка, удобно выступающего над землёй.

     Моей главной мечтой было разузнать секрет их изготовления, но брат тщательно охранял свои знания от моего неопытного любопытства. Разве что иногда доверял мне поточить напильником алюминиевую проволоку. Потом, в отсутствие брата я, украдкой, точил проволоку самостоятельно, и даже пытался поджигать получившиеся опилки, но у меня ничего не получалось.

     Тем не менее, моё желание получить как можно больше информации было велико. Я просился выполнять любую грязную работу в лаборатории: подметать пол, мыть пробирки, выносить мусор. За это брат платил мне вознаграждение в виде введённой им же валюты – фертинги и их сотые доли, фантики. Скажем, флакон с пипеткой из-под бабушкиных глазных капель принимался в лаборатории по десять фантиков за штуку, а перегоревшая лампочка стоила двадцать пять. Старые круглые батарейки стоили по пятьдесят фантиков, и то, если целым был цинковый корпус. А за разбитый ртутный градусник можно было выручить целых 10 фертингов, но бабушка предусмотрительно его спрятала, пока он был ещё исправен.

     Заработанные средства я мог обменять на право присутствовать на его опытах. Вымышленных денег всегда не хватало, но я очень старался. И мои знания понемногу расширялись от увиденного. Я научился получать малахит из медного купороса, выращивать игольчатые кристаллы горячего льда из пищевой соды и уксуса, и даже надувать воздушный шарик водородом, благодаря которому шарик можно было отпустить в высоту до самого неба.

     Но самым желанным секретом, который я пытался постичь, был процесс изготовления ракет. Брат делал их без моего присутствия, поэтому я не знал ни компонентов пороха, ни где они хранились. Мне разрешалось лишь наблюдать за запуском ракет с безопасного расстояния, и то за фертинги.
Ракеты были разного размера и формы. У одних была направляющая в виде металлического прута, другие имели бумажные хвостовики. Одни летели на дальность вдоль Крестовского шоссе до соседнего участка, другие направлялись вертикально вверх. Во время запусков в мои обязанности входила точная фиксация времени старта и падения ракет с помощью секундомера. По моим показаниям брат вычислял с помощью физических формул высоту подъёма ракеты. Также, по поручению брата, я вёл дневник запусков, записывая видимые особенности полёта: цвет пламени, испускаемый звук и красоту траектории. Среди запущенных нами ракет было пять «Фаэтонов», три ракеты со странным названием «Фридом» и одна «Каролина».

     И вот, оказавшись у бабушки в день с неожиданно отменёнными уроками, я вдруг вспомнил о поручении брата. В свой последний приезд он попросил меня разузнать, где находится деревня Пески, располагавшаяся где-то неподалёку от бабушкиного дома. Эта деревня не сохранилась после войны, но вроде как, по информации брата, там должны быть открытые поля, подходящие для предстоящих запусков. На летних каникулах он обещал испытать такие мощные ракеты, что бабушкиного двора явно не хватит, и от меня требовалось на досуге провести разведку. Ну и заодно появилась возможность подзаработать несколько фертингов.

     – Бабушка, а далеко отсюда деревня Пески? – спросил я, осенённый внезапной идеей.

     – Километра три. А тебе зачем? – удивилась бабушка.

     – Валера просил узнать.

     – Ну, так там от деревни не осталось ничего. Там во время войны немецкий концлагерь был.

     – А сейчас там что?

     – Бараки сожгли после войны, а человеческие кости прямо экскаваторами копали. Тысячи их были. Десятки тысяч, – с сожалением ответила бабушка. – А сейчас ничего там нет. Поле...

     «Это то, что нужно», – подумал я. И решил, не откладывая, пойти и посмотреть это поле своими глазами. «Ну а что такого, что мы там позапускаем ракеты, – рассуждал я, – ведь построили же в том же районе аэропорт, и часть взлётной полосы проходит как раз через место массового захоронения военнопленных».

     И я решил без промедления разведать место будущей взлётной площадки.



     4.

     Я оставил портфель у бабушки и отправился, как был, в парадной школьной форме и с красным галстуком на груди на поиски сгоревшей когда-то деревни. Пройдя полкилометра по Крестовскому шоссе, я по бабушкиному описанию свернул на тропинку вдоль железнодорожного пути Морозовской ветки. Своё название она получила по имени начальника, приказавшего построить объездной путь из вагонного депо к железнодорожному мосту минуя вокзал. Поезда по нему не ходили, но железнодорожный переезд на Крестовском шоссе перед поворотом на аэропорт часто закрывали на технологические перерывы, как раз, когда мы выезжали на дачу. Папа не раз чертыхался, когда шлагбаум закрывали перед самым носом минут по сорок, пока дежурная стрелочного поста не спеша подметёт вверенный ей переезд.

     Километра через два показались первые песчаные холмы, заросшие редкими сорняками. С другой стороны железной дороги было болото. Я деловито осмотрел будущий испытательный полигон на песчаной стороне и нашёл его вполне пригодным для применения. На холмах я нашёл удобное место для запуска ракет, и на обозримом расстоянии метров на триста можно было наблюдать за траекториями полёта новых типов ракет, придуманных братом.

     Я остался доволен проведённой разведкой, и уже было собрался уходить, как заметил метрах в ста от себя спускающуюся с песчаного холма компанию подростков. Их было десять, или может быть двенадцать. В большинстве своём мальчишки были старше меня года на три, и только один из них был явно дошкольного возраста. Мальчишки перебежали песчаное поле, пересекли железнодорожные пути, вышли на мою тропинку и направились в мою сторону. Они что-то весело обсуждали, наклоняя головы друг к другу, и о чём-то секретничали, хотя кроме них вокруг никого не было. Не доходя меня шагов десять, толпа остановилась, и в мою сторону пошёл только один, тот самый маленький мальчик.

     – Спроси, из какой он школы, – надоумили его старшие.

     – А из какой ты школы? - переспросил мальчик.

     – Из девятнадцатой, – ответил я, уже понимая, к чему ведутся эти расспросы.

     Мой ответ на местный язык мальчик уже не переводил, все и так услышали, что я чужой. По отработанной схеме мальчик подошёл ко мне ближе, едва коснулся моей руки и картинно упал на землю, держась за живот и корчась от мнимой боли.

     – Наших бьют! – в голос закричали уже ожидающие провокации мальчишки и бросились на меня.

     Сначала они меня окружили. После бесполезных вопросов о том, зачем я избил их младшего товарища, меня стали толкать друг на друга. Пока я держался на ногах, меня несколько раз ударили в живот. А когда я упал, добивали ногами. Я только съёжился в клубок и закрыл локтями голову, чтобы меньше попало по лицу.

     Били хладнокровно, больно и долго.

     Я молчал, чтобы не подать ни единого повода думать, что я унижен.

     – Смотрите, пацаны, а пионер хочет стать героем, – хрипло сказал один из них, который, скорее всего, был у них заводилой, и приостановил избиение. – Вставай, поговорим, – скомандовал он мне.

     У меня болели ноги, ныли отбитые рёбра, руки едва сгибались, а на спине, словно рюкзак, давила тяжесть чьего-то ботинка. Я смог встать сначала на четвереньки, потом на одно колено, на другое, и медленно поднялся на ноги. Несмотря на то, что мой взгляд упирался в землю, я держал голову гордо. Ни капли жалости они не увидят, не то, что моих слёз.

     – Борзый, да? – поинтересовался Хриплый, когда я окончательно выпрямился и ударил меня кулаком под дых.

     Я нагнулся, закашляв, но удержался на ногах. Тогда он ударил снова. Я пошатнулся, и он ударил меня ногой в живот. Упав на землю, я приготовился, что меня снова будут бить всей толпой, и закрыл руками голову. Но Хриплый, видимо, дал знак, и продолжения не последовало. В этой шайке были свои правила, раз закона про «лежачего не бьют» они не соблюдали.

     Я снова поднялся на ноги и посмотрел на своего противника таким взглядом, что меня можно убить, но нельзя заставить унижаться.

     – Вот придёт мой старший брат, – ответил я тихо, медленно оглядывая толпу, – и всем покажет.

     Это, конечно, был блеф. Я ни секунды не сомневался, что мой брат не придёт, не покажет, и не всем. Но в том моём состоянии, когда я один, окружённый бандой подонков, моя святая вера в защиту от моего кумира придавала мне жизненных сил. У меня не было страха перед ними, я не чувствовал боли во всём теле и, главное, не ощущал себя побеждённым.

     – Ну и где же твой брат? – спросил Хриплый, и все окружившие меня пацаны с усмешкой переглянулись.

     – В Ленинграде, – ответил я и чуть не испугался от взрыва разразившего их смеха.

     Наверное, это было самый глупый ответ, который только можно было придумать. Но я не придумал. Я сказал то, что на нормальных людей наверняка бы произвело впечатление. Мой старший брат учится в престижном университете, он уважаемый человек в нашей семье, среди родственников, его портрет висит на доске почёта в школе, и меня с детства воспитывали на его успехах и достижениях. Я чувствовал его присутствие даже сейчас, когда мой брат был чересчур далеко и ничем не мог мне помочь.

     Но на шпану эти мои слова произвели ровно обратный эффект.

     Хриплый посовещался о чём-то со своими подельниками и один из них побежал куда-то в сторону от железной дороги. Вскоре он вернулся с мотком провода, которые обычно висят вдоль железной дороги. По указанию Хриплого, проводом мне связали руки за спиной и ноги. Потом положили меня на шпалы между рельсами.

     – Жди теперь своего брата из Ленинграда, – сказал Хриплый под всеобщее ликование.

     Затем его подельники просунули свободный конец провода под рельс и несколько раз примотали меня к нему проводом.

     Я лежал обездвиженный и смотрел в голубое небо, распростёртое надо мной. «Поезда здесь не ходят», – мысленно успокаивал я себя, но старался не показывать вида, что мне страшно. Чем быстрее они успокоятся и уйдут, тем больше у меня будет шансов выбраться. И точно, по моим наблюдениям, они начали терять ко мне интерес и уже готовы были отправиться по своим делам.

     – Ребцы, – крикнул один из подельников Хриплого, – а давайте напоследок его обоссым!

     Я молча закрыл глаза, чтобы даже Бог с высоты небес не увидел этого позора. Хотя какой к чёрту бог, если только сегодня утром я дал клятву бороться с предрассудками, как учит коммунистическая партия, среди целей которой есть в том числе и идея богоборчества.

     Или не давал? А только торжественно пообещал следовать идеалам партии.

     Или даже не обещал? А только назвал свою фамилию и имя в череде других мальчиков и девочек, а за всех это сделала пионервожатая Марина.

     Но ведь Богу я тоже не клялся, потому что в детстве меня не крестили под влиянием папы, а значит, даже родители за меня это не делали.

     Но если не клялся, то и предать не мог? И вообще, тридцать сребренников это сколько в пересчёте на советские деньги?

     Я загадал, что если Бог услышит меня, то сейчас же закроет небо грозовыми тучами, омыв меня благодатным дождём. Хотя, вряд ли Бог слушает молитвы юных пионеров.

     Я посмотрел вслед удаляющимся от меня мучителям, в последний раз взглянул в необъятное голубое небо, сжал скулы от безысходности и тихо умер.



     5.

     Я не знаю, сколько я пролежал так, привязанный к рельсу. Может, два часа, может, больше. Меня заметила случайно проходившая по тропинке пожилая женщина. Я даже не представляю, откуда и куда шла эта женщина, ведь по пути никаких населённых пунктов не было.

     – Ахти, тошненько! – запричитала она, мечась с авоськой вдоль железной дороги.

     Сначала она попыталась позвать на помощь. Но вокруг не было никого на пару километров. Потом она бросилась развязывать провода, вцепившись в узлы зубами. Моё тело настолько болело и от побоев, и от врезавшихся в мышцы кусков провода, что я даже не пытался ей помогать меня развязывать. Через несколько минут она вытащила меня с путей на тропинку, села на землю, положив мою голову себе на колени, обняла меня и заплакала. Я тоже созрел к тому, чтобы отдать волю чувствам, но плакать было нечем.

     Незнакомую женщину звали тётя Дуня. Она напоила меня молоком, которое несла в авоське и помогла отряхнуться от грязи. Школьный костюм был сильно испачкан, особенно на спине, но, к счастью, нигде не порвался. Манжеты белой рубашки, конечно, выглядели чёрными, но их вполне можно было отстирать. Пострадал только галстук. Когда мальчишки толкали меня, кто-то схватил меня на уголок галстука и он, распустившись по краю, свисал теперь неряшливой бахромой. Я потянул за нитку, чтобы оторвать её, но нитка оказалась прочее, чем я думал, и, вслед за движением моей руки отняла у уголка ещё несколько рядов ткани.

     Тётя Дуня спросила, смогу ли я идти самостоятельно, и я кивнул ей в ответ. Мы медленно шли вдоль железнодорожного полотна, и я рассказывал ей о моём сегодняшнем дне. Она довела меня до бабушкиного дома, и они с бабушкой ещё долго судачили о моём приключении.

     Потом бабушка прикатила стиральную машину из спальни на кухню и принялась приводить в порядок мою одежду. К вечеру школьная форма уже сушилась на верёвке, растянутой во дворе.

     Время поджимало. Родители уже вернулись с работы домой, а форма высохнет не скоро. Из всей одежды выстиран и отглажен был только пионерский галстук с надорванным уголком.

     – Бабушка, ты ведь не расскажешь отцу? – испуганно спросил я.

     В ответ она только замотала головой. Мы придумали легенду, что я упал и останусь у неё ночевать, а когда стемнело, бабушка пошла на соседнюю улицу, где был единственный на всю округу телефон-автомат, и позвонила моим родителям, сообщив нашу легенду.

     Но, несмотря на наши с бабушкой ухищрения, через час внезапно приехал разозлённый отец. Он привёз мне чистую одежду и отругал за то, что я самовольно поехал на другой конец города к его тёще, а ему из-за этого пришлось понервничать. Дома, скорее всего, меня ждал его ремень.

     Бабушка проводила меня до крыльца и собрала в торбу ещё влажный школьный костюм и рубашку. Мы с ней прокололись в том, что бабушка не сказала, как я завтра буду добираться в школу. Бабушка незаметно от взгляда отца сунула мне в ладонь металлический рубль и прошептала на ухо:

     – Завтра же купи новый галстук.

     Я поблагодарил бабушку и, обернувшись у калитки, ещё раз помахал ей рукой на прощание. На следующий же день я купил в универмаге новый галстук за пятьдесят пять копеек, и подмены действительно никто не заметил. А сдачи хватило на целых три стаканчика сливочного мороженого.

     В том же году бабушку разбил инсульт.

     Брат потом приезжал на каникулы, пока не обосновался в Ленинграде окончательно, но ракеты мы с ним больше не запускали, поскольку парализованную бабушку увезли жить в город к её старшей дочери, а дом вскоре продали. У меня так и остались лежать до сих пор нереализованные три фертинга и пятнадцать фантиков.
 

     22.04.2022