Кузнец Пётр

Вецлав Рагнавский (vetz25@yandex.ru)

                КУЗНЕЦ ПЁТР (стилизация под сказ)

                *

           Кузнец Пётр был крепок телом, пригож лицом и курчав головою, хотя к своим сорока годам поседел изрядно. Нравом он обладал под стать кузнечному молоту — тяжёлым, а более всего на свете почитал справедливость — штуку, как общеизвестно, в наших краях столь же редкостную, как и наша Жар-птица — все о ней слыхали, а вот чтоб увидать… Вдобавок, кузнец был холост — любви он желал настоящей, а здесь ему точно никто помочь не мог: «Кака така любовь?» Даже отец Сергий, настоятель местного храма, окромя цитат из Евангелия по сути вопроса молвить ничего не сумел. Всему виной, видать, были заумные книжки, что барин, обучивший его грамоте, давал Петру почитать, пока тот отроком пребывал в услужении. От того, сдаётся, и случилось у кузнеца «совращенье мозгу» — так говаривал отец Сергий попадье за обедом, назидательно обмакивая поджаристый блин в сметану. В округе же более прочего славился Пётр своими клинками, хотя починить иль сладить из железу мог что хошь — смышлёный оказался по ейному делу, навыком покрепче иных. Ночами ворочал Пётр заготовками раскалённые угли, окружённый облаком кроваво-красных искр-мотыльков, проживавших коротко, но ярко. Страшно гримасничая при этом и шепча неведомые слова, — и у всякого, кто хоть краешком глаза подобное видел (а желающие подглядеть всяко находились — это уж потом мучимых бессонницей шатунов «лунатиками» величать стали), охота появляться здесь, на отшибе у лесу, пропадала надолго.
          Жила Петрова волость не хуже иных — хотя и не лучше. Бояре при оказиях решали свои, бояровы дела, шумно и с ватагою охраны изредка проносясь по дорогам. Своротя очередное дело, в интересах вверенного народа, вестимо, выпивали рюмку-другую очищенной, хитро подмигивая портрету царя-вседержителя, — по всему выходило: клали они на него душевно, но при людях всякий раз вытягивались во фрунт, а некоторые, особо причастившиеся, даже на него крестились. Волостные тропы стерегли стрельцы в казённых зипунах, все, как на подбор, ликами бесстрастны, а телесами мясисты. Дорожные поборы устанавливали сами, не особо на портрет вседержителя оборачиваясь, но беря мзду, берега блюли — шкуру совсем уж не снимали. Это дальше, в степи, люди бывалые сказывали, всяки лихости творились, а к горам поближе так и вовсе — только лезгинку плясали, шашки точили, да денег требовали.
          И вроде жизнь как жизнь: не липнет живот к спине с голодухи, не лаптями дырявыми приходится осеннюю грязь месить, а в опорках ладных, да и голову бедову есть чем покрыть — ан нет, радости никакой, хоть устучись по наковальне — нету! И в след за мелким окроплением с небес с утра до вечера, что ненастьем здесь зовётся, навалилась на Петра хандра. Даже водка не помогала — после первого стакана балалайку в руки взял, по струнам провёл разок-другой-третий — да не вышло задору никакого: то ли посконный «Чёрный ворон» зазвучал, то ли заморская «Лестница в небо» — нешто среднее. И не мудрёно понять, чем бы оно всё завершилось: трактиром разгульным, а опосля к девкам распутным, но…
               
                **
               
          Случилась меж тем одним вечером оказия странная: постучалась к нему в дверь старуха согбенная, молва о которой ходила по округе дурная да недобрая. Вышел Пётр к ней, держа на руках и поглаживая котёнка — разумеется, Уголёк прозвищем. Об ногу тёрлась, хвостом суча, беспородная дворняга Присадка, — слаб кузнец был до живности всякой: жалостлив душой и мягок сердцем к братьям нашим меньшим — чумазым детишкам иноземным, и тем денежку бросал. А ступив на крыльцо, замер. Глянула на него старуха — будто окунула в свои глазища-водоёмы; а душу егойную выпростала, вывернула да внимательно, что поддёву на рынке, разглядела. Опосля скомкав, обратно кое-как запихала. Голосом низким, грудным и чувственным до того, что аж в паху заломило, произнесла: «Сказывают, ты самый рукастый из здешних охламонов, что только девок щупать горазды… Повозка моя вот-вот развалится… Сможешь починить — отблагодарю — любу твою печаль изведу-следа не оставлю… А печаль-то на сердце у тебя, погляжу, знатная лежит!» Кузнец часа три с повозкой провозился: оси подбил, ступицы смазал да шплинтами кованными заневолил — загляденье, а не работа! Катайся, бабуля, хоть ещё сто лет! Понравилась старухе сноровистость кузнеца: «Ладно сладил колымагу мою, не зря тебя по всей округе нахваливают! Таперича мой черёд: рассказывай, добрый молодец, что за кручину на сердце принял, никак не расстанешься?» Отвечал Пётр о тоске своей, искренне, многословно, не раз паузу держал, чуя, как цепкой лапой печаль сердце сжимает. А старуха выслушала его молча, ни разу не перебивая. «Ну, коль слово дала, держать оное надобно. Пособлю, чем смогу», — и в сторону отошла от избы кузнецовой, к самой опушке леса. Там рукам взмахнула — величаво так, будто барыня какая повеленье своё делать изволяет. Раз — и чудно дело: объявилась рядом с нею корзина большущая, плетенья замысловатого, прочного, сдаётся, до разрыву. Десять толстенных верёвок по кругу её опутали и к шару — большому, чёрному — прихватили узлами мудрёными, видно сразу, никаким ветром не оторвать. А шар тот — бьётся, точно птица, и как она же, взлететь в небо норовит. «Полезай, молодец, в корзину. Питьё там, еды всякой на неделю, — лети за моря, ищи страну свою расчудесную, где всё по любви да по справедливости… Давно живу, много где жила-хаживала, но не была там ни разу… Но слышать слыхивала, что вроде, есть такая… Ищи, коли невмоготу!» — с теми словами снова руками повела и исчезла, будто и не являлась вовсе. Но не до того кузнецу стало — после слов её сиганул он в корзину и тотчас взмыл в небеса…
               
                ***
            
           Рушились башни, осыпались стены и пылали города... Хрипели в предсмертном отчаянии павшие; рвали глотки в победном вопле оставшиеся в живых. Играло солнце жидким рубином вина в бокале; вздыхали томно, стонали страстно, влажнея атласом, волоокие красавицы… Каравеллы, выкрасив паруса закатным пурпуром необоснованных надежд, исчезали за горизонтом. Звенела сталь о сталь, выясняя, чья правда твёрже, и чей Бог более горазд в милости к чадам своим…
           В поисках страны Любви & Справедливости исходил кузнец дорог без счёта, приобретая и теряя друзей, находя и убивая врагов… Сквозь череду податливых женских тел Любви он так и не разглядел — говорили, она завсегда с тем, у кого золотом полны карманы,— а Пётр так и остался беден. Справедливости он также не сыскал: похоже, она была за теми, чьи мечи длиннее, а мушкеты били дальше…
           Да, много он потерял… Но и приобрёл, к слову сказать, немало: привык, не краснея, сквернословить; сноровисто, до смертельного исходу, фехтовать и прилежно, со знанием дела, отливать мушкетные пули.