II. Возвращение

(Второй рассказ дилогии "На родину")

В субботу вечером Михаил затеял стеклить балкон. Жена Нюра допилила-таки его до этого дела. Мишкину жену звали, как и его бабушку, Анной. Но когда она доставала его до печёнок, он звал её на деревенский лад Нюрой. Ей не нравилось, и она обиженно замолкала на время. Вот и сейчас Аннушка ушла на кухню и молча готовила обед. Жену Михаил любил, обидеть не хотел, но как-то надо ж было прекратить её пилёж.

Обычные субботние заботы закончились, и Михаил вышел на балкон, разложил инструмент, какой нужен будет в деле, засмотрелся на деревья, верхушки которых уже доросли до балкона. Он любил это открытое пространство на пятом этаже: как будто немного напоминало террасу их деревенского дома, где он мальцом жил у бабушки. Вот, вспомнил, и опять накатило. Михаил отложил инструмент, присел на самодельный складной табурет, закурил.

Он курил на воздухе, и мысли возвращались в прошлое. Бабушка ушла уже как семь лет, и он перестал ездить в деревню. Иногда звонил сосед Валька. Ему Михаил оставил ключи и просил иногда наведываться в дом, приглядывать – для порядка.
Валька иногда выпивал и тогда скандалил с женой. Поссорившись, брал бутылку, закусь и шёл в дом бабы Нюры – тосковать. Но до чёртиков Валька не допивался и в доме не сорил – мужик был с понятием. Поэтому Михаил ему доверял.

Вот и вчера Валька пошёл в дом к соседу – звонил оттуда. Крыльцо подгнило, и в доме пахнет нежилым духом. В остальном всё в норме, – доложил Валька. Скоро осень, и он обязательно при первых же морозах протопит для порядка печь, проверит тягу. Михаил был соседу благодарен, и уже в который раз подумал, что надо бы съездить, повидать дом, сходить на родную могилку.

Деньги на поездку не бог весть какие требовались, время тоже было. И вина, что давно не был, глодала его. А дело всё в том, что не было у Михаила сил видеть упадок в родном доме, разор. Боялся он, что по привычке окликнет бабушку – и не услышит ответа. Не было сил поехать вот так – гостем, дачником что ли…

Вспомнилось так щемяще… тогда, семь лет назад, после похорон, он плакал у реки и клялся себе, реке, небу вернуться и жить в деревне, в доме, построенном ещё дедом… Но поди, брось вот так отлаженную жизнь, поверни её. Нет, сразу не смог, а потом – ещё трудней оказалось.

Потом… тоже думал… когда накатывала тоска, захлёстывало одиночеством. И что характерно: жива была бабуля – видались редко, а тоски такой не было. Знал тогда – живая, думает о нём, любит.

С женой Михаил жил дружно, о многом говорил, делился сокровенным, а вот поди ж ты – одиночество да тоска. Подумал вот, что сколько помнит бабулю, слов таких от неё во всю жизнь не слышал. У него-то откуда это завелось?! Много, видно, о себе родном размышляет, про жизнь тоже частенько кумекает. Вот и не хватает дела в жизни этой самой – слова всё.

Вспомнил Михаил, как у бабули день пролетал. Дел тыщу переделает, Миху мелкого накормит-напоит, спать уложит, да ещё на сказку сил хватает. Он без сказки спать не соглашался. А сейчас он, здоровый такой, даже послушать сказки и то бы сил не нашёл. Откуда они у бабули брались?

Да, так вот. А переехать он всё не собрался. Мысль эта стала мечтой и грела душу, но к делу не подталкивала.

Потом Михаил женился на городской. Аннушка у него была работящая. На каком-то Мос… и ещё …проекте работала инженером. Что она станет в полуживой деревне делать? Тоже не пустой вопрос.

С Аннушкой Михаил говорил как-то о переезде, когда поженились, но неопределённо тогда это было. Главное – для него самого. Молодая жена тогда была и не против вроде бы. А сейчас – не знал.

Наследников у них не было и не предвиделось, как он понимал. Не нарождались наследники. А для себя Михаилу и не надо ничего было. Аннушка тоже не жадная у него до добра. Порядок, правда, любит. Вот и сейчас на балкон его выгнала – давно обещал ей сделать.

Вечер был тёплый, комары на пятом этаже особо не доставали, и Михаил в который уже раз задумался о деревне. Мечта мечтой, но в деревню хотелось. Не дачником, это ему претило, а хозяином. Потому не ездил на родину много лет: пытался с собой всё обсудить и договориться. Не договорился… наверно, не тот путь выбрал. Вечерами они иногда, когда уже ложились, мечтали, можно сказать. Как переберутся в Суборь да что обустроят. Даже планы по хозяйству ладили: как к первой зиме подготовиться, что в доме нужно будет подновить в первую очередь, что – во вторую. Но редкие разговоры с женой о возможной перемене в жизни тоже ничего не меняли: сколько ни говори «сахар», во рту слаще не станет.

И вдруг что-то рванулось изнутри на свободу – едет! Мысленно сказанное слово настойчиво толкнуло Михаила. Он стал медленно складывать разложенный инструмент, затягивал это дело, а сам всё равно ни о чём другом думать не мог. Только: еде-еду-еду...

*
Через месяц Михаил был уже в деревне. Жена осталась улаживать дела в городе и скоро тоже обещала приехать.

Наступала осень – не самое умное время для переезда. Но всё-таки у него был задел: был родной дом и немного денег, скопленных за рабочие годы. Друзей в деревне не осталось – разъехались. Некоторые изредка наезжали по выходным, да в общем-то не ради друзей и выбирался сюда.

Лес стоял пока зелёным: август был на редкость тёплым и дождливым, и деревья не увяли до срока.

Михаил починил в хозяйстве всё по порядку. Сначала калитку, пообвисшую на одной петле, затем провалившуюся ступеньку у крыльца и прочие укрепил. В доме проверил печь. Хорошо бы её перебрать и под плиту ступень соорудить, потому как жене со старинной конструкцией нелегко будет сладить. Но пока печь дышала, грела – жила, и перед холодами ломать её было бы неразумно.

Месяц назад они приехали с женой осваивать новое место жительства. Долго растапливали печь, а она, соскучившись без огня, всё никак не хотела прогреваться. Сидели у открытой печи до рассвета, смотрели на огонь. Дом продрог, отсырел в отсутствие человека, и спать не хотелось.

Сидели хорошо, больше молчали. Каждый думал о чём-то неопределённом. Казалось, что на пороге такой основательной перемены в жизни все мысли должны быть о делах, хозяйстве, обустройстве. Но нет, думать вообще не хотелось. Было легко и душевно, вспоминали детство. У каждого там был свой деревенский опыт. Правда, жена печь помнила смутно, потому что её разобрали, когда Аннушке не было и трёх лет. Но какое-то родственное чувство к печи – почти члену семьи, с которым хозяйки, их бабушки, каждый день разговаривали, осталось и теперь ожило. Они оба любили печь и дарованный ею уют. Когда рассвело, легли спать. А печь нагрела дом так, что утром от жара болела голова и хотелось пить.

Потом жена уехала, а Михаил остался готовиться к зимовке. По-хозяйски осматривался: старый, но по-прежнему крепкий дом, основательно запущенный сад, покосившийся сарай с загоном для козочки – его детской кормилицы. Перебирал немудрящие хозяйственные предметы, которые лежали у бабули в полном порядке, как будто она только сейчас вышла и скоро вернётся домой. Потом вышел за ограду.
Мимо шёл Валька. Махнул Михаилу рукой, поприветствовал:
– ЗдорОво, Николаич!
– И тебе не болеть, Иваныч! – ответил Михаил.

А когда Валька прошёл, довольно усмехнулся: теперь он хозяин, Михаил Николаевич, Николаич для соседей.

Была у бабули ещё банька, которую дед сам сложил. Баня стояла за забором через дорогу – на склоне оврага. На дне оврага протекал ручей, и вода была под рукой: и помыться семье, и постирать. Приезжему человеку странной казалась такая обособленность баньки, а для себя – ничего, удобно.

Баня требовала особой заботы. Сруб был крепким, но, давненько не топленная, она, как и изба, пропиталась сыростью, и плесень начала свою губительную работу. Но банька – это потом, со временем, не сразу. Сразу всего не переделать, и незачем разбрасываться. Сперва дом поправить – в нём жить в ненастье и зиму.

*
Как-то в делах незаметно пролетел месяц, приехала жена, уладив городские дела. Она сдала квартиру, и у них появился относительно постоянный, хоть и небольшой, доход. Сразу закупили на зиму провизии, засыпали погреб, тоже сделанный дедом на все поколения потомков, картошкой, свёклой, морковью. Лук и чеснок – совсем свежие, даже чуть сыроватые, – разложили для просушки в сенях.

В один из вечеров Михаил попробовал протопить баню. Она долго сопротивлялась, медленно отпуская из старых стен влагу. Он умаялся за вечер, но в следующий снова принялся за прогрев старушки. Покорённая его настойчивостью, банька постепенно становилась тёплой и родной, как в детстве. Полноводный в детстве ручей в овраге теперь обмелел, и Михаил полдня таскал воду из деревенского колодца. Подготовка заняла у него больше времени, чем сама баня. Отвык в городе: и сноровку потерял, и вкус банного дня забылся, – дня, когда других дел нет, как приготовить баньку, попариться, самовар поставить, а потом, наполнив дымком еловых шишек дом, гонять до изнеможения чаи.

Михаил принёс самовар в дом, поставил на стол. Жена, не ходившая с ним в баню, напекла ватрушек, которые он полюбил, когда женился. Бабуля-то пирожки мастерила. Но жена тоже хорошо печёт, вкусно, только сладкое больше. Ничего, Михаил попросит, и она сделает пироги.

Они сели за дубовый вечный стол в горнице, поставленный здесь ещё дедом для большой семьи. Изба пропахла сдобой и дымком, как не пахла давно, и, потягивая душистый чай, Михаил ясно вспомнил всё множество деревенских запахов, которыми ему ещё предстоит наполнить этот постаревший выстывший дом: благоуханием свежей стружки; вкусом высушенного укропа, заваренной богородичной травки и мяты, смешанным с дымком самовара; духом принесённых с мороза и оттаявших у печи валенок и телогрейки; радостным еловым ароматом от новогодней ёлки и ежедневным смачным букетом от печи-кормилицы. Теперь всё это обязательно будет.

Поздно вечером, когда каждая звезда встала на своё место, Михаил вышел на крыльцо покурить. Уселся на ступеньках, уже починенных им, но всё равно скрипевших хозяину своё приветствие, и посмотрел в небо. Ночь была холодная, немного подмораживало, и дышалось особенно хорошо. Яблони в саду облетели, их голые ветки отдыхали от летних трудов, и лишь несколько яблок на самых высоких из них дожидалась морозов, чтобы сморщиться и пожелтеть.

Почему-то подумалось о том, что, конечно, кто-то обязательно доделает балкон, оставленный Михаилом в городском доме. А он, Николаич, построит здесь большее, на что, чувствует, есть силы и что по молодости лет оставил и чуть не прозевал в жизни. Здесь, почему-то ему так казалось, у них с Аннушкой есть будущее.