Глава NN Жолнер и Алекс incl. рассказ Щенок

Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)

Глава NN (части I-III), изрядно драматического содержания, повествующая о роковом исходе для одного из героев, названая
           «Жолнер и Алекс: схватка»; включает рассказ «Щенок (душегубы тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо)»

                Come from the land where the wheat is still wheat    
                Where the water in the river is still water…
                From the song ”Martian’s Landscape” performed by UFO

                Все получают равное количество льда; вот только удачливые его получают летом.
                Ниггерская поговорка   
               
                I
                Пробил час и грянули фанфары: наконец, они встретились, как в старые, добрые времена — лицом к лицу, сжимая сталь в руках…
                И некогда было вспомнить — да и незачем, как всего лишь несколько часов назад Жолнер зашёл в бар снежным, блин, Ихтиандром и пару минут топтался, отряхивая белую, липкую и мокрую чешую. Разумеется, тотчас десятка полтора рыл уставились на него, забыв про своё дежурное пойло — два шота самогона в пинту «тёмного» — и про заунывно страдающего из одинокой колонки в углу, о тяжкой доле простого белого парня, Хэнка Вильямса. Красотка барменша (или барвумен?) с двумя настоящими озёрами вместо глаз, зябко передёрнув плечами, поставила перед ним стакан. Как бы он ни старался выглядеть образцово сдержанным, его задело то самое, жалящее любого мужика посильней осы, равнодушие красивой бабы — а чертовка была действительно хороша, чего там… Для этих богом позабытых окраин и подавно. Причём, с неизбывной наблюдательностью Жолнер подметил, что немного отсутствующий взгляд прелестницы в оформлении умопомрачительной пушистости ресниц, был взглядом самки, недавно определившейся с выбором самца, что её покроет — и старина Жол здесь, понятно, совершенно не причём — но всё ж задевало… Хотя какое ему дело до возможного союза, освящённого здешним тусклым, как нечищеная латунь, солнцем, меж ней и одним из тутошних айгуров с каменным прессом и в соболях по самое причинное место? Да и следовало заняться делом, благо оно располагалось недалече: отыскавшийся счетовод беззаботно крутил в пальцах пустой бокал, сидя через два пустых табурета от него. Поймав его заинтересованный взгляд, Жолнер кивнул в сторону барменши и негромко, но сносно интонируя, пропел: «Said you came from Memphis You can look but please don’t touch…» — Алекс вздрогнул и впился-таки в него воспалёнными глазами: «Откуда это?» — «Это, молодой человек, очень старая рок-н-ролльная песня, от уже совершенно древней группы»^, — ответствовал Жолнер, посылая молодчику взгляд отца, нечаянно повстречавшего блудного сына.      
                ...Пологом опустившаяся вокруг тишина, стала отличным фоном для резких выдохов, изредка с пунктирами свиста, что вырывались из лёгких двух, не ведающих сомнений и жалости, бойцов. Жолнер наперёд знал, что нужный момент обязательно наступит: слишком увлечённый исполнением «тенеподобных» скольжений — не отрывая ступней, как того требовали каноны, Алекс неизбежно начнёт выдыхаться, поскольку, одно дело демонстрировать подобное перед доморощенными самураями на идеально навощённом кедровом полу, а совсем другое — взрыхлять пусть неглубокий, но мокрый, а от того назойливо липнущий к подошвам, снег. А вот он, ничуть не заботясь об эстетике боя и зрелищности собственных телодвижений, двигался рывками, скупо и рационально, легко уходя из-под таких, казалось, долгими тренировками выверенных ударов, выдыхая резко, через рот, раздражающе громко и с надрывом: «Хгу-у-у». По причине явного самолюбования Алекс допустил роковой промах: рубящий удар из-за головы, многажды исполненный столь эффектно, что часто сопровождался одобрительным топотом босых ступней сотоварищей по спортзалу, на сей раз потревожил лишь воздух. Когда предательская пустота под клинком заставила его начать неудержимо заваливаться вперёд, сбоку, словно огромный ворон, в развороте распахнув крылоподобные полы чёрного пальто, возник Жолнер и блокировал клинок Алекса, с дьявольской ловкостью, всего лишь полуоборотом, заневолив танто полой своего долбанного старомодного пальто, будто взятого напрокат из прошлого века. С помощью добротного кашемира лишив соперника возможности двигать рукой, Жолнер просто рухнул на неё всей тяжестью тела, вгоняя тантто в снег — по самую, мать твою, сжимавшую рукоять длань. Его дыхание, запах пота и дорого, но точно старпёрского, парфюма стали максимально доступны обонянию Алекса, и он, расширив глаза, ещё не принимая скоропалительного, гибельного фиаско, искренне готов был обидеться на применение столь бесхитростно-мужланского приёма, как вдруг резко дёрнулся от пронзившей челюсть невыносимой боли, — и лишь успел удивиться, как быстро туманится в голове, а рот наполняется кровью. То Жолнер, перехватив нож рукоятью вверх, отработанно засадил сначала в челюсть снизу, а затем по кадыку, удовлетворённо наблюдая, как мажор неотвратимо поплыл, роняя изо рта сгустки крови.
                Вот и всё: шея Алекса, завершаемая безвольно запрокинутой головой, сама взвывала о последнем, подводящем итог, ударе. Жолнер, до краёв переполненный адреналином — терпким и жестоким упоением о выигранной рукопашной, готов был услышать победную гамму, сыгранную подручными Марса, что была бы отменным сопровождением нарастающей внутри волне упоения и восторга — гладиатора-победителя! И только рука с ножом начала кровожадный замах, как прозаическим образом вспомнилось требование Борова запечатлеть предсмертные минуты счетовода на камеру «айфона», для этих целей и выданного. Чертыхнувшись, он ослабил давление на руку, чтобы чуть приподнявшись, достать грёбанный телефон из кармана и уже вроде нашарил его, как сухо и чётко, словно судья, внезапно изменивший приговор, щёлкнули взводимые курки, и следом прозвучало: «А ну, замер! Из обоих стволов всажу, только тронь его!» — срывающийся женских голос, при иных обстоятельствах прелестно картавящий, а сейчас до печёнок раздражающий прилежным старанием звучать угрожающе и строго…
                Б***ь, конечно же, в подобных обстоятельствах всё должно быть накачено провинциальным трагизмом до отказа — и здесь, похоже, без этого никак — сучонок успел-таки взбаламутить глаза-водоёмы барменши, пронесясь кометой на фоне таёжных имбецилов! Скосив глаза, Жолнер выхватил взглядом фрагмент крыльца у задней двери, а на нём, волнительно вздымая грудь (именно, сука, так!), во фланелевой, в крупную клетку, куртке, в которых здесь, похоже, и медведи с лосями щеголяют, чтоб не выделяться, стояла Анна-Мария, с разметавшимся по плечам, чудно-каштановыми волосами, покорно принимавшими крупные снежинки начинающего падать снега. Руками она сжимала доисторическую двустволку 12-го калибра, послужившую, надо думать, причиною смерти минимум десятка гризли, — и наверняка заряженную, следуя традициям здешних любителей природы, убойной картечью — твою ж налево! «И нож бросай, живо, ждать не буду!» — добавила амазонка, вполне себе умело целясь Жолнеру в грудь. Бравурные аккорды, ещё минуту назад гремевшие в голове, смолкли, сменившись внезапной болью под ложечкой, будто там испытывали на прочность натянутую струну. Липкая, холодная, лишающая сил безучастность, в миг овладела им, и Жолнер немедленно понял, что облажался и проиграл. Опалённый бессильной яростью, он чуть покачнулся, скрипя зубами, молчаливо вопрошая самого себя: «Да кому ж ты умудрился просрать — гламурному понторезу и провинциальной стряпухе из трактира, с карамельно-вязким набором прелестей выходящей в тираж местной звездульки?» Чередой вдруг понеслись лица когда-то им поверженных, достойных противников: здоровенный албанец, напрыгнувший в окопе с огромным «Ка-Баром», заставил, помнится, по-настоящему испугаться — и лишь чудом Жолнер сумел засадить ему штык-нож в шею… Стальные мышцы охранника-борца, когда тот взял замешкавшегося Жолнера в залом — и выручила только хищных обводов «Спайдерка», притороченная в чехольчике к лодыжке на всякий случай… Да мало ли их, убиенных им саморучно, было? А теперь, видать, allez, — клади, парень, голову на плаху! Но тут услужливая память сникла, уступив место прочь отбрасывающему сомнения желанию выжить — и вырвать победу! Выпрямившись во весь рост, для чего пришлось приподнять ещё не очухавшегося сучонка-счетовода, Жолнер с радушным оскалом, глядя прямо в глаза не вовремя явившейся красотке, чья журнальная внешность никак не вязалась с происходящим, стал отводить руку с ножом для броска, потихоньку освобождаясь от пальто. Высвободив достаточно корпус и вытянув, как положено, за спину руку, он с резкостью падающей гильотины метнул нож, одновременно пытаясь рвануть в сторону, насколько возможно. Но Анна-Мария успела. Ещё практически загипнотизировала эта пара по-волчьи не мигающих глаз, но блеснувший в свете фонаря брошенный клинок послужил своего рода отмашкой, — и она рванула спуски сразу обоих стволов. Пороховой жар вышвырнул из стволов самопальную, крупно рубленную картечь, и с адским свистом она рванула на поиски человеческой плоти. И сразу за этим, с ублюдским, еле слышимым гастрономическим хрустом, тяжёлый, слаженный северо-американским умельцем, нож пробил Анне-Марии гортань, — и вкупе с мощной ружейной отдачей, опрокинул её навзничь. Она упала, по-кукольному распахнув глаза, в которых заметались, сталкиваясь, борясь и затихая, жалость к себе, удивление и растерянность — от того что её, не любившую толком ни разу и не рожавшую, так легко и быстро оставляет жизнь.
                А вот Жолнер не успел: ни секунды не сомневаясь, что истеричка пальнёт-таки из ружья, он максимально собранно выполнил бросок, понимая, что это его единственный шанс выжить, и рванул в спасительную сторону, что есть силы. Но напрочь позабыл, что полою своего пальто блокировал руку Алексу — столь упоительна оказалась возможность наказать этого пижона, сомкнув челюсти в победном хвате. Наполовину спущенное пальто сильно ситуацию не меняло — и вся сила, замышляемая в спасительный рывок, пришлась на то, чтобы высвободив руку Алекса, потащить его за собой; да и рывка-то, увы, не получилось: отягощённый массой, казалось, поверженного врага, Жолнер лишь неуклюже качнулся заржавевшим маятником — и понятно, этого не хватило. В бок ударило так, что заходясь от боли вырываемого мяса и спичками ломаемых рёбер, он только зажмурился и замычал, балансируя на грани меж невыносимой реальностью и спасительным забытьем, но боль, словно паяльной лампой опалившая тело, заставила раскрыть глаза и увидеть, как Алекс, уродливо гримасничая от ужаса едва минувшей смерти, перепачканный своей и его кровью, высвобождал из ткани вороньего крыла спеленатую руку с клинком в ней. Подняв горящие ненавистью глаза, воздевая кованный долбанным папашей клинок, счетовод с визгливой патетикой (как без того?) завопил: «Умри, гад, сдохни!» — и нанёс последний, роковой удар — снизу-вверх, пробивая живот — не оставляя шансов. Жолнер своим обречённым нутром покорно принял рассекающую внутренности холодность стали, и вздрогнув последний раз, замер — сердце его встретило острие танто. Что вспоминает человек в свою последнюю минуту, каждый рано или поздно узнает сам. Предположим, Жолнеру вспомнилось:
               
                ЩЕНОК, the story.
                или ДУШЕГУБЫ ТОЖЕ ЛЮДИ, И НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ИМ НЕ ЧУЖДО
               
                Был он откровенно неуклюж и комично нескладен — той подростковой нескладностью, что ещё более заметна, когда мозги не поспевают за быстро набирающим силу телом, — на своих несуразно здоровенных лапах, с мотающейся из стороны в сторону, переполненной эмоциями, башкой и нелепо, изредка складывающимися пополам, огромными ушами. Но морда щенка-переростка была столь умилительно довольна, когда он с куцым счастьем подпрыгивал, на лету ловя печеньку, брошенную кем-то из спешащих по домам людей, что не улыбнуться было невозможно. Осталось доподлинно неизвестно, куда подевался хозяин, ладным узлом приладивший добротной кожи, пусть и не новый, поводок к столбу, замыкавшему приличную некогда ограду, но, как и всё в этой стране, разом пришедшую в негодность и однажды просто повалившуюся на бок. Ведь захоти он избавиться от щенка, так куда проще было поводок-то отстегнуть и воспользовавшись тем, что зашедшийся в восторге от обретённой свободы, щенок ничего, кроме собственного неуловимого хвоста, не видит, тихонько исчезнуть — а там уж люди добрые, или не очень — но по любому пристроят. Так ведь нет, привязал — стало быть, собирался вернуться. Но не вернулся, и мало ли почему? Те времена были отмечены всеобщим, диковинным и страшным одичанием людей, посему способов исчезнуть было предостаточно: могли сбить машиной и запросто поехать дальше; милиция доблестная шутя руки заломать, в чём-либо криминальном подозревая; под раздачу случайно попасть, встряв в бандитскую разборку; наконец, могла занести нелёгкая в «пивняк» — жарко ведь — вот только ежели там раньше было просто неспокойно, то теперь такое отребье гнездилось, что и за неполный «лопатник» запросто могли свинчаткой по затылку приделать, а то и ножиком под ребро — ведь в их глаза глянуть, что в пустой колодец — ни чувств там тебе, ни сострадания намёка даже — сушь одна, злобой выкаленная. Так было, или иначе, но хозяин псины не объявился. Впрочем, это никак не проявилось, и вечер прошёл в тихом, умилительном времяпровождении: детишки радостно щебетали, со страхом пополам с восторгом приближаясь к нему, чтобы бросить выданный мамашей кусочек колбасы или иного лакомства. А тот отрабатывал «пайку» вовсю: припадал к земле, суча толстенным, как шланг, хвостом; подпрыгивал на добрый метр и практически зависал, по незнанию игнорируя законы тяготения; широченно зевал, вываливая красный, огромный язык и забавно чесал свои выдающиеся уши, многосуставными, казалось, лапищами. В общем, счастливы были все… Но всё хорошее когда-то кончается. Детей развели по домам, прохожих стало меньше, и стало темнеть, а с тем, разумеется, отчасти холодать. И щенок, несколько раз поскулив для пробы, выдал затем драматично-тоскливую ноту такой протяжности, что стало ясно — талантлив он оказался и в этом. Вот тут-то и началось: изумляясь роскошному эху, издавна поселившемуся во дворе, образованному толпящимися вокруг многоэтажками, псина вовсю принялась упражняться в вокале; скулила просто, с подвывом и взвизгиваниями; заходилась в горестном, размеренном, как долбанный метроном, лае — даря надежду в паузе, что, сука, выдохся наконец, — и немедленно хороня её следующей чередою хриплых аккордов. Потом щенок начинал выть, невыносимо протяжно, доходя до совершенно запредельной тоски, словно спившийся цыганский музыкант, отрабатывающий в кабаке штоф водки. Через полчаса двор от него уже устал, за следующие 30 минут единодушно возненавидел. И тот, у кого скорее всех закончилась валерьянка, или же терпение, а может и всё разом, с перекошенным лицом разом подавив сомнения в себе, ощущая молотящее перфоратором сердце, с ненавистью рявкнул: «Ё****я псина!» — и набрал телефон милиции. И вот же странное дело, знакомое, меж тем, многим: в тяжкие минуты кровавых лихолетий их, бывало, не дозовёшься, а тут, вызванные по пустяшному поводу, они появились быстро и к месту.
                Милицейский «Уазик», пыльно шурша казёнными шинами, по-хозяйски обшарил фарами двор и уткнулся пучками света в крайне изумившегося по такому случаю, а заодно и на время ослепшего, щенка. Из машины, с видимым и немалым трудом, на вечер божий выбрался красномордый, со внушительным животом, сержант в неимоверно мятых на заднице, также изрядно округлой, форменных брюках. Его надсадное пыхтение, сопровождавшее намерение покинуть аскетичного убранства салон «УАЗа», никак не гармонировало с сиротскими причитаниями под неказистый синтезатор, воспроизводимыми намедни конфискованной магнитолой «Pioneer», — тех самых, с рождения поражённых духовной дистрофией представителей эстрадной гопоты, от чего-то любезной сердцам обитателей некогда 1/6 части суши и взявшейся звучать везде и отовсюду: на рынках, в маршрутках, поездах дальнего следования, кафе и особенно в эфире FM-радиостанций, что тараканьим образом расползлись по городам и весям, озвучивая категорическое торжество плебейства в музыке и в жизни. И, как оказалось, внутри милицейской машины тоже.
                В итоге, он таки выбрался наружу — отнюдь не блокадного формата сержант, увенчанный багровым раздражённым лицом — ведь было так приятно сопровождать хрустящим лавашем наваристую, только для «уважаемых!», шурпу под «соточку» вполне приемлемой водки, в опекаемом ихним отделом узбекском ресторанчике, приятно осознавая собственную значимость с малой толикой вседозволенности (менты мы, бл**а, или кто?!); ко всему, ещё и платить не надо… А тут, сука, дежурный, гондон уценённый, по рации до хрипу надрывался, вызывая — ну как можно было такую хавку обломать? Несуразности облику служивого добавлял свободно болтавшийся на широченных телесах, аки брелок от сглазу, небольшой АКСУ, ставший крайне модным средь столичных ППС.  Далее, по возрастающей, комичности зрелищу добавлял тот факт, что за ожившей декларацией избыточного веса, в распахнутую дверцу просочился напарник, высоченный и тощий до подозрения: а не объедают ли его регулярно коллеги? Форма на нём обреченно, не находя надлежащей ширины плеч и служебной стати, обвисла совершеннейшим саваном, намекая на тяготы и лишения при несении охраны правопорядка. Лицом он был угряст и мрачен — поскольку команда: «Бросай жрать!» застала его в момент намазывания жгучей приправы на кусок лепёшки — и непроизвольно, желая, видимо, подольше сохранить воспоминание о тёплом восточном гостеприимстве, мазнул не жалея, а заглотил не жуя. Воспоминание, в результате, трансформировалось за время езды в невозможную, почти огненную изжогу. В общем, настроения у дуэта патрульных было никакого, что и не замедлило сказаться на дальнейших событиях.
                Пёсик, ненароком решивший, что столь пафосно — с ярким светом и сиротским музоном — явились очередные доброхоты, наверняка готовые угостить очередной вкусняшкой, принялся радостно скакать и заливисто лаять, демонстрируя готовность продемонстрировать свои недюжинные таланты. Менты молча и мрачно смотрели с минуту, пока тучный сержант, предварительно сцедив порцию слюны на ни в чём не повинную землю, неожиданным фальцетом просипел: «Во, Витёк, из-за этой еб***й твари нам нормально похавать нормально, прикинь? Сука завшивленная!»» Вполне ожидаемо, как наспех смонтированном водевиле, тощий ответил гулким басом: «Да ох***ь… я-то думал, кого мочканули, или на бабло по беспределу вывернули, а тут… — сука, изжога вот теперь!» — внезапно завершил он озвученной тревогой о состоянии здоровья. Но развить замечание в тезис о посконном лукавстве, если не коварстве, восточных народов (что укладывалось во фразе «чурки хитрожопые», равно как и чрезмерном увлечении оных же народов специями и приправами: «дустом их х*й заморишь!»), Тощий не успел — закипая раздражением, Тучный уже не слушал напарника: со злобной решимостью он сорвал с плеча автомат. Клацнул затвор, досылающий патрон, и следом, к изрядному изумлению присутствующих, долбанула короткая очередь — пули видимо ударили по асфальту на приличном удалении, поднимая небольшие смерчи песка подле детской площадки. На секунду всё испуганно затихло — даже голосистый сиротка в автомобильных колонках. Щенок, оборвав рвущийся из глотки лай, распластался на земле и от ужаса мочился под себя. Но тут, словно по знаку невидимого режиссёра, хлопнула распахиваемая оконная рама, и откуда-то с верху, сиплый от возмущения голос бросил в зачинающиеся сумерки: «Вы чё, менты, совсем ох***и?». Тучный, отметившись отвратительным уровнем стрельбы, задрал голову и нервно завизжал в ответ: «Чё сказал, терпила? Щас поднимемся, сам ох***шь!» Тощий стремительно огибал «уазик», намереваясь удержать старшого по дозору от явного «борща», но не успел: завопив «тварь, ненавижу!», тот с бестолковой яростью рванул спуск, и АКСУ отозвался довольным чавканьем, исправно отплёвывая пули окрест, но только не в бедолажную собаку. Результат сказался незамедлительно: двор наполнился грохотом в результате торопливого повторения эха, а щенок, куцыми мозгами сообразив, что пробил последний час, закатился в таком непрерывном, горестном вое, что недавно отзвучавший магнитоальбом «Сирота по жизни», в сравнении стал казаться жизнерадостным тостом от брызжущего хорошо оплаченным оптимизмом тамады, — короче, случился сущий пи****ц! Весь двор незамедлительно огласился криками вроде «вы что, легавые, творите!» и проч., а с третьего этажа, с балкона «неблагополучной» квартиры, хриплоголосо налегали на использовании схемы, в которой на равных были бы использованы автомат стволом вперёд, разумеется; за сим поза в раскоряку и, собственно, сама задница стрелявшего…^^
                Ко времени происходящего старина Жолнер уже начал обживаться в статусе уверенного в себе наймита, с крепкой репутацией и обширной клиентурой, имея за плечами минимум десяток исполненных «заказов». Всегда в форме, готовый к тому, что в любой момент, суки, явится и по его душу, он вздрогнул и напрягся, заслышав знакомое плямканье «калаша» с пламегасителем. Поскольку навыки и привычки законопослушного гражданина им не были оставлены и забыты, Жолнер с подобающей случаю грустью усмехнулся: в стране, где совсем недавно можно было, при неудачном раскладе, «присесть» и за складной ножик, особливо самодельный, теперь запросто палили из автоматов на улицах в не особо ночную пору. И скорость деградации в отчизне законности, казалось, железобетонной крепости, на века, не могла не настораживать. Повинуясь наработанной привычке, присущей человеку, давно признавшему свою задницу аэродромом для различного рода злоключений, он, чуть пригнувшись и сканируя пространство спереди и по бокам, двинул на шум выстрелов. Обогнув «девятиэтажку», Жолнер широкоформатно узрел ту самую картину, которую автор старательно живописал абзацем выше. Всеобщий галдёж и поношение патрульных из распахнутых окон достигли апогея, собачонка вовсю старалась добавить жалости к себе, воя без остановки, а Тучный, похоже, заистерил — окончательно и бесповоротно. Свободной рукой он отталкивал Тощего, резво смекнувшего, что происходящее здесь и сейчас, чётко укладывается в тревожащее своей безысходностью определение «полная жопа», в коей оба они и кажутся, — другой опасно для окружающих водил кургузым автоматом, пытаясь отыскать убийственную траекторию для ненавистной псины. Дожидаться, пока эта нелепая пантомима в полном смысле разрядится слепой очередью по балконам ближнего дома, с возмущающимся на них людом, было чересчур, и Жолнер, не раздумывая (а зря! — доложим, забегая вперёд) вполне зычно гаркнул: «Э, служивые, хорош борщить! Лишнего уже!» Секундная пауза, и шальные глаза Тучного наткнулись на невесть откуда взявшегося смельчака-миротворца. «Ты чё, демон, жить устал?» — и это стало последним, что успел осознанно произнесть напрасно подрастерявший физическую форму, сержант. Жолнер, узрев его дурные очи и направленный в живот ствол АКСУ, мигом сообразил, что щенок уже не в почёте, а палить сейчас начнут в него: пригнувшись, тигриным прыжком метнулся к Тучному, левой рукой отводя автомат от себя, а раскрытую ладонь правой впечатывая тому прямо в перекошенное рыло — вышло неплохо. Обалдевший от подобного Тощий, хлопнув изумлённо глазами, рванул было на выручку, но противник уже выставил кулак в жёсткой, укороченной безпальцевой перчатке — байкерско-рокерская мода на них в столицах только начиналась. И сержант, на сей раз младший, по неумолимой инерции наскочил на неё умеренно-зубастой пастью. Делать нечего — «хороший молот наковальни не боится» — этот девиз немецких штурмовиков пришёлся нынешним вечером кстати, и определил ту жёсткость, с коей Жолнер уделал злополучный наряд. Тучному, вполне заслуженно, досталось больше остальных: под одобрительное уханье зевак Жолнер измочалил ему рожу серией зверских, от всей перепуганной души, ударов. Тощему несколько раз с ноги проверил печень — и счёл довольным.
                Водитель, до сего момента пребывавший безмолвным статистом, вознамерился отличиться и пособить коллегам, но пребывая, после прослушивания босоногих страдальцев, в неком душевном разладе, а может просто в силу обычной тупости, присущей ему ещё с роддома, принялся выбираться из салона, ничуть не озаботясь фактом собственной кратковременной, но основательной уязвимости, — распахнув дверцу, он уже наполовину вылез наружу, но тотчас угрёб ею же с убедительной силой — это старина Жолнер решил скидок на врождённый идиотизм сегодня не делать: задолбали в край, питекантропы, — и подбежав, засадил по ней  с футбольного замаху. Заскулив и обхватив руками ушибленную голову, ставшую внезапно чужой из-за адской боли, водила, откинувшись, повалился на сиденье. С трудом нащупав регулятор, он включил рацию и из положения «лёжа» принялся изводить эфир трагическим шёпотом, требуя помощи экипажу 418. Но Жолнер к тому моменту уже начал остывать, скоро соображая, что нынче он всё ж таки накосячил — и нехило. Перепрыгнув через Тощего, к слову, весьма натурально изображавшего павшего на поле брани, наш герой рванул прочь из двора, благо завывшая недалече сирена прямо указывала: для этого самое время.
                Целую неделю отважный юнат хоронился на только ему известной малогабаритной квартирке на Костромской, снятой им с удивительной предусмотрительностью «на всякий случай», — а он, сука, нате! — и не заставил себя ждать: районная милиция разыскивала его убедительно ретиво (как же, честь мундира!), а его портретами, на удивление, весьма схожими с оригиналом, на зависть Барыкину иль «На-на», обклеили все доступные места — похоже, даже тогда ещё тайком назначавшие свидания в общественных сортирах педерасты, — и те имели возможность лицезреть его физиономию, размноженную в аскетичном чёрно-белом цвете. Ко всему, обычно скупой на комплименты Годзи, в приватно-телефонной беседе (из автомата, ясно дело) заявил, что «ушатать трёх ментов при исполнении за не за хрен — это надо быть еб***тым на всю черепушку! А ежели правда, что весь этот охренительный кипешь из-за какой-то там блохастой шавкас, то еб***тость автоматически продляется до копчика». Понятно, лабус озвучил своё сраное частное мнение, но всё равно задело… Но тут, на счастье Жолнера, отечественная братва решила пересечь границы и выйти на международный уровень, наивно полагая, что в некогда почти родной Восточной Европе их помнят, и в память о старшем советском брате подвинутся и дадут вкусить от местного пирога. Но оказалось, местные ухари сами неплохо управлялись с обездоливанием особо зажравшихся земляков и в никакой помощи, понятно, не нуждались. Да вдобавок, от чего-то искренне всех русских ненавидели — как выяснилось, от недавней ихней «сателлитовской» любви не осталось и следа. В общем, понадобилось убрать особо упёртых, вчистую игнорирующих всепобеждающие принципы интернационализма — а те, кто посмышлёнее, после пары трупов сами их вспомнили и признали. Так старина Жолнер, по недомыслию обзавёдшийся «волчьим билетом», и пригодился. Поняв, что покудова страсти по его душу на Родине не утихнут, придётся кантоваться на чужбине, он стал выездным палачом по найму, быстро снискав известность матёрого спеца, благо работал с выдумкой и результативно. А немного погодя, стал находить, что во фразе «все работы хороши» житейского смысла куда больше, чем поначалу казалось…               
                Повторюсь, любезный читатель, возможно, Жолнер вспомнил именно это, — но, как говаривал литературно одарённый британец: «I only say suppose this supposition»^3.          
                Алекс, враз замёрзший, помогая левой рукой, вытащил клинок из оседающего тела и замер, прерывисто дыша: велик был страх разбудить в нём безжалостного врага снова. Но Жолнер умер — и уже не принадлежащая этому миру его душа, покинула столь безжалостно и нелепо умерщвлённую оболочку, — со страшной несуразностью его замершее в полусидячем положении тело, походило на огромную, уставшую марионетку. Но простояв так несколько минут, мертвец всё же повалился на бок, — и тяжкий вздох из нескольких глоток неприятно нарушил безмолвную созерцательность картины смерти, и вернул Алексу способность видеть, слышать, а главное — думать.   
               
                II
               
                На крыльце толпилось несколько аборигенов, безусловно, привлечённых пальбой. С угрюмой безучастностью людей, видевших кровь столь часто, что слово «рефлексировать» в данном случае оказывалось совершенно неуместным, они таращились на лежавшую на спине Анну-Марию, в луже крови под головой, как будто на бесформенной, алой подушке. С молчаливым бесстыдством убитая демонстрировала под задравшейся курткой идеальный даже для мёртвого тела живот, который остывающей, молочной белизной поневоле притягивал взгляд. И один старина Фрейд распознал бы, что за мысли рождались в этих косматых головах под идиотскими бейсболками. Окончательно придя в себя и приобретя к тому моменту способность рассуждать отчасти здраво, наш герой посредством незатейливых, но спасительных мозговых операций пришёл к мысли о незамедлительном бегстве. Даже самому тупому из местной двуногой фауну достанет сообразительности кинутся к телефону — вопиюще архаичному, с западающими, облупленными кнопками набора, — но удивительно безотказному. Распространение столь привычной для горожанина сотовой связи в этих местах, к слову сказать, остановило здешнее зверьё.
                Пару лет назад, прибывшие сюда представители весьма известного сотового оператора, дабы доказать очевидную полезность новшества, равно как и неумолимость поступи прогресса, двинули на ближайшую гору — установить там обязательную вышку. Но эти джентльмены опрометчиво посчитали рассказ средней степени опьянения старого тапера, промышлявшего охотой в здешних краях не один десяток лет, скучным и неинтересным, не дослушав его до конца. И, как сказано, напрасно: в заключительной части истории, под аккомпанемент опустошаемых «шотов», говорилось об огромном шатуне-гризли, облюбовавшим для отдыха меж своими кровавыми перекусами как-раз ту самую гору. В общем, монтажники поспели аккурат к ужину, вернее, сами им стали, потому как, ежели судить жутким воплям, разлетавшимся по всей округе, медведь попировал на славу. Так что, после того, как поисковый отряд нашёл и упаковал объедки, то бишь останки, к вопросу о сотовой связи решено было не возвращаться. Но Алекс, даже не ведая об этом, отлично себе представлял раздражённого спросонок шерифа, который, с превеликим трудом уяснив общую картину происшедшего, вскакивает и начинает одеваться, путаясь в подтяжках и раздражённо осыпая «факами» испуганно молчащую супругу. Вот он мчится в гараж, на ходу застёгивая портупею, впрыгивает и заводит казённый джип, огромный, что сарай на колёсах — на зависть Чаку Норрису^4, мать его. И уж точно, мчась по дороге, успевает осознать всю глубину потери: отныне его дежурства перестанут быть украшены чудным минетом вечером и с двух сторон обжаренным омлетом утром. Понятно, что в миг расстаться с неслыханным сервисом для этой долбанной тундры, что организовывала смачная милфа — это подкосит кого угодно, и шериф неизбежно начнёт по-бычьи наливаться кровью, а увидав по прибытию, как жестоко обошлись с его зазнобой, а рядом валяется неопознанный труп, также случившийся не от инсульта, — озвереет окончательно и безотлагательно приступит к допросу Алекса, коль тот, предположительно, свалить отсель не успеет. Мероприятие будет организовано, сдаётся, в традициях старого доброго гестапо: трепещущие от оказанного доверия колхозники железною хваткой станут держать его за руки, а шериф, паскуда, всё больше заходясь в приступе ничем не ограничиваемой жестокости и злобы, примется насаживать кулаком Алекса по анфасу, не позабыв натянуть перчатку из добротной выделки свиной кожи, — а это уже неоспоримое зверство. И останется старине Алексу к приезду следователя, которого призовут, надо думать, по тому же безотказному кнопочному раритету, завидев оного, максимально саркастично прошепелявить сквозь прореженные зубы: «Чувак, ты пропустил такую вечеринку!» Вполне допустимо, что традиции здешнего дознания запросто предполагают, что следователь ему тоже заедет — например, с ноги и по рёбрам… И вот как-то скоро и ладно сложилась эта картинка у Алекса в голове, с ясно читаемым лейтмотивом: уходить надобно немедля!
                Снег повалил огромными, театрально-ватными хлопьями, добавляя картине избыточного, кинематографического драматизма — наверняка в стилистике почитаемых здесь криминальных сериалов. Но кто сказал, что реальная жизнь скучнее? Понимая, что двинув через весь посёлок на выезд, он обязательно столкнётся со спешащим сюда шерифом со всеми вытекающими и вышеизложенными, Алекс вознамерился исчезнуть быстро и красиво. Для этого нужно было просто спуститься с очень длинного и крутого склона, на чьей вершине посёлок и завершался тем самым злосчастным кафе-баром, где всё закрутилось. Понятно дело, без подручных средств ковылять по глубокому снегу добрую версту, да ещё прилично под гору, было верхом легкомыслия — а им Алекс и так сегодня порядком отличился, — но краснощёких карапузов на лихих санках здесь, похоже, не водилось. Новорождённые, верно, сразу превращались в мрачных, нестриженных субъектов во фланелевых куртках, более всего в жизни склонных к регулярной выпивке и спонтанному насилию. Явившийся по его душу наёмник, по великой случайности Алексом убитый, уверенно считался ярким, чуть ли не солнечным пятном в этой одиозно-угрюмой череде латентных кровососов. И тут Алекса осенило — просто щёлкнуло и обалденно чётко нарисовалась картинка: родом из книголюбивой юности, когда ещё только подозревавший о многочисленных искушениях жизни безусый Алекс, без счёта поглощал доступные и не очень книги. Так, в одной из них, сочинённой весьма драматичного мировозрения полесской дамой^5, писалось о страшной, далёкой уже войне с иноземцами, победа над которыми и по сей день остаётся поводом для всенародной гордости. Впрочем, пишущая дама явно знавала толк в излагаемом предмете и открывала страшные, даже ужасные по сути, подробности. Описывая, как по ранней весне освобождали одну из белорусских деревень, она рассказала следующее: выбив из оной фрицев, солдаты совместно с оставшимися в живых местными жителями, с понятным воодушевлением людей, сегодня не погибших, принялись это дело отмечать. Пайковой спирт, каша с тушёнкой и хлеб прозвучали для изголодавших сельчан синонимом лакомства, и вскоре не стройно затянутая песня о чёрной птице, которой нынче хрен чё обломится, начала парить над деревней, путаясь с дымом от полевой кухни и растапливаемой бани. Чумазая и счастливая детвора, урвав со стола, что смогла, переполнялась восторгом, носясь и гомоня, пока на них не гаркнули, указав на пригодный для катания раскатанный склон. Но вот беда: закончившаяся зима была настолько морозной для здешних краёв, что запасы дров истопили за её половину, поскольку оккупанты требовали жарко натопленного комфорта. Потом мало-мальски пожгли старый, ненужный инвентарь, в том числе и все деревянные санки — вот и столпилась детвора, шмыгая носами да придумывая, на чём бы с горы-то спуститься, не просто задами елозя, а чтоб с ветерком! Так бы и стояли, пока самый смышлёный не махнул в сторону колхозного амбара: айда-ка туда! У его стен, валом, без счёта, просто брошенные друг на друга, валялись тела убитых в бою немцев. Нимало не колеблясь и не мандражируя, детвора сообща выволокла из кучи пару тел, уложили на спину, задрав руки к небу — смекалисто принялись поливать трупы водой из вёдер. А поскольку к вечеру уже подмораживало, то не прошло и часа, как тела несчастных зольденов стали походить на голосующих ледяных манекенов, вполне пригодных для катания с горки. С диким визгом, шалея от собственной щенячьей безбашенности, пацанята, оседлав эти жуткие санки, лихо понеслись вниз, под гору. Взрослые, говорливой толпой дымившие подле бани, изрядно отяжелевшие от сытной жратвы и спирта, поначалу добродушно, почти с отеческой лаской глядели на галдящую ораву, но когда в свете танкового прожектора, включённого для «праздничного свету», блеснул вдруг оскал мёртвого фашиста, невыносимо радостный от ледового макияжа, дружно притихли и засуровели, углядев, что к их детям детство никогда больше не вернётся. «Да вы чё, мальцы, а?» — прохрипел ошарашенно одноногий кочегар из местных, растерянно сминая самокрутку, не чувствуя пальцами тлеющую махорку. И настолько страшно выглядела эта ребячья забава, что политрук, не единожды хаживавший в штыковую, куривший здесь же, со всеми, растерянно снял очки и протирая вроде бы запотевшие стёкла, негромко произнёс: «Ну, ребятушки, это уж чересчур!»
               
                III
      
                Так что нарисовавшаяся в голове схема была пугающе проста и доступна, хотя и отдавала могильным сарказмом: чуть содрогаясь, но стараясь шагать твёрдо и выглядеть угрожающе, с остервенением матёрого убийцы во взгляде, Алекс направился к крыльцу, со столпившимися на нём местными, — их, похоже, вдвое стало больше. И он готов был поклясться, что аборигены, каждый по-своему, но с тупым усердием решали крайне сложную, с неоднозначностью исхода для них, задачу: пальнуть ли в чужака из помповика, не сходя с крыльца, — но кто будет тем героем, да и героем ли? Кто рискнёт взять на себя ответственность самое малое покалечить человека — за что при неудачном раскладе надолго упекут в края со столь промёрзлой репутации, что не всякий ледокол доберётся? Либо, не сговариваясь, но движимые отвагой стаи, вслед за вожаком, шумя и мешая друг другу, навалиться толпой на чужака и в меру отпинав, связать к приезду шерифа, — но этот малый на их глазах только что уложил матёрого убивца — вон как метров с 7-ми, не меньше, Анне-Марии кадык ножом располовинил, что твоё яблоко! А значит, снова потребуется из них герой, который будет настолько отважен, что походя решит о достаточности прожитых им лет и о возможности спокойно помереть от удара в печень этим необычным и страшным клинком, торчащим, чёрт его возьми, прямо из руки! И поскольку допущений оказалось слишком много, а цепь рассуждений чересчур длинна — ну, а у них, методично теряющих человеческий облик от безмерно выгоняемого самогона из сахарной браги, что века полтора назад их излишне трезвым предкам подсказали русские купцы с противоположного берега пролива; от ставшего почти обыденным поголовного инцеста, вырождение проявилось перво-наперво с полной потери проявлять инициативу и решительность в поступках. Вот потому-то они сопели, топтались, таращились то на Алекса, то друг на друга — и, разумеется, ничего не предпринимали.   
                Но после пары шагов он передумал и вернулся к телу Жолнера — того уже начало припорашивать снегом, идиотским образом гримируя, ставшее восковым неожиданно печально-красивым, лицо. Стараясь не смотреть на него, обхватив за плечи, Алекс не без труда уложил упокоившегося на спину и принялся поднимать ему руки — это оказалось непросто — то ли из-за пальто, то ли тело начинало быстро коченеть на морозе. Выпрямившись, глянул на аборигенов — те таращились во все глаза, и Алекс ничуть бы не удивился, если б узнал, что кого-то послали за попкорном. Чуть разжав губы, он хрипло бросил глазевшим вурдалакам: «Пару вёдер воды мне, живо!» — модуляции прозвучали на уровне, вполне по-злодейски. Настолько, что передняя пара зрителей вздрогнула и попятилась. «Б*я, чего не понятно? Воды сюда, мухой, черти!» — снова зазубренной жестью прозвучала команда, и самый впечатлительный, в вязаной шапке с дебильным помпоном, рванул исполнять. Шеренга фланелевых курток изломившись, пропустила его обратно, довольно шустро набравшего воды в два ярко красных ведра. С улыбкой, подстать шапочке, т.е. максимально идиотской, субъект семенил к Алексу, прилежно расплёскивая воду себе на унты. Не доходя пары шагов, поставил вёдра на снег и позабыв стереть улыбку, принялся таращиться на бедолагу Жолнера, выглядевшего, чего уж, крайне нелепо. Неизвестно, сколько бы он пребывал в этой неподвижной созерцательности, но окрик «Всё, свободен!» заставил его вздрогнуть, мигнуть взглядом патентованного упыря, выдавая недобрую свою сущность, но засеменить обратно в привычный мир тумаков и понуканий, поминутно оглядываясь. А наш герой, с некстати вырвавшимся тяжёлым вздохом, ибо подкралась к той минуте банальная, тяжкая, как свинец, усталость, вновь взялся за покойника. Требовалось, следуя высветившейся в памяти технологии, перевернуть тело на бок и облить водой спину, чтобы схватилось добротной ледовой коркой. По старинной привычке, дабы отвлечься от липкого, как мокрый снег вокруг, абсурда, он взялся вызывать из отрочества, ныне в ужасе отвернувшегося от него, какой-нибудь мотивчик, содержавший хоть сколько-нибудь душевности и покоя, категорически не приживавшихся в этих местах. И память отозвалась удивительно чётким воспроизведением старинной рок-баллады о марсианском пейзаже, что отозвалось внутри не менее чётким созвучием с тем, что он собирался проделать, — и с невольной грациозностью плеснув воды на спину покойнику, Алекс с удовлетворением отметил, как качественной выделки кашемир съёживается под напором пронизывающих его множества ледяных иголок, превращая ткань в тускло мерцающий, хрустящий покров. И вылил всё ведро, не жалея.
                Закончив, он бросил обязательно-угрюмый взгляд на крыльцо: компания там заметно поредела, но оставшиеся всё-также бесстрастно за ним наблюдали, не забывая отдавать должное небольшой курительной трубке, передаваемой по кругу. И судя по пряному аромату, разносившемуся вокруг, в ней вовсю тлела нездешняя флора, ценимая тем, что легко дарила необходимые в этих суровых широтах спокойствие и оптимизм. Глянув чуть правее, Алекс увидал, что Анну-Марию почти засыпало снегом, на что её односельчане-укурки никак не реагировали. Сделав было шаг по направлению к ней, он передумал. Стоило ли тратить время, вразумляя этих уё***в, чтобы они хоть убрали её тело? Напрасная трата драгоценных минут, которых и так, похоже, у него в обрез! Вот явится шериф, поторчит немного в прострации над засыпанной снегом honey-bunny, потом предсказуемо закипит злобой и, как лицо официальное, отметится серией пинков и зуботычин, благо физиономии этих даунов только к подобному и располагают, — чтобы заставить их соблюсти обрядовые приличия хотя бы в самой малости — и занести, в конце концов, погибшую пол крышу. Злорадно усмехнувшись, ибо представилась картина весьма живенько, Алекс взялся за основательно обледеневшего Жолнера.
                Циничным мазком вдруг отметилось совсем недавнее: торопливое, бл****ое прихорашивание Анны-Марии, когда отвернувшись к кофе-машине, она максимально расстегнула рубашку — так, что краешек бюстгальтера назойливо высовывался весь их разговор. А близость с ней — он знавал и раньше подобные неказистые, но усердные ласки, коими обязательно отлична очаровательная в своей провинциальности смазливая барышня из глубинки, изображая порно-звезду в её понимании — прилежно чмокая и сопя, словно выполняя нелюбимую, но нужную работу, — сердце это, вестимо, не разобьёт, но эрекцию восстановить поможет. Поняв, что подобные мысли совсем уж неуместны, он мотнул головой, от них избавляясь. Взяв Жолнера за поднятые руки, поднатужился и толкнул тело: оно на удивление легко и плавно, почти само, покатилось. Не сбавляя темпа, под аккомпанемент бухающего самбой сердца, Алекс повернув голову, задорно и весело крикнул: «Adios, muchachos!» — и разогнавшись достаточно, лихо плюхнулся Жолнеру на грудь, словно на жуткий, удолбленный скутер — и помчался под уклон, всё быстрее и быстрее — навстречу спасительной белизне, без труда прячущей кого угодно…          
               
 

                Примечания автора:

                ^ цитируются первые строчки “Natural Thing” — 1-ой песни группы UFO из альбома “No Heavy Petting” от 1975 г.;  
                ^^ описываемое не является выдумкой автора: данный случай действительно имел место в Москве 90-х гг. прошлого века;
                ^3 «Я говорю лишь одно: предположим», — лорд Байрон;
                ^4 американский киноактёр, герой видеосалонов 80-хх гг., воплотивший образ сурового шерифа в фильмах и сериалах «Одинокий волк Маккавей» и «Крутой Вокер»;
                ^5 белорусская писательница Светлана Алексиевич, лауреат Нобелевской (!) премии.