Девятиклассник, или чёрный принц 1-2-3-4 главы

               
                "Девятиклассник, или чёрный принц" - повесть о любви и дружбе.

Эта повесть была написана пятнадцать лет назад (в 2005-м). Она не торжество абсурда, как полагают некоторые. Действительно, был такой удивительный парень, который сумел оставить неизгладимый след в сердцах многих, и был такой случай, когда пятнадцатилетние подростки всерьёз хотели пожениться. Но обстоятельства зачастую сильнее нас, и жизнь рано или поздно всё расставляет на свои места.
Можно любить, но важно знать, какую черту нельзя переступать, и всегда, всегда нести ответственность за свои поступки без скидок на юный возраст.
   
      

Повесть не является аллюзией на роман Айрис Мёрдок "Чёрный принц". Просто у главного героя было такое прозвище.
 





                Глава № 1
 
                1
Это случилось осенью.
Отгремело бабье лето, и подступили знакомые холодные дожди. АвгупОстовское тепло еще колыхалось в глазах, но с каждым днем оно медленно, но верно угасало.
Девятый «в» решил устроить небольшой пикничок в воскресенье. И устроил.
   Пришли всем скопом! Все двадцать четыре человека.
Договорившись заранее, заявились на свое излюбленное место – большую поляну возле «старого» леса. (С тех самых пор, как пошли активные разговоры о постройке коттеджей здесь, а значит, и о вырубке хвойных деревьев, лес стали звать «старым».)

Было все неорганизованно и весело. Элка, староста, попробовала было командовать, но никто и ухом не вел. Все подросли за лето и возмужали. Про девочек, наверное, так не говорят. Девочки стали солиднее. Немного, правда. Но все же!

- Бутерброды взяли? – важно пищала Элка.
- Да взяли, взяли, - отмахивались ребята.
Они улыбались и даже с некоторым удивлением рассматривали друг друга. Словно не виделись первого сентября, словно не танцевали вместе на Празднике осени.
А все потому, что вырядились кто во что горазд!
Одна Авралова чего стоит. Это ж какие деньжищи нужно дома иметь, чтобы на пикник (а по-русски «поход») надеть новую белоснежную фирменную курточку!!! Вроде, «спалится» у костра куртка, ну и пусть, нам не жалко, мы себе еще тысячу таких курточек купим.
А Валька Шелехов? Что за шикарные джинсы на нем? Еще бы в смокинг вырядился… Видимо, другая одежа на фоне его лоснящейся от солнца гитары уже не смотрится. 

- А картошку, картошку взяли? – вновь запищала Элка.
- Да взяли, взяли, - опять отмахнулись ребята.
- А спички?
- Вот тошнила!

Рядом с Элкой стоял Вадим Вязенцев и демонстративно курил. Поодаль толпились мальчишки и застенчиво мяли сигареты в руках.
- Вязенцев! А, Вязенцев?
- Ну, - он небрежно сплюнул в сторону и уставился на Элку. - Чего тебе, Сомова?
- А у тебя с собой спички или зажигалка? – отчеканила она.
- Дуркуешь, что ли? Сомова, скажи, дуркуешь? Я пойму. Сам придуриваться люблю. Ну, откуда у меня спички? Я что, с гор спустился?
- Вот возмущаешься, Вязенцев, и сам не знаешь чего возмущаешься! Откуда я знаю, что у тебя есть? Смотрите, фартовый какой выискался! Вот будешь за костер отвечать, и все тут. Костровой! Все слышали? Вязенцев – костровой. Чиркай по дровам своей зажигалкой,  а я посмотрю…
- Нет, ты меня доконала, Сомова!
Вязенцев выбросил в сторону сигарету, хрипло по-мужски кашлянул и повертел пальцем  у виска:
- Какие дрова?
- Для «печенок».
- Каких «печенок»?!
- Так картофельных же…
- Ой, шла бы ты отсюда, Сомова, нет от тебя покоя. От твоего писка только голова трещит.
- Сам вали!
- Че-его-о? Ты на кого вякаешь, сопля на проволоке?

Надя Авралова выскочила на середину образовавшегося круга и растопырила руки:
- Не надо, ребята, не ссорьтесь! Мы же не для этого здесь собрались. Ведь правда?
Надя ласково взглянула на Вязенцева:
- Вадик, чего ты? Костер – это мужская работа. Ты же это хотела сказать, Эля?
- А то! – буркнула она.
- Ну, вот, - улыбнулась Надька, - видишь, Вадик, тебя никто не собирался оскорблять. Просто лучше тебя с такой заковыристой работой никто не справится.
Вязенцев растерялся было и даже покраснел, а затем промямлил:
- Да ладно. Я ничего! Сомова, не обижайся.
- Больно надо! – вскинулась Элка. – На дураков-то что обижаться?
- Нет, я тебя сейчас пришибу, это точно! – пробасил Вязенцев и грозно вынул огромные кисти рук из карманов.
- Руки коротки! – пискнула Элка.
- Да я тебе…

Вязенцев, ошалелый, в один огромный шаг очутился нос к носу со своей обидчицей.
- Вадик! – крикнула Надька Авралова.
Вязенцев обернулся, и этот самый момент на него коварно напала Элка Сомова. Она всей пятерней схватила Вязенцева за чуб, которым он несказанно гордился, и изо всей силы дернула вниз.
   Вязенцев, прямо как Тарзан, взвыл от боли и унижения!
Ребята оцепенели от увиденного: ну, все, Сомовой – конец… можно уже деньги на венок собирать.
- Вади-ик!!!
Надька совершила обалденное!
- Ваденька, не надо, дорогой мой, самый лучший!
 Все замерли.
Такой тишины, наверное, «старый» лес не слышал с того момента, как первое хвойное семечко упало на его землю обетованную.
-Дура, что ли?
Вязенцев резко толкнул Надю и замер, чувствуя, как полыхают пожарищем его высокие скулы и большие уши.
- Мы идем на пикник или нет? – как ни в чем ни бывало поинтересовалась Элка.
- Идем, - сказал Вязенцев и, опустив глаза, решительно зашагал к любимому месту их девятого «В», к самому удобному местечку на свете, где рядом с поляной и лес, и звенящий чистой водицей ручей.

2

Понедельник всегда начинается обычной суматохой. Для девятого «В» он начался как-то тихо, словно ребята еще не пережили полностью тот нежный восторг от вечернего костра.
На доске заскрежетал мел, появились замудреные формулы. Двадцать четыре головы склонились над тетрадками и прилежно, как первоклашки, выводят послушными руками математические сложности.
- Завтра, не забудьте, геометрия!
О чем она? Ах, да. Другой учебник! Кто же изобрел такие сложности?
- Алгебру вот закончим…
Математичка страдает «безграмотноречием». Да ведь ерунда! Никто не возражает. Даже забавно порой. «Начерти чертеж». «Кто будет докладать сейчас?»
Математичку любили и жалели за ее смешную неповоротливость. Не было урока, чтобы она где-нибудь, да не споткнулась! Как вывезет что-нибудь эдакое, хоть стой, хоть падай!
Но ей все прощали. Трудно сказать почему. Прощение заключалось во всеобщей снисходительности по отношению к ее корявым манерам и не менее корявым выражениям.
- «Вэшки»! Ау-у-у!
Все здесь. Но немножко еще «там».
- Авралова, не решила, что ли? Вот тебе раз! Тоже мне отличница. Сомова?
Элка с готовностью выскочила из-за парты и легким аллюром поскакала к доске. Мел, огромный нелепый кусище (только математичка могла такой раздобыть), не помещался в руку. Но Элка пыхтела и все пыталась взять его поудобней. Сейчас она напишет, она все напишет!
  Мелкие неровные циферки заплясали по доске. Элка придирчиво взглянула: некрасиво. Она дернула голову назад. Потом застыла с мелом… А никто не засмеялся над ее «нервно-паралитическим почерком».
   Элка вновь повернула голову. А Авралова не решила! Элка точно видит по ее виноватым глазам, что не решила. Она – там.
 А ведь там ничего не было! Честное-пречестное! Можно не трудиться пересказывать – всего четыре глагола: разожгли костер, сварили суп, испекли картошку и Валька пел три часа кряду, дрынцая на гитаре. Все.

- Эльвира? – математичка тревожно взглянула на бедную испуганную Элку. –
- Что с тобой?
- А можно я завтра алгебру на доске напишу?
- Напиши, - пробормотала математичка. – Завтра.
- А сейчас можно я домой пойду?
Математичка даже присела на свой неудобный учительский стул.
- Я, конечно, не классный руководитель. Но – иди.
Элка, мелко моргая ресничками, засуетилась на своем месте, без конца тормоша портфель.
- До свидания, - пролепетала она и засеменила к выходу.
- Ага, - эхом откликнулась учительница и тут же спохватилась: - Спросит кто – скажи, что я отпустила, запомнила?
Пожалуй, за это и любили смешную, человечную повелительницу формул.
- Я провожу Сомову! Упадет еще где-нибудь, я ее знаю.
Вязенцев решительно встал.
- Ага, - прошептала математичка. – Проводи.
Она встала перед классом и развела руками: вот как бывает, видите?

Минут через пять в кабинет заглянул директор, тучный правильный слизняк.
- Ариадна Петровна, куда Сомова с Вязенцевым пошли?
- Провожаться.
- Кто разрешил?
- Я.
- Зайдите потом ко мне.
- Почему потом? Я могу сейчас.
- Сейчас не надо. Сейчас ведите урок.
- Ладно. Кто, ребята, не решил, поднимите руки? Ага. Один, два, три…
Директор в сердцах хлопнул дверью.
- Александр Иванович ушел? Семь, восемь… Все?
Казалось, она обрадовалась. Такая она, смешная.




3
   Вязенцев догнал Элку на выходе и выхватил у нее из рук портфель. Она растерянно повиновалась.
   Целый квартал они шли молча, не глядя друг на друга.
- Мой дом, - сказала Элка.
Вязенцев пробормотал: «Пока», повернулся и затрусил назад в школу.
Спохватился он только у магазина, увидев в своих руках Элкин портфель. Вот растяпа! (Это он, конечно, о себе.)
В Элкином подъезде не было домофона, чему Вязенцев был очень рад. Он буквально впорхнул в подъезд, не давая себе отчет, что не знает, в какой квартире живут Сомовы.
Для Вязенцева пробежаться вверх и вниз – с первого этажа до последнего не составило труда.
Этот дом был немножко того, шестиэтажный. Бывший кооператив. Последний этаж достраивали вопреки архитектурному плану, и макушка дома ясно семафорила: «Всем большой привет!»
  Сомовы жили как раз на последнем шестом «контуженном» этаже.
Вязенцев нашел Элку, сидящей на подоконнике в коридоре. Она прислонялась спиной к стеклу и безучастно смотрела в пустоту.
- Портфель! Ну, ты Сомова, даешь.
Вязенцев не хотел ее обижать некоторой грубостью, но сам чувствовал себя в создавшейся ситуации не совсем хорошо, находя ухаживание за девочкой чуть неловким.
- Спасибо.
Элка пристально посмотрела на Вязенцева, и он отвел глаза.
- У меня ключи в портфеле.
Она сказала и улыбнулась.
Никто в их классе, кроме Элки Сомовой, не ходил в школу с портфелем. Девочки поигрывали изящными сумочками. Парни, вообще, ничем не поигрывали. Учебников-то в школу никто не носил. Вот так вот. Се ля ви. Обходились. На то и дана человеку голова, чтобы научиться без учебников обходиться.
- Ты голодный?
- Нет.
- Хочешь есть?
- Да.
- За мной, мой «ле бель маньер»! – засмеялась Элка.
- Че? – насторожился Вязенцев.
- Да так, - махнула рукой Элка, - «хорошие манеры» говорю. Ну, по-французски.
- Ты еще и французский знаешь?
- Знаю, - послышался ироничный вздох, а затем – ожесточенный скрежет.
Элка колдовала над замком, который в их квартире замудреный, как те математические формулы на доске. Квартира Сомовых – на сигнализации.
   Распахнулась дверь, и Элка картинно вскинула руку:
- Прошу.
Вязенцеву захотелось поскорее смыться, но было поздно.
Он по-медвежьи ввалился в коротенькую прихожую, где вдвоем не протолкнуться.
- Раздевайся, Вадик.
У Вязенцева все походело внутри:
- Прямо здесь?
- А то где?
Элка привычным жестом кинула портфель за большое красивое зеркало, скинула ботильоны, плащик и выдохнула:
- Тапки вон, папины.
- А-а.
Вязенцев втиснул себе на ножищи маленькие тапки-сланцы и лилипутскими шагами зашаркал за Элкой.
- На кухню! – скомандовала она из гостиной.
Вязенцев послушно зашаркал на кухню.
Он огляделся и обратил внимание, как все здесь миленько, уютненько, крохотно, как в игрушечном домике. Занавесочки с аппликацией на пластиковом оконце, модернизированная газовая плита и важный серебряный холодильник! На столе – матерчатая клетчатая салфеточка, фарфоровая сухарница, доверху наполненная с баранками, сахарница с позолоченными ручками, а сам стол – Вязенцев скосил в изумлении на него глаза – покрыт белоснежной, как куртка Авраловой, вязаной ажурной скатертью.
Вадим без приглашения присел на крепкий вместительный табурет и еще раз пристально огляделся вокруг. Уютное гнездышко, ничего не скажешь.
Тут в кухню вошла Элка:
- Ну, что, почавкаем?
Это она нарочно так развязно спросила, чтобы скрасить неловкость. Вязенцев знал Элку давно и склонность к юмору за ней не замечал. Был, правда, случай, когда Элка вместо тетради по русскому языку дала Вадиму свою тетрадь по труду. Вадим просил списать сочинение о родине. Элка сначала покочевряжилась: что, вроде, два одинаковых сочинения сдадим и, вроде, литераторша не заметит? Но потом сказала, что у нее есть тут одно, завалящееся сочиненьице, так сказать, неудачное, а, следовательно, ею  забракованное. Вадим обрадовался и сказал, что только такие и умеет писать, а то дадут ему списать что-либо путнее – литераторша сразу разоблачит! А через неделю на уроке русского вслух зачитывали сочинение Вадима, и класс буквально лежал на парте от хохота, а Вадим хмурился и никак не мог понять, как же он так смог опростоволоситься, а Элка удивлялась и удивлялась и просила Вадима простить ее, что не нарочно она, «честное слово!» А Вадим никак не мог разобраться: шутка или действительно ошибка? Литераторша же полагала, что Вязенцев сделал это специально, чтобы поиздеваться, и даже вызвала мать Вадима в школу. Та почитала сочинение сына и сказала, что все правильно, что ее Вадим хороший, и ушла потом. Но на этом не закончилось. Математичка поймала в коридоре Вадима и на полном серьезе попросила дать почитать его «сочинение о родине». Вадим вскипел было, но потом плюнул (математичка никогда не издевается) и отдал злополучную тетрадку. Ему потом тетрадь вернули. Потому как математичка закончила переписывать сочинение, где тема сформулирована была на удивление конкретно и по-своему логично: «Как делать мясной фарш».
 
Элка оказалась хозяйственной.
Через пять минут Вязенцев уплетал особые горячие бутерброды с колбасой и сыром, сварганенные Элкой в микроволновке.
- А почему тебе нравится Надька?
Вязенцев чуть не поперхнулся.
- Не знаю.
Он ничего членораздельно сказать в этот момент не мог. Надька Авралова вмиг встала у него перед глазами, в вызывающе белой куртке, с половником в руке, с горой алюминиевых мисок из-под походной похлебки, которую она варила вместе с девочками, той самой похлебкой, что сожрали моментально и от которой осталась та самая мисочная горка, которую Надька безропотно пошла к ручью мыть – пошла все в той же прелестной белой куртке.
- Надька похожа на Катрин Денев?
Вязенцев понятия не имел, кто такая Катрин, но, вопреки своему разуму, утвердительно кивнул. Элка знала все на свете и, судя по ее интонации, Надька точь-в-точь эта самая Катрин.
- А я на кого похожа?
- На маму.
Вязенцев прекрасно знал Элкину мать, бухгалтершу из какой-то фирмы, и то, что Элка была ее точная копия, сомневаться не приходилось.
 Элкина мать не слыла «первой красавицей королевства», но в ухоженности ей можно было только позавидовать! Элка тоже за собой следила: волосы – волосок к волоску, аккуратные как на подбор и здоровые, не секущиеся и не сухие, а ноготочки на пальчиках – чистенькие и ровненькие (лак Элкина мать считала вредным излишеством для девочки). Но непобедимая, непрошибаемая, инфантильная безалаберность в отношениях с людьми, в слабеньком осознании себя как представительницы прекрасной половины человечества, той безалаберности, которую не могли покрыть ни пятерки, ни похвалы за активную внешкольную работу, отбрасывала Элку далеко назад от признанных школьных красоток.
- На папу, - задумчиво сказала Элка.
- Папу я не видел, - вздохнул Вязенцев и дожевал бутерброд.
- Ты хороший.
Вязенцев хотел было возразить, но Элка быстро перебила его:
- Очень хороший! И мне так нравится то, что тебе нравится Надька. Знаешь, какая она замечательная? Она закончила музыкальную школу, и еще художественную школу, а потом мы вместе с ней ходили в секцию по художественной гимнастике. А папа у Надьки – инженер! Он все, что хочешь, починить может.
- А тебе?..
Вязенцев не докончил фразу, но Элка поняла его с полуслова.
- Да я пока и сама не знаю! – расхохоталась Элка.
Наверное, не нужно было ей так громко смеяться, прямо, всю обедню испортила.
- Ты мне очень нравишься.
Она сказала это так просто, без обидняков, что Вязенцеву захотелось, как можно скорее испариться.
- Но, удивительно, мне так серьезно нравится еще и Жан-Клод Ван-Дамм!
- Издеваешься, Сомова? – вскипел Вязенцев.
- Я взаправду! – захлебнулась хохотом Элка. – И Максимус еще очень нравится!
- Какой Максимус? – оторопел Вязенцев.
- Гладиатор.
- Вот дура!
Вязенцев вскочил, скинул тапки и полетел в прихожую.
Элка спокойно вышла вслед за ним.
- Прости, не знала, что тебе мои приоритеты могут так сильно не понравиться, - давясь смехом, сообщила она.
- Я всегда знал, что ты – «фьють»! - буркнул Вязенцев, напяливая ветровку.
Он хотел было уже выскочить в вожделенный коридор, как вдруг остановился и вопросительно обернулся к Элке.
- Да нравишься ты ей, нравишься, - отмахнулась она.
Она даже слегка зевнула, вроде скучно банальности вслух говорить.
- А тебе, Сомова, что больше всего в мужчинах нравится?
У Вязенцева это вылетело непроизвольно. Он, конечно, вновь пожелал тотчас же скрыться, но Элка уже начала свое повествование о мужских достоинствах.
- Мускулы! Да. Максимус – вон какой красавец! Видишь ли, нас, женщин, привлекает то, чего нам не хватает. Значит, физическая сила – раз! Уверенность в себе – два. Умение принимать решение – три.
- А одежда?
Вязенцев вопрошал и сам себя не узнавал. Он, прямо как девка красная, распинается! Но любопытство взяло верх. Тем более, Элка была как никогда честна и логична.
- Одежда? – переспросила она. – Знаешь, все же это – женское. Женщина должна быть аккуратисткой. Мужчина? В нем должно быть какое-то небольшое, мизерное, ну разгильдяйство, что ли? Мужчина должен быть сильным, крепким, как скала.
- А богатым?
- Это тоже хорошо. Знаешь, моя мама утверждает, что подарки – это мужское дело.
- А ты?
Элка сморщила лобик:
- Я еще не решила. Мне лично очень нравится что-нибудь кому-нибудь дарить. Но я уверена, если женщина тратит деньги на мужчину и в большом количестве, она перестает быть женщиной. А мужчина – добытчик. Не случайно же вас, дорогие мои, кормильцами называют. 
- А-а…
- Авралова – личность. Но, только не обижайся, Вадим, ты еще до ее уровня не дотягиваешь.
Вязенцев опустил глаза и вышел.
4
Вадим Вязенцев вымахал в здоровенного детину в седьмом классе. Акселерация!
Он сумел вытянуться не только ввысь, но и вширь, то есть не стал обыкновенно толстым, а стал очень крепким, брутальным, как танк. Девочки не преминули это отметить. Уж очень им пришлась по душе его бычья сила.
Сам Вадим существенных перемен для себя не отметил. В их семье все были такими.
Отец Вадима, потомственный доменщик, всю свою жизнь простоял у жаркой доменной печи. Это был огромного роста человек, плечистый, сильный. Когда он шел вразвалку на завод, прохожие уважительно расступались, пропуская его вперед; как же идет рабочий человек, надежная опора, трудяга, из тех, на которых держится мир.
 Отец Вадима умер внезапно, не дожив до пятидесяти совсем чуть-чуть. «Изжарился возле адской печи», - сокрушались люди.
И все заботы в доме легли на плечи Вадима. Он тогда еще закончил только шестой класс. Его старший брат служил на флоте, а младший ходил в ясельную группу. И матери нужно было ох как помогать.
Вязенцевы жили в большом деревянном доме. У них имелся и непомерных размеров огородище, и полный двор скотины: овцы, бараны, коза, куры с петухами. Все свое: шерсть, мясо, молоко. Но сколько с этим мороки!!!
Козу Вадим доил собственноручно. Научился он этому быстро, и, надо сказать, дело спорилось! Коза слушалась Вадима беспрекословно, признала нового хозяина. Раньше ею занималась мать, но с кончиной отца ей стало не до козы.
Когда Вадим увидел беснующуюся в сарае козу, он хотел было позвать мать, но потом догадался, что к чему. Взял ведро и неумело выдоил несчастное животное. Вот тогда-то он и понял, как страдает мать. Ведь на похоронах она не проронила ни слезинки, и Вадим даже подумал, что она никогда не любила отца, такого неразговорчивого, хмурого и при этом на редкость честного и  добросовестного человека. А оказалось, что не в словах дело.
Мать даже не заметила, что средний сын стал исправно вести хозяйство. Расчищал двор, возился с дровами, убирал за скотиной. Словно так и надо. Словно так всегда и было.
Из школы Вадим шел в ясли. Если младший братишка упирался и капризно просился на качели или еще куда, Вадим без разговоров брал его на руки и нес домой.
Тем летом к Вязенцевым зашла Элка Сомова. Ей срочно понадобились птичьи перья для какой-то аппликации.
Весь класс прекрасно знал, что у Вадима живут необыкновенно воинственные петухи, один из них – так просто напасть: со всеми подряд дерется! Получит крепко, весь хвост ему выпотрошат, а он все равно лезет, не сдается и все тут!
То, что петухи дерутся, неудивительно. Обычно заводилу-драчуна сажали в специально сооруженную клетку, что служила своеобразным карцером. Заводила там посидит-посидит, вроде как подумает над своим поведением, потом его выпускают, если он вновь всех задирает (а если задирает – это значит дым стоит коромыслом!), то его – в суп (собственно, по прямому назначению).
Но свалился на вязенцеву голову такой неугомонный петушок, что никакого сладу с ним не было! Этот не вылезал из карцера. Мать спокойно: «Будет едой. Для этого и держим». А Вадим: «Нет, мама! Смотри, сколько перьев от него, и куры его до безумия любят!»
Вадим не отличался чрезмерной чувствительностью. Курам головы рубил спокойно и размеренно, затем ощипывал тушки, опаливал их паяльной лампой и затем готовые тушки убирал в морозильник. Его ничуть не коробило при виде жареных куриных ножек, которые еще совсем недавно резво бегали по вязенскому двору.
Но этот петух поразил его своим бесстрашием, отвагой и подлинной силой духа! Петух поднимался даже когда его, заклеванного и порядком потоптанного другими петухами, качало из стороны в сторону и, вместо того, чтобы благоразумно уползти, дабы зализать раны, или, на худой конец, отдышаться немного на месте, вновь кидался на обидчиков! Силы были неравными, но петушка это ничуть не смущало.
Вадим посмеивался поначалу: что за дурачок такой, убьют ведь дружки-петушки ни за грош, уж придумал бы что-нибудь (если мозги есть), похитрее, посноровистее бы стал! А он свое: растерзанный – но все равно вперед…
А потом Вадим стал восхищаться. Кто бы так смог? А может, так и надо?
В общем, Вадим стал оберегать петушка. Он даже выходил его один раз, когда тот чуть концы не отдал после очередной битвы! Да, в дом из сарая принес, ночь петушок квелым полежал, а наутро шустро и со знанием дела загадил  все комнаты и, взлетев на телевизор, звучно протрубил свою петушиную заутреню, разбудив всех в полпятого утра.
«Живучий, зараза», - вздохнула мать и безропотно принялась убирать петушиный помет.   
   
Элка пришла к Вязенцевым в тот самый момент, когда Вадим стриг в глубине двора овец. Стригаль из него получился что надо. Даром, что парню всего ничего – и тринадцати-то еще нет. Вадиму даже не потребовалась подмога. Все сам. Связал бяшку, придавил властно рукой, чтоб не дергалась, и – вжик-вжик – машинкой по бяшкиным бокам.
Стригаль – мужская работа. Вадим это знал и поэтому ничуть не смутился, когда увидел перед собой всезнайку Сомову, у которой язык длиннее самой длинной реки в мире. Пусть всем расскажет, что он, Вязенцев, не программист какой-то, а стригаль. (Вадим искренне считал всех программистов «ботаниками».) 
Гора вонючей шерсти лежала тут же (где же ей еще лежать?)
- Привет! – вертя головой, поздоровалась Элка.
- Привет, - спокойно отозвался Вадим.
- Ой, а ей не больно? –  участливо поинтересовалась она. – Ишь как блеет!
- Нет, - сказал Вадим и вновь зажужжал машинкой.
Ему было любопытно, чего это вдруг к нему пожаловала староста Сомова, которая никогда до этого к нему не заходила. Но спросить вслух он не решался.
- А я к тебе! – сказала Элка, вновь повертев головой, ибо вязенцев двор был просто ужас как интересен! Это же оазис сельской жизни почти в центре города. Рядом возвышается девятиэтажка, а тут такое зрелище с элементами прямо-таки первобытной жизни.
- Угу, - прозвучало в ответ.
Вновь зажужжала машинка, и повисло в воздухе беспокойное удивление.
Вязенцев оттодвинул в сторону недостриженную овцу.
- Что-то случилось? – спросил он и внимательно взглянул Элке в глаза.
- Ой, что ты! – всплеснула она руками. – Стриги, стриги. Я-то подожду. Мне-то что? А ей, - она указала глазами на овцу, - это…неприятно же.
Вязенцев распрямился и четко спросил:
- Что? Не стесняйся.
Он покраснел как маков цвет, и Элка покраснела в ответ.
- Говорили, что у вас перьев много. Петушиных. Дашь немного? Чуть-чуть!
Вязенцев задумчиво вздохнул, а Элка учащенно заморгала и выдала:
- С килограммчик!    
- Че?
- В мешочек, - она протянула ему целлофановый пакет, - сюда… немножко.
У Вязенцева были закатаны по локоть рукава рубашки, обнажавшие крупные руки взрослого мужчины. Он и сам не догадывался, до чего он был по-мужски красив в ту минуту.
Элке он нравился, и это легко угадывалось по ее смущению. Но Вадим сильно стеснялся, как стеснялся любого проявления женского внимания вообще. Даже когда мать пыталась погладить его по голове, он уворачивался от ласки, считая это чем-то постыдным.
- Давай мешок, - пробормотал он, опустив книзу глаза.
- На, - прошептала Элка.
Вадим взял мешок и ушел в сарай. Когда он появился вновь во дворе, то потерял дар речь.
- Ты… ты… - силился он произнести хоть слово.
Элка спокойно смотрела ему прямо в глаза.
- Ты что сделала? – выдохнул наконец Вязенцев. – Ты это… зачем?
По двору носилась недостриженная овца и безостановочно блеяла.
- Я подумала, пусть погуляет, пока ты ходишь, - принялась разъяснять Элка. – Ноги у нее, наверное, затекли от твоих веревок. 
 Вязенцев в порыве сильного раздражения стал судорожно глотать ртом воздух.  А Элка принялась его успокаивать:
- Чего ты? Я же как лучше хотела!
Этого уже Вязенцев вынести не мог. Он схватил Сомову за шкирку и, закинув ее в сарай, запер дверь сарая  на амбарный замок. 
Уж как хотелось ему хорошенько вздуть эту зубрилку, но он твердо придерживался принципа «женщин не бить».
Он не без труда поймал недостриженную овцу, вновь связал ей ноги и принялся заканчивать начатую работу. Он слышал краем уха, как тарабанит, рвется на свободу вредная староста Сомова, но молча, стиснув зубы, продолжал стричь.
Вскоре машинка затихла, как и мятежные звуки в сарае.
Вадим укладывал шерсть и думал злорадно: «Пусть посидит, поноет, поскучает».
Неожиданно он вспомнил, как во время контрольной по алгебре, он, вечный непрошибаемый троечник, попросил (знаками, конечно же) Сомову дать ему списать. Чего греха таить? Не в первый же раз.
Сомова тогда злорадно улыбнулась, интеллигентно так, с ехидцей, а затем показала Вязенцеву язык. Ух, как хотелось ему тогда врезать ей со всего размаха по лицу, чтобы полетели на пол Сомовские изящные очки. Но он сдержался. Не из-за добродушной математички, и не из-за страха перед расправой. А просто сдержался. (Вроде, «женщин не бью». Хотя какая Сомова – женщина?)
Отпер он Сомову под вечер. Уже пришла с работы мать, и братишку уже купали в ванночке, готовясь ко сну.
Вадим вошел в сарай и сердце его дрогнуло. На полу, на сене сидела Элка и горько плакала. Она даже не вытирала катившиеся из ее глаз слезы, и все ее зареванное лицо представляло довольно некрасивую картину.
- Прости, - только и сказал Вязенцев. – Испугалась, да?
Но Элка не обращала никакого внимания на него. Она продолжала тихо стенать, всем своим видом демонстрируя, что вставать с пола она не собирается.
- Чего ты? Ну, чего?
Элка мотнула головой.
- Вот, - сказала она и вновь разразилась горьким плачем.
Вадим взглянул чуть в сторону. Там лежал его любимец-петушок.  Яркое оперение его все так же «горело», но откинутая безжизненная голова оставляла тягостное впечатление.
- Вот, - бормотала Элка, - выпустила его из клетки. Он сам рвался! Думала, погуляет немного, а его свои же и растерзали. Как так можно, вот скажи, как так можно?

Они закопали петушка за сараем, предварительно положив тельце в картонную коробку.
 Элка все плакала. А Вязенцев сокрушался про себя, что запер Элку одну в сарае.
Вышла мать Вязенцева с кружкой какого-то снадобья. Но Элка сказала, что не надо, и пошла домой.
Мать показала глазами Вадиму, мол, проводи. Он, взяв мешок с перьями, пошел было за Элкой. Она обернулась, и Вадим, быстро сунув ей  в руку мешок, тотчас же зашагал прочь, в сторону собственного дома.
Мать встретила его на пороге, покачала головой и нежно погладила сына по щеке.  Ребенок совсем!


 

    
              Повесть «Черный принц».
                Глава № 2

1
- У вас новенький! Прошу любить и жаловать.
Директор и завуч с большой помпой представили девятому «В» их нового одноклассника.
Они еще что-то невнятное рассказали про его прошлую школьную жизнь и семью. В общем, никто ничего не понял, кроме существенного: он будет здесь учиться.
Завуч постаралась улыбнуться во весь рот. Не получилось. Вместо этого странная гримаса.
Классная руководительница девятого «В» Ирина Павловна как можно вежливее обратилась к новенькому:
- Садись, где хочешь. Выбирай!
И быстро добавила:
- Все хорошо, нужно только привыкнуть!
Парень окинул взглядом класс и решительно направился на галерку.
Свободных мест было несколько (имеется в виду, за партой сидит один учащийся), но новенький сел на самую последнюю в ближнем к окну ряду, абсолютно свободную парту.
Директор и завуч облегченно вздохнули, они боялись, что кто-нибудь демонстративно заявит, дескать, сидеть с новеньким не будет.
Ирина Павловна тоже облегченно вздохнула. Она боялась, что новенький выберет себе место рядом с Валькой Шелеховым. У него довольно дружелюбная физиономия, но Ирина Павловна прекрасно знала, что от такого «милашки» можно чего угодно ожидать;  Валька считался красавцем, баловнем судьбы, и вел себя соответственно, нисколько не пасуя в самых неожиданных ситуациях. В Валькиной жизни были свои приоритеты; учителя ни в коей мере не являлись для него авторитетом, он мог, ничуть не смущаясь, в ответ на непонравившееся в свой адрес замечание вывезти такое, что у учителей потом надолго отбивало всякую охоту с ним связываться. Ирине Павловне, например, когда она однажды раздраженно крикнула ему: «Да ты прекратишь, наконец, болтать на уроке, Шелехов!», он бросил в лицо: «Прекращу, но только когда вы прекратите чесать под париком остатки своих волос».
Ирине Павловне было далеко за пятьдесят, и вместо волос у нее давным – давно росли именно волосики; они были черного цвета и частенько выглядывали в некоторых местах из-под этой рыжей басмачьей шапки, по иронии судьбы именуемой париком.
К тому же в парике было жарко, и Ирина Павловна действительно нередко скребла заскорузлыми пальцами под ним, но думала, что делает это так, что никто не замечает. И вот на тебе!
Хорошо, что новенький избежал столкновения с Валькой, пусть – если получится потом – они подружатся на почве гитары (новенький, вроде, говорили, тоже гитарист).
- Что же, начнем урок. Число, классная работа.
    
Вязенцев, как всегда, забыл дома тетрадь, и еще забыл перед уроком выклянчать у Нади Авраловой чистый листок. Он хотел попросить у новенького, что расположился как раз за его спиной, но от робости несколько растерялся.
Вязенцев не писал, а лишь угрюмо таращил глаза в парту. Он боковым зрением видел, что Валька, сидевший поодаль на галерке, тоже не пишет, а заинтересованно листает какую-то книгу.
 Вязенцев затылком слышал, как тихо у него за спиной. Значит, новенький тоже не пишет.
Вязенцев осторожно оглянулся и встретился взглядом с новеньким. Тот сидел, гордо вскинув голову, и смотрел прямо перед собой, никого не опасаясь. Он откровенно отпугивал своим бесстрашием. И одновременно притягивал к себе!
2
Элке новенький понравился сразу же! В нем было кое-что и от Жан-Клода Ван-Дамма, и от киношного гладиатора Максимуса. Герой! Это сразу же читалось в его дерзких глазах.
 Школьникам испокон веков дерзить в школе было не положено. Их приучали  к послушанию. Так удобнее управлять человеческой массой.
   Но всегда были неприручаемые, которых ни двойками не запугаешь, ни родителями, ни гороно, ни детской комнатой милиции.
Были неприручаемые от матушки-природы, а были и по убеждению.
  В новеньком сидело полкило того, полкило другого.
Новенький был непонятен и оттого загадочен.
  У Элки прямо дух захватило, когда он величественно прошел к выбранному им месту – галерке.
И она безошибочно поняла: это Он!
Сердце билось определенно невпопад, мысли путались. Конечно, это точно Он!
Она ждала его всегда. Наверное, с детского сада, когда впервые услышала сказку о прекрасном принце-освободителе.
Элка Сомова всегда мечтала о своем персональном победителе всех и вся, сильном красавце-мачо!
Валька Шелехов нравился многим девочкам. Элке тоже. Что она, хуже всех, что ли?
Валька, определенно, слыл мачо. И стать, и огненный карий глаз, - все было при нем. А уж когда возьмет в руки гитару, считай – пропали девчонки! Он их быстренько берет своим дрынцаньем в оборот. А голос у Вальки глухой, и поет он очень нескладно. Но, видно, это не главное в пении. Потому что аудитория всегда падала с придыханием к его ногам.
   Элка одно время думала, что любит Вальку. Но – сомневалась. Как увидит в телевизоре Жана-Клода, на фоне которого Валька просто блекнет, так и задумается: а любит ли в действительности?
Потом Элка подозревала, что неравнодушна к Вадику Вязенцеву. Но, после того, как обнаружила, что совсем не ревнует его к Надьке Авраловой, поняла: нет, это так, пустячки.
   Когда в классе появился новенький, она замерла и внутренне ахнула. Теперь и Жан-Клод не страшен, и Максимус. Новенький однозначно не оробеет перед ними и не затеряется на их мускулистом фоне. Потому что он – это он!
И Элка сразу же решила упросить дома мать, чтобы она упросила отца выкроить из семейного бюджета кругленькую сумму. Надо. Магазины ждут. А то, новенький, не ровен час, позарится на роскошную куртку Авраловой. А этого ни в коем случае нельзя было допустить!
3
Надя Авралова побывала летом с родителями на юге, где сделала примечательные выводы: она – красавица.
Надя и раньше об этом догадывалась, но в этот раз ее предположения подтвердились. На нее так глазели на пляже, что мать невольно рассердилась: «Смотри, Надежда, осторожнее! Не расслабляйся». А Надька впервые задумалась о себе по-настоящему. Успех? Это хорошо.
И Надька решила сколотить свою собственную жизненную стратегию. Она неоднократно слышала раньше: «Стратегия», и слово ей нравилось, и она почти понимала его смысл! Но сейчас следовало по-новому его осознать. Женская стратегия – это бесконечные завоевания завоевателей. А Надькина стратегия – женская.
Ей очень нравился Валька Шелехов. А еще больше – Вадим Вязенцев, потому что он мог кого хочешь отколошматить, к тому же курил, как взрослый, и давным-давно брился.
Первого сентября Надька увидела Вязенцева, с его неизменной угрюмой застенчивостью, и решила раз и навсегда, что полюбит его на всю жизнь и даже (если он будет себя хорошо вести) выйдет за него замуж!
Надя помечтала даже на досуге, как по истечению энного количества времени, она расскажет Вязенцеву, дорогому и любимому, как думала о нем «у моря, у синего моря», потом думала еще в том теплом сентябре, и что все вышло, как она задумала.
А потом в их девятый «В» привели новенького. И Надя, увидев его, растерялась вначале, а затем поняла, что это – Он.
В этот день она не могла толком ни говорить, ни читать, ни слушать. Ни даже обернуться на заветную галерку!!!
Она сидела за своей партой и тихо мечтала.

Вязенцев – гад. Надя радостно поняла: ну, конечно! При всем классе, при ней, признанной пляжной красотке, вызваться провожать недотепу Сомову? А она еще замуж за него собралась! Не дождется.
Ой, новенький же никого здесь не знает!
 А Вязенцев ведет себя, как последний эгоист. Нет, чтоб «повернуть головы кочан», да дать новенькому чистый листок бумаги, сидит, как приклеенный, да только глаза свои бестолковые таращит. Деревенщина! Простофиля!
Надя вырвала из тетради листок и прошептала Элке: «Передай, пожалуйста, тому новому мальчику». А Сомова как запищит: «Авралова, кто тебя учил листы из тетради вырывать?»
Надька позабыла на время про свою стратегию и душещипательно выдала: «Тебя не спросила, дура!». Сомова не заставила себя упрашивать на «поругаться» и – понеслось.
- Тебе все позволено, да?
- Представь себе!
- Что за борзота-то такая?
- Какая?
- Такая! Думаешь, фирменную куртку надела, так теперь права будешь качать?
- А тебе завидно?
- Ой! Вы только посмотрите на нее! Ногти не прокрашены, а все туда же.
- Очки поправь, сова, лучше видеть будешь!
Ирина Павловна опешила от столь внезапно начавшейся перестрелки и все силилась вставить свое веское учительское слово.
Первым не выдержал Вязенцев.
- Мне тоже чистый листок нужен, - пробасил он.
Авралова с Сомовой аж подпрыгнули на месте, выдохнув разом:
- А ты, вообще, заткнись!
Закончилось дело тем, что новенький демонстративно встал, подошел к орущим девчонкам и, кивнув на помятый листок, спокойно поинтересовался:
- Мне?
- Тебе, - прошептали Сомова с Авраловой.
- Спасибо.
Новенький взял листок и с большим достоинством удалился на свою галерку.
Элка Сомова шепнула Надьке Авраловой:
- Как, как его зовут?
- Завучиха говорила, но…я забыла.




                Глава № 3

1
Новенького звали Марком. Фамилия его оказалась чудной – Неренга-Шелг.
Может, фамилия первоначально писалась как-нибудь по-другому, но в русском варианте получилась именно такой.
   Марк Неренга-Шелг был шоколадно-черен и при этом сказочно красив! Высок, строен, подтянут. Стильно одет. Ничего лишнего!
   Его волосы были аккуратно подстрижены и не по-здешнему курчаво черным барашком стояли на голове. Видно, что новенький – иноземец и при том – заморский. (И в его изящном ухе явно не хватает серьги!)

Мама Марка, Анна Ивановна, родилась и выросла в здешнем городке, в то время, как папа – сэр Ронино - в  Булавайо.
Спроси, кого хочешь, где оно, это Булавайо? Никто и не скажет. Потому что никто не знает.
А Булавайо – в Африке! А, если быть более точным, в Зимбабве.
Есть такая замечательная страна на жарком континенте.
В той стране есть много изысканных дорогих отелей, причудливых эвкалиптов, есть парки со львами и слонами. Но, пожалуй, главной достопримечательностью в этой стране был и остается водопад Виктория!!!
О, слышал ли кто-нибудь его мощный рокот? Если – да, то навсегда «заболел» Викторией. Ибо забыть Викторию – невозможно!
Он, россыпью миллионов брызг, будет врываться снова и снова в ваши сны, превращая реальность в сказку, будя радостные воспоминания, полные надежд и мечтаний. Рокот Виктории – это голос самой Африки, самой что ни на есть живой жизни.
Зимбабве – республика. А это уже о чем-то, да говорит.
И не такая уж это обойденная вниманием западной цивилизацией страна. Англичане постарались и занесли  на юг африканского континента английский язык, строгий английский шик и скучноватую английскую обособленность. (А также ворох болезней, коих не знали-не ведали в Зимбабве до прихода европейцев.)

Когда-то давно, во времена своего босоногого детства, Ронино Неренга-Шелг  слышал от своего деда сказ о стране, большой, как Великий Зимбабве, и могущественной, как грозный Виктория, - стране, называемой «урусией». Там живут белые люди, похожие на тех американцев, что частенько наведываются на их жаркий континент; там, в Урусии, с гор на людей сходит «большой белый холод», но люди, крепкие и сильные, как львы, абсолютно не боятся «большого белого холода», напротив, «большой белый холод» боится их! В Урусии по улицам бродят большие косолапые звери, возле домов рыскают гиены. Но урусы никого не боятся! Потому что силен в них дух огня!!! Он сжигает падающий с неба холод и прогоняет врагов. Никто, никто не может завоевать Урусию!
Вот тогда-то и решил маленький Рони, что обязательно поедет туда, в долину смелых и сильных духом людей!
2
Все четверо братьев Рони умерли один за другим от африканского бича – желтой лихорадки. Осталась только старшая сестра Таис. Она считалась очень смышленой и очень красивой. И по праву! Рони всегда гордился своей сестрой. Он не умилялся, как некоторые, а искренне восхищался. Кто же еще может делить и умножать трехзначные числа в уме, если не умница? Только умница! А языки? Самостоятельно освоить три иностранных языка, кто еще может?.. При всем том, что ей следовало матери помогать по хозяйству: варить, убирать, стирать, торговать на базаре красными стручками перца (это было их семейным бизнесом, не приносящим, правда, почти никакого дохода)! Только умница могла лихо справиться со всем этим.
Учиться дальше Таис не имела возможности, да и не хотела. Ее мечтой была собственная семья. Таис рано, как, собственно, и полагается в Зимбабве, вышла замуж, обзавелась детьми и с головой ушла в заботы. Открыла лавку сувениров и превратила малюсенький уютный коттеджик (все богатство ее супруга) в отельчик, где дел было невпроворот. Чем туристов заманить? Нужно, чтобы все шло по высшему разряду! Пусть маленький отель, зато, можно сказать, пятизвездочный!!! Полный пансион: завтрак, обед, ужин. Отдых здесь должен быть не отдых, а мечта! Белоснежные хрустящие простыни, белоснежные полотенца, белоснежное ароматное мыло.
Таис добилась своего. Ее гостиничный бизнес стал набирать обороты. В то время, это считалось неслыханной удачей! Зимбабве тогда не шиковал.
   
  Таис любила Рони. За его бесконечное терпение и трудолюбие. Рони безропотно помогал Таис в ее нелегком бизнесе: чистил в коттедже ковры, натирал пол, возился на кухне, таскал за туристами их поклажи.
 Ему доставалось от Таисиных малышей, которые ни на минуту не желали оставаться одни, их следовало переодевать, кормить, играть с ними. Рони никогда не жаловался. И Таис ценила это.
Когда встал вопрос, где работать Рони: уезжать ли на заработки, оставаться ли работать в Булавайо, Таис наперекор отцу с матерью, авторитетно заявила, что Рони следует учиться, что у него замечательные способности, что он умеет зарабатывать деньги, что он сможет очень и очень многого добиться в жизни и она, Таис, обязательно ему в этом поможет.
Рони не ожидал такого поворота событий. Учиться дальше? Это когда он толком начальной-то школы не закончил? В их семье всегда существовала одна забота: как прокормиться? 
Отцу, немощному старику, страдавшему спинной грыжей, всегда унылому и вечно всем недовольному, не понравился расклад старшей дочери. Но она обладала невероятным авторитетом, и отец хмуро уступил ее доводам. Мать, которую никто и никогда не видел в славном расположении духа, а лишь всегда испуганную и прибитую бытом и нищетой, вообще, не противилась ничему. Она не умела ни читать, ни писать, и ее любимая Таис казалась ей ученой особой. Конечно! У Таис теперь есть свой выводок, она не понаслышке знает, что откуда берется, и уж если Таис сказала, что Рони нужно учиться, то значит, нужно.
Родители решили мудро: последнее слово за самим Рони.
И какого же они ждали от него ответа? Только «да»!!!
   Таис убедила брата, что за год она пройдет с ним весь школьный курс, и Рони следует стараться, а потом Таис даст ему денег и он поедет учиться в Урусию.
Рони затрепетал: почему именно в Урусию? Он, конечно, хотел увидеть, как «белый холод» падает с неба, но все-таки?..
Аргументы Таис оказались более чем практичными: там образование бесплатное. Вот только Рони нужно прежде выучить язык урусов.
  Рони зашелся в немом восторге: все сделает, все выучит. Он будет врачом. Вернется в Зимбабве, женится, заведет семью, будет зарабатывать много денег, и станет самым уважаемым и почитаемым человеком в Булавайо.
Так и получилось.
3
Марк родился в Москве. Он был долгожданным ребенком для доктора Ронины Неренга-Шелг. Тот страстно мечтал о сыне, о наследнике! Две дочери, конечно, тоже, хорошо, доктор Неренга-Шелг их, конечно, любил, но сын – это, как бы, он сам в миниатюре.
Марк появился не вовремя, с точки зрения здравого смысла. Все семейство доктора Неренги-Шелг ютилось в крохотной комнатке московского общежития. Но, если бы людям пришлось делать все так, как предписано, человечество давно вымерло бы.
  Марк не помнил, какая постоянная теснота, даже не теснота, а теснотища, мучила всю их семью в Москве, но точно знал, что именно это неудобство толкнуло мать на срочный отъезд – в Африку. Раньше она об этом и слышать не хотела. Но теперь Африка ей показалась вдруг такой огромной, просторной, что у матери даже защекотало в носу от восторга. «И зимние вещи покупать не нужно!» - подумалось уже как-то само собой.
Рони закончил медицинский институт. Закончил интернатуру и даже ординатуру. Работал и подрабатывал, где только можно. Но просвета не ожидалось.
В Африку! 

Марк часто слышал от родителей, как романтично они познакомились. Эта история давно приелась ему, но ее все рассказывали и рассказывали, и она обрастала все новыми и новыми подробностями.
Мама училась в культпросветучилище, а папа – в медицинском институте (то ли, на третьем курсе, то ли на четвертом). Мама шла по улице, как вдруг навстречу ей идет настоящий негр. Она слыла девушкой не робкого десятка и не постеснялась обратиться к незнакомому человеку: «Вы не из Африки случайно?» Негр не растерялся и с радостью откликнулся: «Совершенно случайно. Из Африки». «А бананы у вас прямо на улице растут?» «Прямо на улице». «И вы их срываете и едите?» «Срываем и едим». «И работать вам тогда не нужно, еда ж прямо на улице растет?» «Не нужно. Но мы все равно работаем».
В общем, через полгода они поженились, и Анна Ивановна Щеглова сменила фамилию на Неренга-Шегл. А потом стали появляться на свет негритята.
   Марк неоднократно слышал от матери, что она сразила отца своей красотой наповал! И был готов поверить ей на слово, если бы не знал представление о женской красоте африканцев. А его отец – африканец. Или Марк чего-то об отце не знает?

Русскую речь Марк слышал с младенчества, и язык «урусов» мог считать вполне родным. Английский – тоже. Но английский был ближе.
  Русский ассоциировался у него исключительно с матерью, история которой укладывалась просто: пошла в детский сад, потом в школу, увидела много красивых парней, кругом лежит снег, и все в нее влюбились.
Мать не любила читать и считала это пустым занятием. Она вязала бесконечные джемперы, свитеры, юбки, панамы, распуская их по многу раз, потом, то раздаривала вещицы бесчисленной чернокожей родне, где один беднее другого, то, словно опомнившись, деловито неслась с вязаньем на базар, дабы принести лишний цент в семью. Базарные дела определенно подрывали авторитет отца, всеми уважаемого врача, но нужно было выживать. И Неренги-Шегл выживали!

4
Таис страстно и немного болезненно полюбила племянника, как только взяла его на руки. Измученная тяжелым перелетом Анна Ивановна отдала Марка в руки его тети с плохо скрываемым облегчением. Старшие девочки Вера и Надя, испуганно оглядываясь, цепко держались за руки отца и не хотели ни с кем знакомиться. Девочки знали, что их африканские бабушка и дедушка умерли, и сестра отца с ее семьей – самая-самая близкая родня здесь. 
 Все шестеро детей-погодков Таис высыпали посмотреть на «урусских» родичей. Они знали их по фотографиям, но все равно не хотели верить, что те, такие же, как и они, шоколадные. Им хотелось чего-нибудь поэкзотичней!
Легкое разочарование сменилось диким весельем, замешанном на невероятном любопытстве.
 Выводок Таис тщетно пытался оторвать своих кузин от их отца и увести  с собой поиграть на зеленую лужайку перед домом, расспросить, разузнать.
Дети, ни на секунду не останавливаясь, щебетали и щебетали. Доктор Ронино устало улыбался. А Вера и Надя в ужасе молчали. Они не понимали ни слова и сильно страдали от этого. Когда старший Таисин мальчик попытался за руку увести Веру, она дала такого ревака, что дети покорно, как один, смолкли.
Анна Ивановна перетряхнула, наконец, свои туманные знания этикета и английского, и знакомство, в итоге, состоялось и на весьма приличном уровне!
Таис выделила для семьи брата комнату в своем доме, лишь одну, больше не получилось. Но комната эта была большая по сравнению с московской; африканская комната была с балконом, с кондиционером. Ее перегородили надвое шкафом, и стали жить.
Только через четыре года доктор Ронино Неренга-Шегл смог купить для своей семьи домик.
Домик казался чудом! У каждого – своя собственная комната. У отца – персональный кабинет. Но подлестничная комнатушка стала для родителей предметом раздора; долго спорили, как использовать данное подлестничное пространство, спор перешел в настоящую ругань и закончился русской матерной бурей.
- Двери в этой Африке не закрыть!!! Они все изъедены термитами! Жара… Пот… Да пошло все… Верка, Надька, не ходите, дети, в Африку гулять! Арапчонок куда удрал? Все туда же! Железные баки будут тут стоять! Ясно? Мне крупу хранить негде! Мне детей кормить нужно. Что мне делать, а? Ведь даже в Россию не вернешься! Кто девок моих черномазых замуж возьмет? Так и будем пропадать в этой чертовой Африке! Марк, иди к матери, еще раз к этой Таиске-колдунье пойдешь – пришибу! Тащите под лестницу баки! 
Но вместо задуманной матерью кладовки в комнате устроили задуманную отцом библиотеку.
Мать вскоре отошла от гнева. Чтобы загладить свою вину, всю неделю исправно возилась с блинами и задаривала ими Таисиных детей, которые, грубо говоря, за русские блины были душу готовы продать. Доктор Ронино пропадал в больнице, где исполнял роль земского врача: и акушер, и хирург, и офтальмолог, даже иногда стоматолог. И это при всем при том, что по специальности он являлся травматологом. Доктору Ронино не до разборок.
Вера и Надя ходили в школу.
Марк. После той бури он перестал говорить по-русски. Сначала Анне Ивановне казалось, что маленький сын придуривается или не может выговорить некоторые русские слова, но, вглядевшись в ситуацию, она поняла, что ее сын, родная кровинка, не говорит на языке собственной матери принципиально! Она спросит его – он либо кивнет, либо ответит по-английски.
Анне Ивановне это не понравилось. Она стала проводить с сыном материнские беседы. Даже лупила Марка! Бесполезно. Молчит. Русскому языку – бойкот.
Тогда Анна Ивановна устроила вечером мужу большой и интересный разговор, который сводился к тому, что он, муж и отец, отваживает сына от исторических корней.
Доктор Ронино помолчал, затем встал и по-английски заметил (в русском духе): «Шла бы ты отдыхать».
Анна Ивановна вскочила и с остервенением попыталась вцепиться мужу в ворот его белой рубахи, на что он ответил неожиданно: рукой схватил Анну Ивановну за ухо и медленно приподнял. Она закричала, но доктор Ронино сухо цыкнул: «Молчать!» Анна Ивановна взглянула в глаза мужа и страшно испугалась – такая в них застыла жесткость и решимость.
Он медленно опустил вниз Анну Ивановну и, ни слова не говоря, пошел в свой кабинет.
С тех пор Анна Ивановна никогда не перечила мужу. Она много передумала всякого и, в итоге, раскаялась! Как женщина, она не права. Конечно! На родине мужа следует жить по законам его страны, его традиций и устоев.
Анна Ивановна даже предпринимала неоднократные попытки примирения, стараясь во что бы то ни стало доказать, что она – добрая душа, славная домашняя женщина, что, по существу, так и было, но примириться полностью не получилось.
Доктор Ронино был подчеркнуто холоден. Установленную им однажды дистанцию не сокращал. Только сын мог без предупреждения приходить к нему и в больницу, и в кабинет, и нарушать его сон, когда сочтет нужным. Только сын!
С девочками он оставался ласков, но больше просто вежлив. Если Вера и Надя делали что-то не так, он останавливал их немигающим удавьим взглядом, и девочки замирали.
С матерью девочки без конца стрекотали, как сороки, и все по-русски, любили при каждом удобном случае петь русские песни. С матерью было интересно и весело. А отца они, не то, чтобы боялись, а побаивались, и старались из страха говорить с ним исключительно по-английски.
А Марк «по-русски» упорно молчал.


                Глава № 4
Повесть «Черный принц»



1
Надя Авралова пришла домой. Младшая сестра Лариса встретила ее, как всегда, тихим трепетным восторгом. Ларисе было двенадцать с половиной лет, и она относилась к пятнадцатилетней Наде (Надя пошла в школу с восьми лет) с почти религиозным почтением.
Дело в том, что в тайных думах Ларисы витала интересная мысль: стать самой-самой-пресамой на свете! Перевести на нормальный язык саму мысль было сложновато, но, в принципе, Лариса хотела, чтобы ей завидовали так же, как и старшей сестре. Соседка однажды заметила, между прочим: «Завидуют нашей Надьке! Ох, мне бы так…»  И Лариса сразу сделала вывод, что Надежда у них – самая-самая (а то, чего же тогда завидовать?)!
 Раньше Надя с Ларисой только и знали, что драться. Вот дерутся, дерутся, дерутся. Потом одна чихнет, а другая: «Будь здорова!», и в ответ: «Спасибо!»
   Странные они, эти сестры Авраловы.
Одна заплачет, другая ее слезы увидит и тоже давай выть! Если одной платье купят, а другой нет, то платье – к гадалке ходить не надо – окажется навеки вечные закрытым в комоде; на вопрос матери или отца – «почему?», последует деликатное: «Не хочется». И родители знали, что ситуация не изменится, пока не приобретут еще одно платье!
Сестер никто этому не учил. Они как-то сами чувствовали друг друга.
И тайны умели хранить. Могила!
В первом классе Надя разбила вазу, украшавшую некогда учительский стол. Правду скрыть удалось. В кабинете никого не было и никто не видел.
Когда Надя забрала Ларису из детского сада, то весь путь до дома странно молчала. Дома Лариса серьезно взглянула сестре в лицо и спросила: «Двойка?» Надя расплакалась. Она очень боялась расправы учительницы, хотя та не отличалась излишней строгостью.
Лариса внимательно выслушала исповедь сестры про злополучную вазу, потом подумала и вынесла вердикт: «Мне на день рождения тетя Алиса с дядей Павликом подарили деньги. Они в копилке. Давай возьмем их, сходим в магазин и купим другую вазу».
Наде это предложение показалась спасением!
Сестры выковырнули из копилки деньги и пошли в магазин.
Вазу они выбирали долго и придирчиво.
- Самую красивую! – сказала Лариса.
Таковой они обозначили большую, всю в фарфоровых розочках вазищу.
- Не хватает! – отрезала продавщица. – Денег мало принесли. И, вообще, вы дома-то спросили разрешение на покупку?
- Это наши деньги! – твердо заявила Лариса, а Надя стыдливо опустила глаза.
Продавщице не очень понравилась детская уверенность, но твердостью характера нельзя было не восхититься.
- На сумму, которую вы принесли, можно купить эту. Или вот эту! – посоветовала продавщица. – Но, если у вас хороший вкус, то, разумеется, первую!
- Первую! – звонко выпалила Лариса.
Вазу им завернули в множество бумажных оберток, в сотый раз предупредив, чтобы шли осторожно и не разбили.
Дома сестры вазу спрятали. Родители ничего не видели и не слышали.
Уже ночью, лежа в кровати, Надя тихонько прошептала: «Мне все равно страшно, Лорик. Тебе-то хорошо, ты – в садик, а мне в школу». Лариса помолчала и потом сказала: «А ты не бойся!» «Как это?» - спросила Надя. «Не бойся и все!»

Что ж. Звонок. Учительница сняла очки:
- Что такое, Авралова? Что руку тянешь? 
- Я вчера разбила вашу вазу. Вот, принесла другую.
Надя сказала очень-очень тихо. Но все слышали.
Учительница вспыхнула:
- Да что ты, Надя! Все бывает! Да я не сержусь, честное слово! Правда-правда, ребята.
Это было сущим враньем. Именно вчера, на продленке, она задала всем жару, вопя что есть силы: «Разбили!!! Ничего оставить нельзя! Вам лишь бы все портить! И трусы. Даже не признаются, кто нагадил!»
  И вот, выяснилось, что не трусы.
- Надюшенька, забери, пожалуйста, не надо, - заворковала учительница.
- Возьмите!
Надя не узнала свой голос. Это был определенно голос Ларисы:
- Возьмите. Это – ваше. Мне чужого не надо.    
Учительница сдалась. Поставила изумительной красоты вазу на стол (ваза была во сто крат лучше той, разбитой) и покраснела.
Урок благородства преподнесла ей не кто-нибудь, а ее же ученица, маленькая первоклассница.

После той истории с вазой сестры стали друг другу ближе и родней. А Валька Шелехов для себя сразу выделил Надю из общей массы. И Вязенцев тоже выделил.
А родители так ничего и не узнали!
2
- Лариса! – прошептала Надя.
- Да?
- Я хочу тебе что-то сказать.
- Да.
- У нас в классе новенький мальчик. Он необычный, понимаешь? И мне он нравится. Его знаешь, как зовут? Марк. А фамилию его я не запомнила.
   
Лариса училась в одной школе с сестрой, и уж, конечно, новость о том, что в девятом «В» будет учиться негр, не могла обойти стороной ни один класс! Только об этом шептали-перешептывали на переменах, делали всевозможные предположения. Негр!
Сыпались: «арап», «отелло», «пушкин», «бармалей».
Для провинциальной школы это стало событием.
Ларисе было страшно интересно. Но теперь стало интереснее вдвойне, так как ее старшая сестра влюбилась в этого негра! С первого взгляда… И это очевидно!
Что же это за негр такой?

- А где он жил раньше? – спросила Лариса.
- Не знаю. Но, говорят, в Африке, вроде.
- На пальме, что ли, жил? – хихикнула Лариса и осеклась, видно было, что Наде эти насмешки неприятны, словно над ней смеются.
- Он необычный.
- А чем, чем?
Надя задумалась и пожала плечами:
- Не знаю.
- Как же ты можешь, говорить, что нравится, что необычный, когда ничего толком не знаешь?
Надя пристально взглянула на Ларису:
- Не знаю.

Ларисе было странно. Именно Надя помогала ей переводить с английского, и писала за нее сочинения, и вот, приехали, она не знает! Не знает таких, простите, пустяков!
Вот она, Лариса, твердо знает, что директор их школы – размазня. Почему? Он боится своей жены, маленькой щупленькой курицы (Лариса сама собственными глазами видела, как директор в магазине оправдывался перед супругой прямо, как дите малое: «Прости, дорогая, забыл взять, дорогая, не буду больше, дорогая», и Лариса поняла, что директор – слизняк, ибо мужчина не имеет морального права бояться женщины! Железная логика!)

- Я хочу, чтобы он пришел к нам в гости, - сказала Надя и неуверенно моргнула.
- Пусть придет! – с жаром воскликнула Лариса.
- Да я не возражаю, но как, как мне пригласить его? Ведь не скажешь же: пойдем к нам в гости.
- Почему?
- Лорик, женщина не должна говорить такое мужчине!
- А-а-а!
- А я все время думаю об этом мальчике.

Надя редко откровенничала, и Лариса поняла, здесь что-то не так. И главное, Надя, ее обожаемая Надя, признается в заветном, что обычно все девочки тщательно скрывают друг от друга.
Лариса вновь задумалась. Чем больше она слышала о новеньком мальчике, тем больше жаждала с ним познакомиться.
В школе она его видела краем глаза, но теперь…
- А знаешь, что? – повернулась она к сестре.
Надя подняла на нее свои голубые растерянные глаза.
- Мы устроим день рождения!
- Ой! – Надя раздраженно отмахнулась. – У меня уже был, все же знают! Приглашала полкласса как-никак.
- А у меня?
- Что у тебя?
- Про мое рождение тоже знают?
- Не знаю.
- Я приглашу его на мое рождение!
- То есть ты отбиваешь у меня моего же парня?
Лариса даже привстала.
- Надь, дура, что ли? Ну, ты сказанула!

А сказанула Надежда самую правдишную правду. Заключается она в том, что мальчиков у Ларисы было пруд пруди, она, несмотря на свои двенадцать с половиной, умудрялась глазки строить Вальке Шелехову и одиннадцатиклассника с пятого этажа приучила по вечерам вместо себя кошку на поводке выгуливать (поводок для кошки – это, чтобы спастись от напасти – котят). За Лариской нужен был глаз да глаз!
  Но Лариса твердо заявила: ей негра не надо!
- Знаешь, - пробормотала Надя, - говорят, они обижаются, когда их неграми называют.
- А как их называть?
- Ну… африканцами, наверное?
- Вот так: эй, африканец, иди сюда?
- Значит, по имени будем.
- Конечно. А то получится: эй, русская, или эй, татарка…
- В общем, Марк так Марк.   
3
В школе кипели страсти. К темнокожему парню, как оказалось, не так легко привыкнуть. Слишком необычен, слишком горд. Даже слишком красив!
   Марк был красив. Это правда.
От своей матери он унаследовал правильные черты лица и изящную линию рта, условно именуемую «европейской». И чернота его кожи имела какую-то особую притягательность. Ровная поверхность кожи, вроде, отливала темным золотом.
Сначала старшеклассники пытались было покуражиться над новеньким. Особенно не терпелось узнать, какие у него ладошки. Димка из одиннадцатого пылко доказывал всем: «А я говорю, ладошки у негров белые!»
Когда Марк утром вошел в школу, Димка со своей бандой кивнул ему, мол, отойдем в сторону. И пришел в изумление, когда Марк, не моргнув глазом, бросил в пространство: «Я – в кабинете биологии. У меня биология – первый урок. Что нужно – приходи туда».
  И ушел, гордо вскинув голову.
Димка вскипел. Его банда тоже. Как же, самолюбие задето! Надо поставить негра на место и показать, кто здесь истинный хозяин!
  К кабинету биологии та банда подходить не решилась из-за все того же самолюбия. Им никто не смеет указывать!
  Но было условлено, что после уроков, следует «забить стрелку». Решено? Решено!

…На следующий день в одиннадцатом царила полная неразбериха.
- Полкласса нет! – разводила руками классная руководительница.
Девочки, заговорщицки подмигивая, сидели, притихшие, за партами. Что произошло, все знали. Хотя, положа руку на сердце, никто толком не знал, что именно произошло.
   В девятом «В» отсутствовали в этот день только Валька Шелехов, Вадим Вязенцев и новенький – Марк.
- В милиции, - сообщила сердобольная математичка.
- В милиции! – ахнула Элка.
Она не боялась милиции, напротив, даже немного любила, потому что с милицией всегда интереснее жить! Они кого-то ищут и кого-то сажают. Далекой от реальной жизни Элке, в общем, было интереснее с милицией.
   
  Директор, как выяснилось, не совсем слизняк, а, пожалуй, еще хуже. Он чуть не расплакался при девочках из девятого «В», когда подтянутая тетка в форме младшего лейтенанта милиции сообщила, что ученики Шелехов, Вязенцев и Неренга-Шелг с этого дня, вот прямо с этой самой минуты берутся милицией под особый контроль!
- Ай-я-ай! – топнул ногой директор и шумно высморкался в носовой платок. Как же, парни теперь портят все школьные показатели и его, директора, не погладят по головке в гороно! А негр-то, негр… А еще иностранец с заграничными манерами, тоже мне!
          Девочки затаили дыхание, они представляли, как войдут в класс их герои, которые не побоялись драться, не струсили, не…
  Скрипнула деверь и в класс вошел Валька Шелехов. На него больно было смотреть, так покорежено было его лицо! До неузнаваемости! Нос распух и стал похож на львиный, а само лицо приобрело сине-зеленую окраску .
  Валька осторожно приземлился за свою парту. Было видно, что он еще не оправился от перенесенных страданий и каждое движение причиняет ему сильную боль.
 При виде Вальки хотелось сморщиться и поскорее отвернуться. А еще выдавить: «Бедный мальчик…»
   Вязенцев появился в классе через неделю. Ему в драке вышибли челюсть, и он ходил теперь с гипсом на большущей своей роже, где хлопали учащенно, дивясь белому свету, длинные белые ресницы.
   Марк появился недели через две. Его выпустили из какого-то «обезьянника», где предварительно держат «товарищей», так сказать, для последующей отправки в колонию.
Перед тем, как выпустить на предполагаемую свободу, Марка подвергли обязательной для такого «предколониального» места экзекуции: побрили налысо. 
Но в класс Марк вошел так, словно бритая голова – предел человеческих мечтаний и следует еще заслужить такой почет!
   Невозмутимый взгляд. Он бил насквозь. Валька притих. Вязенцев окаменел на своей парте.
   Никто и не догадывался, что Валька с Вязенцевым бились тогда против Марка. Кстати, у Марка, вообще, не было подмоги. Один! Силы были неравными, что там говорить. Страшно – не то слово! 
   Но дух Марка был неукротим.

Марку досталось крепко. Ему сломали два ребра, вышибли зуб, порвали мочку уха. И это, не считая многочисленных ушибов, нанесенных ему в область живота!
   Ходить Марку было трудно, но он шел по школьному кабинету и не хромал, так как старался не хромать!
Вальке и Вязенцеву досталось не от Марка. Когда Димка со своей бандой подкараулили Марка и шепнули: «Пойдем», тот только усмехнулся, чем завел всех окончательно. Драка началась мгновенно. И первым удар нанес Марк. Пока Димка разглагольствовал на тему «че, чувак, прикидываешься» (Димка никогда не умел выражать свои мысли), Марк неожиданно бросил: «Ты меня для драки позвал? Получай!» И как врежет со всего размаха Димке в живот!
 Удар получился не очень-то благородный, но вся история, скажем так, изначально носила характер аферы.
   В драку ввязались все и мгновенно.
Кто измочалил Вальку и Вязенцева было непонятно. Потому что мероприятие очень скоро стало напоминать масленичные кулачные бои (которые, кстати, были запрещены при Иване Грозном, так как люди элементарно калечили себя в подобных развлечениях).
  О том, как пострадали Димка со своей бандой, разговор особый. Он требует длительного медицинского освидетельствования и четких, квалифицированных комментариев.
   Когда по школе заходили воинствующие мамаши, весь блеск с некогда воинственных парней слетел. Мамаши воображали себя не просто защитницами, а творцами новой конституции для своих оскорбленных детей. «Долой негра!»  – провозглашали мамаши. Не осознавая, что этим они только усугубляют позор своих детей.
          Марка бы упекли подальше, так как в дело ввязалась одна очень мстительная мамаша со связями и неплохим капиталом. Но отец Марка был подданным другой страны. В общем, дело замяли, боясь крупного международного скандала.
 
   А девятый «В» продолжил свою девятую жизнь в общеобразовательной школе.