Пасха на Псковщине

                Мужичка-бедняка
                Господь бог наградил:
                Душу теплую дал
                И умом наделил…

                …Схватит немочь — молчит,
                Только зубы сожмёт;
                Скажут: смерть подошла —
                Он рукою махнёт

                Иван Никитин — Деревенский бедняк.

1977 год.
Я - ленинградец, и к своим тридцати годам у меня была жена и десятилетняя дочь. Работая порой на пяти работах, смог я приобрести двухкомнатную кооперативную квартиру в приличном районе города, домик в садоводстве в Гатчине, ближайшем пригороде Ленинграда и «Запорожец» (машина такая), купленный на соседа, ветерана войны. Не скажу, что жизнь в Ленинграде была тогда очень уж хороша, но еда ещё была. Ну, а в остальном мы жили обычной жизнью ленинградцев: работа, редкие походы в театры, в музеи.

В тот год, в Пасху это было, тёща предложила совершить путешествие на нашем «Запорожце» на её родину, в город Псков.  Остановиться предполагалось у её троюродной сестры, Марфушки, в деревне под Псковом, стоящей на берегу Псковского озера. Предложение было с радостью встречено всеми членами семьи. Тесть радовался, что хоть на время отдохнёт от жены, мы же, что увидим что-то новое.

Набрали подарков и покатили. Первая остановка была у нас в Пскове, у племянницы тёщи, дочери той самой Марфушки. Вера, так звали ту племянницу, усадила нас за стол, для перекуса.
Нужно сказать, что Вера служила милиционером в детской комнате. Муж её был человеком пьющим и работал слесарем на каком-то заводе. Как сказала Вера, кладя с гордостью на стол батон колбасы и кусок сыра:
- Толку от его работы никакого, это я всё к столу сама достаю, через родителей моих хулиганов. В магазинах-то шаром покати.
Поев, мы покатили в деревню на своём «Запорожце», Вера с мужем, на своих «Жигулях»

Деревня.
Марфушка оказалась довольно шустрой, очень разговорчивой, кругленькой старушкой с обветренным, покрытым бронзой загара, лицом. Муж её, Фёдор, сухощавый, мелкий неразговорчивый мужичок, находящийся в состоянии нетерпеливого ожидания предстоящей опохмелки, по случаю свалившихся на их голову гостей.

Дом Марфушки и Фёдора был огромен. Под одной крышей примостились и жилые помещения, и амбар, и хлев.
Рядом была баня и ещё один, слаженный из досок, маленький домик.
Там, сказала Марфушка, проживают сейчас рыбаки. И пояснила:
- Председатель нашего сельсовета обязывает жителей брать рыбаков во время путины на снетка*, на постой. Сейчас рыбаки на озере. Придут позже и пить будут. В дом я их не пускаю. Они как напьются, засыпают и ссутся под себя. Застужено у этих мужиков там всё. Вонища-то от них страшная. За постой я с них рыбой беру. Снеток в этом годе крупный идет, иной в указательный палец длиной будет. Вона, сколько его навялили уже. Да иногда и щучки перепадают. Уже с десяток, другой их навялили. Сегодня снетовицей вас угощу, супом из вяленных в русской печи снетков.

Вечер. Все за столом. Пьяненький Веркин муж играет на гармошке. Все поют. Марфушка «сыплет» похабными частушками. Попоём, выпьем. Попоём, выпьем. На столе брага в глиняном кувшине, да бутыль мутной самогонки. Прямо на скатерть насыпаны горкой вяленые снетки. Стоит посредине стола огромная сковорода с поджаркой. Там и картошка, и колбаса нарезана, из той, что мы привезли Марфушке в подарок из Ленинграда, и всё это сдобрено большим количеством лука и залито десятком яиц. В эмалированной миске солёные грибы. А грибы-то, грузди белые, а по вкусу, что твоя курятина будут. В общем, закатили пир для нас.
Дед Фёдор, «на старые дрожжи» быстро осоловел, и убрался спать.
Марфушка, тоже уже изрядно захмелевшая, с состраданием взглянула вслед мужу, вздохнув, произнесла, то ли с досадой, то ли с радостью:
- Федот то мой совсем старый стал. Напьётся да спит. Но, правда, иногда проснётся ночью, да, с мужским делом ко мне приставать начнёт. А мне-то оно уже зачем? Так умаюсь за день. Лежу, отвернувшись от него, только откидываю его руки, мол, не лезь. Он позлится, да в морду мне даст, и успокоится на том, и засыпает. А и я счастлива, что отстал. К чему это я вам?
И Марфушка затянула очередную частушку.
Я вышел во двор. Как раз пришли рыбаки, шесть серых худых человека непонятного возраста. Но один из них явно годов двадцати, не больше. Я поздоровался, они промолчали в ответ. Я пошёл на озеро, находящееся в пяти минутах ходьбы от дома. На берегу стояли несколько небольших деревянных баркасов. Рядом, на деревянных кольях, развешены рыболовные сети...

Наутро, поправившись брагой, мы поехали в церковь. Пасха ведь.

Церквушка была небольшой, но уютной. Молиться сюда приходили верующие из нескольких соседних деревень.

Когда мы вышли из церкви, к нам подошли мужчина и женщина лет пятидесяти, и заговорили с Марфушкой. Та представила им нас. Оказалось, что родители этих людей работали ещё до революции на отца нашей тёщи, известного в этих местах конезаводчика. Подошедшие люди обрадовались этому и пренепременно захотели, чтобы мы прошли в их дом, отдохнули с дороги. Да и поговорить им хотелось, может узнать от тёщи что-то новое о жизни своих родителей. А что она могла толком рассказать, когда сама в 14 лет бежала в Ленинград, отец её вытолкнул, понимая, что придут раскулачивать...

В доме у Николая и Оксаны была, если так можно выразиться, очень аккуратная нищета. Полотняные занавески на окнах и дверях, пусть и заштопанные во многих местах, были свежими и отглаженными. Посреди горницы дровяная плита со щитом, на плите большой чёрный чугунок. Из мебели в доме: стол небольшой в углу, в отделённой занавеской части, как бы кухне, буфет старинный, да стулья. В другой части помещения большой круглый стол для гостей, кровать железная покрытая лоскутным одеялом, стулья вокруг стола, огромный шкаф.
Николай, первым делом, смущаясь, произнёс:
- Ах, же вы, гости дорогие, да ещё и в Пасху. Чем же вас поберечь-то?  Ухой-то ершовой вы, поди, лакомиться и не захотите. А и яйца-то, что были от наших кур, мы с моей Оксанушкой утром покрасили шелухой луковой, да в церкву, батюшке и отнесли.

Женщины отказались от еды, а я, чувствуя, как Николаю хочется, чтобы мы отведали его простого угощения, вызвался попробовать той ушици.
Оксана поставила на маленький, кухонный стол две алюминиевые миски, положила рядом деревянную, с обкусанными, неровными краями, ложку, маленькую тарелочку с солью, почищенную, нарезанную дольками луковицу и кусок черного хлеба.
И прибавила:
- А уху то мы сварили из ершей маленьких. Сейчас снетков на озере ловят, так ерши, которые попадаются, как сорная рыбу, в магазине продают по пять копеек за кило.
Вот я вам жиденького в одну миску налила, а во вторую гущены из чугуна почерпнула. Вы эту рыбку ешьте, как семечки едят. Только косточек берегитесь. Извините за то, что хлеб уже пожилой и куплен в магазине ещё в тую неделю.

Я попробовал жирную, тягучую юшку. Это было невозможно, как вкусно. Помакаешь луковицу в соль, откусишь кусок. Во рту всё загорится от лука, откусываю черствого с кислинкой хлеба, отхлёбываю с ложки ухи. Пожар во рту стихает. Поев жидкого, приступил в рыбе. Ерши хотя и мелкие, но очень вкусные.
Я ел, прислушиваясь к разговору за большим столом. В основном рассказывал Николай, а Оксана только глубоко вздыхала, как бы поддерживая своего мужа:
- Вот так мы и живём. Тётя Маша - обратился Николай к тёще – а ведь я вспоминаю рассказы мамы о ваших родителях - благодетелях. Да мне кажется, что я их и помню. А дом-то этот, ваш батюшка подарил моим предкам.

Я ведь теперь инвалид, у меня подагра, руки видите какие стали корявые. А боли такие бывают, хоть на стены лезь. Поскольку в колхозе работать теперь не могу, так пришлось из него выйти. Да и хохлушка моя – при этих словах Николай ласково посмотрел на свою жену – тоже не может работать, падучая болезнь у неё. Эпилепсия значит. Не известно ей, когда скрутит. Так я, когда рядом, то могу помочь, рот разжать, чтобы язык то она не откусила себе.
Пенсию-то мы маленькую получаем.
Но нам-то повезло ещё. А вот Таньку Егорову, что дояркой работала, тоже инвалида, когда не смогла работать, из колхоза выгнали, то должна была с дочкОй малой из колхозного дома съехать. И вот поди ж ты, при немецкой-то оккупации, в войну, в том доме они выжили, а тут... Татьяна то с девочкой своей теперь отсюда в 15 километрах живут, в Эстонии. На хуторе прижились. Говорят, за эстонца замуж вышла.
А нас-то не смогли выселить, дом-то родительский. Пусть и старенький, подгнивший, да свой. Правда, землю, что вокруг дома, где мы картошку сажали, отобрали. Да так её теперь и запустили, кустами поросла. А вон, тама, хлев стоит, нашим был раньше, ещё родители скотину в нём держали. Совсем наклонился. Не можем им пользоваться. Он таперяча на колхозной земле стоит. Да что там коровку, даже козу завесть не можем. Покосу-то нет. Всё колхозное, народу за трудодни покосы дают. А нам даже и канавки выкашивать недозволенно. Но спасибо, что хоть сарайчик маленький оставили для дров, да мы там и кур держим.

Моя тёща, как настоящая коммунистка с довоенных времён, возмущённая услышанным, посоветовала Николаю обратиться в райком партии. Её слова вызвали смех Оксаны и улыбку у Николая.
- Тётя Машенька, дорогая, так у председателя колхоза зять председатель райкома нашего. А сын-то его, начальник тутошней милиции.

Да мы подумывали уже уехать на родину Оксаны, на Украину. Её брат под Мариуполем имеет большой, каменный дом с красивым садом. Зовёт нас навсегда к себе жить. Мы ездили туда, когда ещё не такие хворые были. Мариуполь очень красивый солнечный город. Дома высокие. Металлургический огромный комбинат "Азовсталь". Народ очень приветливый там. Говорят все по-русски. Да как мы туда переедем? Такой обузой на плечи её брата ложиться?
Да и как я оставлю мою Псковщину? Да дом родительский как брошу? Нет, видно раз уж родился скобарём, скобарём и помру…
Да мы не жалобимся, у нас всё хорошо. Даже радиво обещали нам провести в деревню. Как в городе будет.

При этих словах мужа, Оксана тяжело вздохнула.

* Снеток — мелкая озёрная рыбка длиной до 18 см. Особенно вкусная в вяленом виде.

Написано было в 2013 году.