Откровение

На неудобной скамье Русского культурного центра Йоханнесбурга, Йохан изнывал от жары, безделья и скуки. С тех пор, как он привез сюда свою нынешнюю жену, Оксану, солнце от самого горизонта долго поднималось в зенит, неспешно прожгло оттуда каждый сантиметр земли и уже начало медленно сползать вниз, пытаясь добраться до дремлющего под навесом Йохана. Еженедельный визит сюда Оксаны был для нее отдушиной: здесь она могла и с Богом пообщаться, и с подружками посплетничать, и наговориться вдоволь. Для Йохана, не говорящего по русски, этот день был мучением. О том, чтобы привести жену утром и забрать вечером, оставив на целый день без присмотра – речи быть не могло, также как и о том, чтобы отпустить ее в Центр с кем-то. Или - того хуже - купить машину, а значит позволить передвигаться самостоятельно и бесконтрольно. Вот он и страдал, пытаясь как-то поудобнее расположиться на скамейке и задремать, чтобы скоротать время.

А между тем рядом с ним намечалось  событие знаменательное – очередное заседание Клуба Любителей Всё Знать. Члены Клуба, так сказать, клубники любовсёзнатели, были все больше люди пожилые, почтенные, ставшие волею случая репетиторами, докторами и даже профессорами местных академий и университетов. Они приезжали с женами, которые, разумеется, давали заметную фору своим мужьям по части всяческих знаний, и поэтому были на первых ролях в Клубе.
 
Любовсёзнатели, спешащие мимо Йохана, громко с ним здоровались. Он вздрагивал, открывал глаза и недовольно приветствовал убегающие спины. Завязать беседу и этим скрасить ожидание, он даже не мечтал: Йохан был африканер, потомок голландских крестьян, когда-то переселившихся в Южную Африку, и его единственным языком был родной африкаанс; плохой английский любовсёзнателей он не понимал, о русском и говорить нечего: только и слышал, что есть такой. Любовсёзнатели об африкаанс знали все: курьезы фонетика, нестыковки грамматики, тонкости неформальной лексики, все, вплоть до особенностей синтагматических связей между морфемами, семемами и даже хиремами. Но...

Йохан вздыхал, провожал очередного любовсёзнателя осоловевшим взглядом, и, пытаясь все же задремать, менял позу.

В клубе обсуждались проблемы фундаментальные, чтобы не сказать - вечные. Каковы формы жизни за горизонтом событий черных дыр? В чем смысл развития вселенной? Какова мотивация Божественного промысла? На мелочи не разменивались, вопросы ставились ребром и все выясняли дотошно. Как возникла теория гравитации? Кто ее творцы? Кто у кого какие идеи украл? Сколько у каждого жен? Любовниц? Любовников жен и любовниц? Самую суть любители - клубники вскрывали. До уравнений, правда, дело не доходило: и времени не хватало, да и, между нами, что может сказать о гравитации строка заумных пустопорожних значков?
 
Сегодняшнее заседание клуба было посвящено беспримерному труду (без преувеличения вселенского масштаба!) гения всевременности О.Я. Прыща-Жопися «Роль квантово-волевого программирования недвижного движения точечного поля в законченной теории мироздания». Небольшой по объему, всего 17 страниц, этот труд, наконец-то не только поставил убедительную и окончательную точку в спорах о происхождении и устройстве мира, но и дал исчерпывающее решение основополагающих проблем физики, химии, биологии и психологии. Увенчал и закрыл навсегда. Отныне это не науки, а законченный свод знаний, и никому не нужны теперь физики – химики и еже с ними; разве что соответствующие архивариусы. Кончено, изучать уже нечего. Однако, армия научных бездельников, все эти кандидаты, доктора, члены-корреспонденты и академики, не желая оставлять пригретую кормушку, намеренно не замечали эпохального труда и игнорировали его совершенно бессовестно. Ох, это время меркантильных ничтожеств!

Члены клуба наоборот, смотрели на вещи широко и непредвзято. Они испытывали законную гордость от причастности к узкому кругу интеллектуалов, избранных и посвященных в Великое Вечное, тождественное, в тоже время, Вечному Великому! Посвященные поняли о чем я. И сегодня, как и обычно по этим дням, их ожидала встреча с очередным Сокровенным, с Откровением Прыща-Жопися.

В комнате, где вот - вот должно было начаться заседание, было оживленно. Члены Клуба выставляли на стол принесенные с собой напитки и закуски, обменивались новостями, поудобнее усаживались за столом и даже уже наливали. Заседание готово было начаться, наполненные стопки, рюмки, бокалы и фужеры взвились вверх, когда в комнату заглянул Йохан. Он, так и не задремав и одурев от зноя, забрел сюда в поисках стакана воды.

Звук открывающейся двери заставил всех обернуться, блеск стекла, играющего цветами наполняющих его напитков, завис в воздухе.

Взгляд Йохана вяло скользнул по вопросительно обратившимся к нему лицам, задержался на окне с вываливающимся в него кустом роз и вновь вернулся к столу, враз охватив всех сидящих. Замерших, с полуоткрытым ртом, смотрящих ему в глаза и ждущих. И в это мгновение Йохан прозрел: паства, алчущая слов его паства, была перед ним. Глаза его загорелись, тело подобралось. Он вошел, подошел прямо к столу, выдержал секундную паузу и заговорил.
Заговорил пламенно, страстно, подавшись вперед и рубя правой рукой окончание каждой фразы. Любовсёзнатели оторопели.
 
А Йохан продолжал все более напористо. Теперь он смотрел прямо на Константина, сидевшего на краю стола с левой стороны. Тот отодвинулся к жене и попытался отвести глаза, но не смог - так и косился на Йохана опасливо, с вымученной улыбкой. А тот, дальше – больше, прямо-таки вонзал свою тираду, и Константину хотелось прижаться к жене, сжаться, и затеряться в складках её блистательного туалета.

Прошло несколько минут, прежде чем Йохан на вопросительной ноте оборвал свою речь и протянул вперед правую руку. Слегка склонив на бок голову и приподняв подбородок, он ждал ответа.

Паузой воспользовалась красавица Карина (Ах, эти черные с азиатским разрезом бездонные глаза! Как они жгут и прожигают!): «Извините Вы, видимо, ошиблись дверью, здесь ...». Ние! – гневно оборвал ее Йохан, отсекая отмашкой руки всякие возражения. Hие! – повторил он более мягко и не останавливаясь продолжал уже задушевно, приводил какие-то доводы, и каждый из них словно ложился в его открытую ладонь и взвешивался им. В то время как время неумолимо утекало между его пальцами.
 
Любовсёзнатели нервничали, беспокойно ворочались, но прервать Йохана никто не решался. Больше всех страдал Филя. Небритый пузан еще вчера приготовил для заседания десяток хорошо забытых анекдотов и сгорал от нетерпения блеснуть ими. Он водил головой, жевал губами и все пытался поймать момент, чтобы вклиниться в речь Йохана. Не получалось.

Даже добрячка Клава, бесцеремонно перебивающая любого собеседника горластая Клава, не пыталась прервать Йохана. Смотрела тупо и рефлекторно жевала давно прожеванный кусок. Со стопкой водки в одной пятерне и вилкой, на которую она успела поддеть маринованный гриб, в другой. Бегемот да и только. (Все в восхищении, Михаил Афанасьевич, но это- другое, поверьте, совсем другое). Вообще трапеза никогда не мешала Клаве перекричать любого: звуковоспроизведение и поглощение пищи происходило хотя одновременно, но слаженно. Так в чем же дело? Уж не случилось ли чего? Нет, деликатность не отягощала ее натуру. Неужто всему виной сентиментальность и чрезвычайная обидчивость?

Йохан опустил руки и пожал плечами. Неожиданно он наклонился вперед, перешел на шепот, и все непроизвольно потянулись к нему.
Только Нина осталась неподвижной. Она была в ступоре, потому что не могла решить как реагировать на речь Йохана. Не могла понять: выражает ли он ее позицию? В смысле позицию всего передового, цивилизованного и честного человечества, так сказать, подавляющего меньшинства. Или Йохан совершенно не прав и несет вредную чушь? Конечно, при малейшем намеке на это, она бы раздавила Йохана всеми доступными ей средствами. Но изобличить Йохана никак не выходило. А так и в просак попасть недолго.
Нина обычно представлялась филологом, иногда - лингвистом, а при необходимости и литературоведом. Однако свою Альма-матер – отделение методистов – библиотекарей сельско-клубной работы культпросветучилища в Сучкино – вспоминать не любила.

Йохан же не унимался. Он то взывал и увещевал, то вопрошал и требовал. Вот и опять - спросил и хитро прищурился. А время шло. Наконец, запрокинув голову и возвысил голос, он простер руки вверх, и замер.
 
Воспользовавшись этим Лева, страдающий от запущенного простатита и давно мучимый позывами на мочеиспускание, привстал и начал тихонечко отодвигать стул, чтобы выйти. Ни тут-то было. Йохан резким восклицанием осадил Леву. Теперь он взывал к нему, тянул руки, молил. Словно лавина, накрыла всех, но прежде всего его, Леву. Лева смутился, и, уже не помышляя никуда идти, ерзал, смотрел в сторону, и мучительно сучил под столом ногами.

Теперь все надежды у Левы были на Жоржа, внушительного статного мужчину, не иначе, как гренадера, с орлиным лицом, орлиным же взглядом и манерой держаться. От своего легендарного однофамильца Ржевского его отличали всего две вещи. Во-первых, он производил впечатление не поручика, а как минимум майора. Во-вторых, имел он склонность к любовсеосмыслию. Странная, нелепая слабость заставляла его останавливаться и задумываться над вещами для всех обыкновенными, зачем-то стараясь их понять, более того, найти смысл происходящего. Бывало замирал он внезапно и оставался, иногда подолгу, в полнейшей отрешенности от всей суеты обыденной жизни. Это приводило его визави в замешательство, особенно, если случалось оно не в самый подходящий момент, так сказать на пике общения. Впрочем, его весомые достоинства заставляли прощать ему эту маленькую слабость.

Увы, Жорж не реагировал на немую мольбу Левы. Его взгляд застыл и обратился внутрь, резко контрастирую со всем орлиным обликом. И все из-за Йохана, из-за бесконечных, но безуспешных попыток уразуметь его. Да, да, сквозь круговерть звуков в голове Жоржа смысл никак на прослушивался, и поиски его все больше погружали Жоржа в далекую от реальности прострацию.

Но вот, будто обессилев от непосильного, Йохан замолчал, сник, его голова упала на грудь, руки безвольно повисли вдоль туловища. Оставшись без присмотра Лева тотчас же расслабился и ему стало легче. Он повеселел, тем не менее, выйти из-за стола пока не осмеливался.
 
И тут заговорил Михаил, вальяжный мужчина, имеющий богатый опыт сидения в президиумах.

- Позвольте! – веско произнес он и со значением обвел взглядом присутствующих. Все враз, как по команде, подняли головы, расправили плечи и строго уставились на Йохана. Здесь должна была последовать фирменная пауза Михаила, которая и ни таких выскочек на место ставила, но Йохан не дал ей даже начаться. Внезапно он вскинулся и рассмеялся, да так заразительно, что все в ответ заулыбались. А Йохан озорно, но по-отечески всем подмигнул и подавшись к Михаилу стал, доверительно балагуря, что-то объяснять ему. При этом его указательный палец по спирали ввинчивался вверх и замер тыча в потолок аккурат с последним словом Йохана. Обескураженный Михаил смешался, глотнул открытым ртом воздух, пробурчал: Ну, если Вы так ставите вопрос… После чего поджал губы и обиженно откинулся на спинку стула. Йохан выпрямился и широко развел руки, как бы приглашая в свидетели всех клубников, настороженно следящих за происходящим. М - да, -пробурчал он нечто нечленораздельное, пожевал губами и закачал головой с полуоткрытым ртом. Стало слышно шуршание оконной шторы, и шелест листвы за окном, и щебет птиц и совсем слабый шум далекого хайвея. Но между этих звуков, сквозь них, пробирался еще один, сначала почти не различимый, но все больше и больше к себе влекущий, заставляющий чутко прислушиваться, вслушиваться и слушаться. Потянувшись на этот звук, послушный взгляд натыкался на слабое шевеление губ и полные горечи глаза Йохана, замечал трагичные морщины на его щеках, дергающийся кадык и скорбные взмахи, нет, не крыльев, а кистей его поднятых рук. Его печаль передалась любовсёзнателям, наполнила их сердца. Хотелось молчать, вечно думать о вечном и глотать упрямо текущие слезы.

Горевал Йохан, однако, недолго. Голос его, завладев вниманием сидящих, окреп, теперь он накатывал и отступал, и снова накатывал, и вновь отступал, и любовсёзнатели едва уловимо раскачивались ему в такт, не сводя обалдевших глаз с Йохана. Йохан рассуждал, утверждал и сразу же сам себе возражал, философствовал, объяснял, убеждал и поучал, уверял и отчитывал, негодовал и восторгался. Его мимика и жесты обрели не только поразительную выразительность, но и выразительную поразительность. Он ловил кайф по полной. За ним завороженно наблюдали любовсёзнатели. И никто уже не думал о времени.

Между тем фигура Йохана обретала монументальность. Уже не пастырь, а пророк взывал к любовсёзнателям, грозил и предрекал. Он говорил вдохновенно и яростно, суровый пафос его речи нарастал. Ему внимали затаив дыхание – казалось, еще чуть-чуть и его пророчество обернется тем Сокровенным Откровением, которого так вожделели, пусть оно и пришло с совершенно неожиданной стороны. Еще миг –и оно откроется всем, откроется во всем своем величии. Вот оно - Просветление!

Но, увы. Йохан внезапно смешался и запнулся на полуслове: он вспомнил об Оксане. А где эта сучка? С кем она? И сразу все увидели пожилого, крупного, но не очень здорового мужчину, в шортах и сандалиях на босу ногу, растерянно оглядывающегося по сторонам. Он засуетился, дернулся было вправо, но проронив: Сори, развернулся и поспешно выбежал из комнаты, даже не прикрыв за собой дверь.

Легкий ветерок едва касался шифоновых занавесок.

И что это было? И как это? Пустота. Ну словно сунул руку за смартфоном в карман, где он должен быть, а его там нет; и наваливающийся ужас: потерян! Говорить не хотелось. Не радовала ни закуска, ни выпивка. Так, выпили каждый сам по себе, да что там, не выпили, а просто допили, чтобы освободить посуду. Безо всякого удовольствия. А тут уж и время вышло.

Расходились молча. И каждого в тайне мучил один и тот же вопрос: А что собственно говорил Йохан? Ведь несмотря на то, что любовсёзнатели знали об африкаанс абсолютно всё, в речи африканеров они не понимали ни слова, да и говорить на африкаанс тоже не умели.