Я продолжаю вспоминать

      Старые фотографии,  да и картины, написанные когда-то,  сродни звёздам, на которые мы взираем по вечерам, подняв глаза к небу.  Они, как и звёзды, позволяют нам заглянуть в то,  что когда-то было.  Они своего рода локальные  машины времени.  Вот и этот снимок переносит меня  почти на восемьдесят лет назад в мой тогдашний мир.
      Центром этого мира был дом № 16 на Электродном проезде, в котором была коммунальная квартира, а  в ней 14-метровая комната, в которой с мамой и старшей сестрой жил этот пятилетний мальчик. А звали его Вова. По-моему, он был весьма симпатичным и, главное, послушным мальчиком.
      Вову любили, но не баловали. Да и с чего было баловать:  мама - то ли санитарка, то - ли уборщица в заводской медсанчасти, а сестра Люба – лаборантка и вечерняя учащаяся  химико-технологического техникума. Особой ласки от мамы Вова не получал.  Некогда было маме расточать ласки: шла война, детей кормить  нужно было, одевать и обувать. До сих пор Вова помнит её поездки в деревню на родину в тамбовскую область, чтобы привезти от туда чего-либо из съестного.   Да и сестра не часто целовала Вову и гладила его по белобрысой головке. Иногда у Вовы с ней были и маленькие размолвки. След одной из них так и остался навсегда на этой фотографии (царапина в уголке правого глаза).  Сейчас   Вове 83 года и “машина времени” так и не позволяет ему “ просмотреть”  причину этой размолвки. Но он не сомневается в том, что сестра его любила (по-своему, в силу её характера, который, по мнению мамы, она унаследовала от отца). И сейчас, думая о сестре, и её отношение к нему - меленькому пацанёнку, ему пришёл на память сценарий  его еженедельного купания.
      Посередине кухни на два табурета Люба ставила цинковое, повидавшее разные виды  корыто, заполняло его разогретой на стоящей рядом газовой плите водой и сажала в эту “псевдокупель” маленького Вову. Детали этого мытья Вова сейчас не помнит, только его уже почти облысевшая голова до сих пор  ощущает быстрые Любины пальцы, намыливавшие и мягко массирующие её.   
     Как и полагается всем мальчикам, Вова иногда шалил, за что получал от мамы наказания. Нет, она его не шлёпала по нежной детской попке, а ставила в тёмный угол, за большим шкафом у входной двери. Стоять там долго он не мог и вскоре начинал просить прощение, полужалобно, полуобидчево: “Маааам, прости, я больше не буду”.  Один из таких эпизодов он помнит до сих пор.
      Однажды Вова потерял, а может быть, кому-то отдал подаренный ему мячик. Вечером маму удивило его отсутствие у сына. На вопрос, где мячик, Вова, после недолгого замешательства, пролепетал, что тот закатился под тумбочку. Но разве маму обманешь(?), и на её предложение помочь ему достать мячик, Вове пришлось, потупив глаза, сознаться во вранье. Тогда просьбы о прощении долго не помогали, и он простоял в углу больше часа.
     Остался в памяти ещё один эпизод из того  времени, который не украшал Вову и который до сих пор вызывает у него легкое чувство стыда и едва заметную оправдательную улыбку: ну, маленький, ну, любопытный, что с него возьмёшь. Дело в том, что мама и Люба своей каждодневной интимной гигиеной занимались по вечерам в комнате, когда Вова засыпал (ванной комнаты  в коммунальной квартире не было). Так вот, любопытный Вова, закрывшись с головой одеялом  изображая крепкий сон, подглядывал за действиями мамы и сестры.
      Знакомство с “устройством” женщин он продолжил в заводском женском душе, когда купать в корыте Вову стало тяжело: подрос хлопец. Как-то, собираясь с Любой в душ, мама приказала ему тоже одеваться. К тому времени Вова уже представлял, чем различаются дяди и тёти, и поэтому на команду мамы одеваться, стал, чуть ли не со слезами, отказываться идти, повторяя одно и тоже: “Я стесняюсь, я стесняюсь . . .”. Тем не менее,  поход в женский душ состоялся и, к тому же, многократно.  И теперь, через три четверти века в память Вовы, как в тумане, или в облаках водяного пара, вплывают женские тела, мокрые, светящиеся, и почему-то без лиц – только мягкие женские тела.   
     Ярко выраженную любовь и ласку он получал только от маминой сестры, своей  крёстной мамы, правда немного  позже, когда та вернулась из эвакуации в Горький. Каждый раз, когда она к ним приезжала, Вова лез в её сумку с вопросом:  “Крёсна, Крёсна (так он её называл), а что ты мне привезла?”, и обязательно находил там что-нибудь вкусненькое. Кстати, только крёстная “пыталась наказывать” его за провинности физически. Она легонько шлепала его по попке и  с какой-то музыкой в голосе повторяла: “Атата, атата, атата…”, а Вова при этом втихомолку смеялся.
      До сих пор  Вова помнит, как с кресной  плавал на речном теплоходе “Сигизмунд  Леваневский“ (потом, уже, будучи постарше, он узнал, что Левоневский – наш известный летчик 30-х годов прошлого века, бесследно исчезнувший при перелете из СССР в Америку). На теплоходе в то далекое воскресение плыли и отдыхали сотрудники Госбанка СССР, где работала Вовина крестная. В памяти от этого плаванья остался лишь эпизод с купание на пляже острова, у которого бросил якорь теплоход. Как только Вова вошел в воду, кресная, как наседка, начала бегать по берегу с предостережение при каждом его шаге, глубоко не заходить. Так продолжалось довольно долго, пока по просьбе крёстной его не вытащили из воды отдыхающие с теплохода.
      Свои социальные навыки Вова формировал не только в окружении близких и в детском садике, но и в общении со своими соседями. Три семьи, которые в силу обстоятельств оказались жильцами одной квартиры, представлялись, как видится теперь нынешнему, уже пожилому Вове, большой семьёй, как бы надсемьёй, с такими же, как в обычной семье симпатиями и антипатиями, любовями и нелюбовями, но только боле выраженными. В двух семьях не было мужчин-кормильцев,  У Витьки Башмакова отец ушёл на войну и пропал без вести, а у Вовы папа неожиданно умер за два месяца до рождения сына, которого он очень ждал.
      Витькина мама (тётя Маруся) была довольно склочной тёткой и это, по мнению нынешнего Вовы, объяснялось неустроенностью семейной жизни: муж пропал на войне, на руках маленький сын, образования -  ни какого, да и что греха таить, не хватало мужика для “женских утех”. Вот тетя Маруся порой и срывалась на скандалы,  то с вовиной мамой, то с тётей Фимой – хозяйкой из третьей семьи. Мама Вовы называла её почему-то сипочком. Позже Вова узнал, что мама понятие “сиповка” (один из типов женщин по своему физическому строению) переиначила на простонародное “Сипочек”. Откуда она узнала, как устроена тётя Маруся?
      В семье тёти Фимы властвовал её муж, Петр Яковлевич Викторов – начальник столярного цеха Электродного завода, не очень умный и самодовольный человек. Его самодовольство формировалось на неосознанным восприятии им  себя, как ЛИЧНОСТИ:  как же, полуграмотный, а стал начальником. Хозяином он был от бога, но за счёт других. Так, заручившись каким-то образом поддержкой начальства, он отрезал половину кухни в их квартире и сделал для своей семьи еще одну комнату. В своём цехе он выделил закуток, где откармливал для себя пару поросят. После забоя очередного  поросёнка Вова наблюдал, как тетя Фима с дочерьми суетилась  на кухне, набивая кишки свиным фаршем и запекая в духовке доморощенные колбасы.
     К своим соседям Петр Яковлевич относился свысока. В какой-то степени его отношение к  бедным соседям передалось его жене, и младшей  дочери  Валентине.
       Особенно плохие  отношения  у Вовы и Любы сложились с Валентиной. Дело как-то дошло до того, что Люба, не выдержав очередной оскорбительной выходки Валентины, закатила ей  хлёсткую затрешину, навсегда определившую их дальнейшие отношения. И вообще поведение Валентины, по мнению тогдашнего Вовы, было довольно странным. До сих пор на память из той далёкой жизни приходит эпизод с её участием.
      Все  окна Вовиной квартиры выходили на довольно большую площадку перед входом в Измайловский парк. Здесь пацаны играли в футбол, в расшибалочку и другие игры того далёкого детства. Как-то летом, ближе к вечеру, мальчишки, играя в футбол,  увидели в одном из окон Вовиной квартиры Валентину и начали смеяться, сопровождая смех довольно  острыми комментариями с матерными прослойками (что возьмешь с мальчишек рабочей окраины?). Причиной такого весёлого настроения был прикид Валентины. Окно комнаты Викторовых было распахнуто, а на подоконнике сидела Валентина, подтянув к лицу колени и обвив их руками. Весь её наряд состоял из лифчика и трусов и больше напоминал нижнее бельё, чем  пляжный комплект. Что побудило Вальку так демонстрировать себя, было не понятно. Солнце в это время было за домом, а  загорать в тени было бессмысленно, да и мужики, направляющиеся в парк,  вряд ли могли разглядеть достоинства Валькиного тела.
      Теперь, на склоне лет, дедушка Вова понимает, что побуждало его соседку к такой демонстрации себя. В те далекие послевоенные годы жизнь была трудной, коллективных развлечений, по сравнению с нынешним временем, было мало, а  природа  человека требовала найти свою половинку, чтобы слиться с ней в одно целое и идти дальше по жизни, рожая детей, а потом и нянчить внуков. Вот и Валентину её подсознание  нацеливало на рекламу себя, как свободной и привлекательной половинки. По жизни каждый человек ищет свою половинку в силу своих индивидуальных особенностей, образованности, среды обитания. Одни так и остаются половинками, устав от поисков и копания в своих неудачах, другим же  жизнь подкидывает их вторую составляющую  просто так, как маленький подарок судьбы.
      Позже, через много лет, Вова встретит свою не очень любимую им соседку, обремененную детьми и внуками… . Значит Валька, не смотря на дурной характер, нашла свою половинку, и, судя по её большому семейству, жизнь у неё удалась.
      Какие еще эпизоды той далёкой поры высвечиваются в памяти нынешнего Вовы при взгляде на фотографию?