Последний бургер

Вот ест человек хлеб, колбасу или что иное, ест и не задумывается, сколько кусков хлеба он съел за всю жизнь, какой хлеб он ел чаще всего или же когда он впервые его попробовал. Когда же человек по какой-либо причине не ест больше хлеб, тогда и появляется проблеск осознания. Дело, конечно, в причине: если эта причина вынужденная, а не добровольная, то и отрыв от хлеба проходит нелегко. Тогда уже и не проблеск вовсе, а самое настоящее пламя осознания. Самое любопытное можно наблюдать, когда человек знает, что завтра / послезавтра / в любой какой-нибудь день хлеба больше не будет. Тут не пламя, тут пожар. У человека могут появляться такие мысли: «сегодня я ем последний кусок хлеба в моей жизни». Это и обречённость, и торжество: да, это страдание, но страдание великое, историческое. Хлеб для человека будет казаться самым вкусным, он захочет как-то отметить особенность этой даты, этого акта. Конечно, мысли у человека в это время далеки от правды: хлеб этот далеко не последний, да и повкуснее наверняка еще найдётся, и страдание это не такое уж и великое, а может и вовсе не историческое.

Я молодой, работаю, получаю зарплату, трачу зарплату. Привыкнуть к работе не так уж сложно. Лично мне сложно привыкнуть к своему возрасту: спросят меня, сколько мне лет, а я и не смогу сходу сказать, зато потом бьёт меня этим пожаром. Кому какое дело до возраста моего? Вот и не будем об этом.
 
Зарплата. Это удивительное слово. Я люблю слова, их значение, связи между ними, но это не так важно. Разве можно привыкнуть к зарплате? Вот говорят в народе «от зарплаты к зарплате»; это, конечно, про многих, про меня в том числе. Зарплата нечасто меняется, есть время привыкнуть, но почему же не «от зарплаты и далее»? Всё просто: деньги очень уязвимы, их нужно беречь. А мир очень коварный, создает все больше опасностей, которые угрожают нашим беззащитным деньгам. Очень опасны друзья: эти молодчики стихийны и непредсказуемы, они появляются в неожиданное время. Вот, например, остаётся две недели до зарплаты: нужно как-то растянуть деньги, чтобы не жить впроголодь и вдруг, откуда ни возьмись, появляется друг. Нет, конечно, он был и раньше, но графики не совпадали, город может вообще был другой, не важно. Вот появился он, а ты и радуешься, а он, зараза, появился не просто так, он пришел с заманчивым предложением. Сначала ты рад, а потом огорчаешься: нужно беречь деньги, это как будто отрезает тебя от радости, да и как отказать хорошему человеку? Вот как будто бы и твоя вина. Ну и дальше… все знают, что дальше… Это опять же исключительно твоя вина. Друг-то не виноват, что деньги беречь не умеешь. Ну про друзей можно долго, про чудиков этих. У меня их теперь мало, я теперь деньги берегу.

Да, мир полон опасностей: то фильм интересный какой выйдет, то футболку отменную заметишь. Я давно в кино не хожу, да и одежду без необходимости не покупаю. Это я деньги берегу. Вот какой я мудрый и бережливый, а все равно «от зарплаты к зарплате». Ну как можно беречь деньги и любить жизнь? Я очень люблю жизнь, деньгам со мной туго. Есть у меня одна страсть, которая все перебивает, на которой хитрый и опасный мир меня и подловил. Страсть как люблю порадовать язык и желудок. Сам-то я может и худой болезненно, но побаловаться чем-то необычным или привычным, но с богатым вкусом…
Не очень нравится мне слово «вкусный», что оно должно значить? «Имеющий какой-либо вкус», это очевидно. Вот говорят «вкусный шоколад», например, а мне смешно. Потому что это бессмыслица, нет конкретики. «Шоколад, обладающий каким-либо вкусом», глупость же. Слово пытаются употреблять в положительном значении, когда должно быть нейтральное. А если у этого шоколада неприятный вкус? Скажут «невкусный». То есть не имеет какого-либо вкуса. Глупость вдвойне. Слово не виновато, это всё люди.

Люблю сладкие напитки, можно и не сладкие, всё, что угодно, лишь бы не безвкусную воду. Чипсы люблю, пиццу, пасту, суши, бургеры. Я молодой, не вижу в этом ничего плохого. Вот от этого мне очень хорошо, а деньгам плохо. Ну и ничего, потерпят, не сахарные же. Для чего они тогда нужны, деньги эти? Мне кажется, что они нужны для радости, ну и для удовлетворения естественных потребностей. А больше они толком ни для чего и не нужны, наверное. Я всё-таки молодой, что я могу знать?
Всё-таки всё меняется: и мир, и деньги, и я. Надо адаптироваться. Поэтому я всеми силами учусь жить «от зарплаты и далее». У меня уже получается растягивать деньги до следующей зарплаты. Как бы ни любил я баловаться, делаю я это скромнее и реже. Обычно в день зарплаты.
Сегодня мой мир изменился. Это, конечно, не совсем так. Он меняется постоянно. Мой мир начал меняться несколько недель назад, мой и многих других людей. Он еще не изменился полностью, возможно, это только прелюдия. Просто сегодня у меня произошел этот самый пожар осознания. Я узнал, что не будет моих любимых сладких напитков (несладких тоже), чипсов и сухариков, но самое болезненное – бургеров. Нет, конечно, они будут, но останутся те, которые я обходил стороной. Так что для меня всего этого уже не будет.

Сначала я хорохорился, шутил. Было даже забавно угадывать, чего ещё меня лишат. Сейчас я тоже шучу, но никто уже не смеётся. И пусть, для меня важнее шутка, чем реакция на неё. Я молодой. Я шучу, но на смену приходит что-то новое: я ликую, чувствую торжество, я наконец-то попробую свой последний бургер. Съем его с наслаждением и запомню на всю жизнь. Я буду великолепно страдать, страдание моё достигнет исторических масштабов. Каково? Ничего лучше (вот ирония) уже не будет. Это лучше, чем секс.

У меня достаточно денег, до зарплаты едва хватает, но на такое (!) никаких денег не жалко. Я не могу спокойно сидеть на занятиях в университете, сгораю в предвкушении, представляю красоту момента. Ещё и солнце жарит и слепит, погода в кое-то веки чудесная. Куда ни взгляну, куда ни подумаю, везде вижу знаки. Сегодня. Непременно сегодня.

После занятий я не спешу бегом на остановку, а остаюсь в курилке. Терзаю себя, морю голодом свой взбудораженный рассудок. Играю сам с собой в занимательную игру: делю себя на внешнего и внутреннего; внутренний суетлив, капризен, он чуть ли не в истерике, а внешний холоден, спокоен и насмешлив. Докурив сигарету, я не ухожу на остановку, а достаю ещё одну. Я победил себя, но теперь я должен поглумиться над проигравшим, вот я его и мучаю, и дразню, и подначиваю. Проигравший уже вне себя, он рвётся и мечется, хочет реванш. Начинается борьба, битва титанов. Никто не сдаёт позиции, удары разрушительны, но обоюдны. Победителя и за три тысячи километров не видать. Игра становится жёстче, прекращая походить на игру. А я не докуриваю и рвано иду к остановке, стараясь не сорваться на бег.

Автобус сначала долго не желал появляться, вместо него приезжали другие, не те. В таких количествах и с такой частотой я их раньше не замечал. Они, наверное, чувствуют, что где-то нужны, но по природе своей жестоко опаздывают. Мимо промчались пять тридцаток, как будто они игрались в гонки. Мой хороший автобус наконец лениво приплелся, но двери открывал неспешно, за это время успела набежать толпа, хотя остановка казалась пустой. Может, они все вдруг решили поребячиться и покататься зайцем, может, просто из вредности. Я бы и не полез в тот автобус, обычно я сторонюсь толпы, даже если бы это означало ждать еще час. С каждым днём я убеждаюсь всё больше в верности своего случайного высказывания «не всё в нашей жизни зависит от нас. Многое от нас не зависит. Ужасающе много». Сзади меня была вторая волна вредных зайцев, которая подхватила меня и нескольких мимопроходящих, проглотила и выплюнула в переполненный автобус, затем отступила и с разбегу утрамбовала пассажиров. Бедный автобус пыжился захлопнуть двери как можно скорее, но из дверей всё кто-то выпадал и впадал обратно, изо всех отверстий торчали руки и головы, кто-то умудрился высунуть ногу (потом я узнал, что это был протез). Всех перещеголяли два моих ровесника, которые наполовину вылезли в окно и дразнили пустые автобусы. Люди как будто пожалели о своём сиюминутном желании зачем-то залезть в автобус, поэтому старались хоть как-то оказаться снаружи, пусть даже и рукой, всяко легче, чем так. Двери наконец-то стиснулись, окончательно стабилизировав уровень внутриавтобусного давления, теперь он стабильно зашкаливал. Двери закрылись, но сдвинуться с места автобус по какой-то причине не мог. Пыжился, тужился, кряхтел, но никак не продвинулся. Водитель попросил часть пассажиров покинуть автобус, даже открыл двери, но никто уже не хотел вылезать или не мог. Поэтому двери с позором закрылись снова. Автобус какое-то время издавал звуки усердия, потом что-то щёлкнуло, треснуло, грохнуло, и мы поехали. Ох, как медленно мы ехали. Даже не хочется об этом. Мученики от шока совсем забыли, что в автобусе есть эдакий свободный радикал, который будет давление только нагнетать.
Кондукторы бывают разные. Мало кто из них отличается гуманизмом или состраданием. А еще они обычно крупные. Как только мы поехали, медленно, но уверено попёр этот комбайн, перемалывая и подавляя любое препятствие. Стёкла в этом автобусе дребезжать не могли: пассажиры их заботливо поддерживали изнутри. Зато они могли трещать и трескаться, что и происходило. Звуки я не берусь описывать, от воспоминаний уши молят о помиловании, начинаются панические атаки и ноют кости.
Ну вот и ехали мы в этом автобусе, ну перемалывал нас этот комбайн-кондуктор. Могло быть и лучше, могло быть и хуже, но стало просто неожиданно.

В автобусе навстречу комбайну-кондуктору пёр другой комбайн-кондуктор. Такое бывало и раньше, но сегодня это имеет совершенно другое значение. Потому что сегодня переломный момент. Завтра мир будет другим. Сегодня я съем последний бургер, а уже завтра все необычное станет привычным. Я попытался представить этот новый мир, но мне в голову шла всякая чепуха. Каждый автобус может ездить, как ему захочется! Ни один автобус не должен пустовать, это пережитки старого времени, каждый автобус должен быть заполнен до отказа! Один кондуктор в автобусе – не солидно для обновленного мира, потому не менее двух кондукторов должно быть в каждом! Чем больше, тем лучше! Целый автобус кондукторов! Это не абсурд, а смелое решение и твёрдость убеждений!
Я представлял много, но дальше автобусного мира я ничего придумать не мог. Как бы ни отвлекался я от знаменательного события, которое должно было вот-вот произойти, забыть я о цели своей не мог. Нахождение моё в автобусе было невыносимо, хотелось выскочить на каждой остановке, дойти пешком, но не мог я по двум причинам: «зря я, что ли, страдал в этом автобусе?» и мне, заключённому в пассажирские объятия, было трудно разорвать эту новообретённую связь.

Всё-таки доехал до своей остановки, но не мог в это поверить. Казалось, что я должен ехать ещё долго, да и совместно пережитое как будто породнило меня и пассажиров, было горько оставлять их мучиться дальше без меня. Встал я обеими ногами на неподвижную землю, вздохнул и поспешил закурить как можно дальше от остановки. Я чувствовал себя космонавтом в первые минуты его возвращения на Землю. Но всё равно я ликовал.

Сохранять спокойствие я уже не мог, просто спешил оказаться дома. По обыкновению по дороге мне встречались стрелки ;-попрашайки, стараясь замедлить моё появление дома. Я, конечно же, делал угрюмое лицо, игнорировал их или даже громко и чётко отреза ;л их своим «нет». У подъезда я выронил ключи. Бывает. Ключи упали в лужу. Их надо было теперь протереть от воды, иначе домофонный ключ не сработает. Он и не сработал. Пришлось протирать ещё. Мои мучения оборвал сосед, выходивший из подъезда. Оставалось только подняться к себе, но от волнения я даже поднялся на следующий этаж, а на нужном этаже я снова выронил ключ. Дверь была закрыта изнутри, так что мне пришлось подождать, когда мне откроют. Открыла сестра, заспанная, измученная. Тяжело быть школьницей, это я понимаю. К этому времени я уже достаточно настрадался, устал настолько, что просто грохнулся на диван и оставался в том положении, в котором приземлился, очень долго. Быть может, я бы и заснул, но не заснул. Нельзя. Ещё немного пострадать, чтобы потом страдать вечно, но великолепно.

Я встал, я взбодрился в душе, я даже переоделся. Посмотрев на себя в зеркало, я понял, что это никуда не годится. Как мог я так обыденно отнестись к выбору одежды в такой важный день? Не мусор же иду выбрасывать, не в лесу в грязи копаться, я иду к великому страданию. Это обязывает.

Чистой одежды оставалось мало, выбора практически не было. Я и думать забыл о рубашках, пиджаках и брюках, которые надевал раз в три года. Они оставались чистыми долго, некоторые даже с момента покупки. Не помню, когда я сам гладил себе одежду. А вот и погладил. Пострадал ещё немного ради великого страдания. Теперь я конечно готов. Я, молодой, красивый, скоро стану великим.
Свежий, бодрый и решительный зашагал я в сторону недавно открытого заведения, которое мне так полюбилось. Недавно открытого, но недалеко закрытого. Зашагал я навстречу себе обновлённому, умудрённому страданием исторических масштабов. Шагал я и думал. Чем ближе я подходил, тем беспорядочнее были мои мысли. И торжественные, и суетливые, и много ещё какие. Были грустные, ностальгические, будто я уже съел свой последний бургер.
В торговый центр я зашёл оглушённый мыслями, двигался, как лунь, на автопилоте. Я и не старался запомнить, как выглядел этот торговый центр перед тем, как он изменится. Мои мысли были о другом. Внезапно выбили меня из автоматического движения, прервали мою лунь и теперь я был оглушён уже торговым центром, ослеплён хитрым светом и пойман коварным другом.

Друг мой уехал учиться в другую страну или в другой город, неважно, всё равно далеко. Мы с ним виделись крайне редко, и всегда это было подобно чуду. Я люблю своего друга, каким бы коварным и внезапным он ни был. И вот стоит этот пришелец, улыбается, зараза, а я слишком удивлён, чтобы как-либо ответить. Сколько раз я представлял эту встречу, сколько историй собирался ему рассказать, сколько чувств хотел с ним разделить… Это количество было велико и величием своим оно загнало меня в ступор, я даже забыл поприветствовать его, а сказал только: «Последний бургер… великое страдание…». Друг мой смутился, не прекращая улыбаться, он уже привык к моим причудам, но я всё равно умудрялся его удивлять. Мне пришлось объяснить. Обычно в процессе может случиться так, что чувствуешь себя дураком, а то и вовсе остываешь, но сейчас всё было иначе. Мой друг уже не улыбался, он молча кивал, глаза его выражали полное понимание. Конечно, ему хотелось бы позвать меня куда-нибудь, но я был настроен решительно. Может он и хотел бы разделить со мной это великое страдание, но мы оба понимали, что это нужно прочувствовать одному, ни на что не отвлекаясь. Компромиссом стало решение встретиться позже и поделиться нашими впечатлениями.
Поблагодарив друга за понимание, попрощавшись с ним, я стал ещё решительнее, мысли мои упорядочились. Я шёл не спеша, без суеты, держал спину прямо, даже чуть задрал нос. Издалека я казался важным человеком, а внутри я таким был. Может, правы были мои родители, когда искали в нашем роду китайских купцов или немецких дворян, но прямо сейчас я был тому доказательством. Вошёл на фудкорт как наследный принц, люди смотрели на меня, может, даже ждали моего слова. Я молчал. Выбрал себе простой столик подальше от людей, сложил свои вещи и стал выбирать.
О том, что нужно подготовиться к выбору я и забыл подумать. Как выбрать бургер, который должен стать последним? Конечно, от этого не зависела моя дальнейшая судьба. Всё дело в торжественности. Выбора на самом деле и вовсе не было: любой бургер будет последним, любой из них я запомню на всю жизнь и буду нести это воспоминание как крест. Как бы ни понимал я иллюзорность выбора, решиться сделать заказ я не мог. На моё счастье в этом заведении был вариант случайного бургера.(Игры с фатумом, что может быть лучше?) Я поколебался, но отверг этот вариант. Я сам вершу свою судьбу, если уж нести мне крест, то я сам выберу, с какой начинкой. И я сделал выбор. Единственно верный, так я думаю. Теперь уже никак нельзя это проверить.
Кроме меня на фудкорте было ещё много свидетелей великого страдания. На голгофе в тот день было людно. А как же иначе? Ждать ещё долго, но после этого – вся жизнь, можно и потерпеть.

Стал читать новости. Раньше терпеть не мог новости, но теперь мир менялся, и мне было необходимо знать, как это повлияет на моё виденье будущего. В новостях говорили про новый мировой порядок, он тогда ещё не наступил, говорили про его необходимость. Мне же думалось, что для меня и моих соотечественников это будет иначе, чем во всем мире. Для нас это было бы скорее принятием себя, возвращением к корням. Жизнь – это страдание, но быть живым – великое счастье. Не нужно быть математиком, чтобы понять, что страдать – великое счастье. Пожалуй, в этом вся наша суть. Так я думаю.

Мой заказ был готов. Возможно, вся моя предыдущая жизнь готовила меня к этому или же я сам привёл себя к этому. Не было ни фанфар, ни ликующей толпы, только я, бургер и толпа людей с бургерами, ликующие, предвкушая великое страдание. Вот и всё, линия на песке видна отчётливо, я вот-вот её перешагну. В моих руках уже не просто какой-то бургер из множества ему подобных – это ключ, нить Ариадны, перо Жар-птицы. Я что-то сделаю и войду в историю. Этот момент я запомню на всю жизнь, а эту историю расскажу своим детям, внукам, правнукам.

На меня нахлынули воспоминания. Счастливые, конечно, но горькие, оттого что ничего уже подобного не будет. Я вспоминал своих друзей, наши разговоры, шутки, радости и печали; я вспоминал совершенно исключительную девушку, все великие мысли, посвящённые ей, я вспоминал всё, что я когда-либо делал на этом самом фудкорте.

Я ел свой последний бургер один. Я запоминал то, что мне предстоит помнить всю жизнь и то, без чего я на всю жизнь останусь. Я чувствовал, что могу вот-вот не сдержаться, потекут слёзы. Это было бы облегчением, но я настолько от этого отвык, что облегчения не последовало, стало только горче.

Свой последний бургер я доел быстро, но я не спешил уходить. Будто я смогу еще немного задержать наступление нового мира, в котором всем даровано великое страдание. Не было уже ликования, не было и пожара осознания. Последний бургер я уже съел, мир изменился. Всё, что могло гореть, уже догорело, оставив только выжженную землю. Я запомню этот день, я хорошо запомню этот свой последний бургер, его вкус будет сопровождать меня в этом новом мире.

Я съел бургер.
Он был обычным.