О жизни Анастасии Цветаевой на Вологодчине

Отрывок из повести "Музыкальная история".

...Её, неожиданно маленькую и исхудавшую до серебристого свечения, совершенно седую, он обнимал на станции с неприлично коротким названием Буй. Ее поезд опоздал почти на сутки.
 - Долго вы сюда ехали... – привычно на «вы» назвал он мать.
Она, конечно же, поняла, что «долго» - это про все десятилетие их разлуки, но сказала, может, для того, чтобы не забыть:
  – Туда мы ехали еще дольше – семнадцать дней, из них четверо суток стояли. А когда кончилась еда, то нас просто выгрузили на мороз…
 На этом железнодорожном узле пассажирский поток с востока расходился на несколько: одни ехали в Москву, другие – в Ленинград, а те, кому возвращаться в столицы заказано, отправлялись на север... Они с матерью долго сидели в зале ожидания, ждали поезда на Архангельск, и все никак не могли наговориться.
 Асенька. Так все называли мать. Андрей и сам, с самого детства, обращался к ней по имени. Теперь он держал ее маленькую, сухонькую, горячую ладошку, и, если кому до них было дело, то могли подумать: встретились брат со старшей сестрой. Андрей походил на мать, хотя та все детство повторяла, что он вылитый отец. Они были одной породы - оба с прямыми спинами, худые, с удлиненными лицами и тонкими пальцами, быстрые в движениях и реакциях.
 Они сидели в зале ожидания с пестрым, выложенным веселой плиткой полом, с окнами, скругленными вверху. Зал соединялся анфиладой арок с соседними. После нескольких пересадок со скамейки на скамейку, они, наконец, заняли место, где не дуло из то и дело открываемой входной двери, глухо щелкавшей, когда срабатывала пружина.
 У вокзала имелась пристройка - церковь. Она давно стояла без службы, крестов и куполов, приспособленная под надобности железнодорожников: по ее крыльцу, выходившему на перрон, иногда взбегали озабоченные путейцы. Но Асеньку это не смущало: когда выдавалась минутка, она о чем-то молилась в ту сторону, едва шевеля губами.
  К вечеру подморозило. Андрей выходил курить, стараясь не упустить мать из виду, смотрел на нее через пыльное стекло, все больше то ли узнавал, то ли вспоминал ее: порывистые подростковые движения, живой, близорукий, вопрошающий взгляд. Вот она, оставив вещи без присмотра – ей, конечно, кажется, что их никто не тронет, подошла и разговаривает со станционным котом. Серый крысобой с драными в боях ушами, заматеревший не на добрых крестьянских харчах, а исключительно на добытых у пакгауза грызунах и голубях, на лягушках и жабах, терпеливо, как на дитя, смотрел на немолодую женщину, которая обращалась к нему на «вы». Кот знал, если выслушать человека, может, достанется что-то из съестного, что обычно берут в дорогу. И он, почти глухой на оба уха, сидел смирно, делал вид, что внимает, иногда медленно жмурясь, скрывая глаза цвета янтаря с черными щелками зрачков.
 Андрей кормил мать домашней, собранной Ниной, едой. Асенька оставалась верна себе – мясо, как бы не наголодалась за годы лагерей, за долгий путь с Дальнего Востока через всю страну, она не ела. Кусочек вареной телятины отнесла в угол – коту. К счастью, работал буфет, и Андрей брал для нее горячий чай, себе – немного водки, потом подходил еще. Но водка совсем не брала его, словно ее щедро разбавила веселая буфетчица в несвежих доспехах - фартуке и кружевной короной в волосах.
 Асенька выделялась среди остальных пассажиров. Большинство деревенских женщин – баб, были с мешками, а то и с корзинами, которые использовались как дорожные. Ивовые или из осиновой дранки, они занимали одинаково много места, так что приходилось увертываться, уступать дорогу. Андрей тогда еще подумал, что исчезла вся публика, которую он когда-то видел на московском вокзале, отправляясь в Тарусу. Мужчины в добротных пальто с каракулевыми воротниками, дамы в мехах, чиновники в пенсне, офицеры в мундирах, студенты в тужурках, - где они?  Причем мужчин он видел мало – лишь железнодорожников, милиционеров да пары таких же, худых и изможденных как Асенька,, с фанерными чемоданами. Словно страна в одночасье стала состоять из одних женщин… Да еще у буфета безвылазно торчал безногий инвалид. Кто-то посадил его на широкий подоконник, - так садят ребенка, чтобы не затоптать и не потерять в сутолоке. Его-то как раз водка взяла: он спал, свесив голову на грудь, а внизу сторожила, как собака, заскорузлая самодельная четырехколесная тележка.
 Асенька сидела в потертом драповом пальто, в спущенном с головы на воротник платке, с фанерным чемоданом, с узлом... Он с трудом мог представить, что медовый месяц ее и отца прошел в лучших гостиницах Парижа, возле дорогих магазинов, в бесконечных прогулках вдоль светящихся витрин со всевозможной роскошью, в кафе, в которых пахло изысканным кофе, ванилью и корицей, с безумными покупками – типа тяжеленных канделябров, которые спустя несколько лет в Москве в голодные годы никто не хотел менять ни на буханку хлеба, ни на пакет крупы. А сейчас мать сидела в центре страны среди людского круговорота, почти на станции сортировочной – эти сюда, а эти во-о-о-от сюда, на забытой богом станции с названием коротким и почти неприличным.
 - Асенька, я намерен жениться. Я высылал вам фото, мы вам писали…