Роман Объединение физики, ч. 2, гл. 3

   

                III



  У прозектора Эдика Липкина - увы, увы! - всегда было много работы. Но несмотря на то, что его клиенты покойники часто снились ему по ночам, являясь к его кровати целыми толпами, разбуживая и беспокоя его,- он их не боялся ни капли и относился к ним вполне философски - как к предметам неодушевленным и заслуживающим к себе теперь сугубо естественноиспытательский интерес. За те несколько лет работы в городском морге, которые, наполненные его честным, энергичным трудом, промчались как один только день, как молния,- мертвецы не только никогда не ходили или летали у него по обитой белым кафелем мертвецкой, или выли холодящие кровь песни у него за спиной,- но и даже кончиком пальца или краем ресницы не могли пошевелить, хоть на колени перед ними становись и упрашивай.  А посему всякая настороженность по отношению к глубоко, навечно задумавшимся глянцево-резиновым полусуществам у Эдика постепенно стёрлась и на место неё пришло безразличие или по крайней мере голые любопытство и строгий, как сказано было выше, практический интерес. Он орудовал скальпелем, пилой или секатором, хладнокровно взрезывая упругую матовую кожу, дробя хрящи и кости,  разделяя и выкладывая на металлический поднос обтекаемые мягкие куски плоти, которые совсем недавно, день, два или три назад является источниками жизни, пульсировали, наполняясь соками, некоей волшебной силой заведённые, функционировали, как часы, а теперь были безжизненны и холодны и предназначались только для рассечения и исследования; и вот здесь-то, при первом взгляде, и приходил к нему, всегда потрясая его, священный трепет, точно подсмотрел он в замочную скважину за неким пролетающим мимо него чудом; секунда-другая некоего подобия жалости к бывшему владельцу тела проходили, и Эдик погружался в тот горячечный исследовательский туман, в котором, как ветер, мелькали цветные картинки из выученного им анатомического атласа, ранее им взрезанные розовые утробы; пробегали перед глазами столбики цифр из статистических справочников, звонко и и хищно звучали латинские названия различных систем и частей организма человека. Он, ловко орудуя инструментами, вгрызался в плоть, отсекая ненужные жилы и сочленения, легко и быстро находил  орган, назначенный к главному изучению. Иногда к нему на стол попадали истерзанные, страшные тела, как кровавый бифштекс раздавленные, без конечностей и даже без всяких признаков головы, и тогда особенно сильно в медике вставало чувство бренности всего сущего и неистребимая и жажда крайне бережно относиться к своим здоровью и жизни. Но удушливая волна жалости и сентементальности проходила, и,  горестно вздохнув, Эдик безучастно теперь резал, кромсал и распиливал, добиваясь поставленных перед ним строгим начальством задач, и, приятно возбуждая его, проносились перед его мысленным взором многоцветные развороты из научных фолиантов и ровные столбцы единиц и ноликов. Его рабочая комната в самом низу здания, в подвале, представляла собой длинный колючий лоскут пространства, уставленный лбом в клеёнчатые, напрочь задубевшие шторы, скрывающие сизую изржавевшую дверь и за ней мрачный куб гигантского холодильника. Под стенами бегло расставлены были железные столы, наполненные рабочим хаосом пробирок, штативов, пинцетов, ножниц, скальпелей и пил, а в самом центре, точно грудь упавшего исполина, громоздилась мраморная плита с ложбиной и стоком, над которой свисала громадная лапа, источающая ледяной электрический свет. Крашеные в зелёное стены были нечисты и кое-где от подсочившейся из труб влаги безобразно набухли, кафель от времени ... стал отваливаться, пожелтел. Оттуда, из-за шторы и приоткрытой пасти двери несло кромешним холодом и запахами тления, и тишина там стояла абсолютная.
  Высоко, высоко над ним, наверху, в светлых помещениях, по левую и правую сторону от коридоров веером располагались лаборатории с посеченными мозгами в банках на полках, пара кабинетов с новомодными компьютерами, забитый потёртыми папками архив и на входе с улицы - пустая и низкая приёмная, напоминающая вдруг о пустоте и бренности, скоротечности жизни. И квадраты окон, казалось, уходили здесь прямиком в синее, поющее тихо и грустно небо.
  Днём по гулким, пустым коридорам безучастно бродили оживленные толпы студентов, усталые доктора, работники прокуратуры, милиционеры в фуражках-аэродромах и наполненные какой-то весьма странно звучащий здесь неуемной энергией родственники покойных; в приёмной сидел небритый и нетрезвый, чрезвычайно в силу своей нетрезвости отзывчивый санитар с красными большими руками, похожими на беспокойные, бесполые существа, затянутый до подбородка в несвежий, мятый халат, и непредвзято весело почему-то всем проходящим мимо него кивал головой.
  Ночью зажигали везде слабый дежурный свет, и пожилой мужик-сменщик, с крепко зажатой в зубах папиросой, выклячивая в грязном халате квадратный зад, таскал вместе с санитарами на тележке вновь прибывших граждан покойников, спуская их в гремящем как скорбные литавры лифте вниз, в холодную преисподнюю, прямо в ловкие руки Липкина; раздаривал этим несчастным целлофановые бирки с номерами и хлестал после каждого случая спрятанную в стене водку из горлышка, что-то при этом безумно и глухо приговаривая. Тёмные корпуса стоящий рядом больницы  были ночью мрачны, тяжелы, и одинокие жёлтые окна вопили наверху во весь голос без ответа.
  Эдик прибегал на работу к восьми, справлялся у входа насчёт поступивших, раскидывал быстренько с себя на ходу пальто и шарф, взбегая вверх по лестнице; перед зеркалом в кабинете расчесывал волосы на непоправимо лысеющем лбу и пил из термоса обжигающе горячий кофе, заботливо ему приготовленный фельдшером Инной Никитичной, одинокой пожилой женщиной с суровым мужским лицом и очень добрым сердцем, его коллегой. Она, как старший товарищ, приходила раньше его, и считала это правилом.
  - Ночью вчера тут привезли одного,- двигаясь проворно сухими, узкими и сильными бёдрами между столами, Инна Никитична выкладывала на тарелку перед ним свои испечённые домашние пирожки.- Его милиционеры - представляешь? - подстрелили при нападении на их патруль. Надо же... С ума люди ходят... Пирожки ешь, пожалуйста, с мясом.
  -  Угу, спасибо. Мне Егор уже сказал, знаю,- наслаждаясь, с огромным откушенным куском за щекой глухо забубнил Эдик.- Значит, напишем в резюме как оно есть, чего там мудрствовать? Кто привёз?
  - Они сами и привезли, милиция,- глазами, полными тепла, смотрела Инна Никитична, как Липкин, которого она воображала своим нерождённым сыном, наяривает румяную выпечку.- Завтра к утру явятся за бумагами. Ты сам будешь работать?
  - Сам,- безразлично пожал плечами Эдик, дожёвывая.- А что?
  - Может, со студентами занятие проведешь? Причина смерти ясна; покажешь им, как да что, что и где лежит внутри человека.
  - Молодой?- с раздувшимися щеками промычал Ляпкин.
  - Молодой, лет тридцать,- сокрушённо вздохнула фельдшер.- Студенты, Эдя, просятся, говорят скучно им. Вон, слышишь, точно слоны по коридорам топают, заведение нам в пух и прах разнесут,- улыбнулась она, и лицо её покрылось глубокими морщинами, стало грубым и даже страшным.
  - Ой, не знаю, не знаю...- хмурился, сомневаясь Эдик, пугался возможной ответственности.- Милиция нас потом убьёт... Родственники у трупа имеются?- мрачновато накатывает на переносицу брови, Липкин раздумывал; с утра, нужно сказать, это у него получалось с трудом.
 - Наводят справки, не знаю,- Инна Никитична, протяжно вздыхая, как мать, порядок на столе у него ненароком налаживая, собралась уходить.- Так что?
  Эдик бы ещё парочку пирожков с удовольствием проглотил; с мясом в столовой стоили дорого.
 - Ай, давайте!- сдаваясь, махнул рукой он, желая лишь одного - чтобы она поскорее вымелась.- Только скажите им, чтобы без меня не начинали! Я сейчас буду.- И он к тарелке снова прицелился.
  Фельдшер ушла и, угасая, по коридору глуховато застучали её каблуки. Липкин, подбрасывая локти и полы халата, вдруг сорвался с места и вытек, как капля ртути, за дверь.
  - Инна Никитична!- проталкивая в горло сладкий ком теста и мяса с луком, быстро крикнул он ей вдогонку.- Я уже иду. Так, ну его к чёрту с милицией связываться, отбой! Сам буду резать! Спасибо! В другой раз поприсутствуют как-нибудь...
  Инна Никитична, пожав плечами, кивнула мужской головой и, наклонившись, провалилась в стену.
  Вместе с санитаром, удивительно похожим на орангутанга, Эдик спустился к себе в подвал. Дёргая, раздирая штаны и рубаху, раздели залитое кровью молодое бугристое тело и, весело покрякивая, взгромоздили его с болтающийся, стучащей головой на тележку. Прикоснувшись ненароком к голому белому плечу, Эдику померещилось в нём слабое пульсирующее тепло. Зашипев, он тотчас отдёрнул руку.  Дрожа и пугаясь вдруг, он прощупал конечности, но те были холодны и безжизненны. Тело перебросили на плиту, мрачно сверкающую, как глыба льда, развернули на спину. Санитар, качая возле пола кистями рук, постоял, покурил, сыпал истории в лицо недовольного, уставшего от его трескотни Липкина; наконец, ушёл, тихо прикрыв за собой дверь. Раздавленная свинцом грудь покойного была залита засохшими чёрными водоворотами крови вокруг ямок и мышц. Эдик, повернувшись к плите спиной, напевая в пол голоса любимое, приготовил на столе зубастую пилу, пинцеты, зажимы и, треща тонкой мутной резиной, вдел кисти в перчатки . Отраженный от лампы, свет тускло блеснул на раздувшихся пузырях.
  - Ну-с, приступим,- , воздев руки вверх точно великий хирург, мысленно представляя пункты, по которым нужно рубить грудь, он повернулся. Но к своему изумлению и ужасу вместо плоских живота и груди поднялось, вздыбилось  острое плечо; ступни ног (и это никак не могло уложиться у него в голове) беспокойно двигались. Липкин коротко, страшно закричал, ужас, как стальная холодная петля, влетел в него. Он покачнулся, всё померкло у него перед глазами; только одно зазвучало у него в голове - умчаться наверх по лестнице и спрятаться в приёмной за могучим торсом санитара. Покойник, протяжно, жалобно простонав, согнул в коленях ноги, дрожь прошла по его съехавшему на бок скуластому лицу с тонкими губами. Липкин протяжно завыл, замахал руками и сполз, уменьшаясь в размере, задом на холодные плиты. Удерживая крупицы угасающего сознания, он запрыгал на четвереньках прочь, сокрушая лбом ножки стульев и столов; на пол, зазвенев, посыпались остальные инструменты. Выбивая горошины ледяного пота с подмышек, ослепляя его, звучала одна мысль в голове - что рядом с ним находится нечто, могущее его растоптать, уничтожить; ему показалось, что все мертвецы, которых он, наверное, чем-то обидел, взбунтовались. Он, ему казалось, бежал на одном месте. Зацепился хлястиком халата за крючок, и ему сейчас же в широте и размахе показалось, что покойник, прыгнув, схватил его и тянет к себе. Он обернулся, ожидая увидеть белые пятно лица и и чёрные ямы глаз и рта. Он беззвучно, раздирая тебе рот, закричал, забил мелкого ногами...
  - Куда штаны мои дели, гады?- тяжко, скрипуче издал жуткий синий рот, и Эдик, завернув белки глаз наверх, рухнул на пол без сознания. Густой, розовый, колышущийся, как свежее мясо, туман полился на него, и Эдик, кувыркаясь, ворвался в липкое пространство, в котором ничего не было, кроме объявшего его ощущения абсолютных неустойчивости и страха. Всё провалилось куда-то - столы, шкафы, стены, пинцеты с пилами, и глаза его, как не распяливал он их, ослепли.
  Он тихо, как показалось ему, лежал минуту.
  Когда озеро душного, мутного огня кончилась, перед носом у него вздымались чьи-то ноги, обутые в его, Эдика, коричневые ботинки, и джинсы на них тоже были Эдиковы, ниспадали вниз двумя голубыми волнами. Тогда он, снова весь теряя себя, заметил что возлежит слвершенно голым задом на холодном, засыпанном мусором и пылью цементе у себя под столом, а оживший, поднявшийся труп носком ботинка его пинает; никак не мог уразуметь, как в одночасье почти всей одежды  лишился. Икая и шурша голыми задом и ступнями ног, стал пятиться. Деталей наклонившегося над ним лица он видеть не мог - снова начала мутиться сознание.
  - Десять минут ты сидишь здесь, чувак, и даже не думаешь дёрнуться, понял меня?- говорило ОНО,  приглаживая на голове слежавшийся волосы. В лицо Эдику, вибрируя, нацелилась швабра с тяжелым металлическим набалдашником; он услышал, как пространство вокруг острого наконечника хищно посвистывает. Задыхаясь, стыдясь своих голых ягодиц, Эдик кивнул, забыв на мгновение, как нужно делать слова. Никак не мог понять, на каком он свете; ему стало чуть-чуть любопытно.
  Покойник, приняв облик приятного молодого человека с интеллигентным бледным лицом, отшвырнул прозвеневшую швабру к стене и не очень уверенно, пошатываясь, то и дело оступаясь, задвигался к выходу. Внезапно он забарахтался, как-будто наткнувшись на невидимую преграду, и заговорил, уставившись в пустоту, в голую стену. Ледянея, Эдик видел, что перед ожившим покойником никого нет.
  Ледянея, Эдик затем наблюдал, как у стены буквально из ничего соткалась продолговатая фигурка вся в чёрном и, и скрестив руки на груди, надменно выставив острый подбородок, преградила путь беглецу.
  - Вы делаете величайшую глупость, Жилов,- мягким дискантом заговорил демон; на смуглом, непередаваемо хитром лице которого всплыла однозначно зазвучавшая плотская улыбка, и затем его голос превратился в густейший ... симфонический бас.- Вы и сотню шагов не ступите от здания, как вас схватят. Он, вот этот,- существо, взмахнув, точно крыльями, полами длинного черного пальто и слегка подлетев над полом, кивнуло в сторону Эдика, стыдливо сжимающего пятерней гениталии и раскрывшего от ужаса широко рот.- Он же немедленно поднимет тревогу!
  - Кто вы такой?- очень требовательна вскричал бывший покойник, больше прежнего побледнев.- То вы в автобусах разъезжаете, то по захудалым моргам шляетесь? Это же вы вы там, тогда, на задней площадке были?
   - Я ваш самый верный и преданный друг, поверьте мне,- прижало руку к груди люминесцирующее чудовище, то ярче разгораясь, то угасая.
  - Вздор!- очень нехорошо, с вызовом прищурился Жилов.- Вас только что здесь не было, я уверен в этом. Вы что- привидение? Или гэбист, прятавшийся в шкафу?
  - Нет-нет, я вошел в дверь, поверьте мне,- повернув плечи и корпус, галантно указал рукой демон.- Вы слишком были взволнованы, что и не мудрено, не заметили просто.
  Жилов нерешительно переминался с ноги на ногу. Воспользовавшись некоторым замешательством, Липкин, размахивая тощим белым задом и длинной мошонкой, на четвереньках, продолжая, раскрыв рот, беззвучно орать, заскользил к телефону, блестевшему оранжевой точкой где-то от него очень, очень далеко.
   - Так что, вы будете ждать?- с вызовом, с весёлым удивлением спросил покойника призрак, сжал, чтобы не разразиться смехом, плотно губы.- Сделайте же это, сделайте!- Он повелительно взмахнул пальцем с длинным ногтем в сторону беспомощно трепыхающегося на полу доктора, перерезая его пополам.
  Пот выступил на лбу у Жилова, он широко развалившиеся глазами глядел на на повизгивющего от страха Липкина, прижавшегося к плитам, почти уже не осознающего того, что он делает. Жилов, вернувшись, схватил швабру и подбросил высоко её на руке, точно копьё, глазами вылавливали дергающийся затылок прозектора, прыгнул.
  - Не надо! - тонко, пронзительно закричал Липкин, переворачиваясь на спину, стал забиваться в угол, как кот. Он увидел, чрезвычайно жалобно и просительно корча лицо, как железный наконечник, взлетев, стрелой понесся ему прямо в голову. Не слушающимися руками он лицо, лоб хотел прикрыть, но опоздал и услыхал громкий хруст, будто пробили тыкву твёрдым прутом; он так и подумал, идиотски хохотнув: "будто тыква" и и ещё показалось ему, что железный наконечник промазал и даже чуть-чуть обрадовался этому, а затем вдруг всё как-то из рук вырываясь, промчалось мимо него, заскользило, всё ускоряясь - столы, инструменты, вёдра, ступени лестницы, дома, голубой в дымке внизу под ним город пронесся; леса, озёра, и когда он хотел посмотреть что же будет дальше - то уже не смог. Чёрное, какое-то вездесущее вещество всосало его, ничего не стало видно, словно широкая, тяжёлая штора упала ему прямо на голову.
  - Кажется, мёртв,- весело хихикнул незнакомец, наклоняясь вместе с Жиловым, плотно прижимаясь к тому плечом, над несчастным прозектором.
  - Как мёртв? Мёртв?- заахал Жилов, вперив я взгляд в пузырящуюся, пульсирующую чёрным ручьём дырявую голову Липкина.- Теперь бежим!- крикнул, оборачиваясь он, но ни позади него, ни возле стенки, ни на ступенях лестницы никого не было. Он, вдруг задохнувшись, завыв, бросился за штору.
  - Вы здесь?- в ужасе прошептал он, вглядываясьв чёрную провалившуюся яму холодильника,  из которой он сам совсем недавно пожаловал, вдыхая жуткие запахи тления, едва различая на полках тускло освещённые круглые пятки и головы.
   - Я кажется, схожу с ума,- провёл он дрожащей рукой по лицу, и вся комната, как карусель, завертелось вокруг него. Пробегая, он наступил на лужу крови и, подскользнувшись, едва не упал, замахал руками.
  - Порезать, паскуда, хотел меня? Сам теперь видишь где, видишь как? Тебя теперь порежут!- забился, злобно захрипел Жилов, переламывя в себе жалость к раскидавшему руки и ноги голому трупу доктора.
  По коридору Жилов, глухо рыдая и плюясь через плечо, бежал, летел, скакал, крутился, пятился. Ему прямо под ноги из какого-то кабинета выпала пожилая женщина со странно грубым, мужским лицом и вопросительно, испуганно уставилась ему на ботинки; затем, выкатив круглые глаза, на лицо изумлённый перевела взгляд.
  - А милиция ещё не приходила? Нет? Здравствуйте!- почти ничего не соображая, развязно и хищно рыкнул он. Беззвучно хлопая губами, женщина стала прижиматься к стене.
  - А где Эдик? Эдик где?-  наконец, получилось у неё выдудеть. 
  - Ах, Эдик?- внимательно следил за направлением её взглядов Жилов и за всеми её движениями.- Внизу Эдик, где ж ему быть ещё? Работает. Да-да, ботиночки у нас одинаковые, в одном магазине купленные, бывает же такое, ха-ха...- в кривой, страшной улыбке растянул губы он.
   Пулей выскочив из морга, Алексей Аркадьевич быстро побежал между качающимися домами и деревьями, крутился и танцевал каблуками на льду. Через двести метров у него глухо, колко ударило в груди, и он, заплевав в снег и на ладони кровью, еле-еле поплелся. То и дело падал на колени локти; джинсы и рукава стали у него мокрыми. Он запрыгнул в тёмную пасть какого-то подъезда, задом упал на холодную ступеньку, руки его бессильно повисли с колен.  В груди неприятно, пугающе хрипело и булькало. Оранжевые круги поплыли у него перед глазами... Две пули влетели ему в грудь, задели сердце, это он знал точно, потому что две глубокие точки располагались как раз под левым соском. Он застонал, осторожно трогая под курткой свитер. К нему стало волнами приходить, что снова везение к нему несказанное принеслось. Он, весело теперь прихмуриваясь, старался понять, что значит, когда в сердце бьёт металл, а сердцу - ничего. "Никогда, ничего плохого не случится со мной! "- как зачарованный шептал он, прикрыв глаза и блаженно улыбаясь, и вдруг  рассекая гудящий воздух, перед мысленным взором его пролетели профессор и прозектор с продырявленными головами; сверкнув недобро, грозно глазами, залитыми густым чёрным и красным, помахали в него кулаками.
  - Да пошли вы...- не желая о плохом думать, озлобился Жилов, и оба покойника немедленно исчезли. Грохнула наверху дверь, зашебуршали, приближаясь, шаги. На площадку спустилась старуха в стареньком пальто с вытертым норковым воротником, из серого пухового платка выглядывали её круглый нос и очки; возле стёганого её валенка болталась авоська, и толстенький качался в ней старенький кошелёк. Жилов как-то очень просто, обыденно подумал, не убить ли старую вон тем кирпичом, размозжив ей голову, чтобы завладеть деньгами и потратить их тотчас на еду (ему ужасно хотелось есть); и от этой легко пришедший к нему мысли об убийстве человека, о том, что он может, не мешкая, одним движением, не раздумывая, лишить кого-то жизни - растерзать, пробить голову или одним движением сломать шею, и его даже тянет к этому,- ему на секунду сделалась страшно, душно; захотелось кричать, сделать себе больно, расцарапать лоб, щёки, вырвать волосы, пробудится, проснуться... Он вскочил и, издавая жалобные стоны, рванулся на улицу, слёзы душили его, прохожие, испуганно шарахаясь в стороны, с жалостью потом глядели ему вслед. Свитер наполнило холодным ветром, и Жилов, чтобы согреться, влез в троллейбус вынырнувший из облака белой вертящийся пыли.  В густой, онемевший от холода толпе он висел на поручне, снова думая с оттаявшей радостью, что он такой же, как все; все что ничего худого в прошлом и не случилось, что всё забыто, зачёркнуто, как дым истаяло. Он проехал по маршрут два круга, отдав за билет всю мелочь из кармана и не пожелав взять сдачу; успокоился, наконец, совершенно; просто глядел в измороженое, изрезанное морозными узорами окно на мельквшую перед ним жизнь, на снег, на окна и крыши домов. Удобно рассевшись в сиденьи, согрелся и даже перекинулся, пошутив, двумя словами с соседом. Ему, путая мысли,  сводя его с ума, хотелось есть  - нечеловеческое какое-то, неизведанное ещё им хищное чувство; ощущение, что в желудке у него скребут железным совком, будто привязан он теперь был намертво к тяжёлой чугунной неподъёмной тумбе. Стали появляться у него, как не гнал их прочь, мысли насчёт небесно вкусного какого-нибудь блюда - жареной курочки или рыбного салата; раздражение и злоба снова откуда-то взялись, прилетели, как красно-жёлтая назойливая бабочка; вспомнил он, что в одежде с чужого плеча находится, поёжился, потому что жгла она ему кожу; вспомнил опять что - убил и как убивал до последних подробностей; нервная волна пролетела у него по лицу, всё кругом него показалось натянутым, фальшивым, лица представились теперь рожами, сытыми и наглыми. Из чувства радости выросла беспросветная, свинцовое злоба. Из добра - зло. Жилов, толкнул локтем удивлённого соседа, выбрался на середину вагона в гущу людей, распихал всех и выскочил на ближайшей остановке.
  Солнце, вынырнув из-за туч,  сверкало в стёклах домов, широко по всему небу рассыпало своё сияние.
  На базарной улице было светло, тесно от снующих туду-сюда толп, шумно; квакали клаксоны медленно ползущих машин. Жилов, ввинчиваясь в морозной, приятно гудящий воздух, с жадностью пожирал глазами разложенные на полках батоны колбасы, длинные и толстые, как торпеды, яркие сытные кольца сыров и вяленые глазастые рыбины с подрумянеными боками и животами, жареные курочки, бесстыже разложенные вверх ногами на лотках  - и всё это пахло, лилось, искрилось и благоухало. И даже запиханные в толстые тулупы продавцы казались ему с рыбьими говорящими головами и со сдобными румяными щеками. Всё быстрее он шагал, отворачиваясь от соблазнительно выставленных на обозрение яств, похлопывал себя по плечам, стараясь согреться. Но как не заставлял себя глядеть в сторону, голова его нет-нет да и поворачивалась в сторону возвышающихся до самого неба гор снеди. Матерясь тихо в воротник куртки, он протиснулся к уличным шарлатаном с кривыми хитрыми рожами, которые крутили на исшарканной, оплеванный картонке волшебный шарик, и, растолкав толпу зевак, крикнул, шевеля от нетерпения и ненависти ко всем ним ноздрями, в их забрызганные рыжим солнцем носы, ресницы и щёки:
  - Спорим на чирик, что я руку себе насквозь проткну, а мне ничего не будет?
  - Валим отсюда - мент!- кто-то истошно крикнул, и через пять секунд рядом никого уже не было. Он опять остался один в пронизанной насквозь ледяным ветром лёгкой курточке. Ещё несколько раз спрашивал Разумовский "шутку показать", метаясь между рядами завернутых в платки и тулупы, в фартуки людей, но его отовсюду гнали прочь. Наконец, какой-то широкий по-бабьи в бёдрах мужик с ним на деньги поспорил, и Жилов, слегка поморщившись, с деланым безразличием, вонзил в ладонь протянутый ему перочинный нож; выпали две жирные капли, окрасив под ногами снег в алое. Все, кто был рядом, ахнули, когда он с хрустом выдернул лезвие из плоти, и дырка, шевеля краями, точно щупальцами, стянулась почти мгновенно. Ему почему-то неловко стало за свои новые возможности, точно он не человек был, а робот.
  - Чирик давай,- потребовал Жилов и, заслоняя собой синь горнюю, надвинулся. Кругом сбегались, вытягивание шеи, чтобы посмотреть. Мужчина, подёргивая от испуга лицом, роняя монеты на землю, сейчас же заплатил и, нырнув, спрятался под прилавком. Отовсюду совали Жилову деньги и возбужденно просили повторить. Было много нетрезвых. Жилов залихватски прихлопнул, погладил весело всосавшую в себя металл плоть и собрал червонцы у потрясённо примолкшей публики. Набралась целая куча денег, на которую можно было купить теперь, что угодно, и Алёша, спеша и роняя, нахватал самых спелых, громадных окороков, длинных, аппетитно зажареных французских булок и коробки диковенных сладостей, и ещё тут же сбоку, на толчке приобрел замечательное шерстяное пальто серо-голубых тонов.
  Рассыпая кульки и пакеты, он примостился возле пышащей жаром мясной лавки на  разбитом деревянном ящике и поглотил всё у него имеющееся, яростно разрывая зубами целлофан, в несколько минут. Прохожие, бредя мимо него по в качающийся, чавкающий базарной грязи, останавливались поглазеть, как исчезают бесчисленные булки, куриные ножки и сахарные кренделя в огромной пасти голодного человека со странным не то птичьим, не то бычьим выражением лица.  Разгневанный хозяин жаровни, тряся круглым животом, крикнул раскрасневшемуся от удовольствия Жилову, чтобы тот убирался прочь, и Жилов, помрачнев, отерев губы рукавом, не спеша, но очень внушительно поднялся, подошёл к кавказцу и коротко, сочно ударил того кулаком в лицо. Толстяк, коротко всхрапнув, рухнул навзничь в брызнувший по сторонам жидкий сугроб.
   Скрывшись с места происшествия, Жилов заскочил в пивную с громадным стеклянным лбом и, и выстояв очередь среди обливающих его запахом пота мужиков, взял пару кружек и, брезгливо с зализанного края попивая,  тускло смотрел из своего угла на сменяющиеся в зале и за стекелом события. Люди всё больше были плохо одетые, нечищенные и озабоченные. Нужда, несчастье лежали на лицах их и в каждом повороте их фигур, как-будто вся жизнь их состояла только в том, чтобы с утра до ночи волноваться и мучить себя, отягчать по пустякам душу. Яркое солнце било из синей глубины, и его жизнерадостные лучи, окунаясь в людей, тоже омрачались и тускнели. А людям, этим глупцам, шутам, лицедеям и скоморохам, невдомёк или лень было поднять голову, поглядеть наверх и сейчас же, незамедлительно узнать, что прямо над ними, как продолжении или начало их самих, существуют сказочно красивое небо и золото солнца, будто кричащая буква на нём; и пушистые облака, и ночью волшебница луна, и за нею россыпи беспутных звёзд, сильнее, важнее, размашистей которые в миллионы раз всего того, что люди, ими сами по всей очевидности созданнные, о себе надумали, всего что натворили; всех их бед и горестных дней, всей слепой вражды и бега за призрачным, плотским счастьем,- всегда полные смысла и немой подсказки, что жизнь больше, чем сон среди сна и бешеный бег среди стояния; они - и есть счастье! Их видеть и слышать их пульсации- счастье! Видящих и понимающих, знающих то, что никто из людей никогда не узнает, не увидит и не поймёт, и поэтому одного только взгляда, пусть беглого в синюю пропасть или в чёрную пучину над головой было бы достаточно для простого и ясного понимания, что нужно-то всего - улыбаться другу, помогать друг другу, уважать друг друга, и - всё! Всё! И откроется царство небесное между нами... Люди ленились или не могли, или не хотели понять этой простой истины и смотря только на землю, под ноги себе, видели там исключительно себя самих, маленьких, грязных, покинутых и несчастных, и никакого выхода, казалось им - нет, кроме как - печалиться, кусаться и воевать, ощущать мелкую озабоченность, заполняющую всё, весь мир, собой.
  А юнцы, молодёжь, рассыпанные повсюду на улицах, едва ли были лучше. Грубая сила, готовность покорять и наказывать уже ярко написаны у каждого на лице, проникнуты этим были и слова,  все их фигуры; минуты не проходило, чтобы обидное, рвущее сердце, властное слово не прозвучало, в физиономию или в живот кому-нибудь не дали, и даже если шутя,- то всё одно обидно и больно.  Девки пьяные какие-то на изломанных каблуках тут же по снегу на базаре шатались, хохотали беззубо и безобразно, готовые самцам по первому требованию отдаться. И вечером- снова пить.
  В пивную, звонно стукнув дверью, оборванец ввалился, бормоча беззубым ртом непонятное и страшное, шамкая, стал требовать что-то, обращаюсь ко всем присутствующим, точно умалишенный. Старик просил отнести к прилавку кружки со столов, стараясь ухватить ещё недопитые, чтобы заработать глоток. Кто давал ему, кто нет. Толстощёкая продавщица, устав от него отбиваться или сжалившись над ним, плеснула ему полкружки, и тот, обезумев от радости, ошалев, стал глотать содержимое, дёргая обросшим щетиной кадыком, трясясь от наслаждения. Мгновенно потеряв ко всему интерес, он вышел и поплёлся, шатаясь, искать, как пёс, другой себе кусок.
   На трассе, в пятнах солнца и тени, ползли выстроенные в затылок дорогие авто, холёные, налитые непомерной, неописуемой  важностью физиономии, выглядывали из окон; пухлые пальцы, увитые перстнями, возлежали на рулях, как-будто крутили всем нам на свете жирные фиги; разорванные куски сияющего неба сверкали на затемненных стёклах и широких капотах, и всё улетало, как сказка, как дым, как удивительное видение чудом спустившихся с неба богов.
  Никому, казалось, здесь внизу, на самом дне, люди были не нужны, кроме самих себя, меркло от этого солнце, и горящий во-всю день превращался в одну узкую кривую улицу, по который нужно торопливо бежать и искать, толкаясь, свою маленькую щель, чтобы в ней спрятаться и, если повезёт, обнаружить там убежище и какую-нибудь пищу.
  Жилов неожиданно опьянел, поехали один за другим перед ним столики.
  "Нет,- мутными накатами думал он.- Только давить этих нужно, тапком, тапком! Иначе - тебя они раздавят, уничтожат, вздохнуть не успеешь, выпьют тебя без остатка..." Легко на душе у него стало, что разобрался в этой жизни окончательно; почувствовал себя много выше остальных, и не от того даже, что теперь не такой был, как все, чисто физически, но из понимания, наверное, того, что обмануть, ограбить и убить здесь, среди мрака и глупости беспросветных, в этом городе, в этом мире, также просто, как дышать или слово сказать. Плечи его развернулись, грудь высоко поднялась, и он звучино всему миру в лицо рассмеялся, зажмуривая глаза от хлынувшего в сердце счастья. На него сейчас же, недовольно застучав кружками, посмотрели, как на обыкновенного пьянчужку, и даже больше того - как на калеку и придурка, убогого, потому что всем ведь известно, что громко на людях выражать свои чувства или что-то сокровенное открыто, не таясь, делать, или же просто опьянеть, сделаться сладеньким от всего лишь одной кружки и захохотать весело, или - жить, идти, бежать не так, как живёт и двигается большинство из нас, это - неправильно, явное нарушение, и подобное поведение нужно именно порицать, а человека, сие проявляющего - растоптать, уничтожить. Жилов, оттолкнувшись от стула, взлетев, сладостно гркдью врубился в гущу тел, как будто бы повергая их, пробивая себе дорогу к выходу; зазвенел внизу, разлетевшись вдребезги, чей-то бокал, и пара человек, заахав и заматертвшись, покатились на пол, от гнева, боли и отчаяния размахивая руками. И вот тогда-то, не смея в ответ и пикнуть под напором его силы, на него посмотрели с уважением, излучая взглядами чистый страх, боясь,- как должно было.
  На улице, в ликующем солнце, где-то далеко на переходах и тротуарах, среди плывущих и прыгающих людских голов и плечей, заприметил Жилов мелькнувшее чёрное пальто, метующее длинными полами улицу и знакомую смуглую физиономию с чёрными точками глубоко посаженных глаз.  Почувствовал некий зов, точно душу ему сладко и колко ущипнули, он побежал, враз вдруг задохнувшись. Но фигурку в пальто, как не спешил он, как не наяривал, словно по волшебству, всё никак было не догнать, всё пролетало мимо она, выписывая рукавами и полами кренделя, точно мираж, и когда ухватился Жилов, изловчившись, наконец за плечо, то пустота оказалось в ладони, и в нос ударила, трепыхнув, вспышка дурмана - горечь полыни и запахи жжения.
  Задрав голову и горло, он захохотал, схватился за голову, ставшую вдруг ватной и пустой.
  - Поосторожнее, гражданин!- плюнули в него строго, и вместо смуглых щёк всплыла перед Жиловым милицейская ушанка на угреватых скулах и синяя вздутая фуфайка с сержантами погонами. На боку кобура.
  "Привёл, показал, ай спасибо!- изумившись, протрубил у себя под сводами Алексей Аркадьевич, начиная живо ощущать, что мир полон сказочного и необъяснимого. Решение моментально резануло его,  и из воздуха к нему снова пришёл сладко-горький ветер и померещились, как поцелуй в губы, чёрные, сладкие глаза. Он без лишних слов, весело и грозно надвинувшись, ухватил синюю фуфайку за руку и резко крутанул. Милиционер, задрав вверх побелевшее лицо, вскрикнул, но тут же захлебнулся и умолк; шапка его, сверкая жёлтый кокардой, поскакала по грязному снегу. Жилов вертанул ещё раз для верности, и тело постового расплескалось на ледяном крошеве. Он, кинув руку, выкатил из кобуры оружие, перещёлкнул, сунул в карман пальто.
  - Что же вы делаете, бесстыжий такой!- смело и воинственно накатилась на него мимо проходящая старушка, стала махать в него сеткой с продуктами; а другие все поспешили удалиться, рассыпались, как горох. Жилов сунул пистолет в её сморщенный подбородок.
  - Пух, и нету старой! - шутя, хлопнул губами он, гадко, как фашист, улыбаясь. У старухи, отказав, подкосились ноги, и она, выронив сумку, закатив под лоб глаза, тихо опустилась на снег, из-под задравшихся пальто и платья вылезли её розовые длинные панталоны. Жилов широко зашагал прочь, насвистывая.
  В кафе, в центре города, его ждали Клим и Руслан, глотали кофе, дёргали локтями, очень нервничали. Пепельница, доверху набитая окурками, кисло воняла.
   - Сколько же можно ждать! Мы думали, ты не придёшь!- сразу стал напирать Клим, трясся на лице небритыми щеками.- Два часа уже сидим здесь!
   - Так, машина здесь? Поехали!- сам очень решительно начал Жилов, не желая отвечать на упреки.- Повернувшись, стал убегать к выходу. Ему было неприятно. Мальчишки... Кому- ему? Ему?
  Выражение лица Клима стало гаденьким, хищным.
  - А вот наказать его, чтоб знал... Откажемся, Руслан? Отка-ажемся!
  Жилов, не оборачиваясь, продолжил движение. Клим и Руслан послушно вскочили и поскакали догонять за ним следом. У Жилова отлегло от сердца, на секунду подумал было, что сорвалось дело.
- Где ты был? Почему ты молчишь? Какой у тебя план? Мы должны знать!- стали засыпать они его вопросами.
  - В машине расскажу,- через плечо швырнул Разумовский, выкатываясь из двери.
  Солнце над домами в синем, чистом небе, видимо, зарядило надолго.
  В машине Клим, нервно выстреливая из ноздрей сигаретный дым, стал дёргать рычаги. Ключи в приборной доске завибрировали, задрожали. Жилов на заднее сел, еле туда плечами и задом втиснулся.
  - Нет, наверное всё-таки не поедем, ну его! Чувство вот здесь тяжёлое какое-то, - Кабаков, заглушив мотор, нервно упал на руль, уткнулся лбом в стекло. Руслан, краснея и сбиваясь, заговорил негромко брату в щёку, что трусить, "ссать" не нужно, что в этой жизни всё нахрапом брать приходится". Жилов подумал, что младший в жизни дальше пойдёт, потому что - прагматик, только с виду паинька.
  - Слушай, я не хочу в тюрьму, и жить мне тоже ещё пока не надоело,- огрызнулся старший Кабаков.- Это тебе не на толкучке стоять за лотком. Там, в банке, охраны, что грязи; ты только пёрнуть надумаешь, а тебя уже изрешетят всего! Молчи лучше, салага...-  лицо Клима горько поползло в сторону, точно живое самостоятельное существо или ящерица; всё махал, рубил возле колена рукой.
  Жилову, наконец, надоело.
  - Ребята, вам деньги нужны?- тяжко и угрюмо спросил он, разглядывая свои розовые длинные, острые ногти.- Или я ошибаюсь?
  Клим дотронулся до ключа. Машина нежно заурчала, плавно тронулась с места, покатилась. Дома, подъезды, облезлые, давно нештукатуренренные стены побежали всё быстрее мимо них.
  Жилов им решил прочитать лекцию.
  - Вы посмотрите кругом,- качаясь на сидении, мягко заговорил он, кривую, надменную улыбочку посадил на обросшие сизой щетиной губы.- Это просто ужас какой-то. Своры повсюду; люди в волчьи своры, в стаи собираются - все до одного буквально, чтобы пинать, грабить, насиловать друг друга. Чуть зазевался - упёрли кошелёк, или в магазине продавец обсчитал; а если по-крупному игру затеял - и, правда, жизнь свою запросто потерять можешь. Жизнь ведь сейчас что? Пшик, дешёвка - в смысле, жизнь других, другого человека, но не твоя собственная. Кому твоя жизнь на хрен нужна, Клим, скажи? Никому, только тебе самому, только ты о ней заботиться должен; а другой, конкурент, скажем так, твой, плевать на неё хотел; и это - конкуренция, грызня одного человека с другим за кусок хлеба, за место под солнцем, сейчас - какой позор! -законом нарекли, частной собственностью. Часики с тебя вчера сняли, да по щеке пристукнули, так - не слишком сильно, чтобы почувствовал покамест, кто в доме хозяин, чтобы обиду ты свою сожрал и не подавился ею. А ведь могли и перо в бок сразу вставить, народ сейчас сам знаешь какой - нервный, горячий, ушлый; горло за свои интересы перегрызут и не перекрестятся. Снесли бы тела ваши бездыханные в морг, на ледяную полку, и доктор бы безжалостно порезал бы вам грудь, порубил бы ваши белы косточки, чтобы из них какой-нибудь экстракт живительный сделать, только для других, для богатых, для более удачливых, конечно. Мама б плакала, рыдала бы... Приговаривала б: вот, проклятый президент, проклятое правительство, до чего страну довели? А причём тут алкаш-президент, причём тут правительство? Они же не могут обо всех думать, чтобы всем хорошо, сладко жилось; им свои дела нужно устраивать, себе жизнь светлую налаживать. Они же не Господь Бог, чтобы всем прощать, всем помогать и всех миловать? А Клим и Руслан - какие наивные! - не хотят сами о себе позаботиться, в общую струю включится, стать такими как все. Вот, некая свора к ним приходит и говорит: было ваше, а стало наш, и поразительно - соглашаются, не желают увидеть, что упыри просто так ведь не оставят - нет; маленькими шажками подберутся, а потом - раз, и в горло зубами и вцепятся, насмерть закусают, задушат. Им-то, своре этой, начхать навас, на букашек мелких, они таким образом, поедая таких, как вы, кормятся, пищу себе добывают, они вас проглотят, ребята, и не подавятся,- если... если, если... Сами от земли оттолкнётесь и в рот им полезете... Правда ведь? Правда, правда...- он устал их их уговаривать, даже ненавидеть стал. Хотелось остановить машину и, хлопнув дверью, выйти.
  - Это мы ещё посмотрим, кто - кого!- проникся речью Руслан, скулы на лице у него взыграли. Старший пока помалкивал.
  - Ну а что вы противопоставите, что?- взлетели вверх брови Жилова.- Вы ведь честные и деньги честно хотите делать. Это всё красиво и вроде как правильно. Но из внимания упустили вы одну очень важную, роковую деталь, говорю я вам: что дикие своры кругом вас, и сверху и снизу, и слева и справа. И глядят они одна на другую, на ближнего своего, исключительно как на добычу. Скоро весь мир на квадраты поделят, да уже поделили, наверное,- и жирные соки посасывают... Ясно вам, младенцы желторотые?
  Клим так дёрнул рычаг, что шестерни внизу жалобно захрипели. Светофор, моргая, покатился им на голову..
 - Нищие везде, рвань, юродивые; жить не умеют и не хотят учиться, не понимают, что, чтобы красиво жить на земле, везде побывать, увидеть всё,- деньги больше нужны, без денег буквально никуда сейчас, мать заболела - её не вылечишь... Бедствуют, пашут день и ночь за одну копейку, за сухарь и кружку воды, и грешным делом думают, что это и есть счастье - быть честным и порядочным; детям и внукам своим честность на века завещают. Да ведь это - погибель, когда ты нищий и ничего за душой у тебя нет, в кармане одна честность находится. Сожрут, сожрут, как пить дать...
  - Значит, у нас теперь как бы своя свора?- зло прищурилась в далёкие, наезжающие на них крыши, спросил Клим, рулём машину влево вправо заваливал.
  Жилов вытащил пистолет и чёрный глянцевый бок его, хищно шевелящийся, представил на обозрение.
  - Действовать буду я. Ваша задача - ждать. Минут двадцать, больше не надо. Не вернусь - поедете домой чай пить, а обо мне забудете. Всё.
  Дёрнув рычаг, сильнее газанул Кабаков. Машина понеслась, всех толкнуло в одну сторону.  Старинные дома с женскими грудями и пенисами коллонад и балконов, нависая над дорогой, заглядывали к ним внутрь, старались запомнить их лица и потом доложить милиции. Жилов заметил, что боится всё-таки, окон, стен, лиц прохожих людей.
  Фасад глазастого, носатого громадного угрюмого серого дома показался, с серпастым гербом на лбу, подпоясанный длинными колоннами; броневики у подъезда, точно стальные зубы, выстроились. Везде милиционеры краснорожие расхаживали.
  Свернув в переулок, машина их тихо встала. Жилов, подняв воротник пальто, сунув пистолет в карман, выпрыгнул. Махнул им, чтобы чуть ближе подъехали. Глотнул полной грудью сладкий морозный, холодный воздух. С неба какая-то мелкая крупа сыпала. Машина, унося тёмные точки затылков братьев Кабаковых, обогнав его, покатилась. Жилов не спеша, стараясь обдумать все шаги, задвигался. Банк неумолимо встал сверху на него, небо закрывая, наваливаться. Редкие прохожие, именно его толкнуть стараясь, туда-сюда шастали, озабоченно вглядывались в непоправимо забитую кривыми фонарями и киосками улицу. Снова выкатилось солнце и выкрасило небо яркими жёлтыми полосами, и края их расплескались людям и домам на плечи; источало оно один только свет, а тепло так давно закончилась, что казалось его уже никогда больше не будет. Очень мёрзли руки у Жилова.
  За толстыми, хлынувшими мягко и нежно дверями, в тёплом фойе располагался вбитый, как кол посреди дороги, милицейский пикет. Холёный дежурный, остро, подозрительно оглядев вошедшего с каменным, напряжённым лицом Жилова в развивающемся серо-голубом пальто, кобуру ближе подтянул. Алексей Аркадьевич пытливо, приветливо улыбнулся, хотя сердце у него в груди так и выплясывало тревожно. Большой, высокий, гулкий зал, взлетев, простирался теперь над ним. Красочные, покрытые лаком поблескивали разноцветные ромбы на полу под ногами, и кубики, точно озорные змейки, от них разбегаясь, вспыхивали изумрудными и рубиновыми спинками. На стенах лепные виноградные лозы, бестактно, безвкусно опрысканные мелом, не аппетитными теперь белыми виноградинами осыпали распахнутые и застывшие ряды ... колоннады.  У касс, негромко переговариваясь, толпился народ; глухо звучали их голоса под высокими сводами. Лица людей были все напряжённые, почти скорбные, но перед крошечными окошками, словно по мановению волшебной палочки лица их делались приторно-сладенькими, вытягивались просительно, словно им в уши начинали закачивать воду. Охранники, тут и там в начищенных ботинках широкими шагами вышагивая, согбенные фигурки людей оглядывали властно; взгляды их были полны орлиных доблести и задора.
  Алексей Аркадьевич, нахлобучив на лоб шапку, позаимствован у Кабаковых, пристроился в хвост очереди, которая была погуще и подлиннее, чтобы иметь время осмотреть помещение внимательно, сориентироваться. Небрежно, сразу заметил он, всё здесь было устроено. Калитка в кулуары то и дело хлопала, впуская и выпуская нескончаемый поток людей - должностных лиц в нарукавниках, уборщиц и просто блатных, людей совершенно посторонних. Все вместе с непередаваемым удовольствием, чувствовалось, входили, неся на своих лицах выражение, что к самому Богу в гости пожаловали; а многие, казалось, сами давно уже в божества воплотились. Когда всего пара лысых затылков с ушами и женских платков оставалась до стеклянной амбразуры, неумолимо засасывающий, Жилов, унимая дрожание рук, отклеился и, изменив направление, потрусил вбок, обильно подмышками потея. И как только задвигался - тотчас звуки все схлынули, одни лишь пульсации его сердца зазвучали, отражаясь от пола к своду. На все сто восемьдесят головой и плечами завертел, ведя наблюдение даже за самым мельчайшим изменением обстановки, почти не дышал. Перед самой калиткой - как взрыв - он налетел вдруг на кого-то, и надо было бы ему извиниться, чтобы не привлекать к себе ни капли внимания, вежливо пропустить вперёд, а он, слеплённый, оглушённый своей жуткой миссий, неоправданно озлев, ещё резче продвинулся, напружив плечо и грудь, въехал локтем в потекшую в него мягкость живота - он даже не мог сказать, мужчина или женщина перед ним - и чуть всё дело не погубил, на скандал нарвался. Завопили, закудахкали со всех сторон, кому скучно было стоять, полилось в него людская усталость и злоба, что - лезут вот напролом, а на других, который в очереди стоят, приличных, им наплевать; что все видели, как специально человека толкнул и проч., и громче всех возмущался сам пострадавший - мужик лет пятидесяти с синей канцелярской лысиной. Жилов заволновался, затрясся весь, хотел даже пистолет из кармана выхватить; вынужден был следом униженно объясняться, услужливо, кривенько улыбаясь; а кругом на него шикали, шипели, пуляя из глаз молниями, и рты у всех были такиененасытные, злые -  с зубами... "Кто мы, что мы?- стал раскаленными нитками думать он, испытывая к себе и к другим одно лишь презрение.- Мы - люди? Где наша любовь друг другу, всепрощение? Упыри, вампиры... А я? Что я здесь делаю?.. " И кассирши на него из окошек очень неласково уставились сквозь зеленоватые стёкла порубивших их пополам зарешёченных кабинок. Дёргая в его сторону бровями, решительно направился подойти милиционер и разобраться; брюки у него подпрыгнули на ботинках.
  - Простите, могу я видеть Марью Ивановну?- запаниковав, низко опуская лоб, наугад бросил Жилов, стал биться идти куда-то в стену, в стол. В кармане он вздёрнул уже на пистолете остренькую, цокнувшую - он слышал - собачку. Молоденькая, но уже не в меру полная собственного значения мадам, прозрачно сквозь него погляделв, не переставая хрустеть, считая их, банкнотами, ткнула подборочка проходить внутрь. Спасённый Жилов немедленно исчез в тёмном, глотнувшем его коридоре и через щель приоткрытой двери, привалившись к стене и обливаясь потом, наблюдал, как милиционер с важной перекошенной рожей покрутился перед кассой, где только что болтался и он, Жилов, грозно оглядывая  притихшую очередь. Желание войти в кулары, в незапертую калиточку нарисовалось на плоском, убогом лице служителя порядка под насаженной на лоб непонятной формы фуражкой - он даже приподнялся на носках, ещё более грозно изломав морщину на лбу, но его позвали, зазвенел призывно издалека стакан, он покачался на подошвах, всякие сомнения с его чела улетели, и ботинки его заколыхались, унося перепоясанную портупеей жирную задницу. Жилов долго, минуту, наверное, целую стоял, обтирая мокрые ладони о пальто. "Пора!"- что-то из воздуха ему сказало. Он, крепко сжимая в кармане пистолет, толкнул ногой узкую дверь, широко, страшно улыбаясь, сделал два шага, кидая наискось свои новые, непривычно хрустящие ботинки, и тихо упал на стул рядом с кассиром. Наивная девушка, думая, что это секс, удивлённо и зачарованно смотрела и тоже в тон ему заулыбалась.
    - Деньги давайте, быстрее!- мягко потребовал Алексей, и его улыбка стала делаться злой, ядовитой; затылком ощущал очередь за квадратным окошком и множество взглядов на себе; он сам перестал понимать, что делает - закрутилось всё перед ним, как во сне. Кассирша, весёленько, призывно расхохоталась и голову  назад отбросила, переливаясь, сияя вся, с умилением разглядывая красивый, точёный лик молодого Жилова; деньги, целую громадную пачку, даже не припрятала, главное.
  - Не валяйте дурака,- ничего пока не понимая и не боясь, впрочем, несколько недоумевая, произнесла сладким, мармеладным голосом она.- Вам кого нужно? Здесь находиться нельзя. Шутник!
  Жилов, вынув из кармана Макарова, наставил дрожащее дуло в неё, ещё и ещё раз, кругами, поражаясь странности с ним происходящего.
  - Я что, не ясно выражаюсь, красавица?- тяжело сказал, точно свинцовую на стекло дробь высыпал он, и оскал его лица начал делаться совсем демоническим.- Бегом давай сыпь деньги в мешок!
  На мгновение девушка застыла с открытым ртом, в глазах её начал расти страх чёрной строчкой. Застрявшая очередь стала глухо роптать, возмущаться с той стороны. В узкую дыру окна втиснулась мужская голова с примятыми волосами и недовольно тявкнула, что решать личные вопросы или что там ещё в рабочее время не пристало. Затем, увидев оружие, резко побледнев, судорожно задёргалась, стараясь вынырнуть обратно.
  - Там происходит чудовищное ограбление, товарищи!- зашипел обладатель зализанный лысины с той стороны.- Там какой-то гражданин на неё оружие наставил!
  Кассирша, страшно бледная, с почерневшими, наполнившимися несчастьем глазами, начав хлопать губами, будто странную песню без единого звука запела, машинально потянулась вниз к кнопке звонка. Жилов резко поднялся, наблюдая за собой будто со стороны, выставил вперёд руку и, ослепнув вдруг, зажмурив глаза, нажал на спусковой крючок; прозвучал оглушительный выстрел. Кассиршу, обдав синеватым дымом и оранжевым языком пламени, отшвырнуло к стенке, ноги её так высоко подлетели, что выглянули на круглых ляжках тёплые рейтузы. Раскат грома прокатился по воздуху, и толпа, испустив истошный стон, повалилась на пол. Жилов сгрёб в раскрывший железную пасть мешок пачки денег со стола и поскакал, орудуя длинными ногами, размахивая перед собой пистолетом, от одной кассы к другой рядом с понёсшимся своим отражением в стекле. Кассирши, пожилые и молодые, закрывая руками головы, варились под столы, прямо под ноги ему. От главного входа к кассам бежал милиционер, придерживая на голове фуражку, дожёвывая кусок, тянул кобуру, стараясь её открыть, и никак как не мог это сделать. Жилов, вскинув руку, прицелившись, выстрелил в него через стекло, и сияющий изумрудный водопад упал, прошелестев, на пол. У милиционера красиво сбило с головы фуражку пулей, он тотчас скатился на пол и на четвереньках, странно подтаскивая за собой ногу, оставляя за собой красную полосу, пополз в сторону. Высоко взлетев, Жилов перепрыгнул через улетевшую далеко вниз стойку и, приземлившись с той стороны её, взбросил раздувшийся тяжёлый мешок на плечо . "Зачем я это делаю?- звенело у него в голове.- Дурак, кретин! Бросить всё и бежать, затаиться.... Схватить ведь могут, тогда - всё..." Ещё он подумал, что и на завод можно работягай устроиться, лишь бы жить, здравствовать. Люди гроздьями лежали под кассами, не двигались. Из-за массивной тумбы для письма в центре зала в Жилова, на мгновение потерявшего бдительность, открыли стрельбу, и пули помчались к нему, вгрызаясь стальными зубами в воздух. Завыла хриплым басом сирена. Жилов присел, сложился пополам; быстро заработал локтями и коленями, пробираясь к выходу. "У-уп, зу-уп! "- разрываемое злым, твёрдым железом, рвалось и гудело вокруг него пространство. Жилов, карабкаясь куда-то вверх и в бок по полу, скосил взгляд в сторону тумбы и заприметил гавкающие на него пистолеты и кривые, прищуренные милицейские внимательные глаза . "В меня бьют? А за что?- мелькнуло у него в голове.- Ах, деньги.... За деньги любого теперь жизни лишат..." И сейчас же ему в бедро как-будто тяжёлой раскаленной палкой ткнули, выбив из него вон всё дыхание; круги поплыли у него перед глазами; в спину его ударил твёрдый холодный пол, перевернулись окна, потолок; на миг он перестал понимать, где он и что он. Пистолет его отлетел в сторону. Он попытался подняться, но у него ничего не получилось, снова завертелся весь мир вокруг него. И он каким-то странным, бестолковым образом, переваливаясь с бока на бок, пугаясь и веселясь одновременно, покатился к выходу, прижимая заветный мешок к груди. Милиционеры, двое, несмело выглянули из-за своего укрытия; прячась друг за друга, толкаясь, вытянув вперёд оружие, шеи и носы, несмело затрусили к барахтающемуся на полу телу. Один издали, прицелясь, выстрелил, и тело завертелось, закричало, запрокинув горло...
  Снова плеснули в Жилова кипятком, на этот раз в плечо, и снова миллионы режущих, колющих игл прилетели в его плоть и мозг, ужалили. В захлестнувшем его тумане видел, как  охранники бегут к нему; по полу, словно пудовые гири, отдаваясь под сводами его черепа, стучали их ботинки. Жилов глубоко запахнул, зажмурил глаза, и словно время вокруг него остановилось. Все звуки схлынули. Приятным жаром окутало укушенные плечо и бедро, упавшая как-будто с самого неба благотворная длань унесла и огонь, и боль, и отчаяние.  И снова ему черноокий лик привиделся, нежно в него глядящий. Открыв глаза, Жилов увидел две пары танцующих ботинок у него прямо на лбу. Резко поднявшись на локоть, Жилов нарезал костяшками согнутых пальцев в голень ноги; спружинив телом, вдруг снова готовым ему преданно служить, вскочил и навалился на одного из милиционеров.  Оба они, урча и ругаясь, покатили по полу, Жилов несколько раз весело и жёстко сдавил подвернувшееся ему под пальцы мягкое горло. Над его головой сверкнул выстрел, и, исколов ему щёки и лоб, из пола вылетели щепки. Вскочив, Жилов,  резанул ребром ладони второго в висок; милиционер, задрав ноги, грохнулся навзничь, фуражка покатилась у него с головы. Схватив свой квадратный, неподъёмный мешок, Жилов, хромая, пустился к близкому уже выходу. Дорогу ему перегородил незнакомец в чёрном пальто, сверкнул в него требовательно взглядом, пальцем с длинным, острым ногтем указал на барахтающихся на полу милиционеров. Страшная улыбка перекосила лицо Жилова, он не спеша вернулся, поднял свой пистолет и, чувствуя тяжёлое, ужасное, расплывшееся в зверской улыбке своё лицо, с обливающим его каким-то  нечеловеческим наслаждением расстрелял оставшуюся обойму. Несчастные в милицейской форме подпрыгивали и корчились, из них, как из подушек перья, летели клочья. Женщины пронзительно закричали, и толпа, издавая крики ужаса, стала рассыпаться по углам.
  - Сами стойте в очереди, авось достоитесь!- крикнул им вдогонку Жилов и что есть силы зашвырнул в колышущуюся и ахнувшую массу тел пустой завершившийся в воздухе пистолет. Убегая, он подхватил другой, беременный пулями, и , наконец, выскочил вон на улицу.
  На улице,  под гремевшим звонко небом рассхживали ничего не подозревающие прохожие, всё так же неся в своих сумках и сетках вечные, неистребимые куриные ноги, буханки хлеба и колбасу. Уверенной кистью художника солнце бросало по синему жёлтым. И красные, синие фасады домов.
  Жилов, с опаской оглядываясь, подтягивая за собой ногу, заковылял в подворотню, источающий густые волны человеческого аммиака, в блеснувший разломе заметил жигуль Кабаковых, готовый двигаться, исходящий на ветру нервным дымом. Рванув на себя дверь, он с трудом грудью ввалился, запихнув наперво на сиденье тяжёлый мешок.
  - Давай, жми!- весело бросил он Климу, с раскрытым ртом уставившемуся на него.
  Машина бешено рванулась, закрутилась на подмёрзшем голубом асфальте. Промчались мимо - падающие на них красные светофоры и стены домов с хохочущими, рыдающими окнами. Тормозные колодки визжали, тесная кабина на поворотах опасно, далеко запрокидывалаь, и, казалось, что их колёса крутятся, мчатся по стенам.
  - Куды теперь? -плеснув в Жилова развеселившимися глазами, крикнул Клим с надрывом, вертя на перекрёстках ушастым, взлохмаченным мотком головы.
   - Да куда хочешь теперь, хоть в Шанхай,- обвалился на сиденье Алексей Аркадьевич, поплыл весь куда-то от объявших его тишины и покоя, на миг задремал, провалился куда-то. Возле груди крепко держал пистолет. В рукав и в штанину много крови набило, хлюпала набухшая ткань.
  - Ты ранен?- ахнул Руслан, запримитив забрызганные чёрно-красным полы пальто Жилова.- Нужно срочно врача! За пару-тройку сотен молчать будет, как рыба...
  - Да ни хрена не нужно, ребята,- устало разулыбался Жилов, ему вдруг захотелось чтобы его пожалели, по оголовке погладили.- Забудьте. Мы теперь богатые люди. Хрен кто теперь копейку у вас заберёт.- Он сыпанул на дермантин пачки денег, расхохотался.
  - Да здесь сотни тысяч, миллионы!- обалдел юный Руслан, выпучивая потрясённо глаза.
  Клим притормозил машину и, вильнув, ткнул её носом в бордюры. Повернулся в захрустел вшим сидение.
  - Пострадавшие есть? Кроме тебя, разумеется...- спросил, тяжело, в упор глядя на Жилова, локоть в него острый выставил.
  - Пару человек уложить пришлось,- секунду помолчав, сказал Жилов.- У меня не было другого выхода.
  - Всё, вышка. Приплыли...- схватился с отчаянием за голову Клим. Он стал, ломая спички, подкуривать.
  - Давай газуй, дружок,- устало промычал Алёша,- нечего нюни распускать, что сделано, то сделано... Затаиться теперь нужно на некоторое время,- он стал зашвыривать деньги обратно в мешок.
  - Зачем я в это дерьмо вляпался,- начал всхлипывать Клим, и, съехав лбом на руль, задёргался.
 - Хватит ныть, герой!- прикрикнул Руслан, в окрик свой вложив, наверное, все свои обиды на брата.- Предчувствие у него, видете ли, было... Здесь,- он указал на мешок,- вся наша жизнь, наши долги, наше будущее!.. Брат, да ты машину себе новую, какую захочешь, купишь или яхту даже, девчонки, как комары, вокруг тебя виться будут.
  - Правильно, Русланчик, теперь другой подход к жизни нужен. Теперь не вы, а - вам должны, привыкайте так мыслить. Когда, говорите, вам встреча  назначена?
  - Завтра ровно в полдень,- развязно, в тон Жилову фыркнул Руслан, самоуверенно и озорно пнув воздух кулаком.- Мы им так врежем! Поможешь, Алексей? А когда бабки делить будем?- не удержавшись, вдруг выпалил, свркнув взглядом в волшебный мешок.
  - Успеется!- махнул Жилов лапой. Он симпатию к младшему Кобакову начал ощущать; этот, думал, далеко пойдёт.- Переодеться найдется во что?- потянул он мокрые, тяжёлые борта пальто.- К вам, что ли, можно домой? Вместе проживаете, али как?
  - Так, забирай свой мешок и выметайся из машины!- рявкнул Клим, и две чёрные тучи бровей наехали ему на глаза.- А ты глохни, салага! Менты, пока за своих не отомстят, не успокоятся!
Руслан притих, припав плечом к двери, губу задумчиво стал покусывать.
  - Ай-ай-ай... Ещё раз повторю, - махнув умным лицом, теперь с явной угрозой прогремел Жилов.- Никакого преступления не совершено. Просто одна свора, более проворная, забрала деньги у другой своры, сегодня нормально это. Крепче сторожить будут... Пусть сторожат крепче, псов особых натренированных нанимают...- и он тихо, тяжело выматерился.
  Они поехали. Теперь молчали. Минут пять Жилов думал только о том - не прикончить ли  этих козлов, мальчиков прямо здесь, в машине - пару нажатий на спусковой крючок, и все дела, очень удобно было. Тела бы в ближайшей подворотне выбросил. Перед ним теперь какая-то кровавая роковая дорожка вестелилась - легко бы сделал это, не боясь, шибко не мучаясь. Так, где-то на дне души  тоненькой полоской совесть пела - чистым, розовым, наивным голоском, чуть толкала: что,  мол, делаешь? Он её быстро урезонил, погасил, одним усилием, точно малый огарочек свечи пальцами придавил - всё:  темнота, тишина... Заложат ведь, погубят - слабаки, шкуры свои спасать потянуться.
  Потом отошёл. Ему сообщники, как воздух, были нужны; одному выгребать - тяжело очень; словом даже не с кем перекинуться, так и крыше недалеко поехать.  Одной верёвкой теперь ведь повязаны - должны понимать, не маленькие; одна шайка-лейка теперь, одна гоп-компания... Пусть живут пока, так и быть...
  Они ехали через дорожную толчею в центре города, набитом артериями и дрожащем от тока механической крови - так затеряться легче было среди движения. Выезды из города уже перекрыли все - это так;  это у них, у золотопогонников, первое дело - крышку на банку закрутить. Молодец Клим, надо признать, всё-таки понимает это, не рвёт от натуги зад, не мечется, как псих, на светофорах и при виде милицейских газиков. Он, Жилов, наконец, успокоился,  отщёлкнул тихо пистолет, к делу уже приготовленный, в карман на груди плюхнул его. Какое-то время вообще ни о чём думать не мог. Решил пожалеть пацанов и - всё, мгновенно сдулся, вырубился, всё поплыло перед ним. Об одном только среди каши и скачущих колец чётко помнил, в памяти, как холодный нож, удерживая: куда пистолет сунул и где мешок с деньгами находится. Вот он, здесь, под рукой, как золотая, очень толстая рыбка - мягкие углы- плавники, шершавая материя-чешуя; ладонями его непомерный объём ощущал, льющий в душу сладкий, как потока, восторг - он его даже с улыбкой на губах в полудрёме улавливал.
  Вырисовывалась теперь перед ним видимая, хорошо различимая цепочка к его дальнейшему могуществу. Сначала банк (почта, телеграф, - смеялся он), а потом (ха-ха!) можно и власть в стране сменить. Какую поставить - этого точно ещё не знал, не виделось ему ясно, нарождалось только в нём это видение, некое тонкое предвосхищение. Банду банд сколотит - вот это точно, из своих единомышленников, верных приспешников, и буйствовать, злобствовать, наверное, будут, горла всемирной зажравшейся буржуазии равно как и краснопёрым чинушам отечественного разлива перегрызать... Или - пожалуй, не надо этого, отставить глупое выпячивание, плетью обуха ведь не перешибешь. Ещё пару раз по-крупному хапануть бабло - с закрытыми глазами улыбался он - и - на дно упасть, затаиться. Ведь деньги это и есть величайшее могущество, а власть при необходимости, она тихая должна быть, да именно такая - сокрытая от посторонних глаз, несущая в себе скрытую гигантскую силу; она, такая власть, и есть самая мощная, всеобъемлющая. Плюнуть, закатиться на дно и - за границу, и там, среди стад счастливых и инфантильных полулюдей раствориться, одним из подобных прикинуться. Его никогда не найдут, не заметят попросту. Маску простачка на себя наденет - плевать ему на славу, на власть - и будет жить свою долгую, нескончаемую жизнь, наблюдая, как сменяются одно за другим поколения, и вся вселенная, наслаждаясь сама собой, дрожит, колеблется, солнца на небе гаснут и зажигаются.
   Итак, думал, вот новая, наполненная новыми, свежими пульсациями, жизнь для него началась, он это теперь отлично чувствовал. И в связи с кем, что он теперь таким чудесным образом в совершенно другое существо превратился, в несгибаемое, что ли, незамутнённое, в непобедимого рыцаря, ему весь мир проще и суровее стал казаться. Он вдруг совершенно неожиданно для себя самого стал видеть события и людей в неприменно ясном, простом, недвусмысленном и неприкрытом свете. Если раньше всё - все кружащиеся перед ним жизненные водовороты и протуберанцы - казались ему облитыми налётом чего-то непостижимого, недоговорённого, не могущего быть постигнутым, как бы в сущности, в самом своём главном принципе; то теперь предельно всё прояснилось (или, быть может, так казалось ему только, ведь мир - он всегда больше, чем видиться, шире, ярче, объемистей); якобы там где-то, в безмерно заоблачье высокие идеалы остались, птичьи невообразимые полёты; а здесь, внизу, где муравьи и черви густо копошатся и куда его волею судеб уже давно занесло - нужно было барахтаться, выживать, кулаками и локтями толкаться, кусать самому и от чужих зубов уворачиваться. Всё предельно просто.
  Такую картинку он вспомнил, лёжа теперь затылком на мягком, зачехлённом, мерно покачивающегося сиденье авто: маленький он совсем, лет ему шесть, в садик детский тогда ходил - на мёртвом часе после обеда в мягкую постельку улёгся, разглядывает свои детские грёзы внутренним взором; и вот уже сон совсем близко к нему подкрался среди колышущихся, начавших беззвучно сыпаться белых окон и предстений,- как вдруг, качнув пружины кровати, садиться к нему на постель садиковская няня, молодая и сиськастая, восемнадцатилетняя (а ему казалось - очень взрослая, даже старая), с голыми ляжками под задравшимся халатцем и, очень мило, солнечно улыбаясь, с каким-то неведомым ему огнём в глазах (это он сразу по-детски ухватисто заметил), похожим на на какое-то звериное, кошачье вожделение, с разорванными до черноты настеж зрачками - улыбаясь свежим, сытым ртом, его, мальчишку, - раз! - в щёку наотмашь со звоном ладонью! Резанула и - больно, так больно ведь было до умопомрачения и ещё больше, выше - обида его захлестнула: за что же? И - смотрит на него, до самого дна души продырявливая чёрными ромашками глаз. И так повернётся и этак, говорит, словно мурлычет: давай, говорит, заплачь! Ты такой красивый, всегда невозмутимый, хочу, говорит, посмотреть, как ты плачешь!.. И вот это его, Жилова, до сих пор жгло: как это так - ударить, унизить малое, слабое существо, ради чего? Ради чего это падение она совершила (на самом деле как бы тогда, он почувствовал это, он оказался вместе с ней в душной, плывущей куда-то грязной яме, такой глубокой и зловонной, что и до сих пор перед его лицом стоит этот царившй в ней запах тления, который там царил)? Первую, прожегшую до костей несправедливость, необъяснимое для неокрепшего детского ума встретил: как же бить, наказывать, когда любить друг друга должно (это он и тогда уже осознавал), и в сказочном свете этой любви истаивать обнаруженные в душе льды? Это теперь ему было понятно до простого, до смешного - что у всех человеческих существ чёрный пласт на дне души лежит, такой плотный, какой нескончаемый, что если взбаламутить его, возмутить, то - держись тогда, заметёт, закружит, раздавит чёрная пурга и тебя и всех тех, кто поблизости...
  "Так что же есть человек?- себя он спрашивал.- Как мы живём, по каким законам?" Да вот же он, главный закон: конкуренция, борьба!- отвечал сам себе, зло хихикая. А можно было бы любить... Любить?- смеялся дальше он.- А что есть любовь эта?.. Всё же он мучительно чувствовал, что, отрицая в жизни всё светлое, не прав он, не прав. Устал. Мысли в голове путались...
  И вот кружится, кружится всё безостановочно - людские жадность, похоть, жестокость, вожделение, а в центре всего стоит Иисус, его великая жертвенность: терпеть надо, собой ради других жертвовать; а он, Жилов, как и многие другие на свете не хотел этого, боялся. Зачем умалять свою жизнь?  Кому жертва его, если он отдаст себя на заклание, нужна будет? Да никому! Переступят через его труп и дальше пойдут себе, судьбу свою устраивая, дальше жизнь своим чередом двигаться будет, как будто бы его и не было на свете... Следовательно? Везде терпеть - в семье, на работе, в магазине, на улице - разве вытерпишь?.. Говоря себе эти слова, он вдруг успокоился.
  Конкуренция неизбежно рвёт людское стадо на части, и каждый свои идеалы в итоге придумал, своим божкам молется. Конечно, слой, малая прослойка растёт благодетели - помалу умножается число праведников, и когда-нибудь, возможно, и наступит тот час, когда чаша добра на Земле перевесит зло, но теперь... Теперь надо под шумок, под скрежет лопающихся костей и черепов со всех сторон - свой кусок, да послаще успеть урвать. Почему же именно он под летящий поезд бросаться должен?
  И вдруг он увидел ясно: а что если Бог-вседержитель существует, есть? Реально, не вымышленно, взаправду? И - всё видит, всё - слышит? Всё - даже мельчайшие в душе происки, тёмные желания, тайные прелюбодеяния? Не мешает злу разворачиваться, не вмешиваются в происходящее, тихо, незримо ведёт свой неумолимый учёт, глядя на разномасштабные безобразия; а потом, когда великая его чаша терпения переполнится - хлоп! - извольте счёт. Воровал? Насиловал? Истреблять? Иди, будь любезен, в геенну огненную. И кричи не кричи, сколько угодно бей себя в грудь, оправдывая все свои деяния,- ничего не докажешь теперь, ничего, ни крошки не выпросишь, не пробьешь стену молчания. Всё, кончены дни и испытания.
  И вот здесь пришло к нему леденящее душу молчание, как-будто всё - все звуки, краски, запахи - кончились... И лезвие топора, зазвеневшего над головой, услышал. Несерпимо душно, пронзительно сверкнула на солнце взлетевшая сталь... И он, задыхаясь, тут же на сиденьи машины, шею свою даже пальцами схватил, опробовал.
  Убивая профессора, он думал только о том, как спастись. Он, казалось ему тогда, предвидел весь сценарий и истинный исход событий (да и сейчас в том уверен был): изловят, те, кому на сантименты плевать с высокой башни, и - поминай, как звали. Ремешками к штативом, точно лягушку, привяжут, и ножиками ширять в печень, в мозг начнут, электрический ток через тело и душу пропускать - в общем, станет подопытным безмолвным кроликом; а потом атомную бомбу под Капитолий подсунуть велят. А пикнешь что-то против - две половинки трупа под поездом грибники обнаружат. Старика всё одно бы стерли: мавр сделал дело, мавр должен уйти; слишком шумный, вздорный, несговорчивый, взбалмошный.
  О себе, короче, с самого начала думал. Плохо это? Кто его осудит за это - те, другие люди, который ещё хуже его? А остальные трупы после всего - лишь слабое к первому шагу дополнение, вынужденная декларация. Вырвется из кровавого круга обязательно, и - лети, дерзай...
  И вдруг среди, наконец, слабо снова звучавшего их путешествия (шум мотора, движения вокруг в окнах города, мелькание розовых пятен лиц, резных старинных фасадов, огней светофоров) в ушах у него стал выступать, выстукивать очень уверенно голосок - да знакомый, будто слышанный им всегда, с самого раннего детства! То есть это только потом он уразумел, что посторонняя сила к нему в мозг влезла, а поначалу он весь этот новый звуковой поток за самим собой рождённые мысли счёл.
  И вот ему, встрепенувшемуся, стал в уши заливаться то вкрадчивый, то осторожный, то намеренно, непомерно властный баритон. "Про Бога - правильно думаешь, - твердил чуть насмешливо, чуть показушно, игриво чуть.- Есть Бог. Как же без Бога-то? Он - всё. Только во всей этой проблеме есть одна маленькая деталь, одна маленькая хитрая штучка,- та, что люди, все их предыдущие поколения придумали, а точнее - их умные, якобы умнейшие и мудрейшие представители скрыли от массового, так сказать, обывателя: что Богу-то всё равно, кто ты - разбойник с большой дороги или высочайшей пробы праведник - до лампочки! - и тот и другой одну единую общую работу в плане Вселенной или, уж ладно, Земли, как малой её части,- совершает. В тебе, в вас, всех людях, неистовые, неумолимые, строго очерченные здесь внизу, на планете, силы, космические энергии скрыты. Кто из вас в каких обстоятельствах стоит, тот из себя такую силу, такую энергию прорыва застоявшийся ситуации, и выхода из неё в дальнейшее развитие истории и представляет. Конечно, если ты, сцепив зубы, обнаружил, развил в себе аскетизм, ты - аскет - помогай людям, неси в общество свет, добро, взаимопонимание. А они - на крест за это тебя в знак благодарности, чтобы далеко-о тебя видно было, причём всем и всегда. Ты этого хочешь? Нет. И не надо, нет надобности всем до одного на кресты влазить, этак и вешать некому будет...
  Прозвучало - и тишина... С налетевшим восторгом стал спрашивать себя Жилов: неважно что ты делаешь, так? Капиталы наживаешь, эксплуатируя целые народы, вырывая из людей живые сердца, кровь из них выпивая, или, как Мартин Лютер Кинг - целование всеобщее проповедуешь; всё во всём есть высшая справедливость? Всё - определённая временем и обстоятельствами реальность, сила, энергия? Всё- хорошо, всё - правильно? И... убить? Ай да помощник, ай да черноокий!..
  - Так значит - можно?- очнувшись, просияв, вслух вскрикнул Жилов, вертя по салону лицом с порозовевшими щеками и глазами, залитыми слезами.
  К нему Руслан с удивлением повернул голое пятно лица.
  - Что что можно-то? Тебе плохо?
  - Нормально всё, - мгновенно зол, недоволен стал Жилов, что мешают важное думать, тяжело буркнул. Но настроение общее у него  взметнулось, черезвычайно хорошее стало всё-таки.
  Машина свернула раз, другой, третий. Голые, тощие деревья прямо над ними, загремев по крыше, замахали ветками. Прибитые сверху убогие пятиэтажки, растущие мелко и часто, точно плохие грибы, стали вылазить перед ними из земли, едва не задевая машину углами белых кирпичных стен.
  Загнав передние колёса  на хрустнувший снежный вал над бордюром, возле одной они восстановились. Погасив двигатель, Клим вынул из руля ключик.
  Развалив наружу двери, вышли все трое сразу, и свежий, холодный, сладковато-горький и густой, как сливочное масло, воздух, наполненный плывущими разнообразными звуками, мягкими губами втянул в себя их. Собрав сумки и мешки с деньгами, подвесив всё на плечи, покатились один за другим гуськом по снегу к подъезду. Жилов, завершая шествие, могучими, вновь наросшими мышцами под пальто и свитером подрагивал, и такой его восторг взял, что и орущие гулко наверху вороны и хлипкие, уснувшие до весны деревья, и серая угрюмая подмерзшая жижа неба ему кричащим звонко и весело, поющим раем показались. Он вздохнул, провалив глубоко в себя весь без остатка принадлежащей теперь только ему одному мир.
  По загаженной, месяцами нечищенной лестнице взлетели на пятый.
  В крошечной прихожей, залитой запахом гуталина и старых одежд, на зачуханном коврике кучей толпились изношенные башмаки и и сапожки. Из стены, толкаясь, выпухал ворох разносезонных курток и пальто. Они втроём, три здоровенных мужика, тотчас заполнили всё пространство собой, стали стаскивать  мокрую обувь.
  Дверь в туалет была приоткрыта, и оттуда тихо и грустно шелестел изношенный, недобитый бачок. Они в носках побежали через центральную комнату. В кресле напротив погасшего телевизора с выпуклым зелёным кинескопом-экраном сидел пожилой человек, даже скорее старик лет шестидесяти или более того с красными щеками и носом и, тихо посапывая, уронив голову на грудь, дремал. Пробегая через комнату, Клим приложил палец к губам. В крошечной спаленке Жилов принялся, стягивая через голову свитер и рубашку, переодеваться. Под стенкой стоял избитый, издавленный человеческими задами диван, и Жилову нестерпимо захотелось лечь на него, прикрыть локтем глаза и уснуть, чтобы дымные сладкие волны окутали его мозг, унося в неведомые вселенные его сознание...
  Стали считать деньги. Жилов краем глаза следил, как Руслан ловко струит банкноты, перекладывает хрустящие ломтики пачек.
  - Миллионы, здесь - миллионы!- обезумев, вскидывая победно вверх руки, захохотал вдруг мальчик, задел ненароком локтем штабеля из пачек, и деньги посыпались, смешались опять.
  - Снова считай!- строго сказал Клим с чёрным, но мало-помалу светлеющим лицом.- Чтоб без ошибок, всё честно было.
  Руслан, весело вздохнул и принялся снова сооружать высокие горки и пирамиды, вышёптывая название цифр.
  - Сколько вы должны этим?- борясь со сном, лениво спросил Жилов, прижимая к телу щупальца рук.
  - Чепуху в сравнении с этим,- мотнул головой Клим на сказочную гору; наконец, разулыбался.
- Разберемся непременно с вашим делом, - буркнул Алёша с обильным в голосе запалом мести, хотелось ему сделать ребятам приятное.- Сторицей, гады, заплатят...
  - Может, просто отдать, что должны, и свалить восвояси?- спросил Клим, как-будто снова с тревогой прислуживаясь к своему внутреннему голосу. Жилов чейчас же очнулся, длинное, красивое его лицо сделалось очень ненасытным, с оттенками зла, мести, нехорошего...
  - Отдать? Нам - отдать? После всего того, что мы пережили?- тихо и нежно, почти по-бабьи заголосил он, кинул плечистый корпус вперёд к ним.- Да при таких деньжищах вы не то, что долги свои должны возвращать, а сами теперь жёсткие правила для всех устанавливайте.  Вы тысячную долю своего капитала заплатите любому бомжу, так он за это всю банду вашу зубами порвёт и ещё ручки вам целовать будет, за то, что благодетели такие и не поскупились. А если чуть надбавить, так раба получите верного, пса преданного, у ног ваших пёс этот ляжет.
  - Фигня всё это, красивые слова просто,- бурно начал возражать Клим, чувствуя что нужно же что-то говорить, перечить, своё, пусть даже сомнительное, отстаивать. Родные стены силы ему придавали.
  - Слушать сюда!- рявкнул, распиная широко губы, Жилов, показав два ряда очень белых и очень острых почему-то зубов; и таким стальным, острым взглядом в них засверкал-полоснул, что в братьев будто ураганный ветер ударил. Клима, показалось, прыгнувший стул ударил, сбил, и он задрав ноги наверх, грохнулся вниз; в грудь к нему ворвались, начали резать и щипать душные волны страха, мысли в голове точно резинкой стёрли, остался один непререкаемый порыв молчать и подчиняться. Жилов, приняв красивую позу, облокотившись одной рукой на колено, воспарил над ними, выше их.
  - Всё, хватит ныть!- грозным шёпотом заструил ледяную ненависть в них он.- Я и ради вас тоже сегодня жизнью рисковал, грудь свою под пули подставлял. Они там кровь сейчас мою ногами попирают, повсюду псов своих расставили, чтобы изловить меня; меня, но не вас!  Вы вне подозрения.- Он снисходительно похлопал побелевшего Клима по по мягкой коже щеки. И вот показалась вдруг ему, что он один в этой комнате находится, от стенки к стенке разросся, точно колосс, а эти двое - попросту не существуют, две лёгкие былинки они на ветру...
  - Мы теперь вроде как братья с вами кровные,- отвалясь спиной и затылком на спинку дивана, хохотнул пошловато Жилов,- мы одну идею теперь защищаем, а вы как хотели - без идеи? Не позорьтесь, ради всего святого...- произнося это последнее слово Жилов запнулся, в голове у него как-то нахально, без приглашения мелькнула смуглая, черноглазая физиономия, -... ради самих себя хотя бы...- ему, наконец, показалось, что он чёрта настоящего увидел.
  - Да нам много-то и не нужно,- виновато теперь захныкал и Клим , барахтаясь на жёстком на стуле, стал неловко вздыматься, опять сел.
  - Врёшь ты, дорогой мой,- с горькой досадой на лице отвернулся Алексей Аркадьевич.- Да и за всех тут не решай, правда Руслан?- и полил в младшего Кабакова хитрый, лукавый взгляд. Юноша так рьяно закивал, что у него, кажется, даже захлопали щёки. Жилову вдруг совестно стало, что его попросту бояться, что он грубо кричит и указывает. Клим тихо очень сидел, с прорезавшейся завистью поглядывая на брата.
  В дверь негромко, коротко постучали, и сразу в открывшуюся щель влезла плешивенькая островерхая голова.
  - Что тебе, отец?- Клим бросился на диван, прижавшись плечом к Руслану, прикрывая собой пачки денег, незаметно какую-то тряпку на них стянул.
  - Можно к вам, молодёжь?- вкатились дальше впалые грудь и живот, круглый лик с красными обвисшими щеками, на которых весело горели серые глаза.- Услышал ненароком, что разговор у вас тут непростой идёт, идеи вспоминаете... Это ж какие такие идеи? Что за спор? Ну-ка, давайте рассказывайте!
  В крошечной комнатке места совсем мало стало.
  - Входи, отец, садись,- очень недоволен был старший Клим, не слишком вежливо подпихнул старика на стул. А вот Жилов обрадован был гостю, ... завздыхал, ему надоело с этими олухами сражаться. С неприятным удивлением стал замечать, что сдерживать ему трудно себя стало, сходу мог кулаком в морду дать, из пистолета так и хотелось, дёргая пальцем, нарезать - будто кто-то другой в него начал вселяться. Обрадовался старику - просто поговорить захотелось без этого всякого.
  - А идеи таковы...- застучал он теперь легко, воздушно тёплым, доверительным и твердым голосом.- Простите, с кем имею честь?.. - он вопросительно наклонил голову с дёрнувшимися каштановыми лаконами вперёд и набок.
 - Викентий Петрович меня зовут, значит, отец их, вот этих обормотов, будем,- сладенько вымучал вставными плохонькими зубами старичок и в бурном, хрипловатым кашле зашелся, готовясь рассказывать и горячо спорить. В Жилова голубыми пуговками из-под кустистых седых бровей засиял.
  - Идеи, Викентий Петрович, состоят в следующем...- почти торжественно возносил слова Алексей Аркадьевич, высоко присаживаясь перед всеми ими, снова величественно нависая, развязно швырнув одну ногу на другую.- Что каждый - сам за себя, и из болота нынешнего принципиально выход только один - борись и толкайся локтями. Раз.  А второе и главное, определяющее то, что что при нынешних всеобщих расхлябанности, тупоумии, панических взглядах на жизнь, воинствующем эгоизме - к порядку можно прийти только при помощи твёрдой руки, жестокости даже, если прямым уж быть. Отсекать хирургическим, так сказать, путём гнойники, омертвевшую плоть и разросшиеся узлы...
  Это он сейчас уже с опустившийся на него воздушной лёгкостью додумался, что - сугубо индивидуальное во главу угла должно быть поставлено; а то - всё на дружбу и преданность уповал, на товарищество; будто осенило теперь его.
  - Верно, как верно!- почти истошно, сладостно, душно как-то закричал старик, задирая к Жилову сухонькую свою голову и жарко схватил его обе ладони своими узловатыми шершавыми пальчиками.-  Разрешите я пожму вашу руку... Вот так... Вот так... Слушайте же, Клим и Руслан, слова мудрости. Молодой человек, почитай, вашего поколения, а говорит - истину! Докатились мы, дожились, смотреть тошно! Да вот и сейчас только по телевизору говорили...- и Викентий Петрович, нервно подёргивая махоньким морщинистым ротиком и не сводя то наполнявший почти любовью, то гневно вдруг сверкавших из-под бровей своих пуговиц от Алексея Аркадьевича, гнусавя и вереща, переходя иногда на какой-то сияющий, звенящий, но неприятно одномерный фальцет, проохал, что - развалили великую страну, околдованные ростовщиками и масонами, что были большие свершения, да теперь сплыли; и - ужасное самое - цели и идеалы кончились, как источник высокого вдохновения; что люди все - точно тараканы (тут Викентий Петрович пальцами даже показал, как тараканьи усы омерзительно шевелятся), бегают по помойкам, суетятся, дерутся, ссорятся ради крошки пищи,- так и хочется тапком их пришлёпнуть.
  - А ведь это это заговор, милый человек, был,- быстро струил выстроданные, очевидно, слова он.- Чистейшей воды заговор:  одни заплатили, дёшево причём, другие продали,- и землю свою и живущих на ней рабов в придачу, всех, то есть, с вами вас...  Так-то вот. Вы молодой ещё совсем, как и эти мои... цуцики,- он любовна  кивнул жидкими вихрами на сыновей своих.- Молодой, а значит по-большому счёту ничего в жизни ещё не поняли, не заметили... Бизнес - бизнесом вам глаза запылили, вы думали, вам дадут развернуться, разбогатеть... Дудки вам дадут развернуться! Там, откуда команда на развал и на распил последовала, этого добра - бизнеса, бизнесменов этих, волков - навалом, пруд пруди, самим им девать их некуда. А вот свободу какую-никакую, которую мы потом и кровью своими добыли, мы - потеряли, да... И демократия эта ещё... Какая же к чертям демократия, когда политики и здесь у нас, и там, за бугром, насквозь коррумпированы, у нас - чуть больше по дурости природной нашей, у них - чуть меньше; но всё равно... Только-только жизнь в стране наладили, сорок лет войны не было, и - продали! Эх...
   - А вы, позвольте, случайно не коммунист, не общественник?- прищурился лукаво и мило Алексей Аркадьевич, тем не менее тонко и холодно, как лезвие, улыбаясь.- Вы кто? Ну, ясно всё!- рукой в лицо старику сокрушенно махнул.- Старая песня.
  - Что-что? В каком смысле?- удивился старик и как-будто принялся сдуваться, точно его иголкой пронизали, даже уши у него вниз опустились.- Да, именно так! - тихо, очень, возвышенно заявил он, сунув в отворот рубахи ладонь руки.
  - Так ведь кончилась время очередей и талонов, победных реляции и спецраспределителей, Викентий Витальевич...,- раздражённо покрутил пустыми ладонями над собой Жилов.- Всё, ушёл поезд. Делили, делили всё поровну - ну и доделились, у разбитого корыта оказались. Потому что все вместе - нонсенс это. Супергерои нужны, вот тогда будет супернация.
  - Бросьте, вот тут я с вами не согласен,- возмущённо взмахнул щеками старикан.- Перевираете вы всё, утрируете. И - индивидуализм этот бредовый ваш; не согласен я! Вместе, только вместе, единым порывом! Вот такая поправочка к вашему заявлению.- Он вдруг широко тонкими бледно-голубыми губами разъехался.- Совками нас ещё презрительно называют, слыхали, может быть? Культуры в нас пока маловато, это всё так...- он стал разглядывать свои шершавые, разбитые жизнью ладони, а потом застенчиво спрятал их себе за спину.- Но мы на миллион квадратных километров все вместе, одна единая нация!- он горделиво и смешно нахмурился.- Ничего, подтянемся!
  - Это верно,- встряхнул весело головой Жилов, и в глазах у него вдруг показались скука и разочарование. Он уронил вперёд лоб, чтобы бы этой перемены в нём, чёрной искры не увидели. Подняв глаза, зажег их добротой и тёплым вниманием.- Очень надо подтянуться нам, это вы верно заметили.
  - А насчёт жёсткой руки - тут выабсолютную истину выдвинули , тут вы, как говорится, в самую точку попали,- скоренько высыпал, мелко тряся носом и лицом, Викентий Петрович, очень ясно между тем заметив некую могучую, сверкнувшую в него из глаз Жилова молнию, решил не обострять, срезать углы немного.- Железная рука нужна, чтобы порядок нарушать неповадно было, так это...
  - А я же чья рука это будет?- тихонько теперь, с прорвавшейся нотой  сладкого предвосхищения простонал Жилов, и в голосе у него проглянули восторг и праздничное какое-то самоотречение. Ставшее почти прозрачными глаза уставил в поплывший перед ним стол, пальцами нежно скатерть огладил.
  - А вождя,- после некоторой паузы, с оттенком прозрение и даже удивления выговорил Викентий Петрович, и доселе невзрачный, мрачный лик его сделался светлым и ясным. Жилов подхватился и, звонко в потолок засмеявшись, в волнении проскользив рукой себе по лицу, заметался между узкими стенами.
  - Вот уморил,- вдруг мягко, беззвучно упав на край стула, привалился он тяжёлым, горячим плечом к старику и нежно обсмотрел тому лицо, пугливо распахнутые глаза, бесшумно, весело захохотал. Нырнув рукой за спину угнувшегося Клима и перерезав решительным своим взглядом вопросительный взгляд того, он выловил две растрепавшие носы пачки денег, крест-накрест перепоясанные полосатыми бумажками, и значительно поиграв ими на ладони, вручил их потрясённому старику.
  - Будет у вас вождь, батя, обещаю тебе,- победно выдвинув вперёд квадратную челюсть, низким голосом бахнул Алексей Аркадьевич.- Так закрутим гайки, что - ой-ой-ой - мало не покажется. То есть, - он рассмеялся озорно.- Хорошо всем станет, конечно, хо-ро-шо.
  - Это... мне?- робко спросил старик, неотрывно глядя на протянутые ему пульсирующие энергией пачечки, и глаза его всё шире раздвигались. Алексей Аркадьевич задорно и призывно мотнул головой.
  - И телевизор японский могу купить, и швейную машинку новую? И транзистор маленький для прогулок на улице?- как птичка тоненько защебетал старичок носом и губами, ставшими, и правда, одним остренькие клювиком.
- Разумеется, разумеется... И не только! - опахнув почти девичьей красоты пышными ресницами, в тон ему сказал Алексей Аркадьевич .- Ведь мы с вами носители одной идеи. Мы вместе, как говорите вы,- вместе мы!
  - Вместе, конечно же вместе! А как иначе?- зашелся Викентий Петрович в сахарно-мармеладовых грудных пульсациях, бегая пальцами туда-сюда по шершавой бумаге, окончательно, кажется, теряя нить разговора. Засунул быстро деньги в карман.
  - Оревуар!- вставая, взмахнул ему рукой Жилов.- Пойду я, надо мне.- Он повернулся к притихшим, заметно страдающим в присутствия отца братьям. Лицо Жилова переменилось на очень строгое, надменное.- Утром я вас жду в кафе. Едва шевеля губами, выцедил он он.- На совещание,- для взволнованного, разгорячённого старика добавил он. Щёлкнул пальцами, и Руслан сейчас же ему подшвырнул вверх несколько твёрдых, тугих пачечек. Климу такая услужливость, кажется, не слишком понравилась, он нахмурился.
  - Я провожу,- полетел Руслан следом за качающимися квадратными плечами Жилова. В прихожей щелкнул выключатель, и матовое стекло на двери загорелось тёплым и жёлтым.
  - А это честно?- с напускной тревогой спросил Викентий Петрович старшего сына, оставшись с ним наедине, высунув деньги из кармана дрожащей рукой.- А дорогой? А сыночка?
  Клим упал спиной на диван и, задрав голову, беззвучно захохотал, затрясся, затем громогласно и страшно, вызвав в крошечной комнате перезвон стекла на сервантике и неподдельное изумления своего отца.
  Прикатив со звенящей, светлой душой на такси в центр, Алексей Аркадьевич не без священного трепета посетил самый дорогой магазин мужской одежды, сияющий зеркалами и стёклами. Он долго расхаживал по тянущимся в бесконечность рядам с с костюмами, сорочками, свитерами и куртками, злясь на чересчур услужливую молоденькую продавщицу, которая крутилось у него под ногами и без удержу трещала языком, предлагая ему "самые последние модели" и твердя "вы не пожалеете!.. ..." Повернув к ней страшное лицо, он зашипел, и она, побледнев, немедленно исчезла,  словно провалилась под пол.  Он выбрал себе, окуная пальцы в мягкую душистую ткань, тёмно-синий, почти чёрный костюм с сумасшедше тонкой и длинной, осиной талией и брюки в нём тонкими волнами; длинные туфли с городо заданными вверх сверкающими носками-квадратами, пару-тройку шуршащих, точно живых, рассыпчатых белоснежных сорочек; галстуки, испещрённые красными, зелёными, синими, жёлтыми квадратами и треугольниками, меховую кепи с коротким козырьком и глубокое, ухватистое, тёплое и прочное, как дом, стёганое пальто. Он тут же переоделся в кабинке, сунул своё старьё в глотнувший всё с видимым неудовольствием бумажный гремящий пакет и появился из-за шторок - роскошный, плечистый, пышноволосый, белозубый. Он тонкими, подвижными и сильными пальцами отструил в окошко кассы несколько колечек крупных бумажек, закрути вшихся на пластмассовой тарелке, значительно переплатив при этом, и ни секунды более не задерживаясь удалился. Когда, грациозно проплыв через ярко освещенный зал по начисленному, сияющему паркету, он отворил тяжёлую дубовую дверь рукой, нагруженной горой пакетов, в спину к нему, в затылок, в эту самую руку отовсюду лилиись многоокие, полные зависти и восхищения взгляды.
  Алексей Аркадьевич хладнокровно прыгнул через орущую, сыпящуюся куда-то улицу, заставляя визжать тормозами и клевать носами автомобили, на той стороне нырнул в пасть громадного гастронома в яркой, призывно зовущий шапке рекламы и, соря деньгами, накупил у прилавков колбас, сыров, скрывающие в себе неземное наслаждение баночки чёрной и красной икры, пышных кренделей и сладких конфет; не забыл также прибрать и бутылочку особо высшего коньяку с полочки на самом верху; прихватил также пакет кошачий еды. Телевизор в углу магазина взволнованно рассказывал о чудовищном ограблении банка в городе с многочисленными жертвами; никто из покупателей не обращал на него никакого внимания.
  "Зачем я убивал?- скользя по сбитому в куски, ломкому снегу на тротуаре, думал, спрашивал тебя Жилов, чувствуя, что нужно непременно ответить на этот терзающий его вопрос.- Почему люди всегда на пути друг у друга стоят, стирают один другого посему с наслаждением... Так зачем  же?.." В череп ему будто вбили железный стержень, ударяясь о который, электрический ток его мыслей превращался в беспорядочные, бесполезные осколки. "Зачем же, зачем?"- пытался собрать эти куски в одно целое Жилов. Он чувствовал, что за эти дни смертельно устал и что надо бы отлежаться, подольше отдохнуть; он боялся, что его здоровье всё же пепоправимо подточено; боялся как бы ещё своим старым умом, не привыкшим к тому, что ему дано теперь бессмертие. "Бессмертен?"- верил и не мог поверить он, и невидимая, радостная, жаркая волна охватывало его до самой середины. "Так вот же зачем! - без слов вскричал он, вдруг ясно заметив полыхающую красным запонку-рубин на своей белой сорочке, ало выкатившуюся из рукава пальто, когда он свои часы уставился, тоже новые и несказанно дорогие. "Мне нужны и это сорочка, какой у меня отродясь ой не было, и этот пока фальшивый,  но чертовски красивой рубин, так сладко сияющей, и часы, и мягкий пиджак, хищно похрустывающая модная обувь; весь этот в пакетах хлам, мишура, брызги, звон, что все в этой жизни так сильно уважают и чему слепо поклоняются. Вот что мне надо - богатство! - а мне раньше его не давали, и никогда бы не дали, если я сам теперь у них его не взял. А какая жизнь без всего этого? Вот зачем я убил!.." "Да, да, ты всё это заслужил и ещё гораздо большее...- шептали ему в ухо чудные, сахарные голоски и звоночки,-... потому что из всех живущих на Земле ты - такой первый..." "Так и есть, всё правильно,- вполне искренне соглашался Алёша, по возможности, исходя из текущей ситуации, пытаясь в этот момент сложить правильную картину мира у себя в голове, чтобы всё взвесить, ничего не пропустить.- Да и всё равно, стань он открытым и честным, подопытным кроликом его сделали бы... "
   - Гады, гады, сволочи...- едва не вслух, пугая прохожих, злобно стонал он, заливая чёрными, мрачными бровями глаза, и в воображении у него пронеслось несчастное ушастое животное, брат его по несчастью, распятое на лабораторном столе, изрезанное и исколотое. Жилов возненавидел всех этих профессоров Тимирязевых-Павловых в одночасье.
  Побросав пакеты в остановленное такси, Жилов, черпая длинными полами пальто грязный снег, сам ввалился. Он назвал адрес, попросил водителя попутчиков не брать, шуршанул у того возле уха мотком рублей. Глубоко погрузившись в сидение, наслаждался тишиной и покоем. Машина легко, мягко покатилась по обмороженому асфальту, ускоряясь до предела возле дрожащих жёлтым светофором, пытаясь проскочить сходу красный, обгоняя зазевавшихся неудачников.  Водитель что-то спрашивал его, поворачивая к нему круглый пятак лица, на карман Жилова поглядывая, где исчез толстый кошелек того. Жилов, недовольно хмурясь, наугад отвечал "да", "нет". Водитель удовлетворённо качнуал головой и, уперев лоб в стекло, руль нежно дёргал, точно грудь женщины. "Вот и хорошо, вот ты и умница"- хвалил Алёша, вглядываясь в то, как сон забирает его. В нём вдруг всё перемешалось - и шоферюга этот в хрустящей куртке, братья Кабаковы , машина, летящая, падающая прямо в тускнеющее, серое небо; нелепые, белые его ладони перед глазами, проносящиеся мимо дома и лица людей.  И посреди всей этой дрожащей многоголовой и многоголосой кучи, посреди набухающего, наливающегося покоем бытия, непонятных, легко и беззлобно сяпавшихся ему в сознание превращений,  квадратов, кругов и шаров, треугольников с шевелящимися, точно пальцы, углами - выскочил почерневшие, как труп, лицо милиционера с подергивающимися губами, с узкой рубленой бороздой на лбу, а затем ещё и ещё, словно резиновые мячи, запрыгали лица с отвёрсиыми, подрагивающими ртами и выгнившими пустыми глазницами; ахая и злобно, заунывно клекоча, проносились они совсем близко от Жилова, и можно было даже чувствовать кожей свистящий ветер от их стремительного движения , видеть их их пугающие, страшные черты. "Сквознячок, наверное, в щель окна поддувает, вот чепуха и мерещится,"- ворвалась к Жилову успокаивающая мысль... И краем глаза он ещё досматривал, как голова прозектора вертится, подпрыгивая, глухо ударяется то затылком, то лбом и ушами о землю.
  К вечеру дело прикатилось, светлый воздух возле надувающихся электричеством домов почти весь закончился, истекая тихо и печально в низкое, упавшее небо. Холодный, тревожащий поддувал ветер, приятно трогал лицо. И провода, как гигантские затаившиеся плётки стегали наверху весь озябший, простуженный город. Тускло замерцали фонари лопнувшими, разбитыми стеклянными физиономиями.
  Грудь Прасковьи Ивановны, когда он, с трудом удерживая на груди кучу пакетов и лучезарно улыбаясь, позвонил в дверь,- взволнованно на него задвигалась.
  - Где ж ты пропадал, такой-рассякой голубь?- изломались в него сурово её брови.- Я в милицию уже собиралась звонить. Нельзя же так старую женщину изводить. Третьи сутки надысь пошли!
  Она воинственно запыхтела над ним папиросой.
  - В милицию не надо,-  широчайше и преданнейше продолжал улыбаться Алексей Аркадьевич, и красивый его нос по-детски трусливо стал  вылазить из-за бесчисленных свёртков и пакетов.-  Так, принимайте давайте,- и он уронил содержимое своих рук навстречу висяевшему в дверном проёме атлетическому торсу.
  - Ой, откуда это, милок?- повела могучими плечами-крыльями Гнед с закипевшей в ней радостью; грудь её, увеличившись в размерах и затвердев, подалась вперёд, легко принимая в себя шуршащий и сверкающий поток.
  - Наследство получил,- сострил Жилов, сияя в неё карими очами.- Приготовьте же что-нибудь вкусненькое! А я сейчас только руки вымою и - мигом помогать, лады? Бутылочка там есть...- он пошловато начал подмигивать.
  - Ай, хороший ты мой!- высоко на носках подпрыгнув, неожиданно тоненько заверещала Прасковья Ивановна, испытывая в груди гремучую смесь из чувства голода, сексуального подъёма и хлынувшей в неё материнской ненасытной любви. Она, рассыпав пакеты на стол, решительно подплыла к Жилову и, рванув за плечи, сильным движением привлекла его к себе, объяла и мощно впрессовалась губами ему в губы.  Глаза её, глядящие прямо перед собой, жадно горели, и Жилову с ужасом и порывами тошноты показалось, что и квадратные скулы, и глаза у неё оказались одного размера, какие-то ненастоящие, кукольные; и один, таращась, выше другого стоял.
  Сбежав от неё в ванную комнату, с содроганием вспоминая произошедшее только что, слушая, как Прасковья Ивановна, погромыхивая, разогревает на огне железо кастрюль и сковород и стонет "гори-гори, моя звезда... ", Алёша, сверкнув рубинами в манжетах, задрал рукава, вымыл тщательно ладони и каждый палец, и думал только о том, что чужую разбрызганную кровь с себя смывает... Поплескал игриво брызги на лоб и волосы, поискал, кривляясь, на носу и щеках прыщей и сунул руки, а затем и лицо в полотенце, томное, горячее и мягкое, точно кожа молодой женщины. Быстрым движением оглянувшись, отворил с красном крестом крошечную дверцу на стене, осторожно двумя пальцами, бледнея чуть, выхватил пузырек с черепом и костями и уронил его себе в карман.
  - Ну, скоро ты, голубь?- из-за косяка кухонной двери, выпростав, как лошадь, вверх белую, рыхлую шею, проржала Прасковья Ивановна, и, как у лошади, распахнув розовые дёсны, задрожала у неё нижняя губа.
  - Сию секундочку я буду,- пролетая по коридору звонко и весело крикнул Жилов. - переоденусь только! "Квартиру менять надо,- угрюмо подумал,- ну её, убьёт или изнасилует ночью как-нибудь..."
  В своей комнате, не зажигая свет, Жилов высыпал в шкаф купленные новые рубашки, галстуки, парфюмерию, снял пиджак и брюки, и, увидав вдруг темнеющую плиту дивана, аккуратно застеленную пледом, остановился - его невероятно потянуло прилечь; с разгону, точно в омут, вниз головой туда бросился, и едва коснулся мягко толкнувших пружин, как чёрная вода сомкнулась над ним, и он полетел в глубокую, бесконечную пропасть...
  - Спишь, что ли, голубь?- сквозь прозрачную пелену, услыхал он, и горький запах папиросы, ударив, облил его нос. В синем кубе комнаты горела жёлтая полоса, в которой был вбит будто вырубленный топором квадратный профиль мадам Гнед, окутанный синим платком дыма.
  - Сей момент...- сонно пробубнил Жилов, материализуясь, натягивая повыше на себя плед, как кошмар, вспоминая твёрдые холодные губы Прасковьи Ивановны. "Приснилось, что ли?.. "- мелькнуло в голове.- Салатик нарежем, рыбку откроем...
  - Да нарезала уж,- любовным басом ворконула Гнед, качая торсом в жёлтом проёме двери, облепила губами папиросу.- Вставайте же, Алексей Аркадьевич, милый посланник любви...- И по коридору, удаляясь, понеслось: "Гори, сияй, моя звезда... "
  Жилову ненашутку есть захотелось.
  Мигом вскочив, впрыгнув в брюки, он схватил в банку с кошачьей едой, пробил ножницами в крышке дыру, собрался плеснуть туда каплю из из приготовленного пузырька с ядом. Мгновение стоял, размышляя. Перед глазами промелькнула смуглая физиономия незнакомца, на губах которого светилась лукавая улыбка... Сцепил накрепко зубы, Жилов покачал головой. В ту же секунду образ назойливого гостя померк и испарился.
  - Я тут и кошаре вашему провиант прикупил,- застенчиво выдул он, вытянув из-за спины банку с нарисованной на ней по-человечьи улыбающейся кошачьей мордой.
  - Винстон, пуся,- замирая от умиления, загудела Прасковья Ивановна, точно готовящийся в путь курьерский поезд. Из воздуха немедленно соткалась рыжая злобная морда, и кот на коротких мускулистых ногах понёсся к наполненой до краёв миске.
  - Позвольте и вас, товарищ студент, к столу пригласить, - как девица вдруг заливаясь краской, повела плавно рукой Прасковья Ивановна, застенчиво потупив глаза, отступила на шаг, открывая восхитительную панораму.
  Вся скатерть была установлена тарелками, вазами и соусницами. Жилов тут с изумлением и восхищением увидел всё, что он хотел.
   Возжелал он немедленно ударить румяную курицу зубами в жирную ляжку, глотнуть с неё сладкого жиру... Сильной рукой, сдёрнув крышку с прозрачной утятницы, Прасковья Ивановна разорвало курицу, при этом чрезмерно низко наклонилась, показов Жилову свою могучую грудь, гигантский разрез на ней; Жилов быстро отвел глаза, страстно желая, чтобы взгляд его остался незамеченным. Взволнованная Гнед, зная, что добилась своего, выложила на тарелку жирный кусок мяса и протянула её Жилову.
  Выпив пару стаканов водки, захрустев огурцом, Прасковья Ивановна жарко, мутно, призывно смотрела, как Жилов с невероятной скоростью поглощает еду. Необыкновенным образом в ней проглянула юная и сильная кошка, наполненная желанием и несокрушимой решимостью. Жилов испугался и, засопев, мелко застучал вилкой по тарелке, вылавливая оставшиеся на ней кусочки лука и селёдки. Прасковья Ивановна, громыхнув стулом, поднялась. Жилов, не поднимая головы, вжимая её в плечи с ожиданием непоправимого, слышал, как приближаются к нему её тяжёлые, как гири, шраги.
  Кот, сожрав всю миску, пошатываясь, ушёл.
  В дверь позвонили. Он очень обрадовался.
  - Сейчас, касатик,- со зверским, разгоревшимся лицом проурчала Прасковья Ивановна и, проходя, зацепила Жилова необъятными бёдрами, обдала удушливым запахом густо обрызганных пуазоном подмышек.
   - Что вы, старые калоши, в гости прётесь вечно не вовремя,- клацая зубами, закричала Гнед, выглядывая на лестничную площадку, закрывая собой дверной проём.- Идите прочь, чтобы глаза мои вас не видели! Вон убирайтесь!
  - Да что это с тобой, мать?- испуганно защебетали, забились старушки.- Аль больна? Изменилась ты в эти дни, непомерно злая стала...
Далее голоса раздвоились, и один, потоньше, пропел:
  - Подведёт он тебя, студентик твой, глазищи у него - ой-ой! Вот и Соломон Рафаэлевич говорит...
  - Так, кончен разговор!- рявкнула Прасковья Ивановна и с такой силой ударила дверью перед носом у них их, что в комнатах воздух задрожал вместе со всеми стёклами, вазами и фарфоровыми сервизами.
   Алексей Аркадьевич, тихо пробежав тем временем за спиной у неё на носочках без тапок, проскользнул к себе в комнату и закрылся на лёгкий замочек. Через полминуты на дверь с обратной стороны навалились, и замочек задрожал, держась из последних сил. Слышно было учащенное, хриплое дыхание Прасковьи Ивановны и раскуриваемая папироса. Ещё через минуту под её шагами тяжело заскрипел пол, хлопнула дальняя дверь, и через стенку заработал телевизор.
  Алексей Аркадьевич улёгся на диван, забросив руки под голову, волной прокатил под свитером и в брюках мускулы; у него перед глазами пролетела, как железная булава, могучая грудь Прасковьи Ивановны, и он, ахнув, едва успел от неё увернуться... Он вспомнил незнакомую девушку с улицы, ту, что так, до щемящей боли в груди тепло, обратилась к нему. Ему страстно захотелось, чтобы это удивительное существо оказалось бы рядом с ним в эту минуту, перестав быть призраком.  Ему удушливый волной стало жаль себя, так любви к себе захотелось, что губы у него от горя и страдания затряслись. Он вспомнил свою бедную мать, одинокую, несчастную женщину, которая никому в целом свете теперь была не нужна; слёзы брызнули у него из глаз, и он, повернувшись, уткнулся носом в душную, пыльную подушку и зарыдал.



1994

.......