Встреча с собою через 60 лет

С огромной благодарностью
Э.-Г. Хокконен

В середине марта, открыв утром электронную почту, я увидел фотографию, сделанную летом 1962 года. Не помню, знал ли я об этом снимке, наверное, но, конечно, уже многие десятилетия в моей памяти его не было. Небольшая группа студентов математико-механического факультета – на казахстанской целине. Жарко, мы сидим у возведенной нами же каменной основе будущего свинарника (или коровника), т.е. момент нашей повседневности.
Почти год назад по цепочке друзей мне пришла электронная весточка от Эли Хокконен, начинавшаяся словами: «Боря, привет! Это Эля Генриетта Урхо Калевала Кекконен. Прошлое тысячелетие. Целина, 58 лет тому назад. Есть 2 фото. Найду, пришлю». Все верно, узнав на целине про ее двойное имя – Эля-Генриетта – я сразу дополнил его именем известного в те годы президента Финляндии – Урхо Калева Кекконена. Приятно, что это осталось в ее памяти.


В то далекое время Эля, наверное, жила в Ленинградской области, где долго сохранялись немалые общины ингерманландцев, живших там задолго до того, Петр I основал Петербург. В постперестроечный период значительная часть ингерманландцев переехала в Швецию и Финляндию, вот и Эля три десятка лет живет в Финляндии. Было очень трудно, без языка и знания жизни, но постепенно освоилась.
И вот, фотографии нашлись, и я рассматриваю их, пытаясь вспомнить имена моих товарищей по факультету и целине. Трудная это для памяти задача, все же прошло шесть десятилетий. Конечно, сидящую рядом со мной Элю я легко признал. На что еще я сразу обратил внимание, конечно же, на себя. Я там уже с бородой, и я себе не изменил, так, с бородой жизнь и продолжается.


Естественно, мне показалось интересным заглянуть в то (мое) прошлое понять, с какими накоплениями того 22-х летнего парня, студента, проучившегося три года, я двинулся по жизни дальше, что из его (т.е. моего) опыта явно пригодилось мне на пройденной долгой и ухабистой дороге.
И почему-то первое, что вспомнилось, оказалась книга, с которой я поехал на целину и которою читал с интересом, иногда в ущерб посиделкам у вечернего костра. И значимым мне сегодня представляется даже не то, что я почерпнул в этой работе, хотя в ней было много нового для меня, но то, почему я приобрел ее и потащил с собою. Это был перевод с английского книги Фредерика Мостеллера и Роберта Буша «Стохастическое модели обучаемости». В то время я еще думал, что буду исследовать и разрабатывать кибернетические модели поведения человека, и название книги в полной мере вписывалось в сферу моих интересов. Как мне помнится, математический аппарат излагаемых моделей не был сложным, и в целом я оказался готов к восприятию психологических основ процесса обучения. Так вышло, что, действуя интуитивно, я на первом или втором курсах мат-меха по вечерам прослушал на философском факультете курс доцента Льва Марковича Веккера (1918-2001). Это было введение в психологию и фрагменты темы «человек-машина». Мне повезло... в те годы Веккер работал над докторской диссертацией «Восприятие и основы его моделирования», а в настоящее время он признается одним из создателей единой теории психических процессов.


Разобравшись немного в азах психологии, я начал изучать работы в то время опального Николая Александрович Бернштейна (1896-1966) по физиологии движения; это было соединением психофизиологии и кибернетических схем. Мне кажется, он тогда публиковался в продолжающемся издании «Проблемы кибернетики».
Мог ли я, слушая Веккера и читая Мостеллера и Буша, а также Бернштейна, думать, что через несколько лет, во второй половине 60-х, я буду активно сотрудничать с университетскими психологами, помогать им в освоении нового тогда для советских психологов математического аппарата факторного анализа и даже в 1970, не имея базового образования смогу подготовить и защитить по этой теме кандидатскую диссертацию по психологии. Более того, через 20 лет, получу научное звание профессора социологии  и социальной психологии.


С работами физика, ставшего позже профессором психологии, Роберта Буша (1920-1972) – замечу, Веккер начинал свое обучение в Ленинградском университете на физическом факультете, но потом перешел на философский) – я в последующие годы не встречался. Но публикации Фредерика Мостеллера (1916-2006) время от времени просматривал достаточно часто, что и не удивительно. Мостеллер является одним из известнейших специалистов в области математической статистики XX века, он избирался президентом Психометрического сообщества и ряда американских статистических ассоциаций. Моя последняя встреча с работой Мостеллера произошла относительно недавно, в начале этого века. Изучая причины и последствия известного всем исследователям общественного мнения «фиаско-1948», я впервые узнал, что именно «Комиссия Мостеллера» должна была дать заключение о причинах ошибочных прогнозов итогов президентских выборов в США в 1948 году,  сделанных Дж. Гэллапом, А. Кроссли и Э. Роупером. В книгу «Отцы-основатели: история изучения общественного мнения» (2006 г.) я включил параграф «Комиссия Мостеллера». Но значительно раньше описания работы «Комиссии», в раздел, рассказывающий о том, как академические ученые становились полстерами, я, помня о давнем «знакомстве» с Мостеллером, ввел абзац: «В 1940–1941 годах информацию для OPOR (Office of Public Opinion Research, OPOR). собирал Институт Гэллапа. Серию методических экспериментов по работе с небольшими выборками, от 100 до 300 человек, начал проводить студент Фредерик Мостеллер (Frederick Mosteller, род. 1916), впоследствии ставший известным специалистом по математической статистике». Книга увидела свет в 2006 году, естественно, этот абзац был написан еще при жизни Мостеллера.


Такой долгой, интересной и значимой для меня оказалась дорожка, одним из первых шагов по которой было целинное чтение книги «Стохастическое модели обучаемости». Но даже в самом начале это движение не было случайным маршрутом, тем более – единственным. К тому времени в моем заплечном мешке, как я понимаю сейчас, был интеллектуальный груз, значение которого постепенно раскрывается лишь в последние 15-20 лет. Груз не тяготил меня, напротив, он давал энергию движения. Я рад, что на особо трудных этапах жизни, даже не задумываясь о характере и ценности этого груза, я по недомыслию не выбросил его. Особенно интересны два пакета: первый из которых стал пополняться летом 1959 года, накануне поступления на мат-мех, второй – даже двумя-тремя годами раньше. Назову эти грузы однотипно, по местам, где они нашлись. Первый – назову «Ржевским», второй - «Новинским».


Я не помню, но допускаю, что содержание первого груза, которое тогда не было, да и не могло быть освоено, я рассказывал у костра или в вечернее время в палатке. Это могло заинтересовать избравших математику своей профессией, и для большинства – новым, даже в чем-то интригующим молодые умы. Но что очевидно, не мог я предполагать, что и Ржевский, и Новинский – это на всю жизнь. В 20 лет в такой плоскости не размышляют.
Ниже – фрагмент интервью о моей жизни, состоявшегося через 40 лет после описываемого события; это мой ответ на вопрос о том, кем я хотел быть после окончания школы. Из него будет ясно, почему груз назван Ржевским.

«У меня были, если были вообще, самые смутные представления о математике и о том, кем я буду. Но летом 1959 года, когда выбор был сделан, и осталось “лишь” сдать вступительные экзамены, случилось то, что во многом повлияло на мои интеллектуальные интересы. Ряд лет мама сдавала меньшую из наших двух небольших комнат двум студенткам. К одной из них приехал из Москвы ее будущий муж, выпускник МГУ, физик-ядерщик. Было жарко, и мы с ним поехали купаться на Ржевку, тогда это был сельского типа пригород Ленинграда. Трамваем добирались долго, возможно, около часа в одну сторону... По дороге этот молодой физик рассказал мне о двух книгах. Первая — «Что такое жизнь с точки зрения физики?», написанная Эрвином Шредингером, выдающимся физиком XX века. Вторая книга — «Эварист Галуа. Избранник богов», ее автор — физик Леопольд Инфельд, работавший с Эйнштейном. Ничего из услышанного, включая авторов книг и их героев. Поступив в университет, я сразу отыскал в библиотеке эти книги и в течение ряда лет многократно их перечитывал.
Книга Шредингера, физическое введение в генетику, опрeделила мой интерес к прикладной математике, биологии и к наукам о человеке. И еще, она познакомила меня с позитивизмом, это была моя первая встреча с философией. Вторая книга — о гениальном математике Галуа, погибшем на дуэли в 21 год. Несколько страниц, написанных им за пару дней до гибели, содержали основы теории групп, раздела математики, без которого не было бы современной физики. Возможно, эта книга стимулировала мой интерес к изучению творчества ученых, к истории науки. Хотя к тому времени я прочел много книг из серии “Жизнь замечательных людей”» (1).


Конечно, я помнил имя физика, рассказавшего мне об этих книгах, но в тот момент, несмотря на многие годы его поисков в интернете, я ничего, к моему сожалению, не знал о нем. В обстоятельной беседе с социологом Еленой Рождественской (2), состоявшейся ровно через десять лет после первого интервью, я описал поездку на Ржевку подробнее, но все же и здесь не мог ничего сказать об этом физике. Поиски продолжались регулярно, и успех пришел, 29 декабря 2018 года, через шестьдесят лет после трамвайного путешествия.
Радостный и возбужденный я уже на следующее утро разметил в face book пост: «Встреча с Евгением Гамалеем через шесть десятилетий. Верьте в чудо! Верьте, оно должно случиться». Приведу его с некоторыми сокращениями.


После моей недавней документально-фантастической истории: «Рождественская встреча с графом Калиостро» некоторые занесли меня в разряд фантастов. Но как та история, так и эта – реальность. Возможно, очень похожая на фантастику, придумку.
То, что случилось со мною вчера, 29 декабря 2018 года около 5 часов вечера по Восточному (Тихоокеанскому) времени США, иначе, чем чудом не назовешь. Речь идет о встрече в Интернете с дорогим мне человеком, которого я всегда помню и давно ищу. Так случилось, что он во многом определил мою жизнь. В тот момент я этого не мог знать, а он не знал до моего вмиг написанного ему в Австралию письма.
Там в то время было 2 часа ночи, и начались мои ожидания ответа. И мои сомнения: тот ли электронный адрес? насколько регулярно он проверяет почту? Помнит ли он меня? И другие сомнения... Утром я не хотел вставать: вдруг ответ так и не пришел... Пришел... ясный, четкий, оптимистический... и это через 60 лет... <…>
Вчера я задумал написать нечто об использовании “принципа Алексеева” и о биографичности социологического творчества, уже придумал заголовок... и решил еще раз посмотреть в сети.
И о чудо! Я сразу нашел материал о физике, докторе наук Евгении Георгиевиче Гамалее <…> Там сказано, что сейчас он живет в Австралии, приведено его CV, естественно, с электронной почтой.


Я ни минуты не сомневался в том, что нашел именно Женю (все прошедшие годы он живет в моем сознании только с этим именем), слишком много в его воспоминаниях оказалось того, что помнил и я. И фото. Я еще не читал, но по фотографии сразу узнал его... И уже пишу ему:
Дорогой Женя, в это невозможно поверить... это – чудо.
Смело пишу «ты», иначе не могу... Я ищу тебя годы, десятилетия. Я не могу ошибиться... я не знал твоего отчества, но помнил, что ты закончил физ-фак МГУ в 1958-59 годах. И я помнил, что после МГУ тебя направили под Челябинск. Я тебя сразу узнал на фото. <…>


Я множество раз шуровал в Интернете, но вот сегодня, когда начал писать эссе о том, что именно ты определил мою профессиональную траекторию, решил еще раз заглянуть...
Бесконечно рад... не иначе, как Новогоднее чудо.
Боря

И сегодня утром – новая радость. Письмо – большое, приведу лишь фрагменты:
Дорогой Боря,
Воистину чудо! Очень рад. Конечно я тебя хорошо помню. Помню даже как ты, просыпаясь утром кричал: «Свободу Манолису Глезосу!», издеваясь над очередной шумихой в советской прессе по поводу освобождения борца за свободу.
<…>
Помню твою маму. У нее я впервые (в 21 год) прочел Библию, и она водила меня в ее библиотеку и показывала оригиналы эскизов декораций Бакста и других. И учила меня, добродушно посмеиваясь, правильным ударениям, приговаривая: «Женя, Вы такой интеллигентный мальчик и…явно преувеличивая оную».
Рассказав пунктирно о своей жизненной одиссеи, Женя отметил: «Боря, одного не могу понять, как это я в том зеленом виде мог что-нибудь определить. Что у меня тогда точно было, как я сумел определить при помощи Мандельштама гораздо позже, это “тоска по мировой культуре”. Прочитать твое эссе было бы очень интересно. И переписываться мне было бы интересно (я корреспондент аккуратный)».
Пройденные годы и годы убеждают меня в том, что случайный и по большому счету непродолжительный рассказ Евгения Гамалея в трамвае стал со временем ядром моих профессиональных интересов. И я скажу, почему так произошло.


Первое, поступая на математико-механический факультет, я предполагал, что явно отвечало духу времени, заниматься кибернетикой. Одновременно меня интересовали и общие вопросы науки, такие интересы можно было удовлетворить в лектории общества «Знание» и в  процессе в целом беспорядочного чтения научно-популярной литературы. Таких книг было немало и стоили они копейки. Но темы, затронутые Женей, обратили мое внимание на основы науки и на многообразие мира ученых, другими словами, услышанное мощно обогатило мои представления о науке.
Второе, по-видимому у меня была потребность в общении с человеком, который был бы старше меня и к мнению которого я мог бы прислушаться. Нас с Женей разделяли пять лет,  в мои 18 – разница значительная, но не подавлявшая меня. Поездка на трамвае и купание, т.е. некий выход из повседневности и освобождение моих мыслей о подготовке к вступительным экзаменам, создали предпосылку к восприятию нового, по форме и содержанию близкого мне.
И в целом, то была встреча с нужным мне человеком в нужное время и в нужном месте.


Уже в середине 1960-х я неплохо знал содержание книг Шредингера и Инфельда, читал о новых достижениях в генетике, освоил важнейшие положения теории групп и прочел значительное число биографий математиков и физиков, тем не менее я начал искать Евгения Гамалея и продолжал свои поиски много лет? Скорее всего, я, только-только закончивший школу, воспринял все сказанное им как урок, а это значит, я десятилетиями считал необходимым отчитаться о выученном.


Иную природу и иную хронологию имеет то, что обозначено как «Новинка»; в основании этого имени лежит название небольшой деревни, в начале 50-х расположенной далеко от Ленинграда, а теперь – вблизи от Петербурга. Понятно, что изменилось не расстояние, а скорость и характер движения между этими «точкам». В то далекое время из Ленинграда до станции Новинка ходил один местный поезд, затем по дороге, лежавшей между полями, надо было пройти 4 км до одноименной деревни. Какими-то окружными путями из города можно было доехать зимой, когда примерзали лесные болотистые дороги. Сейчас до станции ходят электрички, а в деревню ведут дороги, доступные даже легковым автомобилям.


По-видимому в 1949 или 1950 году, когда мы с сестрой уже не ходили в детский сад и не выезжали с ним летом на дачу, одна знакомая посоветовала маме поехать с нами в деревню Новинка; и ездил я в эту деревню все школьные годы. Она стала мне родным домом; поскольку хозяйку звали Федосья Макарова, то для многих я был Борькой Макаровым. Безусловно, я знал всех, и меня знали все. Я умел делать все, лишь не косил; хозяйка боялась, что останусь «без ног». Довольно быстро научился ориентироваться в лесу и уходил надолго один. Поначалу мама боялась меня отпускать, говорила, что там никого нет. Ей Федосья популярно объяснила, что это хорошо, когда никого нет, хуже когда есть.

На практике изучил некоторые механизмы советской экономической системы. Два магазина было на станции, в четырех километрах. Когда я немного повзрослел, мне пошили заплечный мешок, и я с ним стал ходить за хлебом, сахаром и другими продуктами в станционные магазины. Очереди за хлебом были многочасовые. Окрепнув физически, я уже приходил на станцию к поезду, которым привозили хлеб; клали мне на спину мешок с крупой или ставили на плечо ящик хлеба, и я тащил все это в магазин; не очень далеко, но все же... приносил, шел снова и снова, пока несколько баб помоложе и я (мужиков там не было) не перемещали все от поезда до магазина. В награду – я все покупал без очереди, плюс – краткосрочный почет и уважение.


В деревне я узнал все церковные праздники: Петр и Павел, Казанская Божья матерь, Ильин день и другие. Понял их смысл. Церкви в деревне не было, но праздники чтили. Мы и сами были бедными, но деревенская бедность была запредельной, нищета. И люди – без паспортов. Мечта парней – армия и город или ремесленное училище, армия и город. Все мужики, а было-то их раз-два и обчелся, после работы поддатые, не совсем бухие, но мало что понимающие. А как не пить? Денег у народа нет... тракторист дрова привезет из лесу, участок вспашет, какой-либо мужик крышу залатает, забор поднимет, печку сложит... чем платить? Брагой и обедом... кто заранее готовился, бутылку «белого» (водки) хранил.. это был царский подарок...
Но Новинка не только помогла мне освоить целый пласт советской жизни и увидеть то, что я потом читал в книгах Виктора Астафьева, Василия Белова, Валентина Распутина и других «деревенщиков». В начале 1950-х я обнаружил, возможно, она была и раньше, на станции небольшую библиотеку. Были там учебники, разные книги для механизаторов, детские книги и – непонятно, каким образом залетевшее туда – собрание сочинений Бальзака. И я начал читать том за томом... думал, просто интересно,
Уже в недавние годы, размышляя о том, какие писатели оказали на меня наиболее сильное влияние, я первым назвал Бальзака (3). Мне сложно сказать, как все прочитанное у Бальзака за последующие годы преломилось, какими ассоциациями обросло, но мне представляется, что мой человекоцентричный подход к истории социологии отчасти навеян «Человеческой комедией» Бальзака. В его романах герои появляются, иногда совсем ненадолго, исчезают, а потом появляются вновь и становятся заметными фигурами повествования. Так и в моем историческом поиске – работе по истории изучения общественного мнения в США. Все начиналось с изучения биографии одного человека – Джорджа Гэллапа, – и постепенно я встречал разные фамилии, которые поначалу мне ничего не говорили, но через какое-то время люди с этими фамилиями становились героями моих историко-социологических статей.


В самом конце 1990-х, еще не зная, как все сложится, и даже не имея возможности планировать работу, я начал писать и публиковать относительно небольшие статьи о ключевых фигурах рекламного бизнеса и первых полстерах и добавлять к этим текстам все, относящееся к этой теме. В 2001 году объем этого текста вырос до полутора миллионов знаков, и в нем было свыше 1200 литературных ссылок. Из этого «монстра» в следующие несколько лет при поддержке друзей вышло пять книг. В них действует множество бизнесменов, копирайтеров, исследователей рынка и полстеров, а в итоге – просматривается, как из «ничего» возникла философия и технология изучения общественного мнения. И все это – через биографии. Есть сквозные герои, но многие – лишь намечены.
На рубеже 2004-2005 годов зародилось мое изучение российской современной (послевоенной) истории социологии, базирующееся на обстоятельных биографических интервью с российскими социологами, которые я проводил по электронной почте, и на написанных мною биографиях тех социологов, которые о себе уже не могли рассказать. Поначалу было невозможно сказать, как этот проект будет развиваться, хотя уже было понимание того, что история должна быть многолюдной. Но, конечно, я не мог подумать, что мои беседы продлятся до осени 2020 года, и архив исследования образуют 216 биографий.


Исходно я предполагал, что после проведения относительно небольшого числа биографических интервью, скажем, нескольких десятков, можно будет переходить к определенным обобщениям и делать историко-социологические выводы. Но довольно скоро заявили о себе два обстоятельства. Первое, рассказ каждого социолога о прожитом и виденном – это уже история тех этапов развития общества, в которых жила семья рассказывающего и самого опрашиваемого. Возник хор, слышался голос каждого и вместе с тем проступала их личностная и профессиональная общность. И второе, с накоплением биографической информации я терял свою самостоятельность в выборе продолжения исторического исследования, надо было постоянно прислушиваться к мнению хора. Я много читал о том, что писатели попадают в зависимость от выдуманных ими героев, оказалось, что и историк-социолог, от которого требуется и от которого требуют «объективность», не способен на это. Исследование закончено только в эмпирическом плане, массив биографий в массовом порядке не будет увеличиваться, но характер анализа собранной информации предстоит уточнять. Предстоит обозначить – подобно Бальзаку в «Человеческой комедии» - процесс становления и развития российского социологического сообщества (семь поколений) и сохранить индивидуальные, личностные истории социологов. Ведь история общества и человека неразрывны.


Я постарался вспомнить, что же «я-тот», сидящий под казахстанским солнцем, передал мне – сегодняшнему, и заодно кратко отчитался перед ним за то, как я использовал переданное мне. Но пока не сказано главного. 1 сентября 1959 года «я-тот» начал учиться в студенческой группе математиков с одной очень толковой, весьма миловидной и стройной девушкой. Постепенно выяснилось, что нас многое сближало, и в начале осени 1964 года мы женились. Мы и сейчас вместе.
Сегодня я могу уверенно сказать, если бы «я-тот» не сделал всего этого, «я-этот» был бы совсем другим. Я бы не осилил все описанные дороги.

1. Докторов Б.З. «Я живу в двуедином мире...» (интервью Н.Я. Мазлумяновой) // Социологический журнал. 2005. № 4. С. 132–167. 2. Докторов Б. Моя жизнь: 53 года в России и уже 8000 дней в Америке. 2016. 3. Докторов Б. Письмо друзьям. Эти писатели многое мне дали. http://proza.ru/2022/04/11/195.