Поплачь обо мне...

                Памяти замечательного казанского
                музыканта Германа Уляшкина

          Танцплощадка дома отдыха «Крутушка» напоминала правильный многоугольник. Вокруг неё толпились белые длинноногие  берёзы, их зелёные пряди трепетали под редкими порывами ветра и почти смыкались над танцующими парами.
           Я стояла снаружи, прижавшись к деревянным  ромбам низкой ограды и положив руки на перила.
           В этот день репродуктор,  из которого вечерами неслись танцевальные мелодии, молчал. А в одном из углов площадки несколько молодых парней в черных узких брюках и белых свободных рубашках с закатанными рукавами темпераментно наигрывали  модные мотивы. Сверкала никелем труба, золотился саксофон, темнело в руках музыканта шоколадное тело контрабаса…
           Музыканты были молоды и живописны – особенно выделялись трубач и саксофонист. Трубач – точь-в-точь Ихтиандр из популярного кинофильма – чубатый, с угольными завитками, он поднимал торжественно блестящую трубу и звонко прорезал звуками пространство. Томно и чуть хрипловато звучал саксофон в руках высокого русого  парня с гладко зачёсанными волосами – в щегольском чёрном костюме, похожем на смокинг, темном галстуке на белоснежной рубашке. Он солировал во французском «Маленьком цветке» Сиднея Беше – популярном чувственном танго – и страстном «Бесаме мучо». Крутился контрабас в ловких и сильных объятиях  спортивного музыканта, внезапной россыпью поражал ударник со своего королевского трона.
             Когда наступил перерыв и оркестр опустил свои инструменты, неожиданно саксофонист взял откуда ни возьмись бордовый аккордеон  и, припадая к нему щекой и ворожа по клавишам длинными пальцами, продолжал играть танцевальные ритмы. Веером раскрывались меха, сверкал перламутром корпус аккордеона. Французские «Осенние листья» и «Ля Ме-е-ер»… Казалось, что где-то за зелеными купами прячутся одновременно и море, и далёкий от него Париж, и зазывно  сияют Мон-Мартр и Елисейские поля с потоком лакированных машин…
           Яркие лампы освещали не только саму площадку, но и сгрудившиеся возле неё берёзы.
 
           Недалеко от меня, но поодаль от толпы, стоял стройный  бледнолицый брюнет в чёрной с распахнутым воротом рубахе. Он прислонился к берёзе, отставив ногу и скрестив руки на груди. Одинокий и загадочный, как изваяние. В его позе была такая удивительная  грация, что я невольно  ахнула. Большие пристальные глаза смотрели исподлобья, оценивая танцующих как бы с лёгким пренебрежением. Только много лет спустя я случайно увидела его на сцене  нашего оперного театра в роли Зигфрида в «Лебедином озере». Узнала эти выразительные черты и поняла, что загадочный юноша стал балетным принцем. Это был знаменитый впоследствии премьер Татарского театра оперы и балета Камиль Гайнуллин.
……………………………

            За весь вечер я ни разу не поднялась на площадку, только наблюдала за танцующими и слушала оркестр.
            Когда танцы закончились и оркестранты потянулись мимо меня в свой корпус, неся инструменты в кожаных футлярах, я неожиданно для самой себя осмелилась заговорить с  саксофонистом:
             - Вы замечательно играете! – сказала я, перекинув косу со спины на грудь.
            - Вам нравится? – неожиданно простодушно спросил юноша. – Правда?.. – и глаза его улыбнулись.
            Они были нежно-голубые, прозрачные, как лёд. Только тёплый.

            На следующий вечер я опять пришла на площадку, но по-прежнему остановилась снаружи, у перил.
            - А сегодня понравилось? – спросил саксофонист.
            И снова улыбнулся глазами.
            - Ещё больше! – сказала я, дружелюбно ответив улыбкой на улыбку.

          И на третий день, устало унося с танцплощадки инструменты, расходились музыканты. Проходя мимо,  юноша с аккордеоном и улыбчивыми глазами неожиданно спросил, как меня зовут.
           - А-а-а… - заколебалась я.
           - А я – Герман, - догадался он ответить на не прозвучавший вопрос.
           - Красивое имя. А я – Галина.
           - На ту же букву… Тоже красиво.
           - Обыкновенно… У меня не такое редкое имя, как у вас.
           - Даже если ваше имя не редкое, оно вам идёт.

          Утром, выходя из столовой, я встретила Германа на крыльце. Похоже, он ждал меня – и внезапно протянул ромашку. Большую, белую с ярко-желтой солнечной сердцевиной…
          - Ромашка… Спасибо! Я люблю эти цветы.
          - Это не ромашка. Это гербер…
          - Герман и гербер… Как романтично!
          - Хотите, я вам покажу самую таинственную аллею в «Крутушке»?..
          - Любопытно!.. Неужели я не знаю?..

          Мы обогнули столовую и вышли на неожиданную аллею, примыкающую одной стороной к тёмно-зелёному забору, окружающему Дом отдыха.
          Стройные берёзы сопровождали нас во время  прогулки.
 
Стоит берёза на опу-у-ушке.
Грустит она-а-а  на склоне дня.
Я расскажу березке, как подру-у-ужке,
Что нет любви хорошей у ме-е-еня… - напевал Герман.

          Уютные скамейки приглашали присесть – но в сумраке тенистой аллеи нам ни разу никто не встретился. Это было странно – аллея была совсем рядом с центральной площадкой Дома отдыха.  Мы как будто попали в другой мир, скрытый от посторонних глаз.
           Я решила, что ещё приду сюда тайком одна… с книжкой. Мне нравилось быть одной – так лучше мечталось…  Совсем как пушкинской Татьяне.

            На обеде я спросила подружку Розу, которая работала официанткой в столовой, что это за музыканты играют на танцах?
            Наблюдательная умница Роза – светловолосая простушка с внимательным прищуром глубоких глаз – охотно рассказала, что оркестр из Казани, а Герман Ульянов, который и саксофонист, и аккордеонист, ухажёр официантки Венеры – местной красотки. (Венера и впрямь была красавицей, словно сошедшей с картины Карла Брюллова «Итальянский полдень», где пышнотелая южанка любуется виноградной гроздью…).
             - Только она, Венера,  предпочитает Ильдарку Малахова – делилась секретом Роза. – Да-да, того самого красавчика, похожего на Ихтиандра из фильма «Человек-амфибия»… того, который на трубе играет.

            «И как можно предпочитать самовлюблённого Ильдара  нежному с улыбчивыми глазами Герману? А вообще-то хорошо, что она предпочитает его…», – неожиданно  подумала  я.

             Брюнетка Венера. Ширококостная, с несколько квадратной  фигурой, но с необыкновенным лицом – черные глаза просто итальянские, а вишнёвые губы такие спелые, что чуть не лопаются. Портили впечатление только простоватые ямочки на щеках.
            По словам Розы, она одно время встречалась и с Германом, но отчего-то относилась к нему довольно пренебрежительно, несмотря на то, что он был городской интересный парень, к тому же лучший из всех музыкантов. Возможно, это пренебрежение объяснялось чистотой и наивностью саксофониста. Зато высокомерный,  избалованный девушками Ильдар притягивал её…

             Я всегда любила красивые лица – и юношей, и девушек. Фотографировала их, рисовала по памяти. Иногда мне позировали. Заметив картинность облика Венеры, я предложила ей сделать фото. Она старательно выбелила лицо, дома разыскала васильковый отрез крепдешина, и я стала драпировать её, разместив  в густых сиреневых кустах. Несмотря на наши старания, ничего не вышло. Изображение было залито ярким солнцем – и снимок оказался засвеченным.
             Тогда я решила запечатлеть её выразительный профиль в рисунке. Получилось довольно похоже! Стало жаль отдавать  мою работу – я пообещала скопировать её, да так и оставила себе на память.

             Внимание к Венере не помешало мне каждый день видеться с Германом и отправляться с ним на прогулку по окрестностям  Дома отдыха, тем более, что его девушка целыми днями пропадала в столовой.
             Красота вокруг была такая, что меня удивляло отсутствие художников с мольбертами, спешащих  воплотить летние пейзажи. И густой лес, напоминающий парк своими зелёными  просторами, и извилистая узкая река, на высоком левом берегу которой располагался наш Дом отдыха, и незамысловатый песчаный пляж, прячущийся между холмов, и бегущая вдоль него тропинка среди трав и полевых цветов…
           Герман не проходил мимо них – он всегда срывал один цветок, василёк или колокольчик, и протягивал его мне.
           - Почему? – спрашивала я изумлённо.
           - Потому что ты – девушка-цветок… - отвечал Гера и улыбался одними глазами.
           Незаметно для себя мы с Герой перешли на «ты».

           Иногда мы брали напрокат лодку и уплывали по темным водам Казанки, похожей то на ручей, стремящийся в непонятные дали, то на неожиданно замерший глубокий пруд, собиравший силы перед своим побегом к Волге.

           А река бежи-и-ит, течёт куда-то…  - напевал Гера, сидя за вёслами. Он откидывался назад, вёсла туго отталкивали воду, и лодка плыла против течения.

           В то лето мне часто вспоминались стихи Щипачёва:

Себя не видят синие просторы,
И, в вечном холоде светлы, чисты,
Себя не видят снеговые горы,
Цветок своей не видит красоты.

И сладко знать, идешь ли ты лесами,
Спускаешься ли горною тропой:
Твоими ненасытными глазами
Природа восхищается собой.

          Я чувствовала, что это мои глаза – ненасытные…
          Гера фотографировал меня сидящей за деревянным столом, окруженной кустами боярышника – в знойный день в ситцевом синем платье в мелкий белый цветочек с пышными русыми волосами и немного растрепанной косой на плече.
           Фотографировал и в пасмурный день в маленькой аллее, расчерченной  темными  ёлками – в черном джемпере и чёрной юбке. Волосы накручены вокруг головы и схвачены черной капроновой лентой.

           А однажды Гера предложил выступить вместе с ним в клубе, где массовик-затейник устроил концерт силами отдыхающих.
          На этот концерт приехала старшая сестра Германа – Лида, поющая звонким народным голосом. Она была очень похожа на брата – с такими же сияющими улыбкой глазами. Такая же приветливая и открытая. Её муж Юра работал фотографом в Доме отдыха – и временами тешил  нас нашими беспечными летними изображениями.

          - Спой песенку «Колокольчик», а я тебе подыграю! – попросил меня Гера.
          - Что ты, я не смогу!
          - Как это не сможешь? Ты на фортепиано играешь? Подбираешь?
          - Так, немного…
          - Ну, так вот. Значит, сможешь. Пойдём попробуем.
          Он повёл меня в клуб, где на небольшой сцене в зрительном зале стояло в глубине чёрное пианино. Подошёл к нему, уверенно стал брать нужные аккорды длинными гибкими пальцами пианиста. Потом замер, о чём-то подумал… и решительно сказал:
          - Нет, я тебе сыграю на баяне. Этот аккомпанемент больше подходит песне «Колокольчик».
          - Ты и на баяне умеешь? – спросила я изумлённо.
          - Угу… - задумчиво протянул Гера.

          Вечером разразился концерт. Мы тоже участвовали – вполне сносно, несмотря на мою неопытность.

Коло-коло-колокольчик!
Колокольчик голубо-о-ой!
Коля, Коля, Никола-а-аша,
Где мы встретимся с тобо-о-ой?

          Я не волновалась, потому что мастерство баяниста и его радостная готовность музицировать захватили меня. Его пальцы бегали по кнопкам синего баяна… вздыхали меха…

Что я, что я натвори-и-ила,
Полюбила с этих ле-е-ет! – отчаянно выводила я.

           - Галька-то какова? Она отбила у меня Герку! Этот телок ходит за ней по пятам! Она ведь малявка 15-летняя. А ему – 17, – жаловалась Розе вполне совершеннолетняя  Венера.
           - А зачем он ей?.. Про запас?.. – усмехнулась я. – Она же в Ильдарку влюблена.

          Как-то Гера решил показать мне, что не только играть он умеет, но и вполне себе мужским делом может заниматься. Он взял у фотографа Юры мотоцикл и вознамерился прокатить меня. Заставил подчиниться, но долго я не выдержала. В первые же минуты потребовала остановиться.
           Не то, чтобы он плохо управлял, но как-то слишком лихо… бесшабашно.  А я до него уже каталась однажды на мотоцикле со своим одноклассником Славкой Вербовским, который, несмотря на юный возраст, был просто мотоциклетный ас.  С ним было не страшно, а с Герой… страшновато.

           Но вот и закончилось моё время в «Крутушке»… Нужно было возвращаться домой. Вспоминались наши прогулки с Герой, катание на лодке, разговоры, стихи, пение… жаль  только не потанцевали ни разу – ведь вечерами он играл на танцплощадке. И улыбался мне глазами.

           Перед отъездом я обещала Гере приехать ещё хотя бы на пару дней. Роза пригласила меня к себе погостить. Её дом стоял  совсем недалеко от Дома отдыха – в соседнем посёлке. Деревянный, одноэтажный, с большими высоко  расположенными над землёй окнами.
           Поздно ночью Гера тихо стучал в стекло, Роза распахивала окно и выпускала меня. Я осторожно спускалась с подоконника – Гера помогал мне, подхватывал, и мы уходили гулять в поля… колосилась рожь, лёгкий ветерок волнами пробегал по полю, перебирая золотые колосья. Было темно, но это не пугало.  Над нами зажигалась ледяная луна и вспыхивали алмазные звезды.
            Гера был робок – к моей радости. Мы просто брели, держась за руки, по просёлочной дороге, по бокам которой с одной стороны было поле, а с другой – пионерлагерь, где пахло потухшим костром и где в эти часы все мирно спали…

            После такой волшебной ночи я писала стихи:

………………………..
А где-то, в неведомом где-то
уже собиралась гроза...
Дрожали осколки рассвета
в твоих безмятежных глазах...

Ты помнишь? -
                Тропинки сплетались,
стыл вечер, как пруд голубой,
а нас миновали печали,
а нас миновала любовь...
…………………………

           Через несколько дней я уехала с мамой на Чёрное море в Алушту. Гера обещал писать «До востребования».

           Шли дни за днями, я покрылась светлым загаром – цвета кофе с молоком… русая коса выгорела и стала почти ржаной. Плавала далеко-далеко за буйки – правда, вместе с мамой, с которой я чувствовала себя под надёжной защитой. Однако быстро и красиво плыть сажёнками я не умела. Вздыхала, завидуя маминому спортивному совершенству. Только спокойный брасс был мне по плечу.
            Каждый вечер я ходила на танцы в прибрежный санаторий – и танцевала, навёрстывая упущенное в «Крутушке».
            Июньские ласковые дни  под Казанью затуманились в моей памяти, словно ничего и не было. Но ведь и, правда, – ничего не было! Высокий голубоглазый юноша с саксофоном и аккордеоном остался там… на далёком северо-востоке, где вечерами играли оркестранты на окруженной березами танцплощадке…
            Перед отъездом домой я вдруг вспомнила обещание Геры писать «До востребования» - и пошла на почту. Меня ждало одно письмо, но зато какое! Оно было такое плотное, многостраничное, что я даже испугалась  – не случилось ли чего? Развернула и увидела  переписанные  аккуратным девичьим почерком стихи… Гера сообщал, что ходит в библиотеку и читает Есенина, потому что я люблю поэзию. Он прислал  мне цикл стихов «Цветы»:

Цветы мне говорят — прощай,
Головками кивая низко.
Ты больше не увидишь близко
Родное поле, отчий край.
........................
И, песне внемля в тишине,
Любимая с другим любимым,
Быть может, вспомнит обо мне
Как о цветке неповторимом.

          На одной из страниц прятался гербарий – парочка  анютиных глазок  смотрела на меня знакомым улыбчивым взглядом…

                *    *    *

           В Казани я опять стала получать письма. Писал Гера почти каждый день и непременно заканчивал свои письма стихами.

Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу;
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу.

            В конце концов, он выманил меня из дома, прислав записку.  И  мы стали гулять по набережной  Булака – узкой почти пересохшей речке, по которой когда-то плавали лодки…
            Вдали, там, где некогда  Булак впадал в Казанку,  догорали закаты. Навстречу нам вдоль берегов шли тополя, шелестел ветер серебряными кронами, которые позже других деревьев меняли летний наряд на осенний и до самых зимних холодов бренчали листвой, словно монистом…
            Гера что-то рассказывал о своей школе, о своих занятиях музыкой  – он всё время играл: то в домах отдыха, то в клубах, то в ресторанах. Саксофон, фортепиано, аккордеон… в этом привычном для меня списке мелькали и новые инструменты, что вызывало моё удивление – так легко и непринуждённо говорил он об этом.
           Как далёк он был от моей реальной жизни –  окружённый музыкой, которой  был готов заниматься с утра до ночи и с ночи до утра! Казалось, он больше ничего не замечает – другого мира для него не существует. Нет, всё же замечал! В грудном кармане он носил фото пятилетней девочки – своей племянницы. Он заботился о ней, нянчился, пел ей «Казачью колыбельную», которую когда-то сочинил  Лермонтов в станице на берегу Терека…

Стану я тоской томиться.
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю...
Спи ж, пока забот не знаешь,
Баюшки-баю… - так писал мне Гера в очередном письме. И ещё  рассказывал  о том, как писал ноты  к этой колыбельной, и о том, что многие композиторы сочиняли музыку к этим стихам.  Даже Полина Виардо – певица и любовь Тургенева!

          Чаще всего он присылал мне стихи Лермонтова. Юный поэт – волнующий юных. Я  понимала тревогу Геры – он остро чувствовал, как безвозвратно ускользает беспечное и радостное настроение, которое сопровождало нас летом.

Я памятью живу с увядшими мечтами,
Виденья прежних лет толпятся предо мной,
И образ твой меж них, как месяц в час ночной
Между бродящими блистает облаками, - откликался он в очередном письме на моё протяжное молчание.

          Наши встречи  продолжались, но становились всё реже и короче, может быть, причиной тому было то, что осень дышала холодом и шуршала облетающими листьями… В рестораны я не ходила, а кафе в городе почти не было. Так что поговорить в тепле было невозможно.
          Пыталась убедить его зайти ко мне домой – но почему-то он смущённо отказывался. Почему?

           В наших с ним диалогах во время прогулок присутствовало неравенство. Ведь он говорил со мной о музыке, а я с ним – о стихах… Что можно рассказать о музыке в 17 лет? Только то, как ты её любишь, как мечтаешь научиться играть на всех инструментах на свете? О том, как устают губы, когда по многу часов стараешься выучить трудное место на саксофоне? О том, что кроме инструмента нужно узнать ещё и тайны гармонии и полифонии?  Гера не был лектором-музыковедом и не мог ярко говорить о музыке – только играть! А я разливалась канарейкой!
           - А ты знаешь, как воевал Лермонтов на Кавказе? Он шёл в бой в красной рубахе – хотел, чтобы его убили. Как того… о ком он написал стихи в 22 года. И сразу стал знаменит на всю Россию и ненавидим царём.
           - А какие стихи он написал в 22 года? – изумлённо спрашивал Гера.
           - Как? Ты не помнишь? «На смерть поэта», о Пушкине: «Погиб поэт, невольник чести…».
            Я читала стих до конца: «И вам не смыть всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь!».
            Гера внезапно остановился, и я увидела, что он побледнел.
            А я, вдохновляясь впечатлением, азартно продолжала:
             - Его сослали на Кавказ в действующую армию. Тогда шла кровавая война с горцами, и ссылка означала верную смерть. Сколько раз Лермонтова представляли к награде – золотому оружию за храбрость! И не знал он, что кавказские мусульмане считают поэтов святыми – ведь «Коран», их главная книга, написан стихами. Поэтому они, указывая друг другу на воина в красной рубахе, говорили: «Его нельзя трогать, он поэт!». Вот и остался поэт жив в горячих боях… Свои его звали «поручик Смерть», а кавказцы «Демон». А убит был своим, русским, однокашником Мартыновым. Какая горькая участь!.. Мне кажется, что мы будем его оплакивать вечно…
            - Вечно, - повторил сдавленным голосом Гера, - вечно…
            
            В ноябре я поняла – больше гулять под пронизывающим ветром, постоянно опасаясь простуды, не хочу, не могу...
            Я написала ему в очередном письме: «Гера, мне больше не хочется встречаться в городе… холодно. Не приходи пока… Не грусти».
            Он не мог понять, почему я попрощалась с ним до весны… Упрёк звучал в его письме, хотя и закончилось оно, как всегда, строчками Лермонтова:

Мне грустно потому, что я тебя люблю…
…………………..
Мне грустно потому, что весело тебе!..

             Прошло несколько месяцев, и я получила короткое письмо о том, как  Гера увидел меня в книжном магазине – и побоялся подойти.
             После оборванной странички, написанной нервным с кляксами почерком, следовал отрывок из Есенина:

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милая, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…

              Его письмо меня тронуло. И я решила, что это красивый конец нашей летней истории.

                *     *     *

           Пролетела зима с декабрьскими предновогодними хлопотами, с январскими  морозными  деревьями, похожими на кораллы, с февральскими пляшущими метелями.
           Март начался неожиданно поголубевшим небом и мчащимися с юга лебедиными облаками…
            В один из воскресных дней, когда особенно  ослепительно  светило солнце и особенно нежно голубело небо, мне вдруг пришла в голову мысль о том, что неплохо бы навестить Геру – ведь я обещала ему, что мы встретимся весной.
           Я села в воспетый Окуджавой синий троллейбус, идущий в Кировский район, где жил Гера.
           Честно говоря, я не знала этого района, несмотря на то, что когда-то здесь жила моя юная бабушка в деревянном двухэтажном доме с огородом на Царёвококшайской улице, благополучно переименованной в Краснококшайскую.
            Когда наш троллейбус углубился в недра незнакомого района, я решила узнать, на какой остановке мне выходить. Подошла к кабине водителя  и, извинившись, спросила его, где улица Дружинная.
            Молодой водитель обернулся и улыбнулся пронзительными голубыми глазами. Сходство его взгляда с мартовским небом и с памятными мне глазами Геры заставило меня несколько заволноваться.
            - А вы к кому едете? – неожиданно весело спросил он.
            - К другу… - сказала я неопределённо, не желая уточнять.
            - К другу? И ни разу у него не были, как я понимаю?
            - Да, не была.
            - А что же вы не договорились о встрече?
           - Это сюрприз… - вздохнула я.
           - Весна пришла, да?
           - Весна…
           - И солнце?
           - И солнце…
           - И небо голубое?
           - Вот видите, вы всё понимаете…
           - А какой у вашего друга номер дома?
           - Один.
           - Я думаю, вам сейчас нужно сойти – так будет ближе.
           - Хорошо.
           - Желаю удачи! – ещё раз улыбнулся водитель.
           - Спасибо. Вам тоже удачи! Она всем нужна.
           - А на обратном пути  не подвезти вас?..

          Деревянный дом барачного типа был более, чем скромный.
          По длинному коридору я шла, угадывая номер квартиры. Дверь, обитая фанерой, тоже выглядела невзрачно. Постучала по фанере – звонка, как у большинства, не было.
            Ответила гулкая тишина. Никто из соседей не выглянул на мой стук. Постояла у дверей в размышлении. Ни карандаша, ни клочка бумаги в сумочке не оказалось.
            Я решила остаться нерасшифрованной, закончив на этом своё приключение.

            Шли мартовские дни. Выходные были окрашены  радостным предчувствием похода в КАИ на концерт «СТЭМа» - Студенческого театра эстрадных миниатюр  под руководством блистательного Семёна Каминского. Билеты удалось достать благодаря тому, что в нашем классе учились две девочки Алсу Шахмаева и Айслу Гилязетдинова, которые пели в квартете этого эстрадного коллектива, поэтому мне иногда случалось оказываться среди счастливых зрителей.
            На сей раз я должна была идти на концерт со своими школьными друзьями Рустамом Туктаровым и Владом Максимовым – одним словом, в нашей мушкетёрской компании.
             Ребята сидели на диване в гостиной и ждали, когда я появлюсь – нарядная и весёлая.
             Неожиданный стук заставил меня выйти в прихожую и открыть  дверь. В дверях стоял Гера. Будто он каким-то чудесным образом узнал о моём путешествии к нему…
              - Заходи, Гера! – сказала я, изумлённая его неожиданным визитом.
             Он стоял в прихожей, освещённый солнцем через открытые двери гостиной. Мальчишки оцепенели, разглядывая высокого ладного незнакомца.
             Гера был в нарядном костюме, белоснежной рубашке с бабочкой, в тёмном расстёгнутом пальто и шапке-москвичке. Вид у него был ослепительный и взрослый, в сравнении с моими одноклассниками.
            - Галя, я пришёл за тобой! – решительно произнёс он. – У меня концерт, и я хочу, чтобы ты была со мной.
            - Гера… ну что же так поздно? – опешила я. – Если бы ты предупредил меня заранее, конечно, я бы пошла. А сегодня я иду на другой концерт – и билеты уже достала. Придётся отложить до следующего раза. Признаться, я расстроена…
            Гера, похоже, растерялся. Представляю, чего ему стоило  набраться храбрости  и прийти ко мне домой.

            - Как ты живёшь, Гера? Как твои дела?
            - Я поступил в музыкальное училище.
            - Поздравляю. Это здорово! По классу саксофона?
            - Нет. По классу кларнета.
            - Почему по кларнету?
            - Я пришёл подавать документы, а в комиссии спрашивают: «Вы на каком инструменте играете?». Я отвечаю: «А на каком надо?». Они говорят: «У нас не хватает кларнетистов». «Значит, буду играть на кларнете!», - соглашаюсь.
             Я замерла в восхищении… Дай ему скрипку – он и на ней сыграет… «Кампанеллу» Паганини!
             - …Жаль, что меня не будет на твоём концерте… - сказала я, помедлив. – Желаю тебе успеха!
             Дверь за ним захлопнулась, и я вернулась в гостиную, где на диване застыли мои мушкетёры.

             Апрель продолжал весеннее наступление, начатое мартом. Тянуло гулять по улицам, особенно по улице Баумана – такой шумной, весёлой, праздничной.
             Мы с Владом, одним из мушкетёров,  собрались в кино – на фильм «Первый учитель» по роману любимого нами Айтматова. Мы торопились, боясь опоздать.
             Вдруг лицом к лицу я столкнулась с Герой. Взгляд у него был беспомощный и растерянный.
            Я представила парней друг другу, не упоминая, что они уже виделись как-то раз у меня дома. Хотя тогда я их не познакомила.
             - Извини, Гера, мы спешим в кино, - добавила я, не расположенная продолжать беседу.
            Вскоре после этой случайной встречи на улице я получила письмо от Геры: «Ну, вот, я познакомился с твоим Владом. Понимаешь, я впервые расстроился так и не знаю, что буду делать. У меня в первый раз в жизни выступили слёзы. Нельзя же так делать, Галка! Лучше бы ты мне написала, и я бы всё понял…».
           Я ответила, что не стоит расстраиваться – ничего серьёзного. Просто мы вместе учимся.
           После моих уверений Гера, похоже, успокоился. Но… я ничего не писала о том, как я отношусь к нему, к Гере. Это было и рано, и вообще ещё непонятно для меня самой.

           «Галочка, здравствуй!.. Я очень хотел написать тебе, но не мог, потому что не знал твоего нового адреса. Пришлось узнавать в справочном бюро. …Служба в армии идёт отлично, и дружба с ребятами налажена. Служу в городе Луцке – в 50 километрах от Польши. Часто играю на танцах в Доме офицеров. С художественной самодеятельностью выступаю на предприятиях. Недавно купил флейту – собираюсь поступать в музыкальное училище на заочное отделение… Мне кажется, я нахожусь в новом мире, где на всё нужно смотреть оловянными глазами. Мне нужна вольная жизнь, чтоб ни от кого не зависеть. Меня выручают ребята, с кем я играю на танцах. Вот сейчас смотрю на твоё фото и не могу спокойно смотреть… хочу увидеть твои глаза. …Галка, Галка, а ведь я тебя так и не могу забыть... просто не в силах это сделать. Почему я не смог тебя удержать, почему?..».
              Таким было первое письмо Геры из армии. Я поняла, что с музыкальным училищем он почему-то расстался, но собирается учиться вновь.
 
              Когда Гера приехал на побывку, мне удалось ускользнуть от встречи с ним. Я предчувствовала, о чём он станет говорить – и не хотела этого разговора.
             В это время решалась  моя судьба. Встречи с Эдиком становились всё более и более важными для меня. И каждый мой день был связан с ним, с каким-то шагом навстречу ему.
             Когда я получила записку Геры, где он сообщал о своём возвращении в часть и просил прийти на вокзал проводить его – я поняла, что на сей раз мне придётся с ним встретиться лицом к лицу.
             Осенний день был ясным и прохладным. Я надела вязаное шерстяное платье цвета пыльной розы и накинула плащ. Спешила  и не успела застегнуться на все пуговицы. Рыжеватое подвитое каре колыхалось на ветру, стучали чёрные лодочки по асфальту.
             Небольшая толпа возле вагонной площадки расступилась, пристально наблюдая за моей стремительной походкой. В центре стоял Гера в гимнастёрке, подпоясанной ремнём, с короткой стрижкой и улыбался мне, приветливо махая рукой. На загорелом солдатском лице прозрачно-голубые глаза выделялись особенно ярко. И было в них что-то обречённое. Его окружение оказалось провожавшим его оркестром.
             - Ребята, познакомьтесь! Это Галя – моя невеста! – радостно представил меня Гера своим друзьям.
             Я растерялась, но порывисто прервала его, остановила, не успев обдумать, что мне сказать в ответ на его слова.
              - Гера! Не спеши! Не надо так!
              Больше я не сказала ни слова, а он не спросил. Оркестранты молча наблюдали за непонятной для них сценой.
              Поезд тронулся, медленно набирая ход. Помахав ему вслед, мы пошли назад. Я поёжилась от ветра и подняла воротник плаща, как бы декларируя, что меня не нужно ни о чём спрашивать. И они ничего не спросили.

           «Если к другому уходит невеста, ещё неизвестно, кому повезло!» - крутилось у меня в голове, и я вздыхала виновато.

          «Любимая моя, здравствуй! – (я замерла) – Ну, вот, кажется я опять в части. Самочувствие у меня хорошее, настроение бодрое. Вот только у меня маленький осадок – перед отъездом бывает. Главное, это то, что я с тобой встретился и не хочу больше терять тебя... В последнее время я не могу спать спокойно, не поговорив с тобой. Каждый день, перед тем как ложиться спать, я вспоминаю твои глаза… Ах, Галка, Галка, очень уж я влюблён в тебя! Целую каждый твой пальчик… Я всегда хотел поцеловать твою маленькую ручку. Но не делал этого. Видишь, какой я скромный! В Новый год играл на банкете у офицеров. Часто вечерами  играю на танцах – немного зарабатываю. Недавно выкупил выходной костюм в ателье мод. В свободное время занимаюсь на саксе и флейте. В город хожу ради хороших друзей,  которых у меня много. Они всегда со мной. Кажется, в мае будет демобилизация. Как это замечательно! Милая моя, если бы между нами было всё хорошо, я был бы счастлив в жизни. Дай Бог!».
           Меня тогда очень удивило, что слово «Бог» он написал, как и положено, с большой буквы. Теперь я думаю: а, может быть, Гера был верующим?..

           Из армии он продолжал писать о том, как хорошо нам будет вместе. Нежные и немного грустные строки…

           Наконец, Гера вернулся, но первое же казанское письмо меня озадачило: «Вечером я случайно увидел тебя… я бы подошёл, но вы так хорошо шли и о чём-то мечтали. Я не стал мешать. Ты с ним дружишь? Я так понимаю. Да… И я не могу подойти к тебе, когда всё так непонятно…».
           И даже в этом письме прозвучала надежда. Как ни тяжело было об этом говорить, но молчать больше было невозможно. Я ответила, что вышла замуж.

           Летели месяцы. Мы с Эдиком ходили на занятия в университет, а он ещё и в консерваторию. Но Эдик не мог бездельничать – он чувствовал себя кормильцем маленькой семьи и потому пошёл работать на КЭТЗ - электротехнический завод – в клуб, где существовали и  эстрадно-джазовый оркестр, и духовой оркестр, и чтец и конферансье, и вокальный кружок. Эдик, конечно, выступал на концертах и давал уроки пения. В коллективе  было много подлинных виртуозов, но они нуждались в работе, и клуб завода предоставлял им такую возможность. Так на одной сцене оказались и трубач Ильдар Малахов, и саксофонист Герман Ульянов, и контрабасист, и ударник, и пианист Валентин Чайкин, с которым Эдик учился когда-то в музыкальной школе.

              Большой рыхлый губошлёп Валя был талантливым джазменом. Я-то помнила его совсем мальчишкой, когда приходила к нему домой на новогоднюю ёлку вместе с бабушкой. А его родители дружили с моими, ходили на посиделки к нам домой – играли в преферанс. Потом его отец – известный в городе аккордеонист дядя Женя – брал у моей мамы  малиновый перламутровый аккордеон, привезённый бабушкиным братом-фронтовиком из Германии, и  наигрывал песни послевоенных лет. А моя мама садилась за рояль и с чувством играла отрывки из оперетт. .. Я любила эти вечера, хотя училась ещё в 3-м классе и меня во взрослую компанию не допускали. Валька был троечником в школе, но рояль был его единственным увлечением. Однажды мой дед – начальник уголовного розыска – подарил ему свои военные ремни и портупею. Валька от счастья расплылся, как масленичный блин. А потом он пришёл к нам возвращать подарки – бледный, как стенка. Это его отец в наказание за какую-то двойку заставил Валю расстаться с коричневыми, хрустящими и замечательно пахнущими дарами. Кто бы знал тогда, что он станет знаменитым джазовым пианистом!

            Музыканты, конечно, наряду с популярной попсой, играли и что-то джазовое. «Розовую пантеру», «Серенаду Лунного света», песни из фильма «Серенада Солнечной долины». И всегда старались вовремя выучить услышанное только что на экране в кино.   
            Однажды после фильма «Мужчина и женщина» Эдик тоже стал подбирать понравившуюся нам мелодию. В клубе в это время репетировали музыканты. Гера подошёл к нему и заиграл мотив с такими красивыми аккордами, что Эдик восхищённо покачал головой.
           А потом дома сказал мне, повторяя эти аккорды:
           - Чёрт возьми, какой он талантливый!
           - Кто? – спросила я.
           - Герка! За что ни возьмётся, всё у него в руках поёт, любой инструмент! Просто он слышит лучше других – бог его поцеловал в макушку.

          Я, собственно, с Герой не виделась с тех пор, как в последний раз рассталась с ним на вокзале, когда провожала его в армию. До меня доходили слухи, что он женился на официантке из ресторана, где, видимо, играл. Женился, очевидно, нелепо  и случайно – потому что скоро всё рухнуло. Даже рождение дочери не остановило распад этой семьи. Разочарование Геры было, видимо, очень глубоким и, наверно, не беспричинным – потому он и развёлся с женой…

             Почти 10 лет пролетело с того времени, как я закончила университет, стала преподавателем русского языка и литературы на рабфаке КАИ. Эдик пел в оперном театре, а летом, когда  театр уезжал на гастроли – колесил с ним по стране. Вот и в это лето Эдик был во Владимире, столице Золотого кольца.
           Влада я не видела с тех пор, как он закончил КХТИ и поехал на Север, где его ждала служба на морском корабле. И вот нежданно и негаданно  он явился передо мной – один из мушкетёров – погрузневший, в чёрном строгом кителе с золотыми позументами и погонами, не хватало только кортика, и пригласил меня в ресторан в гостинице «Татарстан».
           Я надела соответствующее случаю шведское макси-платье причудливой расцветки, похожей на палитру художника. Мы сидели за столом «в переполненном зале», как это обычно бывало вечером в городских ресторанах 70-х годов. Хотелось продолжить стих Блока, в котором после переполненного зала шли строки «где-то пели смычки о любви»… И здесь тоже играл оркестр о любви, только смычков не было.
             Влад заказал оркестру песню Демиса Руссоса «Good bye, my love, good bye!», и мы танцевали. Весь вечер говорили ни о чём и как будто о чём-то важном, что читалось между слов. Невольно всплывали в памяти дни школьной юности и наша разлука, когда в мою жизнь окончательно ворвался Эдик, с которым мы дружили с детства.
              Как ни было интересно мне увидеться и поговорить  с изменившимся и неузнаваемым Владом, я была благодарна судьбе, что она увела меня по другой дороге.
              Когда мы уходили «из ресторанного ора», Влад получил мой плащ на вешалке и успел бережно накинуть его мне на плечи. Я подошла к зеркалу, чтобы поправить причёску, и вдруг увидела Геру, входящего в ресторан. Он тут же понял, что это я, окинул взглядом моего кавалера, отметив его морскую форму, и спросил, где Эдик.
              - На гастролях… - растерянно ответила я.
              Гера так горько и презрительно усмехнулся, что до сих пор эта его усмешка стоит у меня перед глазами.
              Мы вышли на улицу, и Влад, который тоже не узнал Геру, спросил меня:
              - Кто это?
              - Гера! Он же не изменился. Как нехорошо вышло: он подумал про меня, что я… ах, как нехорошо!
              - А почему ты не сказала ему, что это я? Мы же знакомы!
            Я не могла объяснить, почему меня сковала немота.
            До сих пор, вспоминая эту сцену, кричу во сне и наяву:
            - Гера! Это же Влад! Мой одноклассник! Ты что, не узнал его? Это же Влад, Гера!!!

                *     *     *
 
           В начале 90-х мы с Эдиком приехали в Прагу – на целых 18 лет. Он пел в Государственной опере, ездил по свету с гастролями.  А я преподавала русский язык у чехов и работала администратором русского отеля. Вечерами порою  смотрела ностальгические  российские сериалы, пришедшие  на смену бразильскому мылу. В одном таком сериале, название которого я забыла, играл актёр до удивления похожий на Геру. Актёра звали Анатолий Руденко. У меня замирало сердце от этого сходства. Та же стройная фигура, те же русые волосы, те же нежно-голубые  глаза, прозрачные, как лёд… только тёплый.  Оказывается, Анатолий  Руденко тоже умеет улыбаться одними глазами!

             «Каким он теперь стал?» – думала я, и отчего-то казалось, что как только мы приедем в Казань, непременно повстречаюсь с Герой – случайно, на улице. И в руках у него обязательно будет цветок – ромашка…
              Но  однажды я прочитала в Интернете заметку о  том, что в Казани оркестр дал концерт, посвященный памяти Германа Ульянова. Памяти? Германа Ульянова? Он же молодой!!! В  душе запел  и заплакал хрипловато-матовый голос саксофона, солирующего в «Серенаде Солнечной долины»… «Мне декабрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы… Отчего, как в мае, сердце замирает? Знаю я…».

              Приехав в Казань в отпуск, я разыскала Лиду, которая работала на свадьбах тамадой. Она поведала мне горестную  историю  про  своего брата… И я узнала, как в тяжёлые 90-е он оказался без работы, как засудила его бывшая жена за отсутствие алиментов – он оказался в заключении, ну, а вернувшись, пошёл работать грузчиком в овощной магазин, больше-то никуда не брали… Но настало  время, когда его – наконец-то! – пригласили в оркестр. Только играть он уже не мог – губы не слушались. Он занимался, надеясь вернуть форму – и непременно снова стал бы играть, ведь он был такой талантливый!
              Но однажды Геру нашли на траве возле его дома. Кто-то убил его ранним утром. За что, почему – неизвестно. Невозможно представить себе, чтобы кто-то мог не любить его… такого светлого и простодушного.  Так его смерть и осталась для всех загадкой…

              …Я что-то говорила и говорила Лиде, объясняла, винилась перед ней, сокрушалась. И она не прерывала мой бесконечный монолог – кивала, обнимала меня, пыталась ободряюще робко улыбнуться. Рассказала она и о том, что дочка не забыла отца – в день несостоявшегося юбилея Геры принесла на его бедную могилу пятьдесят красных гвоздик…  Потом Лиду позвали в дом на свадьбу, где тамаду ждали  счастливые и нетерпеливые гости.

            Когда я медленно шла домой, накрапывал мелкий августовский  дождик, предвещая скорую осень. Моих слёз не было видно на лице, покрытом мелкими дождинками… Из открытого настежь  окна звучала песня, и пока я шла по ставшей внезапно крутой дороге, меня всюду догонял такой знакомый – обречённо-печальный голос Окуджавы:

Жизнь драгоценна, да выжить непросто.
Тень моя, тень на холодной стене.
Короток путь от весны до погоста...
Дождик осенний, поплачь обо мне…
Дождик осенний, поплачь обо мне!..