Игра Золотая середина. Яблоко

Для игры "Золотая середина"
http://proza.ru/2022/03/24/190
   

У горизонта в ярко-синем небе поднимались и быстро росли белые горы облаков. Было очень тихо, ни ветерка. Может быть, дождь начнётся, когда я буду внутри. Надо постирать занавески, покрывала, хоть что-то сделать, хоть с чего-нибудь начать. Но самое главное - туда войти.
   И вот я, как дура, стояла у двери, и чтобы успокоиться скручивала трубочкой носовой платок в кармане. Я вспомнила, как Егор здесь, у подъезда, на скамеечке давным-давно, весной в восьмом классе, дал мне большое яблоко и поцеловал в уголок губ.
   Сегодня июльское солнце пекло, как это бывает перед грозой. Дверь была высокая, деревянная, у нас ведь старый дом. Около ручки поблёскивала знакомая выщербинка, её закрашивали каждый раз, она побывала и коричневой, и серой, но никуда не исчезала. Я тупо смотрела на неё, и тут, помимо моей воли, дверь начала открываться. Соседка, пенсионерка в сером платочке, сразу узнала меня.
   - Ой, Анечка, -  прошептала она, горестно прикрыла рот рукой и прошмыгнула на тротуар. Я даже поздороваться с ней не успела.
   В подъезде стоял полумрак, было прохладно и пахло подвалом, как в детстве. Я быстро преодолела несколько ступенек и, энергично звеня ключами, отворила дверь. Не хватало мне только всех соседей тут повстречать.
   Внутри было душно, пыльно. Я стояла, прислонившись к стене и переводила дух, опять теребя носовой платок в кармане. Запахов не было, и то слава богу. Я медленно, через силу, прошла в комнату. Всё стояло на прежних местах, диван, полки, кресло, убрали только стеклянный столик. Пол удалось отдраить. Но теперь мне мерещилось тёмное пятно, и чем дольше я смотрела, тем темнее оно становилось.
   Эта история длилась почти двадцать лет. И для меня она превратилась в глухой беспросветный тупик, от которого тихо лезешь на стенку, молча скулишь перед сном. Мой бывший муж, "Егошик-Лихо", как его нежно звали друзья, а он в ответ ласково улыбался им пьяной улыбкой, так вот, мой бывший оставался всё это время для меня родным и любимым человеком. Несмотря на новую мою семью, мужа и детей.
   Всё это так трудно объяснить... Наполовину я состояла из своего непростого прошлого с Егором, а другая половина обреталась в новой, "светлой" и правильной жизни. И вот вопрос - какая из половин настоящая? Но в прошлое дверь закрылась, оно мне было не по плечу. И всё же я точно знала, что в ответе за Егора. Я возила его по врачам, выслушивала про его баб, жалела. Дело в том ещё, что этот человек, не смотря на все заморочки, был из тех, озарённых неким внутренним светом, необыкновенных, нездешних людей. Но его, этот свет, сжирал алкоголь. Он помогал ему примириться с "высокомерной и лживой действительностью", как говорил сам Егор. Помогал, и сжирал потихоньку. И в конце концов сожрал.
   Да, Егор умер почти год назад. Причём умер плохо, по пьяни. Он упал в своей квартире, нашей бывшей квартире, на стеклянный столик, разбил его своим весом, изрезался и истёк кровью. Столик этот по всем законам физики был небьющийся. Но была там, как оказалось, какая-то микротрещина. Нашли Егора только через полторы недели. И хоть он умер уже почти год назад, эта история для меня не закончилась. Она не отпускала.
   Квартиру, конечно, долго приводили в порядок и, конечно, привели, и я, конечно, сюда ни ногой. Вот почти год прошёл, а я ни ногой. Но надо было уже что-то делать с ней, с этой квартирой. Теперь я, хоть и смогла войти, стояла не шевелясь, почти не дыша. Мне надо было через себя переступить. Переступить через его страшную смерть, через нашу ссору незадолго до этого. Они, эти ссоры, были в порядке вещей, но, когда ссоришься с кем-то, ведь каждый раз забываешь, что можешь не успеть помириться. И мы не успели.
   Пытаясь унять дрожь, я вынула руки из карманов, сглотнула густую горькую слюну, решительно взяла табуретку и подошла к окну. Ветер стягивал кипы облаков, закрывая солнце. Небо темнело. Я влезла на табуретку, одну ногу водрузила на широкий подоконник и стала быстро снимать петельки занавески с крючков. Шершавая ткань, зелёная в рубчик, знакомо сминалась в руках. Крючки успокаивающе тренькали друг об друга. Вдруг я услышала тихий звук, доносящийся с кухни. Было такое впечатление, что по линолеуму ходит птица. Или это раздавался тихий стук палочек по мембране малого барабана? Я замерла, мышцы мои окаменели. Я даже не могла опустить руки. Пальцы так и застыли на половине крючка. В давящей тишине опять послышался сухой звук ударов птичьих коготков по полу. Поверх него, резко, оглушающе, прорвалась медная лавина лошадиного ржания. Птица забила крыльями, а я от страха дёрнулась и упала с табуретки. Больно ударилась бедром, угол табуретки долбанул меня по икре.
   Я лежала на полу и прислушивалась. Вроде тихо. Я взяла себя в руки, встала. Вытерла мокрые от пота ладони о джинсы и пошла на кухню. Там никого не было. Дрожащей рукой я нащупала выключатель, щёлкнула, свет не зажёгся. За окном, да и в самой квартире стало совсем темно. Сизое небо у горизонта несколько раз прорезала ломаная белая молния. Ударил бас-барабан грома. И тут я поняла, что на столе лежит яблоко. Не бесформенное нечто, что могло остаться от сгнившего и высохшего за год яблока, а свежее румяное яблоко. Я, как загипнотизированная, подошла и взяла его в руку. Оно оказалось гладкое, прохладное, приятное на ощупь. За спиной раздался тихий голос Егора:
   - Анька, Анютка моя. Пришла.
   Я стояла в оцепенении, не в силах обернуться.
   - Яблочко самое лучшее тебе выбрал.
   Резко обернулась. Никого. Опять тишина. В руке ничего не было - никакого яблока. За окном полило как из ведра, фонтаны брызг отскакивали от жестяного подоконника. Я поняла, что надо срочно уходить, под дождь, ну и что, я здесь сойду с ума. Но я стояла, не шевелясь. Я опять, в который раз, подумала, а долго ли он умирал? Врач сказал нет, всё произошло быстро, были перерезаны жизненно важные крупные вены. У него закружилась голова и забытье наступило через пять-десять минут, а учитывая количество алкоголя... Врач-то сказал, но всё же. Главное, меня мучил вопрос, действительно ли он не смог набрать 112, телефон ведь лежал недалеко, или не захотел... Ах ты, горюшко, горюшко моё... Вспомнился его голос, поддатый, добрый, разомлевший, вспомнилось, как выцарапывал меня из дома, отрывал от семьи, цеплялся за каждый повод, несмотря на свои пьянки, репетиции, друзей, подружек.
  Нежное пение раздалось из комнаты. Я поняла, что уже почти спокойна, ко всему готова. Надо было пройти этот лабиринт до конца, надо было посмотреть, что там, в комнате. Казалось, поют колыбельную. Подойдя к двери, я заглянула. На кресле сидела я, лет на пятнадцать моложе меня теперешней. Худющая. Я помнила эту полосатую широченную майку на пуговках и длинную, до земли юбку. Тогда ещё и волосы были длинные, почти до талии, и чёлка до бровей. Сидела я с ребёнком, замершим у обнажённой груди. Он, видимо, только-только от неё оторвался, глаза были закрыты, а крошечная рука, сжатая в кулачок, потихоньку опускалась. Я напевала ему колыбельную: " баю-баюшки-баю, аа-аааа, ммм-ммм-м а-аа-ааа-а". Ком подступил к горлу. Нет, я не могла его оставить. Куда ему было родиться в эти пьянки-гулянки, в дымок от ложки с дурью, в гул ударной установки, которую удалось выволочь отсюда только лет десять назад. И то под угрозой выселения. И, конечно, я не верила, что с рождением ребёнка что-то изменится. Ничего и не изменилось.
   А если вдруг изменилось бы? Я смотрела на двоих, сидящих в кресле, и на глаза наворачивались слёзы: "баю-баюшки-баю, аа-аааа, ммм-ммм-м а-аа-ааа-а". Нежный перестук барабанных палочек вторил колыбельной, сухо шелестел в воздухе.
   Егор был драммер, ударник от бога. Мог на барабанах что угодно, воспроизводил на спор любые звуки, самолёт, машины, животных, даже птиц. Играл так, что казалось, может ты уже в раю, а может и в аду. Возможно, думала я тогда, он гений? Но от этого никому не становилось легче, мне-то уж точно. Скорее наоборот.
   Я сделала шаг в комнату. Видение исчезло. Надо было давно уйти отсюда. Я развернулась в сторону прихожей. Около входной двери важно расхаживала ворона. Она нахохлилась и потряхивала мокрыми крыльями. В кухне отфыркивалась лошадь. Я почему-то точно знала, что лошадь чёрная. Уже схожу с ума? Ладно. Выпрыгну в окно. Первый этаж, дождь кончился. Я открыла створку, встала на подоконник. И услышала опять:
   - Ань, - обернулась. Егор стоял передо мной. В голубом свитере, том в котором я видела его в последний раз, растрёпанный, я уже и забыла, какой он смуглый - Ань, ты не бойся. Это бесы мои, их как бы и нет на самом деле. Ань, ты... прости меня...
   - Горюшко моё, это ты меня прости, - сказала я, упираясь головой в оконную раму. Я так и замерла сгорбленная, в окне, смотрела на него, боялась пошевелиться. Мы молчали, что тут ещё скажешь. С улицы тянуло свежестью.
   Порыв ветра внезапно откинул форточку, повисшую на одной петле, она оторвалась и со звоном рухнула на землю. Я потеряла равновесие, сгруппировалась, спрыгнула на газон перед домом. Я даже не упала, а мягко погрузилась по щиколотку в мокрую траву, в размокшую почву, удержалась на ногах.
   Глядя в наше окно снаружи, я понимала, что эта история окончена. Было горько и пусто на душе. И в то же время тепло. Я точно знала, что сейчас действительно разговаривала с Егором. Знала, что мы теперь расстались хорошо, что в квартире с этого момента станет спокойно. Я почувствовала гладкую округлость яблока в руке, прижала его к щеке и прошептала:
   - Прощай, горюшко.
   Тучи быстро уносило ветром. Мокрые осколки стекла на траве отражали радугу.