Суд человеческий

Война еще шла. Фронт ушел далеко вперед. Перестали быть слышны раскатистые отзвуки артиллерийской канонады, разрывы снарядов и мин, стрекот пулеметов и одиночные винтовочные выстрелы.

Настало время мирной тыловой жизни.
 
Сказать, что стало легче и проще, значит слукавить. Ни легче, ни проще, но мы жили. Жили и трудились, Школу и занятия в ней еще не наладили. Необходимо было восстанавливать хозяйственную деятельность, разрушенные дома, устраивать быт.

Много горя после себя оставил фашист. Да и похоронки с фронта и извещения о пропавших без вести, радости не добавляли. Но вера во всеобщую победу и справедливое возмездие теплилась в сердцах измученных оккупацией людей и вдохновляла их жить и совершать неприметные гражданские подвиги.

Такие как я, тринадцатилетние, кто постарше, кто помладше, стали главой семьи в своих домах и на наши плечи непомерным весом лёг груз всей тяжёлой мужицкой работы.
Матери наши и тетки тоже без дела не сидели. Кто-то трудился на скотном дворе, кто-то в поле. Ну, а уж на сенокос выезжали почти всем селом.

Однажды наш Председатель – Михаил Семенович, собрал на дальний выгон всех баб, выделил пару подвод и развалюху полуторку. Уехали рано, чуть свет.
Оставшиеся в селе занимались своими поручениями. Кто на ферме, кто за малышней присматривал, кто на стройке.

К вечеру стали возвращаться женщины с сенокоса. Сразу почувствовалось не ладное. Атмосфера была непривычная. Не было ни шуток, ни смеха, ни песен.

Все прояснилось, как только подводы остановились и бабы повылазили из кузова.
 
- А хде Мазаиха? - спросил Председатель, с тревогой всматриваясь в изможденные лица уставших женщин и девок.

Мозаихой на селе у нас звали противную, горластую и вечно всем не довольную казачку.

Бабы сгрудились в одну кучу, насупились и над селом повисла невыносимо тягостная, до противности липкая, стылая тишина…

Вдруг отчетливо стали слышны звуки природы. Птичье пение, шелест листьев, жужжание мух, писк комаров. Без преувеличения. Слышно было как трава шевелится от дуновения ветра. В иной обстановке это благостное звучание привносило бы душе мир и покой. Сейчас же этот движение жизни только усиливало тревогу. Сжимало сердце от страха и трагической неизбежности. Меня, с ног до головы, словно обдуло ледяным ветром.

- Я спрашиваю, что случилось?! – уже другим, суровым и властным голосом, требовательно возгремел Председатель.

- Где Мазаиха?! - зарычал Семеныч

- Мы… её…, - начала мямлить тетя Маша и осеклась на полуслове.

- Что «мы ее»?! – уже не выдержал и заорал, красный от ярости Михал Семеныч

- Кончили! – выдохну выпалила тетя Маша

- Твою налево! – только и протянул дядя Миша, враз осев и побелев, как свежевыпавший снег. Плечи его опустились. Сам он ссутулился и руки его, расслабленными плетьми, опали вдоль тела.

- Чуяло мое сердце! - чуть не навзрыд произнес полушепотом Михал Семеныч, - Ох, чуяло!
 
Развернулся, понурил голову, сорвал с нее видавшую виды казачью фуражку и пошамкал восвояси, прихрамывая на культю, загребая дорожную пыль сапогом здоровой ноги.

Удивительно, но даже разбирательства особого не было. Да, вообще ничего не было. Как будто и человека такого не существовало.

Кто ж такая эта Мазаиха? За что ей так выпало?

Тетка, как я уже говорил выше, была смазливая, но скверная и, можно сказать, мерзкая. Сколько помню ее и до войны она никому жизни не давала. Скандалы, доносы, кляузы… Да и после нашего освобождения продыху от нее не было. Но не это главное.

Во время оккупации, стала эта Мазаиха с немцами, а потом и с венграми шашни крутить. Мзду, за ****ство свое, имела знатную. И хлеб у нее был и тушенка, и сладости разные. Ох, как же ее наши бабы люто возненавидели! Не за хлеб с салом, ни за привилегии, которые она получала. А за то, что их мужья и братья на фронте жизни свои кладут. Воюют с погаными. Что сами здесь от фрицев унижения, побои, смерть и скорби претерпевают, а эта гнусь перед фашистскими гадами ноги свои раздвигает.

Вот видать на этом сенокосе без словесной искры не обошлось. Наверняка подстилка эта немецкая что-то вякнула. Тут-то ей наши бабы все и припомнили.

Жестоко, скажете вы. Да. Жестоко. Но предательство вряд ли можно простить, если оно не раскаянно - искренне и, как говориться с кровавыми слезами. А о таких, которые за собой еще и вины не чувствуют, вообще разговоров быть не может.

Вот такая она – война. Человека вскрывает на раз, как фотоаппарат – щ-щ-щелк – и все твое нутро наружу видно. Дерьмо ты или гвозди из тебя делать можно. Так-то.

Из воспоминаний военного контрразведчика...