Спасительный звонок

                На фронте не сойдешь с ума едва ли,
                Не научившись сразу забывать.
                Мы из подбитых танков выгребали
                Все, что в могилу можно закопать.

                Ион Деген. Фронтовик. Поэт. Врач.

                1.               
                  
              Растерянное русское небо медленно задвигало шторы, опуская на свою землю зыбкий сумрак, вот-вот, уже густую темноту, когда к убого-серой пятиэтажке подъехала «скорая». Седой ворон, с грустью посмотрел на изъезженную технику, печалясь, сглотнул слюну, узнавая образ того, кого на каталке вытягивали из чрева страшной машины.

Поодаль остановились, замерли, любители, ротозеями поглазеть на чужое горе, выспрашивая друг у друга: «Не знаете... а что с ним такое случилось?»

Вокруг дома пахло грязной зимой, от продмага и ларька «пиво-водка» тянуло жуткими ценами, неуверенностью, тоской. А от Пашки, воняло чужим городом, долгим госпиталем, старыми подушками, въевшимися мазями, и дешёвыми лекарствами вдобавок.

А ещё, парня-обрубка, мучила неутихающая боль: в битом сердце, в остатках, теперь очень коротеньких ног, на которых когда-то красовалось синюшное, выбитое тату-надпись: «Слава ВДВ!», которую в клочья разбросала по пустырю обрадованная мина.

Морщинистый дядя Федя, «скорой» — долголетний водила, глядя на некрасиво-тесный дом, на отсутствие пандуса для инвалидов, — нервно курит, плюётся, матерится, — ругая страну, правителей, местную власть, районных депутатов, спрашивая у чёрного ворона на жиденькой берёзке: «Как же десантнику теперь быть и жить… как на неудобно-трудной коляске передвигаться?..»

Ворон много прожил… молчит… всё понимает… он и не такое раньше видел, искоса наблюдая, как сутулая старуха, тётка Зина из «пятого» подъезда опустила себя вниз, в мусорный контейнер, что-то там ищет… достаёт, в сумку складывает…

Птица помнит: эта женщина была раньше многолетней ударницей на живой ещё когда-то ткацкой фабрике. У неё даже ярко-красочный орден есть. Ворон не знал: тот орден «передовичка» в тяжёлый для себя год, на «блошке» задёшево продала бессовестному барыге-торгашу. Который потом его «толканул» в десять раз дороже. За удачу, с такими же «перепродажниками» выпил…

Небо, теперь другое… там кажется, стало больше тёмных облаков, меньше яркого света. Внизу — весёлых дворовых игрищ, добродушных компаний, у которых «во всём» ещё было начало. Притих Пашкин двор... не гоняют мяч... давно в дружные стайки не сбиваются пацаны и их верные подружки, когда-то мечтавшие быть обязательно счастливыми, нужными, целыми - под звуки магнитофонов, аккордеонов, гитар. Из «18» квартиры некому пускать красочные шарики на вольный ветер, деткам внизу, их внимательным бабушкам. Умер дядя Федя, - любимец малышни, когда-то вечный геолог-геодезист, полжизни прожив лесным бродягой, скитальцем, добряком...

Только беспокойный трамвай, — трудяга, под Пашкиными окнами, по-прежнему тягловой лошадкой таскает себя, людей… скрипя по блестящим ниткам стальной длинной полосы, кои с большой кривизной скрываются в заброшенной «промзоне», под названием: «Перспективная»

                2.

   — Мам-м! Убери это всё… всё, до одной! — показывает на свой детский рисунок, где мамкин отец в 41-м в пилотке стоит, улыбается, танк Т-34 «За родину» на врага посылает, а ещё тычет на фотографии в рамочках, под стеклом. На 9 Мая, в пять годиков своих, Пашка сделал сердечный подарок своему любимому дедушке, фронтовику-инвалиду, похоже его отобразил цветными карандашами, фломастером. Пашкины образа на стене покоятся, на долголетнем комоде, тумбочке, с полуоторванной дверцей.

Когда-то высокий Пашка, не может привыкнуть к своему обрубленному росту, – кряхтит, ищет удобную позицию на чистой мамкиной постельке. Просит её всю стену завешать красочными картинками природы, гор, высоких путоранских водопадов, куда с Катей хотел любознательными путешественниками попасть, но не скопились должные рублики, на музыкальную аппаратуру ушли. Желает, чтобы на картинках, солнца было подольше, человеческих улыбок, доброты, мира и сострадания.

Последний раз смотрит на счастливого «срочника» в «военке», в тельняшке, в берете набекрень. На груди «поплавок–парашют», с циферкой «10» — внизу, на колечке. Уже из другой жизни, на инвалида глазеет самый счастливый человек, боец, десантник, мамочкина кровинка.

У Валентины Ивановны, работницы старенького кладбища, инвалида второй группы, вдовы, — Пашка, — единственный, в очередной страшной бойне чудом выживший. Заплаканная мать, аккуратненько снимает пожелтевший рисунок, дешёвенькие рамочки, к груди прижимая, исчезает в своих истёртых, давно просящих ремонта, четырнадцати квадратных метрах, уже приучая себя не закрывать за собой двери, привыкшая от бедности хранить тепло, свет каждой лампочки, капельку воды… 

   — Мам!.. Ещё!.. — Выключи ящик… я это смотреть не могу! Включи мне, пожалуйста, мой магнитофон… мои гитарные записи…

                3.
               
   — Мам!.. А Катя… мам… слышишь… мам, подай мне воды, таблетку запить… (морщится от боли) По Пашкиной комнате, мелодично плавают кассетные записи любимого Галича, его любимой песни «Номера». Время Пашкиной счастливой юности, им когда-то созданного ВИА.

Слушая свой хрипловато-рваный голос, ударных — дроби, бас-гитары глухой звук, молоденький парнишка, ещё совсем недавно гвардии – младший сержант, смотрит на окно, к которому хочется подойти, шире открыть форточку, больше хапнуть свежего воздуха, в низ глянуть. «Позырить» на любимый каток, где он встретил свою единственную любовь… свою светленькую Катю. Ей когда-то, давно, неудачно коньки родители купили,  которые ей жали.

Катя… его маленькая Катя... тогда Пашка купил ей такие, о коих она мечтала, — дорогие, прямо по миленькой и тоненькой её ножке. Для этого работая ночами на овощной базе местного спекулянта, — районного депутата, мецената, благотворителя. Тот обещал обеспечить защитника родины, очень удобным креслом - коляской, с электропроводом, с общей внешней красотой.

Стучится соседка. Молча передаёт в щель квиток, всё уже зная, не решаясь заговорить. Седенькая, не по сроку состарившая мать, опускает на нос очки, читая вскинутые ввысь обязательные к оплате цифры, обречённо гнётся в коленях, приседает на старенькую табуретку, смотрит в одну точку прихожей. В новенькие ботиночки своему Пашеньке, кои на распродаже отхватила, правда Китайские, когда он ещё своими ножками бегал, воевал, целеньким должен был вернуться, как телевизор обещал.

   — Мама!.. Что принесли?.. Мож мне письмо?
   — Не-е, родненький… (вздыхает) — не письмо… это от ЖЕКа — очередной безжалостный привет! (уходит на кухню, открывает свою долговую книгу, бюджетные расходы, не зная как прожить, как вытянуть, выжить…)
   — Мама!.. (длинная пауза) — Мам!.. Я знаю, что она не хотела ехать в Москву… это всё её деловой отец! Мамм… честно... она что... даже не позвонила тебе?..

Валентина Ивановна возвращается к сыну, приносит ему покушать.
   — Спасибо мамм… не хочу я ничего! Не лезет… лекарствами постоянно отрыгается…

Мать горбится, мнёт сухие инвалидные руки, свой артрит, корявые пальцы, прячет от сына глаза. Ноздри краснеют, набухают соплями, обманчивой водой. Уголком кофты промокает слёзную соль, сглатывая ком разрывающей боли в груди:

   — Так нельзя, сыночек мой!.. Надо кушать!.. Я же свеженькое купила… вкусно ж пахнет! Ты же всегда их любил!

Пашка гладит материнскую грубую руку, успокаивает, начинает подчиняться, — есть, ожидая ответ на самый главный вопрос в его навсегда подбитой и подорванной молоденькой ещё жизни.

   — Прости меня мой соколик… не хотела я бередить тебе пустым… мучить твою душу… уехала так уехала… ну зачем мы ей калеки…

Женщина, вдруг срывается в душераздирающий плач, хватая голову, рано седые волосы, начинает качаться, голосить:
   — Ой, ой, мой Господи! И зачем я тогда дура, пожалела денег… сейчас бы…

Сын, молча, отодвигает «недоеденный» поднос… молчит… — Мамм, не кори себя… это был мой выбор! Даже если бы ты заняла, — откупила…  я бы всё равно, пошёл служить! Я умирающему дедушке клятву давал! (долгая пауза) — Мамм… я про Катю хотел услышать… уезжая… виделись??

   — Я её увидела в окно… (остаточно всхлипывает, шморгает носом) — было холодно очень… ветер, и прямо со снегом в лицо. Каток был сначала пустой… я только помню, картошку поставила вариться… глянула на градусник… а там она, в белой своей, так знакомой шубке катается… как вы раньше… и так плавно кружит и кружит. А потом она замерла… вернее села у бортика… и так долго сидит и сидит. Я испугалась, может, что случилось… оделась, и к ней…

(мать стравливает горлом очередной ком-пробку, утирая очередные слёзы, высмаркивая в тряпку сопли)
   — Она плакала… я только окликнула её… а она как бросится мне на шею, и давай со мной вместе голосить… а что я ей скажу, чем утешу… Ты её не вини… она светлая девочка… она часто мне звонила сначала, за тебя всё беспокоилась… да, я, старая и вредная баба… всякий раз давала понять, что скорей отцепляй свой корабль от нашего, бесполезного… скорей замуж выходи. Что зря мучить и мучить друг друга… всё равно, всё равно… (долгая пауза, слышен стук настенных дешевеньких часов) — Она мне из Москвы два раза большие деньги передавала, четыре письма прислала… а потом вдруг пропала… по сей день сыночек мой родненький, молчок один. Я подумала… наконец-то отцепилась… свою судьбу встретила, нашла...

                4.            
               
             Только через месяц, в знакомую квартиру появились гонцы от добросердечного мецената, сообщив ветерану боевых действий, как будет происходить передача очень навороченной коляски. Потом появился кто-то от телевизионщиков, следом газетчики припёрлись, уточнить сценарий  — ясно выстраивая в Пашкиной голове, с какой помпой, с каким «патриотизмом» будут кино для народа, для телевизора крутить, репортажи брать, всем миром усаживая укороченного калеку на редкую машину. Пашка сильно выпивший тогда был, всех на три буквы посылая, кричал им всем в след: «Пожалели! Сначала пандус сделайте, в мою шкуру влезьте!..»   
               
                5.
               
           Валентина Ивановна, ковырялась в овощном, отбрасывая гниль, когда сзади поздоровались, о пустом заговорили. А потом, отходя, пожилая женщина, хорошо знакомая, зная историю любви её сына, сказала:
  — А вы знаете… в какую беду попали Кузьмины?..
Покупательница замерла, поправляя платок, ответила:
  — Нет… не знаю!   
  — Автомобильная страшная авария… давно… ещё в сентябре… Сам Кузьмин дома остался… на дачу по сильному ливню неслись… младший сын был за рулём… — сразу… жена три дня пожила… тоже…
  — А Катя… дочка их, была с ними? — сердечно испуганные слова вылетели из мгновенно побледневшей женщины.
  — Бедная девочка… говорят, в коме лежит… с позвоночником что-то страшное… я точно не знаю. Валь! Про них всё знает, их бывшая соседка. Я слышала только…  когда уезжали, им цыганка на перроне нагадала: «на страшную беду себя везёте!»  Вот сдалась им та Москва… и что не жилось… всё ведь было… а всё мало и мало…

                6.               
               
           Валентина Ивановна решила не говорить о страшной новости, не ходить к той, всё знающей соседке. Подходя к квартире, болея сердцем, переживала: возможно, вновь приходили дружки, принесли очередную порцию водки.
  — Сыночек… ну хватит пить… смотри, как уже опух… тебе вот из военкомата бумажку прислали…
  — Зачитай! (тянется за сигаретами, смеётся) — Что-о… наверное на войну хотят вновь призвать… за танк, за рычаги посадить… а что, я могу! Меня только посади… (говорил пьяный сын, совсем заросший, исхудавший, потный) — я им сукам тогда поддам… как бахну, как бахну, как еб… (матерится)…

Уставшая мать, присаживается рядом, зачитывает: «О награждении орденом», о всяких благодарностях, льготах, и прочее, прочее…

Как и обещали, появились обещанные люди, с орденом в коробочке, с галстуками на справных шеях, с целыми ногами, в начищенных ботинках. Сытно оглядев убогое жилище, не стушевались, чинно и величественно, с большой гордостью начали говорить от имени народа и страны, по наглым ответам калеки, понимая: «ветеран БД — уже «вмазал»! Уже дюжо хорошш!»

Захмелевший Пашка, словив ехидного сарказма вольную «птичку», стал по тесной квартире нервно кататься, на ответ себя настраивать, из Цоя, что-то злободневное петь. Всякий раз, подкатывая в упор к гостям, мутно вглядываясь в их пёстро-цветные грудные клетки, густо спрессованные наградные колодки, каждого спрашивал, запросто пальцем тыкал: «А это у вас за что?.. А эта?.. А вот этот?.. А вот эта... двенадцатая снизу?..» Слушая неуверенные ответы служивого люда, достал из закутка недопитую бутылку, из горла отхлебнул, закурил, запустив коробочку в спины уходящей неудовлетворённой комиссии, чем до слёз расстроил сгорбившуюся мать, уже на лестничной площадке вынуждая просить прощения у невиноватых казённых людей.

                7.            
               
             Измученная Валентина Ивановна, однажды увидела в журнале адрес и телефоны, — написала, горем поделилась. И месяца не прошло, как на Пашкином пороге появились крепкие и сильные ребята, многие на костылях, при форме, при наградах, вставленных зубах и подгоревшей коже.

Обрадовалась мать «Боевому братству»! Сразу в него поверила, — видя как, стыдливо вспыхнул её опустившийся сын, которому сообщили: удобную коляску обязательно купят, пандус на днях сделают, его в свою команду берут, на работу к себе устроят.

Один бывалый морпех, без глаза, без ступни, сказал, что научит, — в горы с ним пойдёт, по скалам на большую высоту ещё полезет, всей дружной командой отчитав Пашку: за слабодушие, за палёное пойло, за сомнительных дружков, за мешки под глазами, за вонючее курево, за мать, которую не жалеет, не бережёт…

На кухне плакала исхудавшая женщина, радовалась гостям, глядя на маленькую иконку в углу, — молилась, выставляла последнее, не зная чем угостить таких добрых и чистых людей, теперь конечно — сыночкиных друзей.
               
А через месяц, при форме, гладко выбритый десантник, — орденоносец, легко дёргая «жёстик» германского кресла-коляски, с электроприводом, закатившись по пандусу в дом, потом в квартиру, протянул обрадованной мамочке букет алых роз, цвета когда-то разорванной его запёкшейся крови…

  — Мамочка! Это тебе… с первой моей получки!

Вдруг ожил настенный телефон, обнадёживающе залюлюкал, к себе позвал:
  — Возьми сынок… я пока чудные такие цветочки в вазочку поставлю… мне в жизни никто таких не дарил...

Пашка снял забытую трубку, без всякой надежды, сказал:
  — Я слушаю… говорите…

А в ответ, из другого конца, нервно-напряжённого провода, как надежда, и упрёк, и итог:
  — Девять-тридцать-сорок три, это ты?.. Ров-вно в в-восемь прикатись на наш каток!.. Я там буду тебя ждать, на коляске кататься.

                28 апреля 2022 г.