Чужая любовь

         Мне было пятнадцать, и я словно замерла в своей подростковости перед тем, как вступить в долгожданное и восхитительное время юности…
         Уже не девчоночьи косички, но еще коса, не уложенная в замысловатую прическу. Уже не чулки в младенческую резинку, но еще не вожделенный капрон. Уже не наивные детские сандалии, но еще простенькие спортивные тапочки…

         Виталик был старше меня на два года. Он учился в 10-м классе – предпоследнем в нашей одиннадцатилетке. Я была в него тайно и созерцательно влюблена.
        Я только наблюдала за ним, наблюдала – и любовалась. А был он длинноногий модный мальчик – в черных узких джинсах с клёпками и в нежно-голубом облегающем свитере. Среди стриженых сверстников его русые волосы выделялись избыточной длиной – и это придавало облику нечто романтическое. И лицо… лицо мальчика, который будто сейчас проснулся, и оттого он чуть-чуть сонный, чуть-чуть румяный… Мальчик, который будто сейчас проснулся – и отчего-то уже и счастлив, и весел, и глаза сияют… и легкая тень усиков над губой…
         Временами он мне казался Трубадуром из  «Бременских музыкантов». Так и чудилось – вот-вот появится в его руках гитара… Он бережно прижмет к себе её женское тело, пальцы лягут на гриф, рука тронет струны… гитара качнется, как танцовщица в танго – и я услышу его негромкий взволнованный голос. Он поет… да, он, разумеется, поет!  Такую знакомую и уже ставшую любимой песню…

              …Ты спеши, когда обидят вдруг.
              Ты спеши, когда мне нужен друг.
              Ты спеши, когда грущу в тиши.
              Ты спеши, ты спеши…

         Вот и он – спешит. «И жить торопится, и чувствовать спешит!» - совсем как в пушкинском романе, который мы только что разбирали на уроках литературы.
         Я открываю глаза – и фигурка длинноногого Трубадура с гитарой бесследно растворяется в столбе солнечной пыли…

         До революции в этом здании  была гимназия. А во время войны здесь находилась школа ВВС – сюда моя юная мама бегала на танцы, здесь она танцевала под мелодии «Рио-Риты» и «В парке Чаир» с такими же юными курсантами – будущими пилотами и штурманами, большинство из которых погибли в небе над Россией и Европой. 
        Со времен гимназии многое, наверное, изменилось, но по-прежнему торжественно выглядел  этот  просторный актовый зал со сценой, с высокими окнами, выходящими на желто-голубой Петропавловский собор, поражали  эти  диковинные двери с витражами, широкие парадные лестницы, украшенные на площадках старинными – в потолок – зеркалами.
        Вот у этих-то зеркал я и поджидала моего героя, чтобы незаметно поймать отражение и любоваться им без боязни быть застигнутой на месте преступления.
        Он летел по широким лестницам, конечно же, не касаясь перил, и мне казалось, что весеннее солнце покрывает золотой пыльцой его несуществующие крылья.
        И, конечно же, он летел навстречу девочке. Такой же вытянутой вверх, как и он, словно ее фигурка сошла с полотна Ботичелли. Темноволосая   нимфа, стриженная под карэ, в коричневом гимназическом платьице тоже устремлялась навстречу, и они кружили, попав в зону взаимного притяжения, чему-то беспричинно смеясь и, как бы невзначай, касаясь друг друга.
        Я глядела в зеркало в черной резной раме, стараясь запомнить эту картинку чужой любви – и ни тени ревности не возникало в подростковой душе. Напротив, она трепетала от восторга. «Какая красивая пара! - думала я. – Как будто они созданы друг для друга!».
        И потом я понимала: у меня всё еще впереди,  в запасе целых два года, и другой мальчик непременно появится в моей жизни, когда наступит мое время.

       Виталик спешил навстречу своей девочке, и в глубине зеркал исчезало их отражение… А мне так хотелось поймать его – и  смотреть, смотреть, смотреть…
       Однажды он внезапно перехватил мой неосторожный взгляд в зеркале и изумленно замер – всего на миг – чтобы в ту же секунду прервать это случайное скрещенье взглядов. Еле уловимая усмешка скользнула по его губам при виде девочки-подростка, откровенно любующейся им…

        …Я выбежала из школы в кипящий зеленью лип переулок, размахивая аккуратным детским портфельчиком.
        К школе подкатил, сверкнув никелем и вишневыми боками, мотоцикл «Ява». Виталик, восседавший на нем, смотрелся, как кентавр. Воротник белой нейлоновой рубашки был небрежно распахнут, обнажая загорелую юношескую шею. Фыркнув, мотоцикл замер. Русые волосы развевались и опадали на ветру, рубашка надувалась парусом…
        Из подъезда школы струящейся – как теперь бы сказали, модельной – поступью вышла тоненькая избранница Виталика и привычно села сзади, обняла за талию. Он обернулся к ней через плечо – вспыхнула улыбка, чуть сощурились счастливые глаза! – и лихо рванул с места  вишневый конь.
        Мелюзга, высыпавшая из парадных дверей, восхищенно ахнула и оцепенела в завистливом столбняке.
        Я проводила глазами удаляющегося сдвоенного кентавра. Над седлом прощально вспыхнули факелы светлых и темных волос прежде, чем исчезнуть за поворотом…

             …Ты спеши, ты спеши ко мне,
             Если я вдали, если трудно мне,
             Если я словно в страшном сне,
             Если тень беды в моем окне…

        …Наступило лето – и школа опустела.
        Впервые я так хотела осени, с нетерпением ожидая встречи с Виталиком. Я зажмуривалась и пыталась представить его взрослым, или даже пожилым, или совсем старым… Ничего не получалось. Воображение не хотело подчиняться моей воле, упорно возвращая облик юного существа в облаке солнечной пыли на пороге его первой любви.
        1 сентября я заняла место у своего наблюдательного поста, волнуясь и боясь разочарования. День сгорел в тщетных попытках увидеть «мальчика моей мечты». Где-то в толпе мелькнула его девочка – в узенькой черной юбочке и кремовых капроновых чулочках, и все-таки та же, та же… словно и не пролетели долгие три месяца разлуки.

       …Дни бежали за днями. Когда я поняла, что он не появится, стала робко выведывать – не перевелся ли Виталик в другую школу, не уехал ли в другой город? 
        И вообще – был ли он? Может быть, это не реальность, а мираж в зеркале… Может быть, я его придумала?..
       О моей тайной любви никто не знал. Наташка из параллельного 9 «Б», которая  была в курсе всех новостей, бесцеремонно выпалила на мой невнятный вопрос:
       - Как, разве ты не знаешь? Ты что – с луны свалилась?  Да ведь он погиб!  Еще летом – разбился на мотоцикле! Вся школа об этом гудела. А, понятно… ты ведь только и делаешь, что стихи сочиняешь да все переменки у зеркала на лестнице торчишь!
       В этот момент кто-то окликнул её, и она унеслась, оставив меня одну в пустом коридоре… пустой школе… пустом городе… с пустым сердцем.
       
        Ну, почему? почему?! по-че-му?!!  Так не бывает! Нет, бывает, бывает, согласна…  говорили, объясняли, ладно, пусть!.. Но почему ОН?!  Кому это могло понадобиться – оборвать его жизнь? Ведь человек создан для счастья, как птица для полета – так нас, кажется, учили? А он летал, да, летал! Я видела его крылья – тогда, в зеркале! – видела. Теперь я точно знаю!

        Одинокая девочка, словно тень, скользила по лестницам, не замечая своего отражения в ртутной глубине зеркал. Она проходила мимо меня, сквозь меня, даже не догадываясь, какие чувства роднят нас с ней. И я не хотела нарушать ее одиночества своим бестактным вниманием.

        Но вновь пришла весна – и опять заклубилась солнечная пыль на лестницах… Я стояла у зеркала и, щурясь от яркого майского дня, смотрела на знакомую площадку, куда совсем недавно – и так давно! – устремлялись мальчик и девочка на каждой переменке. Мне казалось, что я опять вижу их силуэты. Да, вижу. Вот она, девочка, слушает, склонив голову… Только уже не смеется так звонко. Просто улыбается. Но все-таки улыбается! И возле нее смущенно топчется какой-то мальчик – худенький и белобрысый. Такой смешной! И вовсе он не виноват в том, что того… другого… уже нет. А он-то ведь есть! И ему очень нравится эта девочка, и он тоже хочет счастья! Что в том плохого? В конце концов, у американцев слово «счастье» даже прописано в конституции… Но счастья хочется и девочке, и вот она уже улыбается, пока просто улыбается…

        Я заканчивала школу и почти забыла эту историю. Я уже не ловила отражения чужой любви.  Да, я по-прежнему бегала к высоким зеркалам, но лишь для того, чтобы поправить рыжую растрепавшуюся челку, одернуть ловко сидящий атласный фартук и проверить, хороши ли тонкие кружева на гимназическом платье и как выглядят со стороны черные лодочки на шпильках… Я была так занята этими ответственными делами, что не замечала ничего вокруг себя.
          Мои стихи уже печатали в молодежной газете, я была окружена вниманием и получала письма читателей, на которые, естественно, не отвечала. Но они позволяли мне думать, что всё это только начало, а впереди – прекрасная и удивительная жизнь, наполненная победами, признанием и, конечно же, счастьем. Непременно, счастьем!
          Впереди были неповторимый  школьный выпускной и парчовое белое платье с вечерними длинными перчатками, которые в те дефицитные годы мне привез из московского «Магазина для новобрачных» мой дедушка, сумевший раздобыть фиктивную справку о своей предстоящей женитьбе – на что не отважишься ради внучки!
         А потом будет студенческая юность, которая представлялась мне безудержным кипением черемухи в прохладных белых стенах университета…

         Пока  я кружилась в  прощальном школьном вальсе, а закатное солнце заглядывало в высокие старинные окна актового зала, в буйно зеленеющих кронах городского кладбища начали  пробовать голоса соловьи.
         На аллеях почти никого не было – вечерело, и здесь воцарялась нерушимая тишина…
        Только одна пара медленно шла вдоль оград, никуда не торопясь и никого не ища.
        Вначале они бродили по соседнему парку.  Но по случаю субботы там шаталась шумная толпа – уединения не получалось. Городской парк незаметно соединялся с кладбищем – надо было только найти пролом в каменной стене. 

        Слегка тронутая позолотой загара черноволосая девушка оглянулась вокруг и, убедившись, что они одни, достала из сумочки сигарету и спички, неловко закурила и картинно выпустила струйку дыма – хотелось быть взрослой. Это занятие, как видно, было для нее ещё непривычным, но желание выглядеть взрослой и значительной перевешивало. 
        …Говорили тихо, как подобает в подобных местах, хотя и беспечально. О чем они говорили? Наверно, об экзаменах, о вынужденной зубрежке, о преподавателях, о стипендии…  О чем ещё болтают студенты?  Может быть, о любви?   Нет, о любви они молчали. Да, молчали…
         Они свернули в боковую аллею. Здесь было сумрачно от зарослей ещё не обломанной поздней сирени. Её аромат окутал их, как облако. Девушка прижалась щекой к плечу юноши, потом подняла лицо навстречу его – склоненному… Они стояли неподвижно, слившись, путешествуя губами в губах, пробуя судьбу на вкус…
         Над их головами разливались уже осмелевшие  соловьи, слегка трепетали кроны лип и клёнов, и безмолвные памятники застыли по сторонам, словно суровая стража.
         Влюбленные на мгновение прерывали поцелуй, отстранялись, чтобы посмотреть друг на друга… Кареглазая скуластенькая студентка улыбалась, глядя на светловолосого юношу в очках, немного похожего на правильного Сашу Зеленина из фильма «Коллеги», она стремилась заглянуть в его глаза, но мешали и дымчатые стекла, и бросавшие на них тень густые ветви деревьев.
         Она привстала на цыпочки, потянулась рукой к очкам, осторожно сняла их.
         - Я хочу видеть твои глаза. Не пойму, какие они –  серые или синие… Нет, все-таки голубые.
         - А ты не закрывай свои, - ответил он.
         - Не буду… - прошептала девушка и обняла юношу за шею.
         Внезапно спиной она  почувствовала чей-то пристальный взгляд… испуганно обернулась и увидела памятник с фотографией мальчика. Ей показалось, что он смотрит на неё с укором.
         - Ой,  Виталик! – вскрикнула девушка.
        Она высвободилась из объятий и подошла к ограде.
         - Мы учились с ним в одном классе. Он погиб на соревнованиях по мотокроссу… совсем недалеко отсюда…  в парке.  Поднимался по крутому склону и перевернулся… чуть-чуть не дотянул до вершины.  А я и не знала, что он похоронен здесь…
         …Они приблизились к серому шершавому камню – скупая надпись и уже начавшая выцветать фотография...
          - …Девочка его замуж вышла… После такого лебедя – и какой-то гадкий утенок. Как можно?.. Уж лучше совсем остаться одной! – вздохнула она.
          - Кладбища заполнены незаменимыми людьми… - горько усмехнулся юноша.
          Былая беспечность растаяла… Постояв недолго, они побрели назад, к выходу. Уже не хотелось ни болтать, ни – тем более – целоваться. Каждый думал о своем – и это не были легкие молодые мысли…
         Кладбище темным островом осталось за спиной. Из глубины парка, с танцплощадки, обрывками долетала музыка.
         - Спой мне!.. – неожиданно попросила девушка. - А то все вокруг только и говорят, как ты поешь…
         - Сейчас?..
         - Ну да…  потихоньку…
         - В другой раз, ладно?..
         И, почувствовав какую-то неловкость, возникшую после его отказа, со смешком добавил:
         - Меня всегда просят спеть – наверное, только за голос и любят…
         - Неправда… Вот я, например, тебя никогда не слышала. И не знаю, какой у тебя голос…
         Она смутилась – фраза прозвучала, как нечаянное объяснение в любви.
          - Рассказывали, конечно – ох да ах! – ироничный тон был явно нарочитым.
         Он сжал ее руку, но не задержал надолго в своей.
         И в это время с кладбища, словно вдогонку и впопад, раздалась пылкая соловьиная трель…
         - Слышишь?.. - сказал юноша. - Как по заказу! Его и просить не надо.
         - А ты знаешь, в эту пору поют только те соловьи, кто подруги себе ещё не нашел. Остальные не поют, а вьют гнезда.
         - Жаль...
         - Чего жаль?
         - Что больше не поют.

         …И вот они расстаются, словно предчувствуя, что это последнее прощание.
          - Теперь, наверное, не скоро увидимся… - говорит она. – У тебя сессия, у меня тоже. А институты у нас разные…
          Она ждет, что он скажет: «Какое это имеет значение? Мы же в одном городе! Я позвоню тебе».
          Но он виновато вздыхает, как будто, действительно, сессия – это такая пропасть, которую невозможно  преодолеть.

         Пройдут годы, у нее родится мальчик, и она назовет его именем того юноши, который целовал ее на кладбище.
        А пока они идут по городским улицам,  мимо них проносятся редкие машины, звенят трамваи, зажигаются первые скудные огни… Из окон несется многоголосый рев болельщиков футбольного матча по телевизору. Он заглушает беззаботный смех выпускников, выбежавших на школьное крыльцо. Летний вечер кажется бесконечным…
      - Счастливо!
      - Счастливо! Ни пуха ни пера!
       Завтра их ждут экзамены, разные институты – и разные дороги, уводящие друг от друга…

        Этот университетский вечер был особенным. На улицах ломило виски от первых весенних запахов. В моей руке дрожали озябшие по-цыплячьи пушистые подснежники.
       В актовом зале, кажется, собрался весь университет. Вернее, те счастливчики, которым удалось попасть на концерт, посвященный Международному женскому дню.
        Первое отделение, разумеется, классическое – подстать этому строгому звучному залу. И, конечно же, поет Он-всеобщий-любимец. Мы с ним, кажется, уже не в ссоре и даже не в размолвке, хотя до этого не общались почти три года, неожиданно прервав нашу детскую дружбу.
        Моя однокурсница восхищена его голосом и, недолго думая, зовет певца к нам в компанию. Мы сидим рядом и впервые за эти три года говорим, говорим, говорим…
        После второго – эстрадного – отделения уже гремит ВИА, и мы отправляемся в спортзал. О, да тут еще больше народу! А как же танцы? Здесь и стоять тесно, хотя спортивные снаряды – кони, козлы, брусья, маты – отодвинуты к стенке. Шведской.
        Он приглашает меня на танец, но толпа не расступается, и поэтому невольно… или нет?.. наше объятие становится всё крепче… и всё нежней…
        Потом мы с трудом пробираемся, держась за руки, к импровизированной сцене – где оркестр с эллинским именем «Орфей» упоенно играет мелодии любви…
        Он поднимается на сцену, оставив меня внизу, садится за электропианино, пробегает пальцами по клавишам – и над залом звучит знакомый напев…

             …Не спеши, не спеши, когда
             Мы с тобой вдвоем и вдали беда.
             Скажут «да» листья и вода,
             Звезды и огни, и поезда…

        Голос льется, покоряя микрофон, не вмещаясь в пространство зала – убеждает, уговаривает, просит, шепчет, замирая… Этот такой яркий и бархатный – невозможный голос!

             Не спеши, когда глаза в глаза.
             Не спеши, когда спешить нельзя.
             Не спеши, когда весь мир в тиши.
             Не спеши, не спеши.
             Не спеши…

         А потом мы будем бесконечно рассказывать друг другу о том, что случилось с нами за три года разлуки.
        Так я случайно узнаю о его поцелуе на кладбище возле памятника Виталику.
        Так и он случайно узнает, как я была тайно и созерцательно влюблена в погибшего мальчика.
        Мы откроем друг другу это и многое другое, еще более важное – и поймем, что нам не хочется расставаться. И еще мы поймем, что всё в мире связано непостижимым образом, и не бывает чужой любви, как не бывает чужой смерти.