Porzelan... из Германии

   
Решение покинуть Петербург навсегда у русского композитора Михаила Ивановича Глинки, воспринимавшего близко к сердцу похвалу своей музыки, но болезненно критику, созрело в начале весны 1856 года. По сути, он задумал скрыться от нападок злопыхателей и личных неурядиц. В его сердце поселилась большая обида - «молчаливое» осуждение его оперы «Руслан и Людмила» продемонстрировал сам император Николай I. Его Величество на премьере, не дождавшись окончания, вместе со своим семейством неожиданно поднялся и покинул зал. Глинка обомлел. Это как понимать? Что не понравилось? Что марш выхода «Черномора» исполнял военный оркестр? Или Его Величество обнаружил в этом «черном герое» свои деспотические черты? Непонятно. Но зрители испытали шок, зашептались, император ушел с оперы? О, ужас! Что теперь будет?!
В Петербурге поползли слухи. Один нелепее другого. Говорили, что наказали военный оркестр. Притом наказали самым серьезным образом, всех исполнителей вместе с дирижером отправили на гауптвахту.  В чем они провинились?
Не ожидал Михаил Иванович такого коварного поступка со стороны Его Величества. Как же так, ведь еще недавно император сам расхваливал его оперу «Жизнь за царя». Не находил слов, желал успеха, подарил именной перстень. И вот на тебе… Полная обструкция! Итальянская забастовка!
Журналисты довольно посмеивались. Эти щелкопёры грозили раскрыть музыкальные секреты Глинки - чрезмерное влияние на русского сочинителя итальянских композиторов. Он в Италию ездил, был в Испании… Ха, ха, ха, Глинка оказался как бы «перехватчиком» чужих мелодий и идей…
Что за чушь? Ограниченные невежды!? Нет, просто пронырливые дурни, занятые поиском дела с запашком! Судят о том, о чем понятия не имеют. Добились одного - испортили ему настроение и желание уехать подальше от сплетен.
В личной жизни ему тоже хватало неприятностей - настрадался с нелюбимой женой Марией. Она закатывала ему скандалы, разводиться с ним не хотела, упрямничала, увлекалась своими нарядами, но мало того, эта притвора, застенчивая кокетка, женская комильфо сумела-таки завести себе на стороне мужскую пассию…
Терпеть такое? Находиться с ней в одном доме? Боже помоги, с него хватит. Едва вспоминал о тягостном расставании с ней, как у него начинали подрагивать руки. Спасало сочинительство, но только отчасти, лучше всего покинуть Петербург, чтобы не видеть, ни утешающих друзей, ни злобствующих врагов. Избавиться от всех бед разом - бежать, бежать, бежать…
Он не раз покидал свой дом.  Все по тем же причинам, искал утешение в далеких поездках, в чужих теплых странах. Опыт накопил. В голове вертелось навязчивое от Грибоедова - «Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!»
«Побегал» он в карете по Европе. Помимо Италии, Испании, заезжал во Францию, несколько раз наведывался в знакомую Германию. Так зародился вокальный цикл его печальных романсов «Прощание с Петербургом», «Попутная песня», ноктюрн «Разлука».
Однако на этот раз он бежал не только от всех, но еще и от себя. Да, не сумел преодолеть препятствий на пути к личному счастью с любимой им женщиной, Екатериной Керн, дочери известной пушкинской музы Анны Керн, источника вдохновения, «гения чистой красоты». Оставил Екатерину в одиночестве. Своему зачатому ребенку она прервала жизнь. Он не знал, как реагировать, в сердце появилась боль. И прервалась их связь. Пусть Екатерина исполняет его музыкальный романс «Я помню чудное мгновенье…». Пусть вспоминает. Пусть. Сердечная трагедия означала трагедию в творчестве. Он захватил с собой архив и в карету, не оглядываясь, покинул Петербург. Навсегда.
В мае 1856 года Глинка прибыл в Берлин. Это была пятая и последняя   поездка в приютившую его, чужую страну. Он старался забыть о своих горестях, рассчитывал довести до завершения начатые произведения, сделал оркестровку потрясающего «Вальса-Фантазии», это было тайное посвящение его несостоявшейся любви. Писал также русскую церковную музыку, изучал творчество итальянских и немецких композиторов. Старался понять, чему может у них научиться. Новая жизнь, новые заботы, новые знакомства, и постепенно тягостные думы уходили на второй план. Прошлое оставалось дома.
В письмах своей младшей сестре Людмиле Ивановне Шестаковой, жившей в Петербурге, Михаил Иванович сообщал, что устроился хорошо, переехал в небольшую квартирку в центре, живет на Французской улице — Franzоesische Strasse, 8, в трехэтажном доме, для жизни у него есть все необходимое, а главное, он может спокойно сочинять дальше. Писал также о дружбе с немецким музыкантом, виолончелистом и архивариусом, его звали Зигфрид Вильгельм Ден, который во многом оказывал ему помощь. Человек хороший, услужливый, он не только музыкально одаренный виолончелист, педагог, но и теоретик музыки, хранитель королевской библиотеки. Именно Ден познакомил его с видными музыкальными деятелями Берлина.
И результат не заставил себя ждать. В конце января 1857 года в Королевском дворце на реке Шпрее в присутствии правящих особ были исполнены фрагменты из известной оперы Глинки «Жизнь за царя». И полный успех. Публика хлопала, встала со своих мест. Русского композитора вызвали на сцену, поздравляли, долго не отпускали. Добились от него обещания исполнить новые произведения.
Это был прекрасный вечер. Разгоряченный, довольный произведенным впечатлением, Глинка на модный французский фуршет с напитками не остался, торопился домой. Вышел на темную морозную улицу. Дул сильный порывистый ветер, чуть цилиндр не сорвал. Пришлось ждать экипаж. Сел в холодную коляску и почувствовал озноб, его трясло. Неужели простудился - зима была не слишком суровой, выпавший снег быстро таял, появлялась слякоть, но со Шпрее, как всегда в эту пору,  налетал сырой пронизывающий ветер, его завывание ощущалось даже в карете.
Домой прибыл перевозбужденным и лег в постель. Его знобило. Надо б горячего чая, а слуга ушел, печь уже остыла…
Одинокий, без подобающего врачебного ухода, квартира отапливалась плохо, он занемог, начал кашлять. Лекарства какие - один горячий чай, хорошо, если с лимоном, да и тот не всегда. Временами появлялась прислуга. Но толку от них. Самый близкий ему человек Зигфрид Ден, заботился о своем русском друге, приносил сладости, приводил врачей, но особого усердия они не проявляли. Говорили, что это желчь виновата, явление желудочное. И весь сказ. Глинка сильно сдал, он угасал на глазах.
Ден был последний, кто видел его живым и слышал предсмертные просьбы исхудавшего русского композитора. Исполнил ли он их? Неизвестно. Жизнь Глинки завершилась вечером 15 февраля. Прожито было всего 52 года.
Православного музыканта и композитора из России скромно похоронили на берлинском Троицком кладбище среди лютеран.  На могилу положили простую каменную плиту с немецкими надписями. 
Трагическая весть о неожиданной кончине Глинки в Берлине поступила в Россию лишь спустя две недели. Это извещение для его сестры Людмилы Ивановны явилось как гром среди ясного неба. Она ничего не понимала и была просто убита горем, повторяла, «за что, почему, ну за какие грехи»…
Потеряла близкого друга, даровитого композитора, замечательного музыканта и светлого человека. Его, русского, крещеного, православного не отпевали по православному обряду, положили в чужую немецкую землю. Придавили плитой. Крест над могилой не поставили. Он, крещеный, лежит среди лютеран. Кощунство! А его музыкальный архив? Кому он достанется? Эх, оставался бы Михаил Иванович в России, дома, преодолел бы свои горести, был бы жив, размышляла глубоко опечаленная Людмила Ивановна и решила, во чтобы то ни стало, вернуть прах брата, перевезти его останки домой, в Санкт-Петербург, вместе с ним и архив.
Кто мог ей помочь? Она обратилась за помощью к его Величеству, правившему в то время императору Александру II. Тот пообещал содействие.
Едва ли можно представить сегодня те трудности, с которыми предстояло столкнуться при осуществлении этого тягостного траурного мероприятия. Прежде всего требовалось отправлять в Германию близких людей со знанием немецкого языка, которые смогли бы договориться с властями и лютеранскими священнослужителями о выкапывании гроба, затем обсудить поездку траурной процессии по территории Германии с таможенными службами, поговорить с Зигфридом Деном об архиве.
На это дело требовались деньги и немалые. Кто возьмется, кого послать, кто надежный человек?
Организовать всю эту процедуру вызвался близкий друг Глинки, известный астроном швейцарского происхождения, 29-летний Василий Павлович Энгельгардт. Он достал карту и проложил самый короткий маршрут - траурный саркофаг предстояло везти из Берлина в небольшой город-порт Штеттин на берегу Балтийского моря, (ныне польский Щецин), это 140 верст. Затем, удобнее всего двигаться по морю до северной столицы на Неве, но это уже около 1500 верст. Деньги возьмет, сколько дадут, остальное добавит из своих. Дело святое!
Людмила наставляла Энгельгардта, он обязан вывезти все бумаги Михаила Ивановича. Как бы архивариус, этот музыкальный друг Ден, не польстился на некоторые произведения Михаила Ивановича. Можно ли немцу доверять? Вспомните коварство известного Сальери, друга Моцарта… Не побоялся, отравил.
Энгельгардт обещал все исполнить по чести, быстро и прибыл в Берлин в конце апреля. Он сразу понял, что быстро не получится - требовалось не только согласие у лютеранских пасторов на выкапывание. Нужны были еще вензельные разрешительные бумаги с размашистой подписью на провоз по Берлину. А вы встречались с Его Светлостью, что сказал вам герцог? А побывали вы на приеме в магистрате? Пришлось набираться терпения.
Скрупулезно относившиеся к этому грустному процессу немцы советовали нанять специальную траурную карету, с четверкой лошадей, с черным крепом для перевоза «печального груза», закупить венки, организовать толпу провожающих, неплохо бы найти хор русских певчих и православного священника. Музыкальная общественность Берлина должна с почетом проститься с русским композитором…
В общем, сплошные переговоры, разрешительные бумаги с подписями, ожидания и траты.
К счастью, в Берлине нашлись умные русские головы. Они тайно переговорили с Энгельгардтом. Тэт-а-тэт. И откровенно заявили ему, что все эти немецкие траурные мероприятия необходимо отставить. Никакого похоронного кортежа! Никаких венков, священников и хора! Боже вас упаси! Вы немцев не знаете! Из города вас не выпустят! Заставят предъявить все разрешительные бумаги, этого мало, вынудят платить на каждом таможенном посту. Разорят. Надо пойти на… хитрость. Да, да, да! Никто не должен видеть гроб, тем более его открывать. Забудьте это немецкое слово «Sarg» - гроб, не пугайте людей. «Sarg» звучит страшно. Не вызывайте подозрения ни у таможенников, ни у других чиновных лиц. Спокойствие, невозмутимость и улыбки, почаще повторяйте: «Danke schoen - Bitte schoеn». И предложили необычный способ.
Для отвода глаз черный гроб после выкапывания скрытно и сразу обернуть в многослойный серый картон. Сказано - сделано. Так «Sarg» исчез. Появилось подобие мануфактурной коробки. Это не все. С боков сделали крупные надписи по-немецки «PORZELAN…» и по-русски - «ФАРФОР - кофейные и чайные сервизы для России, для царского двора».
Знали, что немцы - нация дотошная, но и доверчивая, особенно к фабричному клейму. Купили на всякий случай майсеновский сервиз, упаковали в такую же коробку, но поменьше и получили соответствующие документы на сопровождаемый груз. Кажется, все…
Нет, не все. Как же архив? Энгельгардт разговаривал с Деном. Тот божился, клялся, что все бумаги Михаила Ивановича в целости и сохранности, они все собраны и готовы к отправке. Был ли он до конца честен?
Кроме него возле умиравшего Глинки никого не было. О чем просил его композитор? Ден был единственный, который мог читать ноты и давать оценку написанному.
Энгельгардт помнил напутствие Людмилы Ивановны и ее слова о Моцарте и его друге Сальери… Он получил от Дена папки. Было ли это все музыкальное наследство русского композитора? Не оставил ли архивариус самые интересные произведения для себя? Для Королевской библиотеки? Кто знает?
Теперь это тайна за семью печатями. Раскрыть ее никогда не удастся. Через год, в апреле 1858 Ден скоропостижно скончался, последовал за Глинкой, возраст 59 лет. С ним ушла в небытие загадка берлинского посмертного архива Глинки.
Только в середине мая 1857 года русский православный «торговый» караван, возглавляемый энергичным Энгельгардтом, состоявший из нескольких карет и вспомогательных повозок, с немалым волнением тронулся в путь. Из Берлина двигались на северо-восток. Везли «дорогой, бьющийся тонкий немецкий «PORZELAN…»  Для России. Для царского двора! Лошади неторопливо цокали по мощеным улицам Берлина, Бернау, Эберсвальде, на Пренцлау. Поскрипывали деревянные колеса, покрикивали кучера, всхрапывали лошади. Первые посты миновали спокойно.
Мануфактурную коробку с надписью «PORZELAN…»  осторожно перегружали с одной повозки на другую, тряслись по объездным грунтовым дорогам, делали остановки, меняли лошадей, кареты, отдыхали, питались, ночевали.  Конечно, таможенные службы их останавливали, конечно, спрашивали, что везут…  Спасал майсеновский сервиз… для царского двора в России.
Открыть большую коробку не просили. До портового Штеттина добрались за пять дней. Уловка удалась, можно было перевести дух.
Теперь оставалось дождаться прибытия российского грузопассажирского парохода «Владимир», направленного с Высочайшего позволения. Через несколько дней на сером горизонте появился тянущийся к небу черный дым - «Владимир» неторопливо приближался к порту. Освобожденную от упряжи повозку с мануфактурным грузом и надписью «PORZELAN…» вручную перекатили на палубу, пристроили среди прочих безлошадных карет. Похоронное путешествие по дорогам Германии и Польши благополучно завершилось. Начинались водные процедуры - плавание по волнам Балтийского моря вдоль берега, с остановками в чужих портах и так до самого Санкт-Петербурга.
Тяжело пришлось «Владимиру». Кочегарка работала на износ, угля не жалели и дыма хватало, торопились. Капитан знал, какой «PORZELAN…» везет на родину, рейс с Высочайшего позволения был, специальный, тайну требовалось хранить до конца поездки.
Пароход заметно просел, скорость его замедлилась, поднявшияся высокие волны враждебно шуршали вдоль бортов. Все молились, чтобы шторм их не прихватил, чтобы не зачерпнули... Слава Богу, ветер был попутный, волны поднимались и успокаивались, судно слегка покачивалось и двигалось вперед. 
После двухнедельного плавания, после балтийских ветров необычный траурный кортеж прибыл в Кронштадт на заправку углем. Там его встречала Людмила Ивановна. Ей не верилось, что вся задуманная операция, слава Богу, близка к завершению. Пароход из Кронштадта поплыл далее, к Неве в столицу Российской империи. Печальный груз по назначению прибыл.
Со слезами на глазах Людмила Ивановна наблюдала, как повозку с мануфактурной картонной коробкой с немецкой надписью «PORZELAN…» выкатили на набережную. Наконец гроб освободили от немецкого камуфляжа. Встречавшие сняли головные уборы, склонили головы, крестились. Прибыл раб божий, Михаил Иванович Глинка домой, на русскую землю…
В новую русскую повозку запрягли лошадей, и траурный кортеж с черным крепом, c венками, православным священником, с толпой провожавших неторопливо двинулся на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры. Там состоялась церемониальная панихида. Русские отпевали русского раба божьего, вернувшегося из-за границы на родину…
Сестра Людмила с почестями похоронила своего старшего брата в родной земле и соорудила ему достойный памятник. В его архиве она обнаружила некоторые начатые произведения Михаила. Ожидала большего, увы…
Ее можно смело назвать настоящей патриоткой. Заканчивался май 1857 года… 
Недалеко от российского посольства в Берлине, расположенного на знаменитом бульваре Унтер-ден-Линден, есть небольшая улица, бывшая Пушечная, переименованная в 1951 в честь русского композитора Михаила Глинки, «Glinka Strasse». В этом же районе на улице «Franzoesische Strasse», располагался дом номер 8, в котором русский композитор жил, творил и умер. Но в годы войны этот дом был полностью разрушен.
По выражению известного критика Стасова, «оба (Пушкин и Глинка) создали новый русский язык - один в поэзии, другой в музыке».
Как не вспомнить юмористический стишок, созданный при участии Пушкина и оказавшийся, увы, пророческим:

Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь»! Наш Глинка  -
Уже не Глинка, а фарфор!