Безкрестные во Христе...

1.
                "Я видел пьяниц с мудрыми глазами
                И падших женщин с ликом чистоты.
                Я знаю сильных, что взахлеб рыдают,
                И слабых, что несут кресты... "
               
                Георгий Шелд 

P.S.  Намедни в городе N. случилось некое странное происшествие. Сын Божий Иисус - был явлен нуждающемуся люду, но впрочем, как и всегда, оставшийся незамеченным в суетной круговерти, подарил лишь ещё один свой светлый луч безусловной любви и милосердия, незримо исчезнув в толпе слепцов, зовущих и стяжающих Его, но не готовых ни прозреть, ни принять Его в ближнем...

Город N., как и тысячи других городов, жил обычной и ничем особо не примечательной жизнью. Люди-муравьи сновали в суетах и заботах дни напролёт, иногда захаживая промеж дел во храм Божий. Приобрести прощение и благословение Господа, отмолить заплесневелых скелетов из шкафов, всплакнуть Всемилосердному, испросить чуда-спасения от хворей и прочего. Не утруждая расслабленные души и телеса излишними заботами и мытарствами, время было слишком ограничено. Все спешили жить больше, ярче и лучше другого, стяжая гордыню, но желая при этом помощи. Всяк шёл туда по требе своей, часто духовно бесплодный, как смоковница или переполненный  алчностью стяжательства, желая всё большего и большего от уже данного каждому чаду Отцом Его, ещё от рождения. Времени при этом, оставалось всё меньше для спасения, оттого, что было оно скоротечно,  но неумолимо.

Казалось, и в этот день ничего особенного не происходило. Муравейник оставался таким же всеснующим и суетным. Народ толпился на остановках, заполнял уличные артерии, снуя туда-сюда, цокая подкованными каблуками, шаркая истёртыми подошвами по брусчатке.

Частенко, зарывшись, как кроты, забывая солнечный свет в грудах и кипах совершенно бесполезных бумаг, сами того до конца, не понимая, прислужничаем мы душевно златому Тельцу. Всё глубже и глубже погружаясь в ворохи нескончаемого обслуживания потребностей, вспоминая о Боге лишь по великим праздникам или в минуты скорбей и печалей человеческих.

Копошимся все смачно, что черви в навозных кучах, и развращаемся в гипнотическо-иллюзорных пучинах материального, оказывающихся для обольщающихся топями и безднами губительными. Хотя и здесь, у каждого тонущего, видимо, по промыслу Божьему, есть свой путь ко спасению...

Дни, один в один похожие друг на друга, калейдоскопично и стремительно несутся  в театре людского бытия, что даже время порой поспешает вслед за  марафонцами,чтобы  не упустить потерянных из виду.

Случай, произошедший огорошил бы всех, если нашёлся бы, в толпе свидетелей,  хоть один зрячий, на минуту очнувшийся духом человек... За неимением таковых, лишь Ангелы - вечные Божии свидетели и наши неустанные покровители могут ручаться за абсолютную истинность и правдивость дальнейшего повествования, вне материальных свидетельств доказательной базы всего неучтённого нашими великомудрствующими умами.

Дядя Кузя, обычный спившийся бомжик из подворотни, грелся к вечеру зачинающейся зимы - в пешеходном переходе, продуваемом всеми ветрами, чувствовал он себя там, как у Христа за пазухой.

Одутловатое лицо его набрякло, как винная слива, над бурым стаканчиком от когда-то горячего и ароматного кофе, ставшего теперь его вечным спутником и другом, драгоценной копилочкой, как нежно кликал дешёвый пластик Кузьма, любовно приглаживая бока стаканчика, когда в нём побряцывали монетки на душевные сто грамм для обездоленного сердечка да пахучую тёплую булку ржанухи для изъеденного язвой желудка.

Кузька-башмак был завсегдатаем старой пешеходки, он намолил неустанным стоянием своим здесь каждый угол, и только кофейный автомат мог превзойти его во всеосведомлённости бытия. Однако душИ от Боженьки, как предполагал дядя Кузя, не имел, а только заправку от владельцев, и от народа получал лишь деньги, а у Кузьмы душа была, да ещё какой широты и глубины, и стяжал он в ней тихо и скромно любовь к люду идущему. Получая от золотника до пинка, от милосердия к нищенствующему, до брезгливого плевка ближнего в сторону захудалого пьяницы.  Кузьма - стоик пешеходки, не дошёл когда-то до монастырских стен,  не по малодушию, но по великой любви к ближним, которая осталась, не отгородившись келейностью от суетного и бренного.  Стяжал здесь, во мраке и чистилище мирского, жизнь вечную для души, не уходя от человеков, не прячась в панцири благочестивые, как мог, как умел, не от большого ума, но от тряпичности сердечной. К таким, в отличие от духовенства, никто почтения не имеет, хотя Господь являет свой образ чрез каждую душу на Земле...

Выстаивая изо дня в день в подземелье гулкого перехода, в часы трезвого ума Кузьма просил милости у Бога об окоченевающих  продавщицах, обмораживающих свои конечности за жалкую плату на существование, просил за замерзающих пешеходов, поспешающих в свои тёплые и уютные жилища, просил о вечно голодных студентов, на бегу жующих свои бутерброды, и о всякой обездоленной живности, прибившейся сюда за неимением собственного угла и заботливых хозяйских рук.

Насобирав богатства к обеду на добавочных пару стопок и скудную закусь, Кузя, выходил в люди, поднимаясь над подземельем и поднимая свои небесно-голубые когда-то, огромные и глубокие, как колодцы, глаза в самое Небо. В головокружительную и бесконечную синь чистого Бытия, устремляясь навстречу Богу, забываясь и безусловно любя весь мир...

2.
   
Особенный трепет в сердце Кузьмы вызывали твари Божии. Заботливо приголубливал всю сиротствующую братию приблуждающихся животинок. Не успел Кузьма, в свои молодых годы, заласкать родных деток, из-за которых подался в волчий мир бизнеса в пору лихих девяностых, заработков ради, да только куды там... Опозорил и жену Марусю, и деток, и всю родню.

 - Вишь, непутёвый какой выдался, а у всех-то мужья, как мужья, а у Кузьки-то простака и барыш, и пай отжали мафиозные детины лихих времён... Так тогда все рассуждали... Запил мужик, запил слёзно  по-чёрному, коря ежедневно и еженощно себя дуралея.

 Верный друг и завсегдатай перехода был шелудивый пёс Игнат, как называл его Кузьма в память о приятеле, забитом до смерти местной борзотой. Собутыльствовавший друг, фрезейровщик Игнатенко, был когда-то по прошлой советской жизни, ещё и коллегой его по работе на заводе. Тот, в бизнес побоялся податься, тихо спивался на разворованном заводе. Молодая жена Игнатенко ушла от неудачного заводчанина к соседу-палаточнику, пришлому узбеку с югов, который стремительно быстро поднимался на спекуляциях и рыночной торговле в новостройке капитализма...

Воспоминания проносились киноплёнкой событий в бедовой голове Кузьмы постоянно. Чокаясь чекушкой с вечно виляющим ему хвостиком, Кузьма впивался в горькую отраву, горько поминая Игнатенко и всех остальных почивших.

Где ночевал ночи Кузьма никто не знал
Его часто находили, забившегося под картонные короба у ближайших торговых рядов. Лигавуши или ментята, как любовно называл он служителей порядка, закрывали глаза на мытарствующего беднягу, брезгливо сторонясь его приветливых улыбок и душевных объятий.  Иногда грозились забрать с собой, на что дядя Кузя, расплываясь в ещё более широкой радушной улыбке и заливаясь хмельным румянцем, только кивал кудлатой, как у пса Игната, головой,  немытой и нечёсанной, казалось, с самой  перестройки. И, что бездомный, дрянной пёс, тащился за ними, прихрамывая и источая ароматы на всю улицу ещё пол пути. Скромно надеясь на хоть какой-то луч людского внимания и толику живого общения. Но надежды не оправдывались, и насупленно-сурьёзные ревнители закона скрывались от Кузьмы за первым же поворотом, избегая его неизлечимо-странного состояния всерадушия и абсолютной любви.

Сегодняшним днём было особо морозно, тяпнув с утра две рюмашки да пару глотков странной бормотухи из тайного закрома своего благодетеля - дворника из окрестного двора, Кузьма к вечеру особо подмерзал. День был не хлебный, копеюшечек и золотничков, как ласково звал Кузьма денежку, было столь мало, что не хватало пока и на самую дешёвую булку. Язва, коварная тётка, кошмарила беднягу пуще прежнего, нагнетая и скручивая в три погибели хворого.

Единственная надежда была на вечер. Переход, в котором обитал Кузьма, был в самом центре доброго города, утыканного старинными и современными церквами да храмами. Вечером через него валили толпами, сегодня не студенты и люд рабочий. День был воскресный и праздничный.

 - Николу Угодника чтут, народу христианского, сердобольного много со службы будет идти... Так помышлял себе, продрогший до костей и скрученный лютующей язвой во полон, Кузьма Николаев сын.

Время тянулось вяленой резиной, сумерки всё не наступали, оттого по подсчётам Кузьмы Николаича до окончания службы было далече, а время нужно было как-то коротать, внушая себе мысли о том, что язвушка, по сути, хворобушка милая и ничуть не страшная, такая же одинокая и ненужная никому, как и он...

 - А, может язва, тоже сердобольствующая, только не совсем в земном, прямом понимании...  Приходит, чтобы вгрызаться в чрево искушённых змием, как одна из тайных мет лукавой пагубы над плотской природой...

 - Грызёт язва, как надзирательствующая карательница нещадным волком, безжалостно скручивая в три погибели... Опять вспомнилась Маруся, неутихающая рана и неунимающаяся боль, даже через десятилетия. Родимая по молодости, та, хоть и не сжирала, но тоже во спасение,  пилила добротно,  душевного простодыру, дурачка Кузьку...

 - Где ж она сейчас с детями-то, а Бог её знает. Последний раз, говорят, в Израиль собиралась по какой-то программе переселения, ну дай Бог, дай Бог, в добрый путь... Рассуждая под наплывом ностальгии, забывался Кузьма и окончательно сдружившись со стервозной тёткой - язвой, распрямлялся, словно душевным разговором смягчая её мёртвую пиранью хватку. Еле слышно, практически беззвучно, пришепётывая беззубой челюстью в колтуны свалявшейся бороды:

 - Язвушка-хворобушка, зазнобушка, милая моя, уймись, уймись хвороба... "

3.

 В моменты радостей, время летело, в моменты болей еле сочилось и капало по крупицам у многих, но только не у Кузьмы. Кузяка, как прозвала его шальная пацанва из соседних к пешеходке дворов, обкидывала по зиме его картонные прибежища китаёзными бомбочками-хлопушками, оглушая до замирания сердца, но Кузя тихо сопя, в скомканную мочалку своей полуседой бороды, просил у Неба других игрушек и другой жизни для этих маленьких волчат, с годами всё более напоминающих гиен...

 Он, тяжело для почек, отлёживался после таких "добрых" зимних забав, хоронясь в грудах мусорных баков за дворами, стаскивая все тряпки, найденные в округе, в своё временное укрытие. Оглушённый, с аритмично-трепыхающимся сердцем-птахой в груди, всё больше стеснялся выходить в люди, стеснялся больно жалко выглядеть, у людей ведь и своих проблем хватает, так рассуждал благородный Кузяка.

 Время ускорялось, к вечеру зачиналась метель, стрелки часов, словно подгоняемые ветром, ползли всё быстрее. Народ, разогретый, под радушными сводами храмов, неспешно расходился и разъезжался после вечерней службы по своим домам. По дороге многие ещё судачили о смысле добра и предстоящей паломнической поездке на Святую землю, кто-то говорил о необходимости сборов на восстановление старых храмов и постройку новых, так как светлый град всё разрастался и приходов на каждый район уже не хватало. Так, каждый в своих думах и разговорах приближался к переходу...

 Спускающиеся уже со ступенек замечали чью-то раскрытую, как цветок, но грязную протянутую ладонь и трясущийся в другой руке стаканчик пьяни-голодранца. Глаза-бездны, не прожигали насквозь, но светились таким неотмирным добром и светом, что даже в кристально-трезвом состоянии казались угрюмым людям захмелевшими и уж больно вызывающе-счастливыми или нарочито ласковыми.

 - Притворство, не более...

 - Гля, опять на водяру клянчит, как земля-то таких носит скотов, когда детки-ангелочки мрут штабелями...  Так перешёптывались в толпе, загодя прижимая к себе кошели, вынося суровые вердикты всем отбившимся отщепенцам.

 - Шёл бы работать лучше, свиное рыло своё наглющее спрячь и не позорься, пьянь...
 
 - Дай ему на рюмаху, он и руку потом нам за бутылку отгрызёт...
 
 - Садить бы их всех или, как при Сталине...

 - Не, лучше в Сибирь, на каторгу...

 -  Может в полицию позвонить, пусть разбираются, что они весь переход заполонили, пройти мешают...

Подобные словесные оплеухи от особо сердобольных,  Кузьма черпал с лихвой и избытком, оттого и благодарил ребяток с хлопушками за глухоту, как только видел зачатки, искажающихся брезгливостью лиц и чувствовал, как пред раскатами грома, скорый поток словесной брани и осуждения в свой адрес... В такие моменты, глухота, словно благодатное спасение Свыше для него, была благостна и радостная.

 - Подарочек, вишь, видно по промыслу Божьему, не иначе... Так мыслил Кузьма нынче, продолжая вглядываться с щенячьей искренностью в глаза всех, хоть на миг, смеряющих его своим взглядом.

 Череда лиц сменялась и сменялась, но в стаканчике, как и на ладони, по-прежнему было пусто, что удручало и скрученный в язвенных объятиях желудок. Но и тут Кузьме пришла в голову спасительная мысль и он, физик и лирик в душе одновременно, пустился, чтобы спастись от сумасшествия голода и окоченения в метафорически-философские рассуждения о великой пустоте и вакууме вселенной, которая по сути и для его желудка не смертельна, ведь если человек зеркало вселенной, т.е. микрокосм макросмоса, то и переживать не за что явно... И прочие, и прочие рассуждения, проносящиеся с ворохом белых стай невесомых снежинок в его кружащейся от голода голове...

4.

 К полуночи, манной каши рыхлого снега намело и в переход. Кузьма, закоченевший и обессиленный окончательно, уже не поднимал глаз. Руки - ледяные палки, отказывались двигаться, ноги не разгибались, словно вмёрзнув в картон, на котором судорожно трясся от голода и холода полуживой Кузьма. Надежды доползти до лестницы и преодолеть ещё ступенек тридцать вверх более не оставалось, как и добраться хотя бы до труб теплотрассы или мусорных баков. Сил в теле не было даже на то, чтобы удерживать сирый и убогий стаканчик-кормилец, пустой на денежку, но богатый на скупую мужскую слезу сегодня, впервые за очень долгое время, тихо всплакнувшего Кузи в запазуху рваного и изъеденного перестроечной молью совдеповского пальто.

 До голодного обморока оставались какие-то мгновения, считанные минуты, когда нежданно-негаданно уже почти ничего не чувствующие ноги ощутили некое шевеление и лёгкую тяжесть рядом.

 - Кажись, всё, Ангел Христов пришёл за мной, забирать, видно, пора... Подумал Кузьма, с трудом размежая одеревенело-слипшиеся веки и стряхивая снежную пыль со старой шали, обычно повязанной у него на пояснице, но ныне переместившейся на голову, из-за утери старой шапки, заношенной до дыр и практически истлевшей на его бедовой головушке.

 Найдя силы всё же открыть глаза и окончательно разомкнуть веки, он увидел на своих ногах котёнка, примостившегося,  словно воробушек на ветке. Такой же, как он, голодранец, ободранный со всех сторон, напоминавший в полумраке скелет по очертаниям и силуэту, по-особому хрипло и надрывно, словно на последнем издыхании, мурчал в каком-то сумасшествии истерического голода...

 Кузьма очнулся и, встрепенувшись в одно мгновение, подхватил невесомое тельце своими неразгибающимися руками, прижав к самому сердцу жалкое и убогое существо, ставшее родным в одно мгновение. С болью и скрежетом разгибая суставы и распрямляя ноги, он решил ползти вверх, к выходу...

 За полчаса мучений то ли Кузьма, то ли сила духа его несломимая и огромное горячее сердце или крылья Ангелов за его плечами, но что-то помогло ему и, преодолев лестницу, он, спотыкаясь и пошатываясь на каждом шагу, выбрался на улицу, не имея сил кричать и звать на помощь о спасении этого костляво-мягкого комка. Он так же, как и котёнок, надрывно хрипел, цепляясь к каждому редкому в столь поздний час прохожему, кивая на скрюченный комок у себя за пазухой и умоляя глазами, полными слёз, о спасении родной ему души...

 Упав прямо посреди улицы на колени от полной обессиленности и изнеможения, Кузьма и вправду привлёк к себе всё же толику внимания прохожих, осуждающих всякую пьянь шатающуюся ночами... Молодёжь равнодушно шла мимо, вальяжно дымя электронными сигаретами или посасывая энергетики, запоздалые прохожие морщились, кляня Родину и правительство за вечное пьянство и бардак в стране, сетуя, что пропоицы портят эстетику города и общества в целом, все верующие давно почивали дома и для дел богоугодных были и в бодрствовании не всегда готовы, и только чья-то незримая мощь и защита до сих пор сопровождала и хранила душу Кузьмы в истлевших и разбитых болезнями одёжах телесных.

 Свалившись в пяти шагах от храма, Кузьма более уже не мог сдвинуться с места. Обрушившись на заледенелый асфальт всем телом, он не выпускал из рук лишь дрожащий от холода, но непрерывно мурчащий комок.

 Последняя спасительная мысль в его голове мелькнула, когда взгляд совсем помутнел и только руки-ледышки, слегка отогретые блохастыми клочьями шерстки с костлявых боков мурлыки, нащупали на земле рассыпанную, быть может после чьей-то свадьбы или щедрой милостыни прихрамовым попрошайкам, серебристую мелочь.

 В нескольких метрах от него призывно мелькал круглосуточный ларёк.

5.

 Истошный крик, похожий на хриплый рёв какого-то загнанного зверя в предсмертной агонии, выдавливал и мучительно издавал Кузьма из последних сил, в надежде, что хоть кто-нибудь да заметит и не побрезгует приблизиться к нему.

 Часа через пол из ларька высунулось полусонное узкое лицо мигранта-азиата, в поисках источника постороннего ночного шума. Человек, валяющийся посреди улицы, вызвал его недоумение и уже через пару минут он тормошил бредящего Кузьму.

 Кузьма Николаич открывал глаза и, видя пред собой желтолицый блин торговца, верил, что то Ангел Господен послан с Небес чрез добрую к ним душу.

 - Мил человек, возьми вот,  грошиков... Найди, сердешный, какую-нибудь консервушку нам подешевше, да принеси, Христа ради... Так едва шептал Кузьма, неустанно веруя в чудо спасения для своего маленького дружочка.

 Аккуратно открытую банку самой дешёвой тушёнки азиат бережно вкладывал в закоченевшие руки Кузьмы, обещая позвонить братьям и позвать на помощь их, ибо проблемы с регистрацией вносили и здесь свои коррективы в вопросы богоугодных дел и милосердия любимых Богом землян.

 Слюна на морозе, даже в горле, казалось, застыла, но мощный запах консервов будил и оживлял желудочные соки и воображение Кузьмы. Заботливый торговец не пожалел и своей единственной пластиковой ложки для бедняги, но Кузяка лишь судорожно  облизывался, засовывая грязные и замёрзшие пальцы в банку. Несгибаемыми пальцами он кормил полуживое создание, гоня от себя прочь все мысли о вожделенной тушёнке, жалея бедного котишку-голодранца, который давился консервами, а потом ещё очень долгое время вгрызался в источающие неземной аромат пальцы и облизывал щедрую ладонь застывшего рядом человека...

 Поутру их нашли прихожане. Остывшее тело Кузьмы, покорёженное и скрюченное в последних конвульсиях и судорогах, да ледяной комок из костей и шерсти с разбухшими боками. Лицо Кузяки светилось иномирным светом, заросшее и грязное, оно, словно устремлённое взглядом под самый купол Неба, застыло в какой-то радостной и блаженно-счастливой улыбке.

 На следующий день,  весь намедни милосердный люд судачил о недавнем происшествии, но предновогодние заботы и хлопоты делали своё дело, рассеивая внимание сочувствующих. Приезжали и какие-то журналисты из мелких газетёнок, но не обнаружив интересного для читателя сюжета, исчезали, как тающий сегодня снег.

 Забитый разношёрстным народом и привычными прихожанами храм и мир внешний полнились негласными требами просьбушек и молитв, причитаний и плачей. Лишь один неугомонный ребёнок, одёргивая подол своей мамы, вечно сетующей на судьбину и просящей милостей Божьих, тщетно пытался заглянуть в глаза её и других прихожан с немым вопросом: "Неужто сам Христос хотел спасти котёночка и сошёл с Небес, ведь людям было некогда перед Рождеством, а тот добрый дядя так удивительно похож на Христосика с иконочек наших... "

Малыш блуждал глазами по иконостасу, ища в золочёных ликах любимого Иисуса, но видел черты Его в людях ближних да в каком-то млечном облачке, зависшем за оконцем под куполом, улыбающимся какой-то тихой и блаженной улыбкой всем, которые и не заметили ни проявления, ни вознесения Его... Только ребёнку в простоте и чистоте его было всё видно и всё доступно, но ни ему, ни Христу, ни Кузьме никто никогда бы не поверил, все ждали чуда и доказательств, даже и не пытаясь просто заглянуть в глаза ближнему и увидеть в них самое явное свидетельство и отражение лика Его...

 Всем просто, как и всегда, было некогда, оттого, что шла служба, шёл снег, безостановочно шли часы и в стремглав несущемся и суетно-мелькающем мире, времени на заповедованную любовь, уже просто не оставалось...

18.11.16 - 29.04.22