ОКР, хроники алкогольного ада

01. Первая ночь

        Однажды кто-то написал: ад - это невозможность существования рассудка...
                Platoon

Как-то, когда я в очередной раз, безудержно и беспросветно бухал,  моя бедная мама сказала мне "Знаешь, а ведь это твоё состояние, оно ведь, может так с тобой и остаться, я, хоть и родила тебя полностью здоровым, но всему есть предел."

Признаться, тогда я её, толком даже и не понял. И, вообще, как это так, чтобы бодун оставался? Бывало такое, на моей памяти, в том только случае, что если поспать удавалось совсем чуть-чуть, ну а потом бодун  небезмучительно, но потихоньку исчезал. Испарялся, если ты его, разумеется, вовремя не начинал подкармливать. Всё, как обычно.

Так получилось, что я был неудавшейся рок-звездой. Само собой поэтом. Всю свою сознательную жизнь, я только этим и занимался; сочинял песни, стихи, строил грандиозные замыслы. Ну и познавал окружающий меня мир параллельно, ибо одно без другого, впринципе невозможно. Ровно с того самого момента, как в ранней юности, я услышал the Doors, и так до тридцати с лишним лет где-то. Я жил этим и всё мне было по плечу. Ни алкоголь, ни бабы, ни наркотики, никоим образом не могли меня сбить с моего, выдуманного мной пути. Ничего было не страшно, ибо была сформирована цель, держалась она настолько непоколебимо и основательно, что даже в самые тяжёлые и горестные для меня времена, всегда, как поплавок, выдёргивала меня на поверхность. Можно было всё, ну а когда я понял, что преследовать я её уже не могу (когда не можешь уже, как ни пытайся, отрицать очевидного) то нельзя стало ничего.

Событие то, я запомнил, хорошо, не то слово. Я, толком-то, и даты ни одной не могу запомнить, а вот 9 марта, лично я, не забуду никогда. Поспособствовать тут удалось и тогдашней, на тот момент, моей пассии, ну а иначе почему я так дико квасил накануне? Вначале мне удавалось соорудить себе с утра, небольшую хотя бы яичницу; то что надо всегда, хоть немного, но есть, я уже тогда, хотя бы, слава богу, понимал. Потом меня уже хватало только на то, чтобы отварить себе только пару-тройку яиц... когда же, с превеликим трудом, я доползал кое-как до кухни и глотал одно-два яйца на сырую... только тогда я начал пытаться тормозить. И то, исключительно из-за нагрузки на сердце. Количество, поглощаемой за день водяры, неуклонно приближалось когда к полтора, а когда и к двум литрам. Первая поллитровка откупоривалась едва отойдя от кассы. Дыхание давалось с трудом. Осушив же грамм 100-200, страх асфиксии возвращался по новой, и так и накатывал до тех пор, пока постепенно, глоток за глотком, не устаканивался в заданном ему алкогольном русле.

Важно было, как можно больше съесть, пока организм пребывал в благодушном для него настроении, и потихоньку потом, идя ему навстречу, пробовать отпиваться пивом. Когда-то удавалось, когда-то нет. Тем не менее, по вечерам, горячий чай стал завариваться всё чаще и чаще, дозы уменьшались, постепенно я выходил, и вот в одну из таких ночей меня и накрыло.

Почитывая, как обычно, временами отвлекаясь и корябая что-то там своё, я, неуклонно, вдруг, осознал, то насколько всё это неумолимый бред; стихи и мемуары моих, якобы идолов и кумиров ("якобы", потому что и дураку понятно, что куда круче, если ты вообще без идолов и кумиров, возник, так сказать, сам по себе, вместе со своим ни на что не похожим и неузнаваемым мнением). Воздержусь от упоминания имён. Слишком многим они и без того хорошо известны. Мне же, на тот момент представилось вот что: то что будь я сейчас известен, так же, как и они, и умри я сейчас аналогично, в абстинентной горячке, к примеру, тоже, то, ведь, вне всякого сомнения, что весь мой, алкоголем продиктованный бред, воспринимался бы точно так же, не иначе, как некое внеземное откровение. И ещё бы как воспринимался! Но ведь это же бред, абсолютно сивушняя писанина. Ну а даже если и не бред... Это же элементарнейшая некрофилия, не говоря уже о том, какая это тотальная преходящесть! Посвящать свою жизнь аплодисментам которых ты попросту никогда не услышишь... И вот с такими вот мыслями, я и переместился к полураскрытому окну, на диван, сам ещё того не подозревая, что приговор мне уже подписан.

Нет, конечно же, и раньше меня посещали похожие мысли, но как-то уж больно быстро, они сами собой уходили и моментально для меня маскировались, в имеющейся ещё у них, тени. То есть, я всё равно, всегда ощущал, некую театральность. Также, мне, например, чертовски было неприятно, что весь мой пьяный, по жизни, кавардак, воспринимался окружающими меня, в полностью негативном ключе, а имей я какую-никакую, но известность, то всё бы было с точностью до наоборот. Всем же известны случаи, когда именитые группы, громили свои гостиничные номера, по указке своих же беспринципных менеджеров, я же, крушил свою собственную квартиру, совершенно искренне и, конечно же, мне было обидно, за то что вместо причитающихся мне почестей, я получал опалу.

Я частенько перечитывал Лимонова, когда мне было тяжело, особенно его рассказы. Наиболее полюбившийся мне, это тот, где он, болеющий цингой, бродил, закутанный с ног до головы по Москве, преодолевая себя в самом разгаре лета. Ну а тогда, раскрыв наугад, именно эту же книгу, я прочёл вдруг, один его, какой-то абзац о страхе, что-то более чем ординарное; мол, то что основной ужас страха в том, что невозможно объяснить его причину, что-то в этом роде. Строчки эти, тем не менее, послужили самым, что ни на есть, детонатором. Непроизвольно кинув свой взгляд за окно, я отчётливо ощутил страх. Я понял вдруг, что по совершенно необъяснимой для меня причине, могу сделать то, о чём мне даже думать было страшно. Я попытался скинуть с себя эту мысль, но она не уходила. В полном соответствии с тем, что когда что-то под запретом, мысль планомерно продолжала раскручиваться, принимая всё более и более реальные очертания.
 
Отвлечься не получалось, главным образом из-за того, что мозг стал восприниматься, как некое орудие, по заполнению тебя и твоего сознания всевозможными наполнителями. Наполнители эти могли быть и интересными и не очень, но они были лишь наполнителями, что ни давало абсолютно никакой возможности воспринимать их полностью и всерьёз.

Когда наваждение стало ативно переходить в тотальную и беспросветную  панику, мне ничего уже ни оставалось, кроме как молиться. Молитв я не знал никогда и никаких  и молился, поэтому, самыми обычными словами, как мог.  А потом я решил пойти в церковь. В основном по причине того, что никак больше не мог больше находиться без движения. Я хватался за любую всевозможную соломинку и если такой соломинкой была совершенно мной ни посещаемая церковь, то, почему бы и нет.

Тысячу раз был прав Ремарк, отвечавший в одной из своих книг, некоему особо упоротому хулителю: "люди всё равно, в конечном итоге, придут именно к нам, более тысячи лет они приходили к нам, и какой бы конструктивной не была ваша критика, именно к нам они всё равно придут и будут молить о прощении".

Зная о том, что относительно неподалёку от меня, располагается, небольшая церквушка, к ней я, несмотря на более чем поздний час, и пошёл. Буркнув что-то невразумительное матери, даже не поднимая на неё своих переполненных  ужасом глаз, я пробкой, помнится,  выскочил тогда из квартиры, разумеется, и не думая прибегать к услугам лифта. Движение тогда для меня было всё.

"двинулось тело кругами по комнате. без всяких усилий. само по себе"

Позднее я думал, а не примерно ли тоже самое, бросило из окна Башлачёва, не то ли самое заставляет пачками людей самовыпиливаться? Потому что ведь это не просто страх, это, по меньшей мере, парад страхов (строчка из Хетфильда). Страхи не просто маршируют, сменяя себя всё более и более яркими легионами красок, нет, они вполне отчётливо демонстрируют тебе свою явную реальность к воплощению и сбежать тебе при этом, не то что совершенно некуда, а от слова совсем. Это тебе не внешний враг, с существованием которого ты ещё можешь смириться, это враг внутренний, ни на секунду тебя ни покидающий.

Я, на данном отрезке своего возраста, был уже не из тех, кто искренне возмущается тем, что церковь по ночам бывает закрыта. Да и шёл я, всё равно, надеясь, по большей части, даже не отвлечься, а лишь попытаться устать. Подсознательно, я, конечно, рассчитывал на некое, может быть, чудо, и чудом таким оказался висящий рядом на стенде листок, где незамысловато сообщалось, что могут помочь в решении психологических(то есть моих) проблем. Имелся и номер телефона, который я с безнадёги записал себе аж в паспорт, и что впоследствии мне добавило проблем, хотя, впрочем, какие это тогда были проблемы в сравнении с настоящими? Так, невинные шалости. Главным же было то, что возвращался я уже не пустыми руками. Хотя бы что-то, но брезжило.
 
Говоря, до конца, откровенно, помощи я ниоткуда не ждал. Я не знал даже, кому и как, и смогу ли я вообще рассказать о такой, столь явно попахивающей дуркой, беде, без ещё более само-очевидного риска для самого себя же. Представьте себе, что всё, что вы видите и о чём способны подумать, находится исключительно во власти ваших больных фантазий. К примеру, вы смотрите на самый, свиду невинный предмет, и тут же в вашем воспалённом воображении включаются все из возможных бредней, по причинению себе максимального ущерба, посредством этого самого предмета. А если предмет отнюдь не невинный? Что это, как не ад? Для пущей наглядности есть отличное видео Джона Карпентера на эту тему "Сигаретные ожоги", есть также фильм 1408, картина "Явление"...

Итак я позвонил, и отделавшись общими фразами и замечаниями, как с той и с другой стороны, тихо повесил трубку. Было понятно, что если меня поймут до конца, то о чём я на самом деле, то за мной просто приедет машина и упекут меня всерьёз и надолго. Я попадал в подобное учреждение здоровым(по пьяни), и то у меня там чуть психика не треснула, а во что меня там превратят в таком вот состоянии, и ежу было понятно.

"Я попробую контрастный душ, приму валерьянки, если не поможет - перезвоню", проговорил я для пущей верности, едва слушающимися меня губами, поскольку инстинктивно уже начал  улавливать некие тревожные звоночки на другом конце линии. Всё что угодно, но нельзя было им сдаваться.

Я рисую картину полнейшей сумятицы, мои истории алкогольного ада. Ощущение стягивающейся на шее петли, когда всё сумбурно и жареным начинает пахнуть по настоящему. Времени с тех прошло предостаточно и я чувствую, что могу ими поделиться. А тогда было очень страшно, была у меня, впрочем, ещё надежда, что я протрезвею, тщетная, как показало время... спать я не мог, делать толком, ничего, тоже, в самом наибуквальнейшем смысле, я выживал из ума. Время замирало и останавливалось. Так подходила к концу эта первая ночь. По привычке я стал заваривать чай.