Шапито

Своему другу и семинарскому братишке посвящаю.
Спи спокойно дьякон Георгий, наша келья хранит тепло твоих молитв.


О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте… (Ис. 62:6).

Я один из тех, кто живёт именно здесь и сейчас. Я мог бы родиться, если Богу было бы угодно, много веков назад, в период Ветхого Завета, и путешествовать с Моисеем по раскалённой пустыне. Мог бы появиться на свет во времена Христа и быть одним из пяти тысяч видевших чудо и вкусивших ячменный хлеб и рыбу. А мог бы в апостольское время слушать проповедь апостола Павла и разделять с ним свой кров. Но Бог мне щедро даровал жизнь в конце апреля, когда наступила светлая седмица, а во Львове проходил пятьдесят первый чемпионат СССР по шахматам.
Бог дал мне руки, которые меня пеленали, одевали, кормили… Я пришёл из небытия в бытиё по Великой любви Божией ко мне, а не за заслуги, которых я и совершить-то не мог из-за того, что меня вообще-то и не было. Я выдохнул горячий пар изо рта на холодное окно уютной комнаты и на запотевшем овале начертил две линии. Звук, издаваемый при этом, умиротворял моё сознание — я начертил ¬крест.
За окном бледно горели уставшие фонари, с нетерпением ожидая утреннего рассвета. Вечер заползал в квартиры и дома без всякого приглашения, как наглый гость, испивший крепкого вина. Снег ложился на ветви деревьев, превращая их в белоснежных ангелов в сверкающих  одеяниях. С ветки взмахнула крыльями птица, обвалив кусок воздушного крема на укутанную покрывалом землю. Я налил себе чашку горячего чая, положил туда две ложки малинового варенья, подкинул в камин дров, сел за свой рабочий стол и начал писать то, о чём так сильно болела моя душа.
               
                1

Деревню Петровка неожиданно накрыла метель, порывистый ветер свистел по обесточенным проводам, а за этим всем строго наблюдала бледная равнодушная луна. Сутулые избушки выбрасывали в серебряно-колючее небо осколки затухающей деревенской жизни вместе с твёрдыми частицами ушедших столетий. Ветер бил в ставни смиренных жителей, играя им на скрипучих покосившихся заборах заунывный многострадальный мотив. Собаки не смели высунуть носа из заметённых будок, а лишь время от времени скулили и подвывали. Дремучий лес шумел и свистел, нагоняя на округу щемящую тоску и уныние.
В крохотной избе, разделённой фанерной перегородкой на две комнаты, горела толстая восковая свеча, освещая лики Святых Божиих, а перед ними стоял мальчик в белой рубахе и вязаных носочках и читал молитву. В соседней комнате на старинной деревянной кровати с выдвижным ящиком и огромными затёртыми спинками лежала старуха, отсчитывая последние мгновения угасающей жизни. Её добрые глаза смотрели как бы сквозь деревянный сруб в сторону заметённого погоста, а пересохшие губы повторяли слова мальчика: «…Святый Безсмертный, помилуй нас». Когда вечерняя молитва исправилась, в полутёмную комнату вошел  малыш. Он подошёл к старухе, погладил её костлявую руку, а затем поцеловал впалую щёку.
— Спокойной ночи, бабушка.
— Доброй ночи, Гришенька.
Бабушка проводила Гришеньку взглядом и ещё долго смотрела в сторону  старинного погоста. Гриша подкинул в печку дровишек, перекрестился и лёг на сбитую из досок деревянную кроватку. Кот улёгся рядом. Метель свистела, лупила в ставни и бродила по старенькой ветхой крыше, а в верхнем углу маленькой комнаты нежно теплилась смиренная рубиновая лампадка.
К утру метель утихла, разбросав по всей округе волнистые рукописи белой прозы. Гриша протёр сонные глаза и поднялся с кровати. Он точно знал, сколько сейчас времени. Уже который год  он вставал ровно в шесть. Он натянул на себя старую майку, надел поношенное трико и подошел к образам. Положив три земных поклона, он вышел в прохладный коридор, раздвинул шторы, присвистнул и подошёл к рукомойнику. Полные горсти холодной воды обрушились на его сонное лицо, разбросав по углам осколки разорванных сновидений. В этих углах находился деревенский инвентарь на все случаи жизни. Длинная коса с деревянной ручкой висела  вдоль стены, а оцинкованное корыто отражало зажжённую свечу и бледный свет уходящей луны.  Вернувшись в теплую комнату, Гриша поставил на печку чайник и прислушался — бабушка храпела, уснув только под утро.
Утреннее солнце раскинуло свои лучи на меленькую засыпанную снегом деревеньку, мороз крепчал, обжигая ланиты Гришеньки, который самодельной снеговой лопатой  разгребал, не покладая рук, снег. Бабушка смотрела на него в окно и гладила кота.
— Внучек, иди покушай, я тебе картошечки испекла, — ласково сказала она, когда он зашёл в дом.
— Сейчас, бабушка, только валенки поставлю сушить.
Гриша перекрестился и сел за сбитый из досок стол, бабушка по-прежнему сидела у окна и смотрела вдаль.
— Вот не знаю, внучек, что же дальше будет с тобой. Родители твои давно отошли ко Господу, да и я доживаю свой век. Гроб мой давно стоит при дверях. Дядька твой, Володя, злой как собака, после моей смерти выгонит тебя на улицу и глазом не моргнет. Чёрт окаянный! Сам знаешь, это его дом, мы с тобой тут на птичьих правах проживаем. Наш дом сгорел вместе с твоими родителями. Да упокоит Господь их души в селениях праведных. Да что я всё об одном и том же — сам всё знаешь.
— Не переживай, бабушка, Господь не оставит, — ласково произнёс Гришенька и отломил кусок горячего хлеба.
Бабушка взглянула на внука и медленно перевела взгляд на икону Христа Спасителя.
— Бабушка, а когда меня крестили, какая погода была?
—  Точно такая же, как и сейчас. В ночь перед  твоим крещением поднялась ужасная пурга, как будто кто-то не желал, чтобы тебя окрестили. Но Господь силён: к утру всё утихло и даже появилось солнце. Мы посадили тебя на саночки и повезли в храм. Там нас уже ждал отец Пётр и твой непутёвый дядя, который и стал твоим крёстным отцом.
¬— А крестной кто стала?
— Помню, её Любой звали, красивая такая, кудрявая-кудрявая и очень добрая.
— А где она сейчас?
—  А Бог один знает! Больше я её никогда не видела. Мы тебя окрестили, она у нас переночевала и на следующий день уехала. Знаю, она писала письма твоей маме, но и они сгорели. И вроде как у неё родилась дочка… и твоя мама должна была стать её восприемницей, но… пожар. И по-моему, малышку Танечкой назвали. Крестили тебя тайком, времена были такие, но лампада в доме всегда смиренно освещала лик Христа Спасителя и Пречистой Владычицы нашей Богородицы. Много лет кануло с тех времён. Как вчера всё помню.
Гриша маленькими глотками пил горячий чай из алюминиевой кружки и смотрел на любимую бабушку.
— А крестный твой, он же непутёвый дядя твой, пьёт как слепая лошадь, а сам ведь набился в крёстные, но Бог ему судья.
— Всё будет хорошо, бабушка. В монастырь пойду душу спасать.
— Да кто тебя туда возьмёт, маленький ты ещё. Да и ближайший монастырь Бог знает где! В двухстах верстах отсюда. Пока дотуда доберёшься, по дороге разбойники обдерут и сбросят в овраг воронью на съедение.
Гриша отхлебнул чая, закусил сухарем и посмотрел в окошко: всё вокруг  было белым-бело, как в сказке, и радовало глаз. «И паче снега убелюся», — прошептал  Григорий и зажмурил глаза.
— Бабушка, расскажи мне житие преподобного Сергия Радонежского.
Бабушка погладила кота, улыбнулась и начала рассказывать своему единственному внуку житие любимого святого. Пусть Гриша и слышал житие Сергия уже тысячу раз, но всегда слушал  затаив дыхание, как впервой. Он знал наизусть все эти слова, и сам порой их пересказывал своему другу Митьке.
— Дед твой покойный был назван в честь преподобного Сергия и каждые три года ездил к Троице на поклон святому. Привозил оттуда просвирки, сувениры, книги… Вон, яичко деревянное с надписью «Христос  Воскресе» тоже оттуда. Эх, дед твой, золотые руки, помер старый, два года тебе было.
— А отчего помер-то, бабуль?
— Да Бог знает, лёг спать и не проснулся. Слава Богу, исповедался и причастился в неделю, а во вторник  и отошёл ко Господу тихо и спокойно.
— Бабушка, а умирать страшно?
— Очень страшно, Гришенька… очень страшно. Время не вернёшь, ошибки не исправишь… Остаётся одна надежда на милосердие Господа.
— Бабушка, а правда, что первый в рай разбойник вошёл?
— Ой ты, мой утешитель, конечно, правда! Только он успел в последний момент уверовать в то, что Иисус Христос — Сын Божий и искренне покаяться, будучи раздираем гвоздями.
— Бабушка, так ты почти как разбойник тот, только болезнями и скорбями разорвана вся, и грехов таких, как у него, не имеешь, а у разбойника, говорят, руки по локоть в крови были, и первый вошёл в рай.
— А Иуда в ад.
— Да, действительно, дивно: разбойник в рай, а апостол в ад. Так это нам пример, чтобы не отчаивались, а приносили покаяние, — восторженно заметил Гришенька.
— Маленький проповедник, научила я тебя премудростям, а теперь ты утешаешь меня.
— Нам бы в храм, бабушка, сходить, уж два месяца, как не были.
— Ноги, внучек, совсем больные, до храма не дойду. Нужно отца Венедикта позвать, чтобы на дому пособоровал да причастил.
— Позже, бабуль, сбегаю до него да полюбуюсь зимними куполами и колоколенкой.
Гриша встал из-за стола, подошел к образам, перекрестился, а затем посмотрел на бабушку, которая сидела к нему спиной и смотрела в окно. О чем она думала, Гриша догадывался и старался всей душой подарить ей своё тепло и ласку.
 Бабушка — это последний человек на земле, который его любит.
 Бабушка — это последний человек на земле, который его не обидит.
 Бабушка — это последний человек на земле, который его растит;
 Но жизнь этого человека исходит, и любимый человек вплотную приблизился к вечности.  Любимый человек готов покинуть свою плоть и выпорхнуть в небо белой птицей, но маленький мальчик задерживает его, маленький мальчик, которого любит лишь одно угасающее сердце во всём мире, состоящем из четырёх с половиной миллиардов сердец.
Гриша обнял бабушку и поцеловал её шелушащуюся морщинистую щёку.
— Не переживай, бабушка! Всё будет хорошо. Спасибо и тебе за хлеб насущный.
— Кушай-кушай, пока живу, придёт время, скучать ещё будешь по бабушкиным  харчам, — вздохнула Клавдия Петровна и дотронулась  тонкой, костлявою рукой до Гришиной ладони. Гриша молчал, разглядывая старую сосну в белом волшебном одеянии, а бабушка по-прежнему задумчиво смотрела вдаль, поглаживая ладонь маленького человечка, сравнительно недавно пришедшего в мир.

                2

— Ну, здравствуй, Григорий, — громко сказал отец Венедикт, — давненько тебя не было видно! Я уже собрался  идти тебя проведывать. Ну, как дела?
—  Вашими молитвами, батюшка.
— Ну, моими молитвами… а сам чего для спасения делаешь?
— Не знаю… вот с утра снег почистил.
— Ну, тоже мне: снег почистил! И Фёдор пьяный тоже вон снег почистил, так что он, если сегодня помрёт, в рай попадёт?  И крёстный твой  «без креста», тоже видел, снег чистил с Фёдором на пару. А «любит Меня тот, кто заповеди Моя соблюдёт», — говорит Господь.
Гриша молча смотрел на низенького круглолицего батюшку с белой бородкой и запоминал каждое его словечко.
— А сколько ты, Григорий, заповедей-то знаешь?
— Десять, — прошептал мальчуган.
— А сколько всего у Господа заповедей?
— Десять, наверное.
— Всего лишь десять? А я думал больше. Господь дал нам намного больше заповедей, а десять — это только ветхозаветных.  Уразумел?
— Уразумел, батюшка.
¬— Пойдём в храм, исповедаю тебя, да в дом пойдём греться.
Батюшка отворил тяжёлую дверь деревянного храма, перекрестился и вошёл с мальчишкой в Божий дом. В храме царила сумрачная тишина и покой, и откуда-то доносились нотки сладко-царского фимиама. Лучи зимнего солнца просачивались сквозь решётчатое окно и опускались на старинное дубовое распятие. На середине храма на расписном аналое лежала чудная икона Сретения Господня, а чуть дальше, у образа Николы Чудотворца, нежно теплилась кроткая лампадка.
— Никогда её не тушу, всегда светит у образа Николы, — заметил батюшка и посмотрел на Гришу. — Когда мой отец был маленьким, его мама тяжело заболела и не говорила об этом никому кроме мужа, а когда почувствовала приближение смерти, позвала моего отца в свою комнату, чтобы попрощаться и наставить его на дальнейшую жизнь, но уже без неё. Она попрощалась с маленьким Петенькой, сказала о своей болезни и велела его вернуться обратно. Когда он зашёл в свою комнату, то решил уйти из дома, уйти без оглядки, куда глаза глядят.
 Он брёл вдоль дороги, прихватив с собой маленькую иконку святителя Николая. От усталости и отчаяния он упал в сугроб и зарыдал. Он помнил звёздное таинственное небо, далёкую колючую луну и светлый образ святителя Николая. «Помоги святой Божий, не оставь меня сиротой, дай маме здоровья», — взывал он. Дитё уснуло в сугробе, но кто-то сквозь сон разбудил его и сказал: «Иди домой, твоя мама здорова». Он открыл глаза. В вязаных детских варежках он по-прежнему держал икону святителя Николая, который смотрел на него добрым и нежным взглядом: «иди домой, твоя мама здорова».
 Прошла с того дня пара недель, как его снова позвала мама и сказала, что ей стало лучше. На повторном обследовании опухоль не обнаружили. Врачи не верили своим глазам и не знали, как такое могло произойти, а он маленький знал, чьими молитвами это чудо совершилась.  С тех пор святитель Николай стал для нашей семьи любимым покровителем и заступником.
— Действительно, чудо, — прошептал Гриша и посмотрел на батюшку.
—  И ты проси его святых молитв о себе, и тебя тоже он не оставит. Ну, готовился к исповеди?
— Готовился батюшка, и бабушка готовилась, только мы хотели завтра исповедаться и причаститься на дому.
— Ишь ты, хотели! А доживёте ли до завтра? Может, Господь сегодня вас заберёт, и не настанет для вас никакого завтра!
Гриша молчал.
— Тебя сегодня исповедую, а завтра вместе с бабкой твоей и причащу, дай Бог, метели такой не будет, как сегодня. А впрочем, на всё воля Божия, лишь бы силёнок Господь дал дойти до вас, мне-то уже девятый десяток идёт.
Батюшка зашёл в алтарь, а Гриша маленькими шагами подошёл к иконе, которую освещала жёлтым огоньком ласковая лампадка. С иконы смотрел на Григория добрый дедушка с раскрытой книгой в руках. Он излучал какой-то невидимый свет, который так чувствовал мальчик. 
— Помоги  нам с бабушкой, святитель Николай, не оставь нас одних.
Из алтаря вышел отец Венедикт, держа в руках Евангелие и крест. Он подозвал Григория, зажёг свечу и громко, размеренно прочитал молитву перед исповедью. Слова этой молитвы проникали в каждую клеточку маленького Гриши, его сердце дрожало в груди. До конца своей жизни, когда он слышал эти слова или сам их произносил, то вспоминал отца Венедикта и именно этот день. «Се;, ча;до, Христо;с неви;димо стои;т, прие;мля испове;дание твое;, не усрами;ся, ниже; убо;йся, и да не скры;еши что; от мене;, но не обину;яся рцы; вся;, ели;ка соде;лал еси;, да прии;меши оставле;ние от Го;спода на;шего Иису;са Христа;…»
Домик, в котором жил батюшка Венедикт, стоял на территории храма. Прочищенная узкая тропинка тоненькой нитью пролегала между домиком и храмом. Батюшка поставил на плиту чайник, снял с гвоздя верёвку баранок и сел за стол.
— Недолго мне осталось, Гришенька, недолго, — ласково произнёс батюшка. — До осени если доживу, слава Богу. Жизнь обманчива — осыпается, как листья с деревьев. Смотришь — и нет её, той жизни, а приближается другая жизнь — бесконечная.
Гриша сидел напротив батюшки и внимательно его слушал, попивая горячий чай из алюминиевой кружки.
 А какая она — бесконечная жизнь? — спросил мальчик.
— У всех она разная будет. Смотря кто как жил на этом свете. Вот заповеди будешь соблюдать — и наследуешь Царствие Небесное, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная. А если не разорвёшь дружбы со грехом, тогда и не войдёшь на брачный чертог Царя царей.
—  Батюшка, а я встречусь там со своими родителями? Я так скучаю по ним, особенно по маме. Мне так её не хватает.
— Конечно, встретишься. Там все мы встретимся, ведь у Бога все живы! А пока молись о них, каждый день молись. Хоть своими словами, да помолись.
Батюшка разломал надвое баранку и протянул одну часть Грише.
— Наступит время, будешь поминать и меня и вспоминать мои баранки. — Батюшка улыбнулся. — Но ничего, Господь и скорби в радость прилагает. А креста не бросай, терпи! Угодники ещё и не такое терпели. Вот, например, священномученик Илларион Троицкий или преподобный Никон исповедник. Слыхал о таких?
— Нет, не слыхал.
— А о ком слыхал?
— Об Артемии слыхал, великомученике.
— Великий военачальник был Артемий, смелый. Всенародно обличал языческого императора, отступника в нечестии, за что и принял мученический венец. Земля наполнялась его кровью, а он оставался непоколебим, так что удивлялись ему все, даже сам нечестивый Юлиан. — Батюшка посмотрел в окно и о чём-то задумался. — Кто же тебе, Гришенька, житие великомученика рассказал?
— Это мне бабушка поведала. Говорила, что прадед очень почитал этого святого. В избе даже икона великомученику есть в киоте.
— А своего покровителя житие знаешь?
—  Нет, я не знаю, кто мой покровитель, — грустно ответил Гриша. — Григориев много, а кто именно — не ведаю и бабушка не ведает.
— Ну, тоже мне, не знаешь. Священномученик Григорий твой покровитель, просветитель Армении. Слыхал о таком?
— Не слыхал?
— Ну, тогда возьмёшь у меня книгу «Жития святых» за сентябрь и прочитаешь житие священномученика вслух — себе и бабушке. Вот уж Клавдия Петровна жизнь прожила, а в честь кого окрестила, не знает.
— А вы, батюшка, откуда знаете моего покровителя?
— Как откуда?! На неделе довелось мне спуститься в церковный подвал, и неожиданно для себя обнаружил я там среди множества вещей старую, затёртую тетрадь, в которую отец Пётр записывал крещаемых, и нашёл там тебя, дорогой мой. А значит, крестили тебя 14 февраля, накануне Сретения Господня, 1986 года от Рождества Христова, в честь священномученика Григория, просветителя Великой Армении.
Гриша перекрестился:
 — Слава Богу за всё!
— Слава Богу за всё! Выпил чая? Давай ещё подолью.
Гриша подвинул кружку.
— Дай Бог, доживём до июня месяца, возьму тебя с собой за иван-чаем, — нежно произнёс батюшка, наполняя кружки кипятком. — Наступит время, будешь ещё вспоминать батюшку, как он тебя чаем поил с баранками, а батюшка будет уже во сырой земле бездыханно лежать.
— А вот и не будет, ведь у Бога все живы!
Отец Венедикт посмотрел на малыша и улыбнулся.
— Ну как не будет, когда будет! Ведь сказано: ибо прах ты и в прах возвратишься.
— Ну, после того, как возвратишься в прах, потом же снова при воскресении косточки облекутся в плоть, и снова станем такими же, как сейчас, а значит, смерть — это временный сон и у Бога все живы.
— Нет, Григорий, при воскресении мы будем абсолютно другими, наши тела просияют, подобно сиянию Христа на Фаворе. Мы воскреснем преображенными и увидим новое небо и новую землю.
— Отец, а сколько нам лет будет, когда мы воскреснем?
— Эх ты, какая разница, сколько тебе будет лет, когда ты станешь преображённым? Но слышал я, что все будут возраста Христа.
— То есть всем будет по тридцать три года?
— Да, — подтвердил радостный священник.
— Это значит, что вы с моей бабушкой помолодеете, и я вас там не узнаю? — спросил удивлённый отрок.
Отец Венедикт улыбнулся какой-то детской улыбкой и шутливо заметил:
 — Мы тебя узнаем. Мимо твоих преображённых кудрей уж точно не пройдём.
Они допили чай, Гриша благословился и пошёл не спеша в натопленный домик к любимой бабушке.

                3

Бабушка по-прежнему сидела у окна и задумчиво смотрела вдаль. Когда она увидела Гришу, то обрадовалась и помахала ему рукой. Гриша поправил сползавшую на глаза дедовскую ушанку и помахал в ответ рукой, на которой сидела вязанная бабушкой рукавичка. Ямочки на румяных щеках горели малиновым светом, а глаза светились озорным огоньком. Теперь он знал, в честь кого его крестили, и спешил рассказать об этом бабушке. Он буквально влетел в избушку, как влетает майский жук в фонарный столб, и, не снимая одежды, закричал:
— Бабуля, я теперь знаю, кто за меня на небесах ходатайствует перед Богом».
И, не дожидаясь бабушкиного вопроса: «Кто?», добавил:
— Священномученик Григорий Армянский.
В доме воцарилась тишина, кот спрыгнул с подоконника и подошёл к Грише.
— Мне об этом батюшка сказал! Бабушка перекрестилась, посмотрела на довольного Григория и прошептала:
 — Священномученник Григорий, моли Бога о нас!
— Завтра Отец Венедикт к нам пожалует, если жив будет и метель не преградит ему путь,¬— скидывая с себя старый тулуп, молвил Григорий. — И какой же у него вкусный чай, если бы ты, бабуль, знала! А ещё Господь сподобил меня сегодня исповедаться.
— Слава Богу! — начала бабушка. — Никогда не держи в себе греха и обид, при первой же возможности исповедай эту грязь. Обида — это раскалённый уголь в твоих ладонях. Если сразу не сбросишь его, он прожжёт твои руки и оставит шрам на всю жизнь. А грех — это пожар в твоей душе и в твоём сердце, причиной которому —  ты сам. Не потушишь его искренней исповедью — сгоришь. А чай у Венедикта правда вкусный, угощал как-то.
— Бабушка, я и на дядю не злюсь. Это же враг через него действует.
— Хорошо,  что не злишься, а я вот… Эх, ладно, дожить бы до завтра. Иди, покушай, я тебе картошечки сварила.
— Бабушка, а что такое цирк?

                4

За ночь не выпало и снежинки, но морозец крепчал, заставляя скромный народ запереться в своих избах и лишний раз не высовываться наружу. Избы выбрасывали в небо дым, словно уходящую догорающую жизнь с деревенскими укладами и устоями. Вымирала деревня, деревня спивалась, деревня пропивалась… «Видимо, товарищи, всем нам надо перестраиваться. Всем», — сказал Генеральный Секретарь КПСС и развалил страну, но это уже другая история, а в дверь к нашим героям кто-то постучал. Григорий отворил дубовую дверь и увидел на пороге отца Венедикта с небольшим чемоданом в руке.
— Христос Воскресе! — сказал старец и поклонился.
— Воистину Воскресе! — поклонился в ответ Григорий. — Проходите батюшка, мы вас ждали.
— А день Страшного Суда ждёте? — спросил старец, оббивая снег с кирзовых сапог.
— Немножко.
— Как это немножко?! Ведь сказано, что все мы предстанем на суд Христов. А ты говоришь — «немножко». А баба Клава ждёт Страшного Суда?
— Не знаю, батюшка, вы у неё лучше сами спросите, плохо ей нынче, помирает.
Старец вошёл в дом, поклонился образам, осенив себя крестным знамением, и прошёл в комнату к старухе. Та лежала на кровати и смотрела в сторону погоста, который вот-вот должен был принять и её. Лицо старухи, словно тихое озеро, отражало небесный радостный свет. При виде старца она улыбнулась и попробовала привстать с кровати, но это у неё не получилось.
— Вчера ещё было немного сил, даже кушать приготовила и у окна сидела, а сегодня и тех уж не осталось. Словно вчера последняя вечеря была с Гришенькой, а сегодня начался мой путь на Голгофу.
Батюшка попросил Гришу зажечь в комнате свечи, а сам в это время достал из чемоданчика требник, снял с груди мешочек из благородной ткани с нашитым крестом, в котором лежал пузырёк со Святыми Дарами, надел епитрахиль и попросил Григория выйти из комнаты.
— У каждого человека под конец жизни будет своя Голгофа: у тебя сегодня, у меня завтра... — начал батюшка, осторожно вынимая Святые Дары. — И на этом пути мы не должны отчаиваться, а всячески вспоминать путь на Голгофу Господа нашего Иисуса Христа, проделанный ради нашего спасения. На этом пути будут нам попадаться и свои Иосифы Аримофейские, и свои Никодимы Праведные. И если безгрешный Господь это претерпел, то нам ли, грешным, бежать от столь спасительного часа?
— Истину глаголешь, отче, — молвила старуха, вдыхая.
— Это хорошо, что позвала меня. Ещё бы малое время, и не успела бы. Рассказывай, в чём каешься.
Когда отец Венедикт вышел из комнаты, Гриша стоял на коленях пред иконою святителя Николая и о чём-то слёзно его просил. Батюшка погладил отрока по кудрявой главе и прижал к старому потёртому подряснику.
— Сегодня я с вами переночую, конец при дверях, но ты не унывай: у Бога все живы. Пойду домой, а к вечеру вернусь, в воскресенье на службе и тебя причащу — негоже на дому здравому причащаться. Попроси у бабушки за всё прощение, и сам за всё её прости.
Гриша смотрел из окна на удаляющийся силуэт отца Венедикта, который таял с каждым метром, с каждой секундой, как и жизнь любимого и единственного человека за фанерной перегородкой.
— Бабушка, ты оставляешь это временное пристанище и возвращаешься в небесное отечество. Прости меня за всё! — с глубоким чувством боли прошептал Гриша и погладил свисающую с кровати дряблую руку.
— Бог простит, и ты меня прости… — прошептала старуха, прикладывая невероятные усилия, чтобы вымолвить словечко. — Настал и мой исход из «Египта»… На всё воля Божия. Господь тебя не оставит… Сильно не горюй, все мы ходим под Богом, и для тебя, внучек, я кое-что сберегла. Достань сундук из-под кровати.
Григорий встал на колени, протянул руку под кровать, нащупал стальную ручку и с трудом вытащил старинный деревянный громоздкий сундук. Не отрывая глаз, он провел запотевшей рукой по изогнутой крышке с железной обивкой, по извилистым петлям и огромному замку. Сундук так был похож на пиратский фрегат из какой-то сказки в давно запылившейся книге, что Григорий замер в исступлении. Он слышал, как стучит его детское сердце и как тяжело дышит любимая бабушка.
— Гриша, ключик возьми за образом Спасителя.
Григорий поднял глаза на икону — с иконы Спаситель, освещенный золотистой лампадкой, кротко взирал Гришу. Поднявшись с колен, Гриша, забрался на табуретку и достал из-за иконы бронзовый ключик.
— А теперь открывай!
Ключ легко вошел в замочную скважину, несмотря на то, что детские руки немного дрожали и от волнения вспотели. Тишину нарушил щелчок, замок открылся, и снова воцарилась тишина.
— Открывай, не бойся.
Петли заскрипели, Гриша со страхом и трепетом поднял крышку и увидел пустой сундук, на дне которого лежал шелковый мешочек, затянутый шнурком. Он аккуратно взял его в свои детские, но уже мозолистые ладони, как святыню, неведомую ему, и поднёс бабушке.
— Ну, открывай же скорее, Гришенька.
Гриша развязал мешочек и заглянул внутрь: серебро, золото и драгоценности переливались в нём, словно звёзды на осеннем небе. Свет исходил из мешочка так, будто миллионы светлячков вели там неведомую никому жизнь.
— Это всё то, что тебе я оставляю из земного богатства. Тут старинные драгоценности не одного поколения нашего рода. Продашь их с умом, и хватит тебе прожить не один год, а пока не трать их, а береги. О них никто не знает, и ты никому их не показывай: сейчас за пять копеек людей убивают, обманывают на каждом шагу и ни во что не ставят человеческую жизнь. А тебя, маленького, обобрать каждая скотина готова… После моего исхода в иной мир будешь жить у отца Венедикта, слушайся его во всём и молись, молись, молись. Мешочек храни в надёжном месте, на которое сердце укажет. А сейчас обними бабушку и ступай в свою комнату читать псалтирь.
Зимнее полуденное солнце холодным взглядом ложилось на церковнославянские буквы толстой книги, лежащей на домашнем аналое. Гриша закончил вторую кафизму, попил чая с вареньем и вышел во двор чистить снег. Бабушкин мешочек лежал во внутреннем кармане дедушкиной телогрейки, прямо там, где билось детское сердце, которому ещё очень многое предстояло пережить. «Холодно, как же резко стало холодно». В одно мгновение стало холодно, и душа застыла на миг. «Случилось, что-то случилось». Гриша поднял глаза на солнце, которое купалось в огромных тучах, и побежал без оглядки в дом.
Бабушка отошла ко Господу и лежала с открытыми глазами, будто живая. Её зрачки смотрели в одну точку, а лицо навек застыло. Рука свисала с кровати, будто ниточка, а уголки рта растянулись в небольшой улыбке. Гриша взял бабушкину ладонь в обе руки и начал гладить. Он всё понимал, и слёзы катились с его глаз. Никогда уже эти остывающие руки не пожалеют его, никогда не погладят по кудрям. Руки, которые его носили, пеленали, мыли, начинают менять свой цвет и разрушаться.
Кот запрыгнул на кровать, лёг у бабушкиных ног и замурчал; а у иконы по прежнему теплилась смиренная лампада, освещая лик Отца, который по своей всеблагой воле забрал бабушкину душу несколько минут назад.
Ноги несли Гришу к дому отца Венедикта: он спотыкался, вставал, вытирал слёзы и бежал дальше. Он оборачивался, глядел на дом, но добрые глаза не смотрели в окошко, и не махала бабушкина рука ему вслед. Добрые глаза навеки потеряли свой цвет; добрые глаза остыли, но в сердце малыша они навсегда останутся добрыми.
Что-то выскользнуло из-под телогрейки и шлёпнулось в снег, это был мешочек, тот самый, что бабушка завещала Грише, но он по-прежнему бежал, забыв обо всём, пока, наконец, не увидел скромный домик, в котором горел свет.
Зима занавешивает город черной тканью — слишком рано. Жизнь занавешивает черной тканью сердце малыша — слишком рано. Человек хочет сказать человеку то, чего не успел сказать при жизни — но слишком поздно. Гриша успел, он сказал всё любимой бабушке. То, чего не успели сделать миллионы людей, он сделать успел.
Григорий отворил дверь и вбежал в дом отца Венедикта. Тот стоял в тёмном углу со свечою в руке и молился о новопреставленной Клавдии. Он уже всё знал. Только как?
Гриша сел на стул и заплакал, прерывисто дыша. Его всхлипы раздавались, утихали и снова раздавались вместе с икотой. Детские слёзы скорби тяжелее расплавленного свинца.
Отец Венедикт закрыл книгу и сел на стул рядом с Гришей.
— Бабушка твоя вела благочестивую жизнь, исполняя заповеди Христовы. Там, где поскальзывалась, тут же каялась пред Господом и дальше шла за Ним. Да войдёт она в Царствие Небесное, да утешится от скорбей и болезней радостью иной — неизречённой. Да встретит она там твоих родителей и всех, кто дорог был её сердцу. Останешься здесь ночевать, а я пойду читать псалтирь над усопшей. Вернусь к утру.
Отец Венедикт вышел, захлопнув дверь, и растворился, словно вчерашний день.

                5

Старый погост скрипел ветками и крестами, словно хотел сказать своё прощальное слово. Отец Венедикт у гроба произносил речь, обращённую к небольшому числу присутствующих. За гробом стоял маленький мальчик в потертом пальто и огромной ушанке, сползающей ему на глаза, а рядом с ним в ватной стёганой телогрейке стоял, шатаясь, его беспутный дядя, он же и крестный, он же и чужой человек.
¬— Каждый из нас будет на её месте! Каждый из нас будет так же лежать в деревянном ящике — не дыша! Ни один человек не избежал этой участи. Ни один человек не избежит этой участи: «земля ты и в землю отыдеши». Так будем готовиться, братья и сестры, к скорому исходу из этой временной юдоли плача, чтобы с радостью вернуться нам в своё Небесное Отечество.
Отец Венедикт закончил слово и поцеловал небольшую икону на груди усопшей. Жители села начали подходить и прощаться с Клавдией Петровной, на глазах у которой блестели две большие монеты. Пьяный сын у гроба рухнул на колени и что-то невнятно бормотал, пока отец Венедикт не поднял его и не отвёл в сторону. Сердце малыша трепетало — он следующий. Он не помнит кто, но кто-то взял его за руку и подвёл ко гробу.
 —  Поцелуй бабушку на прощание, да аккуратней, чтобы монеты не слетели.
Он поцеловал, сняв с головы ушанку. Детская слеза упала на бабушкину застывшую щёку и поползла вниз.
Когда яму зарыли и люди начали расходиться, Гриша стоял в стороне и смотрел на свежую могилу и три креста. По центру — мама с папой в общей могиле, справа — дедушка, слева — бабушка. Все они лежали под спудом земли и снега и не могли, как бы ни хотели, ему чем-то помочь. Пьяный дядя ковылял один в «синюю» даль, прохрипев на прощанье зловонным перегаром в лицо Грише, чтоб никто не услышал: «Чтоб духу твоего в доме не было» — и потребовал ключи.
Секунды застыли, мороз крепчал, сумерки сгущались, но вдруг чья-то рука опустилась на хрупкое плечо.
— Пойдём парень, назначаю тебя алтарником, будем вместе спасаться под крепкую руку Божию.  Смерть неестественна человеку, поэтому человек и боится смерти. Но вера в Спасителя ослабевает этот страх. Надо готовиться к смерти и немножко размышлять о ней, ведь и Церковь ежедневно молится о «Христианской кончины живота нашего»… Кающемуся Господь всё прощает, а тогда нечего и смерти бояться. Пойдём.

На небе появились далёкие звёзды и бледная луна; где-то свысока смотрят в окошко маленького домика родные бабушка с дедушкой, мама и папа. Теперь они все там, наверху. Теперь они вместе. Гриша видел, как в ночном небе пролетают самолёты и улетают куда-то вдаль. Эти самолёты словно люди: появились, засветились и исчезли навсегда.

        6

«Новый год должен начинаться с весны», — размышлял Гриша, сидя на старом пне с банкой краски в руках. Ведь именно весной начинается новая жизнь, и душа будто сбрасывает ледяную скорлупу и устремляется ввысь. Именно весной начинается новый год и сам человек становится какой-то новый или обновленный.
Идиллия цветущих яблонь вперемешку с краской, солнечными лучами и нежным ветерком закрыли глаза Григорию. Всё в жизни меняется: вчера по сугробам бежал сообщить батюшке весть о смерти бабушки — сегодня на солнце греется, докрашивая к Пасхе церквушку. Вот жаль, бабушкино наследство не сберёг — потерял на бегу и не нашёл.
Мохнатый шмель кружил над разноцветными тюльпанами, словно вертолёт над собором Василия Блаженного. Гриша опустил голову на колени и увидел сон. Во сне он видел Иосифа, проданного братьями в египетское рабство, в прекрасных одеждах с корзиной тёплого хлеба. «Потерпи, — сказал он Григорию, — придёт время, и накормишь множество народу. Я тоже был брошен на произвол, но Господь все печали в радость обращает. Потерпи». С этими словами он протянул Григорию плетеную корзину горячего хлеба и исчез.
Гриша вздрогнул, открыл глаза и почувствовал запах свежеиспечённого хлеба. Он посмотрел по сторонам, но не увидел ничего, кроме банки с краской, на которой лежала засохшая кисточка.
— Привет, Гриша! — воскликнул рыжеволосый мальчуган. — В сентябре с тобой в школу пойдём, в первый класс. Ты рад этому?
— Доживём до осени, а там видно будет…— глухо отозвался Григорий.
— Что-то здесь хлебушком пахнет. Батюшка, наверное, выпекает.
Гриша выпучил глаза.
 — Ты тоже это чувствуешь, Митя? А я уж подумал, мне показалось. Только откуда он, интересно, исходит, ведь отец Венедикт уехал в город по делам, а ближайший дом от нас в двухстах метрах.
Друзья переглянулись и пожали плечами. Ещё какое-то время чарующий аромат хлеба вперемешку со знойной пустыней окутывал их, затем испарился и исчез без следа.
— Ничего подобного в жизни не слышал, — промолвил Митя.
— Батюшкин хлеб немножко по-другому пахнет, а этот запах — запах неба, пирамид и пшеницы, которой на земле и не сыщешь, — прошептал Григорий.
— Уж это точно ты заметил.
Постепенно двор наполнился запахом краски ¬– ребята красили церквушку, насвистывая разные мелодии, словно соловьи.
— Гриша, а ты знаешь, кого я вчера видел?.. Я вчера видел твоего кота Барсика. Он сидел на окне и жалобно мяукал.
Кисточка выпала из детских рук.
— Бабушку ищет и меня, – заключил Гриша. – Я часто думаю о Барсике и знаю, что ему там нелегко. Да только что я могу поделать-то? Дядя пьяный если меня возле дома увидит — убьёт или изобьёт до смерти. Он сейчас там живёт и пропивает весь дом.
— А давай мы Барсика украдём, ведь это наш друг, а друзей в беде нельзя оставлять, даже ценой своей жизни.
— А давай!
Прошло несколько дней, пока друзья обдумывали план спасения четвероногого и пушистого. Они ежедневно тайком подкрадывались к дому, выжидали в кустах нужного момента и, расстроившись, уходили восвояси. Но вот однажды из дома вывалился мужик с помятым лицом в драном трико с иконой в руках.
— Вот тебе раз, иконы начал пропивать! — воскликнул Гриша.
— Тихо ты! Услышит ведь, — прошептал Митя, приложив вертикально палец к губам. — Посмотрим, что дальше будет.
А дальше пьяный дядя спрятал икону под рубаху, посмотрел по сторонам, перекрестился дрожащей рукой и, оглядываясь, поплёлся в сторону речки.
Демон алкоголя многих людей превратил в животных — и мужчин, и женщин. Многих отправил на тот свет, искупав их в смрадном греховном болоте, будто пластмассовых марионеток. Разрушенные семьи, выбитые зубы, искалеченные души, переполненные тюрьмы, беспризорные дети. Протягивая руку к стакану, знай — ты протягиваешь её дьяволу!
— Значит, так, — начал Гриша. — Я в дом — спасать Барсика. Влезу через форточку. А ты иди за ним и посмотри, кому он икону понёс пропивать. Встретимся у храма.
— Договорились, будь аккуратней.
— Ты тоже.
Сердце в груди Григория  колотилось словно испуганная птица в железной клетке. Он приближался к дому, в котором прожил столько лет. Он видел сквозь бурьяны и репейники свою бабушку в белом платочке, которая по-прежнему махала ему рукой. Он чувствовал запах запечённой картошки и жареного лука. Он слышал, как Клавдия Петровна миллионный раз рассказывает ему житие преподобного Сергия. Он видел себя, маленького, с кудряшками и свирелью. За каких-то полгода он повзрослел на тысячу лет.
Он подвинул к окну старое корыто, забрался на него и влез в форточку, первый раз в своей жизни. В комнате царил полумрак: задёрнутые занавески не давали простор свету, а разбросанные пустые бутылки — душе. От прежнего запаха бабушкиных таблеток вперемешку с русской избой ничего не осталось. Запах перегара, затхлости и сигарет ударил резко в нос, точно боксёр на профессиональном ринге, но Гриша устоял.
Где-то жужжала и билась о стекло жирная муха, а где-то по-прежнему тикали старинные часы.
«Как он ещё до них не добрался?» — подумал Гриша и сделал первый шаг. Половицы заскрипели, и, казалось, что этот скрип громче всех громов, которые когда-либо раздавались над этой захудалой деревенькой. В полутьме силуэты родных ему вещей казались страшными и грозными. Он продвигался вглубь комнаты, тревожно всматриваясь в предметы, ведь уверенности, что он тут один, не было. И таяла надежда, что он здесь увидит своего пушистого мяукающего друга. «Нет его здесь, — подумал Гриша. — Выбросил на улицу, как и меня».
— Барсик, где же ты? Кис-кис-кис.
Тишина.
Вдруг за занавеской промелькнула длинная тень, но Гриша её не увидел — он по-прежнему всматривался в полумрак, на цыпочках передвигаясь по комнате. В кухне раздались шаги, что-то там грохнулось. Послышалась грубая ругань, матерщина.
— Вернулся, — прошептал малыш, и сердце его обрушилось в область сандалий. — Он же меня сейчас убьёт, душегуб проклятый!
В комнату ворвался пьяный мужик, сжимая в руке столовый нож.
— Ну ничего, — хрипел он, — раз иконы им мало, то у меня ещё часики старинные остались, за них-то три литра потребую, не меньше. А будут возражать — ножик у меня острый.
Он дотронулся до включателя, но свет не загорелся.
— Собаки, отключили за неуплату, — прохрипел он бесконечно злым голосом и со всей силы отдёрнул занавески.
Солнечный свет мгновенно наполнил комнату, но та по-прежнему оставалась мёртвой. Он огляделся по сторонам, прислушался и посмотрел на распахнутую форточку. Нож в его руке сверкал, пуская по стене, на которой ещё висели пыльные фотографии, солнечные зайчики. Его пьяные глаза увидели на подоконнике заваленный увядший цветок и отпечаток чьих-то сандалий.
— Кто здесь? — на весь дом заорал хозяин, сжимая покрепче острый нож. На его лице промелькнула ехидная улыбка. Он медленно пошёл вдоль комнаты, словно боясь кого-то спугнуть.— Выходи, проклятый, я знаю: ты здесь.
Он срывал занавески, словно листья. Заглядывал с беззубой улыбкой в каждый закуток. Смеялся и угрожал, швырял предметы и плакал. Затем на мгновение застыл перед огромной дверью, ведущей в бабушкину комнату, и ногой открыл её.
 — Я знаю: ты здесь, выходи!
 Эхо пронеслось по стенам и кончиком крыла, зацепило крышку сундука. Тишина… лишь половицы медленно скрипят как старые колёса.
 — Ну же, выходи, мы подружимся с тобой, кто бы ты ни был.
И снова эхо растворилось в тишине, а часы стучали, заглушая стук Гришиного сердца.
Пьяный дядя сел на кровать, его ноги свисали, и Гриша смотрел на них сквозь щель сундука, который стоял напротив. Детское сердце колотилось и сжималось, словно эспандер. Муха и часы разбавляли тишину и здорово помогали малышу. Кто бы подумал: жирная, вечно жужжащая муха и ещё не пропитые старинные часы заглушали стук детского сердца и аккорды учащённого дыхания! Пьяный дядя закурил сигарету и громко засмеялся. Его кашель сквозь смех вырывался из прокуренных лёгких и, отражаясь от сундука и стен, разлетался по всем углам, разбиваясь на вредные кусочки и атомы. Его внимание снова застопорилась на «дозе» самогона. Он уже и не помнил ни о цветке, ни об уликах на подоконнике. Мысли его наполнялись совсем другим.
Он резко спрыгнул с кровати, грохнулся на пол и, опёршись на сундук, начал подниматься. Его рожа находилась в упор с лицом Гриши, который потерял на миг дар речи. Но он не увидел мальчика, с трудом поднялся, выплёвывая мат вперемешку с кровяными соплями, а после посмотрел с улыбкой на часы, сорвал их, словно лист календаря, и куда-то поплёлся, поправив за пазухой икону великомученика Артемия.
Гриша ещё какое-то время просидел в сундуке, слушая биение сердца, которое тонкой струёй просачивалось наружу. «Пора, а то останусь здесь навсегда». Он вылез из сундука и тихонько через незапертую дверь вышел на улицу, а из настенной фотографии смотрела на него бабушка в зелёном платочке и больших очках.
Митя сидел на пне и гладил кота. Когда Гриша появился на горизонте, Митя чуть было не подпрыгнул от радости и, обращаясь к коту, сказал:
— А вон и хозяин твой идёт, Барсик!
 Кот словно понял эти «золотые слова» и рванул навстречу хозяину, которого не видел уже полгода. 
Гриша застыл на месте, всматриваясь в худого, облезлого кота.
— Барсик, это ты? — удивлённо крикнул он.
Кот отозвался жалостливым мяуканьем.
Гриша взял кота на руки и поспешил к Митьке, который, уже стоя, встречал его с горячими новостями. Друзья обнялись, как после тяжёлого сражения, в котором они одержали победу.
— Я уже хотел тебя идти искать! Ты чего так долго?!
И Гриша, сидя под сенью храма, рассказал «однополчанину» то, что ему довелось испытать менее часа назад.
— И правда, он опёрся на сундук с ножом в руке? — испуганно спросил Митя.
— Да! А ещё он дымил сигаретой в мою сторону и плевался. Я думал, что он заметил меня и играется со мною, но Бог милостив.
— Ничего себе!
— А потом он как ни в чём не бывало прихватил с собой часы и поплёлся их пропивать.
— Память его стёрта и хранит лишь то, что было несколько минут назад. А дорогу до избы Пугачевых ему бесы показывают.
— Так значит вот кому он всё добро пропивает! А я-то думал!
— Я следил за ним, и всё шло как по маслу. Вдруг его что-то резко развернуло и направило обратно в дом. Я испугался за тебя и, чтобы время растянуть, начал бросать в него камни, но они от него отлетали, словно горох, он даже и не оборачивался. А потом он остановился и долго смотрел по сторонам, с кем-то разговаривая. Я думал, ты успел за это время друга четвероногого спасти, и сердце моё успокоилось.
— Я застыл среди комнаты, в которой уже не было той благодати и теплоты. А потом в полумраке, среди теней, начал искать друга, и мне казалось, что в этом доме есть ещё что-то или кто-то. Будто прошла целая вечность, а потом вернулся он.
— Когда он вышел из дома с часами, я спрятался за дуб и всю дорогу наблюдал за ним, перебегая от дерева к дереву, от кустика к кустику. Он шел, оглядываясь по сторонам, словно кто-то ему шептал, что за ним следят. Вскоре он свернул в закоулок и отворил калитку к Пугачёвым. Я был уверен, что тебя уже и след простыл.
— Вот тебе раз! — воскликнул Гриша, гладя мурлычущего Барсика.
— Я подкрался поближе, чтобы услышать их разговор, и прислушался. «Три литра за икону, пять литров за часы», — хрипел он.  «Не много ли тебе будет, Володя, от восьми литров?» — забрюзжала старуха. «Я ещё раз повторяю: три литра за икону, пять литров за часы!» — «Чёрт с тобой! Дед, неси три литра за часы! А икона нам и даром не нужна!» «Как не нужна? — завопил он. — И не три литра, а пять за часы!» — «Или три литра, или проваливай прочь, нечисть поганая!» «Хорошо, — проскрипел он зубами. — Я вам ещё покажу!» — и, взяв пакет с банкой, побрёл прочь, что-то бормоча. Когда он собрался уходить, из-под ног старухи выскочил Барсик, а вслед посыпались слова: «и забери своего проклятого кота обратно, толку от него, как от козла молока». Я затаился в кустах, он прошёл мимо, а кот подбежал ко мне и стал ласкаться и мяукать.
Барсик в это время потянулся в руках Григория.
— Да уж, история интересная. Значит, он им и кота пропил вместе с добром.
— Он и тебя прогнал, только бабу Клаву земле предали. Правильно про него сказали: нечисть поганая!
— Ладно, пойдём в дом ставить самовар — отец Венедикт должен вот-вот прийти. С дороги чая выпьет и расскажет нам что-нибудь из прошлого.
— А мы расскажем ему о нашей удавшейся операции? — прошептал Митя.
— Нет! Нельзя пожилым людям такое рассказывать. Нужно беречь их потрёпанное сердце… Лучше в детских ладонях приносить им тишину и спокойствие… ну и кота Барсика заодно.

                7

Отец Венедикт достал из холщовой котомки две книги и пару толстых тетрадей:
 — Буду учить тебя письму. Читаешь ты хорошо, бабка научила, а вот писать не умеешь. А то авось помру ночью, и имя моё на проскомидию не сможешь нацарапать. Школу закрыли, сам знаешь, ближайшая за сорок вёрст находится, и тоже на грани разорения.
Гриша взглянул на книги, тетради, чернила и застыл. Он никогда не видел новых книг, не держал их в руках, не ощущал их запаха. Он никогда не видел новых тетрадей, не перелистывал их белоснежных страниц, не заполнял их своими мыслями.
Он дотронулся рукой до красной книги, на которой была изображена шариковая ручка, красиво выводящая букву «А», и замер. Книга дороже всех драгоценностей мира. А хорошая книга — дороже мира. Он гладил кончиками пальцев твёрдый бархатный переплёт, аккуратно, словно тонкие бусинки, перелистывал шероховатые странички, и впервые в жизни он ощутил свежий аромат типографской краски.
— Книга пахнет мудростью, — улыбнулся отец Венедикт. — А ещё свежим ветром, хвойным лесом, тёплым морем и осенними листьями.
Гриша попытался на пластмассовом флаконе с чернилами что-то прочитать вслух: «Из-го-тов-ле-но на ос-но-ве сажи…»
— Отец Венедикт, так это ведь чернила для письма пером!
— Ну вот, пером гусиным и будешь выцарапывать наши имена. А ты как хотел?! Сначала пером научишься красиво, уверенно и грамотно писать. А потом глядишь, и ручка запляшет в твоих руках. Научишься выводить ровненько буквочки и, может быть, станешь писателем, как Достоевский, например. Завтра приступим, а теперь пойдём ужинать.
 Гриша сидел у окна и ждал наступления долгожданного «завтра», когда он впервые в жизни начнёт выводить жирные буквы и ставить смачные кляксы. Отец Венедикт молился в красном углу с зажженной в руках свечой, а кот Барсик спал на складной табуретке.
               
                ***
Солнце залило землю жёлтой тушью, словно неопытный художник. Тёплые лучи, растекаясь, заполняли собой старые дома и сараи. Деревня светилась и трещала, будто старая электрическая лампа. Гриша потянулся, открыл сонные глаза и улыбнулся. Для него это утро не такое, как все, — особенное. Он ждал его всю ночь и даже во сне видел, как выводит первые неровные буквочки.
За окном пели петухи, и где-то мычала корова. Отец Венедикт сидел на камне и отбивал косу — удивительная симфония наполняла скромную избушку. Гриша улыбнулся и зажмурил глаза, чтобы насладиться чудесными минутами, о которых и не мечтал. В углу, над его головой, чёрный паук плёл серебряную, переливающуюся в лучах солнца паутину, чтобы очистить дом от мелких вредителей.
«Звяк-звяк-звяк», — ругалась коса.
А вокруг неё пели птицы и стрекотали кузнечики.
Звяк-звяк-звяк…
Чистое небо смотрело на него через открытые ставни и гладило по головке, словно бабушкина рука.
Пора вставать, – подумал Гриша.
 Звяк-звяк-звяк…
– Вот оно счастье, – прошептал Гриша, вслушиваясь в сладкую симфонию премудрого мира. – Вот она, настоящая музыка, залечивающая и затягивающая человеческие раны.
Му-у-у.
Звяк-звяк-звяк.
Мяу-у-у.
Звяк-звяк-звяк.
Ку-ка-ре-ку.
Звяк-звяк-звяк.
Тик-так, тик-так.
Тук-тук-тук — в окно постучали. Тук-тук-тук.
Гриша присмотрелся и увидел за окном огонь. Тук-тук-тук. Ещё раз присмотрелся и увидел Митю, чьи рыжие волосы золотились огненным солнцем среди кустов сирени.
— Сейчас я выйду, не стучи. 

                8
               
Солнце отражалось в реке и смотрело на двух друзей снизу вверх и одновременно сверху вниз. Размеренное, плавное течение делало лица расплывчатыми, будто на дождливом окне неизвестный мастер запечатлел их серебряными красками. Пышная плакучая ива склонила свои ветви в прохладную реку. Старый рыбак закинул в её воды ореховую удочку. Друзья подошли к нему и сели рядом.
— Как дела, ребята? — спросил он, не отводя глаз от поплавка.
— Хорошо, дядя Игорь, — синхронно ответили Гриша и Митя.
— Вот целый день здесь сижу, а поймал всего лишь две плотвички. А вы почему без удочек?
— А мы просто гуляем и смотрим, как лето набирает обороты, словно юла.
— Поверьте, мои юные друзья, жизнь намного быстрее набирает обороты, чем юла. Скажу вам по секрету, что жизнь быстрее проходит, чем лето. — Рыбак вытащил удочку из воды, посмотрел на крючок и что-то там поправил. — Жизнь проходит, словно вода в реке. — Он закинул удочку, сел на ведёрко и закурил.
Комары жужжали, букашки ползали, птички пели… Солнце хилым лучом еле просачивалось сквозь влажные листья плакучей ивы.
«Как приятно слушать музыку природы», — подумал Митя, не спуская глаз с поплавка.
Все сидели и смотрели как заворожённые на оранжевый поплавок, который, словно парус, двигался не спеша по течению.
«Такие минуты были и у апостолов, — подумал Гриша, — они ведь тоже были простыми рыбаками».
В воде отражались длинные, словно плети, ивовые ветви.
Вдруг рыбак дёрнул резко удочку вверх, и из воды вылетела, болтаясь и заливая дивный мир серебром, маленькая плотвичка. Казалось, всё в эту секунду затихло: птицы смотрели с ветвей удивлённо вниз, муравей застыл, волоча на плечах толстую соломинку. Даже воздух стал другим — серебряным.
— Эх, мелочь пузатая, тобою даже кота не накормишь, — засмеялся рыбак, держа на ладони душу живую.
Чешуя блестела зеркальными искорками, отражая всю деревню и весь июнь, и даже частичку морского жемчуга.
— Отпустим её, ребята?
— Отпустим! А ровно через год, в этот день, час и минуту давайте снова сюда придём и поймаем ее, но уже большую и аппетитную, — обрадовался Митя.
Дядя Игорь засмеялся.
—  Ведь секундная стрелка бежит по часовому кругу! Солнце спешит по небесному кругу! А рыбы плывут по кругу водному, — рассуждал Митя. — Смотрите, как всё в мире просто.
— Так тому и быть, — сказал рыбак и нежно спустил рыбу в зелёную от водорослей воду. — Через год, — он посмотрел на часы, — жду вас здесь в 16:09 под плакучей и кудрявой ивой.
— Дядя Игорь, а что для вас рыбалка? — вдруг спросил Гриша.
Дядя Игорь достал из сумки термос, налил горячего чая, сделал глоток и сказал:
 — Рыбалка — это состояние души. Только на рыбалке я могу стряхнуть все свои мысли в воду и, не думая ни о чём, заниматься любимым делом. Или же, наоборот, во мне бурлят мысли о высоких материях, далёких берегах и загадочных странах, а я спокойно смотрю на поплавок и наслаждаюсь этими думами.
— А мечтали ли вы поймать рыбку с сатиром во рту? — поинтересовался довольный Митя.
Дядя Игорь окинул мальца веселым взглядом (он помнил евангельское повествование о рыбе с монетой в устах, которую поймал апостол Пётр), сделал ещё один глоток чая и произнёс:
— А может, я уже её поймал! Откуда ты знаешь?! Может, мне тоже было поручение от Господа закинуть удочку в определённое время в определённое место, — он прищурил один глаз и всмотрелся в Митю, — божий одуванчик!
— А где же тогда этот драгоценный камень, раз вы рыбку-то поймали?
— Всё тебе расскажи да покажи! Лучше чая испей. Где есть чай, там и под ивой рай! — Рыбак протянул чашку.
— Апостолы ведь тоже не сразу стали апостолами, сначала они были простыми рыбаками, — начал свою мысль Гриша.
— Правильно! Сначала рыбу ловили, а потом стали ловцами человечков. Вот и ты, Гриша, научись сначала удило закидывать, а потом поговорим.
Где-то стрекотали кузнечики и дятел пробивал кору в поисках пропитания, а клёва всё не было. Утром росы тоже не было. «К дождю», — подумал дядя Игорь.
— Чувствует моё сердце, будет дождь! — сказал он. — А значит, пора сворачиваться нам, друзья.
Солнце сбавило уровень обогрева в преддверии незапланированного отпуска. Друзья шагали не спеша в сторону деревни. Митя срывал одуванчики и, поворачиваясь к Григорию, дул на них изо всей силы. Григорий отвечал тем же. А роскошный огненный закат покрывал землю нежным шёлковым покрывалом.
— Гриша, а ты писа;ть умеешь? Скоро ведь школа начнётся!
Гриша промолчал, сорвал одуванчик и дунул на Митю. Митя засмеялся, отворачивая лицо, и тоже сорвал одуванчик.
Одуванчик только и ждёт, когда на него подуют. Он готов разлететься семенами по всему белому свету, чтобы родиться вновь. Его не сорвали под вино, его не заплели в волосы, из него не сделали чай и не сварили варенье. Поэтому он так легко подставляет свою кудрявую голову в надежде разлететься по полю, по лесу, по морю, по миру…

                9

Отец Венедикт усадил Гришу за стол, положил перед ним тетрадь и толстую церковную книгу. Затем аккуратно достал из специального пенала перо и приготовил чернила. Сердце Григория трепыхалось словно птица в клетке.
Старец прочитал молитву, подвинул стул и сел рядом с сиротинушкой.
 — Внимай, чему я тебя учить буду, Григорий! Учёба и труд к победам ведут! Сначала научу тебя церковнославянской азбуке, а потом и дальше пойдём.
— Первая буква алфавита «А» — называется «Азъ». «Азъ есмь путь и истина и живот» — помнишь такие слова?
Григорий кивнул.
— А теперь аккуратно выводи её, вот она. — Старец указал пальцем на третью букву в слове «псалтирь».
Гриша окунул перо в чернильницу, посмотрел на книгу и стал аккуратно выводить букву «А».
— Чернила береги, — сделал замечание старец. — Так глубоко не окунай.
Григорий кивнул.
Старец посмотрел в тетрадь, потом на Гришу и сказал:
— Молодец, только перо держи чуть под наклоном и сильно не надавливай, а то лист разорвёшь.
— Бим-бам, бим-бам, — известили часы о середине вечера.
Кот с табуретки запрыгнул на стол и стал мяукать. Отец Венедикт взял его на руки, погладил и сказал, обращаясь к Григорию:
— Вторая буква алфавита «Б» — называется «Буки». Первый псалом начинается именно с неё: «Блажен муж, который не идёт на совет нечестивых…» — Старец открыл псалтирь и указал пальцем на толстую букву «Б».
Григорий хотел опустить перо в чернильницу, но батюшка успел остановить его руку.
— Не стоит так часто опускать, Григорий. Одного раза хватит тебе на несколько слов.
Перо заскрипело в неопытных руках Григория; кот хотел было ударить лапой по пушистому кончику, но старец пресек сей хулиганский поступок и снова погладил его.
— Немножко неровно, пробуй ещё раз… Вот, теперь лучше. Давай ещё разок... А теперь самое то!
Григорий сиял от счастья, старец сиял от доброты.
— Название «азбука» складывается из её первых двух букв. Аз плюс буки, получается азбука. Уразумел?
— Уразумел, — ответил Григорий и посмотрел в тетрадь.
— Тогда поехали дальше! Третья буква алфавита «В» — называется «Веди». — Старец перевернул страницу книги. — Третий псалом начинается именно с неё: «Вскую шаташася языцы…» — И указал пальцем на толстую букву «В».
— Ещё ваше имя начинается с этой буквы.
— Верно, малыш! Эту букву ты часто будешь выводить на чистых церковных записках.
Эту букву Григорий вывел без труда, так что отец Венедикт удивился и сказал:
— Четвёртая буква алфавита «Г» — называется «Глаголь». — Старец перелистнул страницу. — Четвёртый псалом начинается именно с неё: «Господи, что так умножились гонители мои?» — И указал пальцем на толстую букву «Г». — А ещё твоё имя начинается с этой буквы.

                10 

Дождь барабанил по окнам «флагманский марш», заливая всю окрестность звонким непрекращающимся смехом.
Небо — квадрат Малевича. Такое же чёрное и бездонное.
— Надолго отверзлись небеса! — сказал отец Венедикт и достал из пенала белое пушистое перо.
Гриша стоял у окна, разглядывая свои творения. В них он видел нечто невозможное и поразительное. Казалось, что он держит в руке редкой красоты картину, а не исписанную буквами тетрадь. Для детского сердца эта тетрадь за сорок пять копеек была дороже, чем вся Третьяковская галерея с обслуживающим персоналом. Порой совсем простые вещи дороже целого мира.
— Что вы сказали, отче? — Гриша посмотрел на старика.
— Не одну неделю лить будет, говорю. — Улыбнулся тот, расстилая на столе газету. — Видно, деревню ждут серьезные испытания.
Гриша поднял глаза на небо, а затем снова опустил на тетрадь, и в его душе первый раз в жизни начали расцветать золотистые ромашки.
Отец Венедикт включил свет, поправил лампадку и достал из тумбочки чернила. Гриша прижал тетрадь к трепещущему, как осенний лист, сердцу, закатал рукава рубахи и перекрестился.
И снова на тетради стали появляться буквы, а затем небольшие слова.
Время остановилось и одновременно кружило по комнате, касаясь белых верхушек пёрышка и навострённых ушей Барсика.
Отец Венедикт показывал, подсказывал, что-то объяснял, что-то растолковывал. Дождь то усиливался, то сбавлял обороты, словно вечный гонщик на приближающемся повороте. Маятник качнулся, и огромные кварцевые часы залили комнату чудесными переливами. Кот спрыгнул с дивана, потянулся и пошёл не спеша в сторону кухни.
Бим-бам, бим-бам, бим-бам.
Гриша отложил перо и взглянул на часы, которые были старше его на семьдесят лет.
— Вот и до обеда дожили, — сказал отче и взял из рук малыша перо. — Инструмент требует бережного обращения и правильной эксплуатации.
Старик вытащил насадку и начал протирать её специально заготовленным мягким кусочком ткани.
— Перо умеет дышать и говорить, плакать и смеяться, — продолжал он. — Перо подписывало смертные и оправдательные приговоры, дышало стихами Пушкина и Лермонтова. Перо вызывало на дуэль. Перо — это написанная история всего мира! Будь бережен с этим уникальным инструментом, тогда оно принесёт тебе много пользы.
Большое дело внимать словам мудрых людей с ранних лет. Они как маяк кораблю, плывущему по волнам житейского моря. Много погибших о скалы кормят раков на дне солёного моря, и столько же раненных, залечивающих глубокие раны и увечья. Причина крушения — леность поднять глаза и увидеть свет маяка. Леность жить по Евангелию и святым отцам. Леность осознать свою проказу и взвывать к Спасителю о помощи. «ТЫ САМ СЕБЯ ПРЕДАЛ», — вот какая надпись встретит утонувшего при входе в ад. Современный человек так полюбил вещи, что сам стал как вещь. А народ с детства нужно учить пониманию церковных служб и учения церкви, тогда он ясно увидит маяк и отверстые скалы. Нужно учить детей читать по-церковнославянски, ведь на этом языке нет ни одной плохой книги. Этот язык вкладывает в душу человека любовь к церковному богослужению.
Гриша был из тех людей, которые слушали золотые слова мудрых сердец и бережно хранили их в сокровищнице своего сердца.
Проливной дождь лил тридцать пять дней. За это время Гриша научился писать. Когда чернила и тетради закончились, он, укутавшись в дождевик, поехал в город. Продавец, полная женщина с мясистым носом, вытаращив глаза, протянула ему две чернильные баночки и тетрадь и предложила горячего чая. Гриша от чая отказался, рассовал по карманам чернила, шмыгнул носом и побежал к остановке, чтобы поскорее приехать домой и взяться за перо.

                11

В воскресные и двунадесятые праздничные дни в храме неукоснительно совершались службы. Григорий прилежно прислуживал в алтаре, помогая отцу Венедикту. И вот как-то в одну из воскресных служб, когда деревню заливала вода, а гром сотрясал дома и ветхие души, в пустой храм вошёл человек. Он был высокого роста, в чёрном пальто и в ковбойских сапогах. Его силуэт застыл у двери, и было видно, как от сквозняка колышутся полы его пальто. В тот момент, когда батюшка вышел на каждение храма, путник поклонился ему, подошёл к жертвеннику, что-то туда опустил и исчез, не оставив после себя и мокрых следов от сапог.
Кто это был — неизвестно. Известно одно — он опустил в жертвенник значительную сумму денег в тот момент, когда у отца Венедикта они полностью закончились.
«Даже имя его не успел спросить», — печалился старец.
На следующий день они поехали в город на стареньком автобусе, который не сразу завёлся, и заказали в строительном магазине с доставкой на дом два мешка шпаклёвки, грунтовку, четыре банки краски, набор кисточек, мешок цемента и гвозди. Затем заехали в церковную лавку епархии и купили на вырост пономарский стихарь из габардина, ладан и масло.
— Это тебе Григорий, — сказал отец Венедикт, укладывая стихарь в пакет — Вот уж счастье выпало! А имя-то я и не спросил. Эх!..
Дождя в городе не было. Дождём в городе и не пахло. Сутулый старик с котомкой и кудрявый отрок с пакетом направлялись в сторону автовокзала.
— Нужно тебе, Григорий, одежды купить на зиму. Старая куртка твоя обветшала, да и ботинки стали никуда не годны, только как по двору ходить.
Григорий молчал, рассматривая дома и магазины. Навстречу им по дороге шёл молодой папа, ведя под руку маленького белокурого ребёнка. И когда они приблизились к усталым путникам, малыш, показывая розовым пальчиком на отца Венедикта, закричал:
 — Папа, смотри, Бог!
Отец Венедикт улыбнулся, перекрестил малыша и пошёл дальше, что-то рассказывая Григорию.
                12

А в деревне лил дождь, смывая надежды на хороший урожай. Григорий переписывал слова в тетрадь из толстой церковной книги. Кот спал, отец молился и чинил старый подрясник. В углу у образов горела лампадка, наполняя дом ароматом свежего ладана.
— Григорий, а ты знаешь какой самое простое доказательство бытия Бога?
Григорий отложил перо и задумался.
 — Человек?
— Да! Именно человек. Стоит человеку внимательно заглянуть внутрь себя, как тут же увидит своего Создателя.
Григорий хотел было спросить: «а как мне заглянуть внутрь себя?», но передумал — увлечение письмом так сильно затянуло его, что не хотелось отрываться от столь дивного занятия.
Следующая воскресная служба началась снова в пустом храме, в котором помимо священника и пономаря (Григория) на клиросе пели три старушки, а за свечным ящиком стояла женщина средних лет, потерявшая на войне мужа. Но постепенно храм стал наполняться людьми, испугавшимися за свой урожай. К «Херувимской» он был заполнен полностью, да так, что некоторым нашлось место только в притворе.
К окончанию службы, распихивая всех, в храм пробрался полупьяный мужик. Трудно уже было узнать в нём дядю Гриши. На его костлявые плечи и голое тело был наброшен облезший распахнутый тулуп. На рваные носки были надеты армейские шлёпки. Он жадными глазами смотрел на батюшку, выдыхая перегар вперемешку со злостью и табаком. Он больше напоминал никуда не годное существо с бутылкой вместо сердца и самогонным аппаратом вместо мозгов. Люди от него шарахались как от прокаженного, не желая иметь с ним ничего общего.
— Останови дождь, — взвыл он бесконечно злым голосом. — Останови этот проклятый дождь.
В храме воцарилась тишина. Клирос замолчал.
— Пошёл вон отсюда, гнида! Пока я тебя за шкирку не выпроводил, — крикнул на него упитанный комбайнёр. — Дома у себя будешь командовать!
Безбожник скривил от злости пожелтевшую рожу, погрозил в сторону комбайнёра скрюченным жёлтым пальцем и вышел вон из церкви, ругаясь и осыпая всех проклятиями и угрозами.
Такое количество людей отец Венедикт мог наблюдать только два раза в год: на Пасху и на Рождество.
Дождь привёл людей в храм. А если быть точным — Бог через дождь привёл людей в храм.
Они пришли просить не оставление грехов, а оставление дождя. Не Живого Хлеба пришли вкусить, а хлеба земного, поэтому и молились о хорошей погоде и урожае, о здоровье и благополучии. К исповеди приступили три старушки, к причастию — две.
После литургии батюшка отслужил молебен о прекращении дождя. Вспомнил пророка Илию и вселенский потоп.
— Батюшка, что же нам делать? Дождь весь урожай залил, всё пропало!
— Меняйте свою жизнь, молитесь и живите по заповедям Божиим.
— Пытаемся, батюшка, да не получается. То одно, то другое.
Раскаты грома разрывались над деревней, словно немецкие снаряды Второй Мировой. Ветер, не щадя, гнул кроны деревьев так, что весь животный мир в испуге затих. В храме текла молитва; смиренно поблескивали лампады; тихо, точно жизнь человеческая, таяли свечи.
               
                13

Ближе к вечеру дождь закончился. Гриша отложил перо и подошёл к окну. Мягкий, ещё не окрепший солнечный луч пробивался сквозь серое невзрачное небо. Прощальные капли сползали по стеклу серебряными улитками, где-то защебетала птичка.
Жители выползали из своих «берлог», о чём-то переговариваясь. Жители качали головами и размахивали руками. Жители хватались за головы и поносили всех и вся.
— Синоптиков к стенке, — вопила женщина с бородавкой на щеке.
— И нашего председателя к стенке, — вопила другая с двойным подбородком.
— И нашего попа к стенке, — брюзжал суровый дед с красным носом (видно, все свои запасы самогона выпил, пока шёл дождь).
— И тебя старого к стенке, — холодно вразумила его та, которая с бородавкой. — Будешь ещё на попов бочку катить! Смотри, чтобы чего хуже не случилось! Не слышал разве, что по его молитве небо затворилось!
Дед молчал.
— И ты веришь в это? — насмешливо спросила та, что с двойным подбородком.
—  Конечно, верю!
— Тогда тебя тоже к стенке, — буркнул дед и широко усмехнулся. — Всех вас к стенке!

Отец Венедикт опустил ладонь на кудри мальчика, погладил его пушистые волосы и сказал:
 — Скоро к нам гости приедут и помогут с ремонтом в храме. Ты их не стесняйся, они люди хорошие.
Григорий улыбнулся и прижался к старцу.
— Через неделю обещали быть. А сейчас я тебе расскажу одну удивительную историю из своей жизни, а ты сиди и слушай. — Отец Венедикт опустился на стул.

                14

— Есть поле, над которым каждые двадцать минут и днём и ночью звучит колокол. Три удара разлетаются по всей вселенной до самого края земли. Три удара — три поля. На этих полях в разные времена решалась судьба страны. — Отец Венедикт посмотрел на икону и перекрестился.
Григорий слушал, затаив дыхание. Тяжело выдохнув, отец продолжил:
 — Это Куликово поле, Бородинское поле и… Прохоровка. В Прохоровке, дорогой Григорий, бои шли семь дней — погибших хоронили целый год. А потом ещё четыре года на этой земле, политой свинцом и кровью, не мог взойти хлеб.
Григорий почесал затылок и разинул рот.
— И вот однажды, в летний день, перед ожесточённым боем, мы сидели с другом в окопе и курили одну на двоих папиросу.
«Саня, тебе не страшно? — спросил я, передавая самокрутку. «Страшно Венедикт, страшно. Дома мать ждёт. Я ей письмо написал, что вернусь живой и невредимый, — он глубоко затянулся и передал папиросу мне. — И в партию вступил я, брат, а вскоре с девушкой симпатичной познакомился на танцах.  Вот фотокарточка. — Он достал из кармана гимнастёрки фотоснимок, поцеловал и протянул мне. — Посмотри. Обещала ждать». Я взглянул. С фотокарточки добрыми глазами смотрела на меня молоденькая девушка в скромном платочке поверх длинных волос.  «Марфой звать». Я улыбнулся, вернул фотоснимок и глубоко затянулся. «Вот вернусь домой, да свадьбу сыграем. Будешь ещё на моей свадьбе, брат, выплясывать…»  — «Только уничтожить бы их хвалёные танки. Вот тогда и потанцуем. Говорят, их «Тигр» наш «Т-34» превосходит по всем параметрам».
Я протянул Саньку тлеющую самокрутку, тот аккуратно взял её кончиками ногтей, затянулся пару раз, пока она не стала жечь пальцы и сказал: «Да, брат, их «Тигры» — настоящие монстры, но нам деваться некуда! Будем сражаться до последней капли крови, ведь с нами Бог!» Я в ту пору был неверующий, посмотрел на друга и промолчал. Он тоже замолк, кинул взгляд в сторону горизонта и спросил: «Веня, а ты что — неверующий?»  «Неверующий», — ответил я. «А чего так?» — «Ну, не знаю… Не верю — и всё. В свой «Т-34» верю, а в Бога нет». — «А зря… Наши танки нас оставят, а Бог никогда!» Я взглянул на Саню, который смотрел в лазурное небо, и мне показалось, как будто он что-то там увидел. Его лицо в эту минуту просияло детской простотой, кротостью и незлобием. Я ещё подумал, как же он будет воевать то, немцев поганых бить? А он мне говорит: «Веня, после личной Голгофы обязательно наступит Пасха!» Я молчу, не понимая, про что это он, и слушаю, как рычат наши танки. «Жаль, что только курить не бросил. Ну, Бог простит, если что, правда, брат?» «Конечно, простит, — пробормотал я, — Он, говорят, всё прощает». «Пойду проверю рацию», — он хлопнул меня по плечу и печально улыбнулся. «Давай», — буркнул я, смотря ему вслед.

Жестокий бой сотрясал земной шар, раскалённый воздух обжигал лёгкие, небо принимало сотнями, смерть обливалась потом.
Эфир превратился в бурлящий котёл огненных эмоций, на радиоволнах начало твориться что-то невообразимое. На фоне обычного потрескивания помех в шлемофонах доносилось множество команд и приказов, а также всё то, что думали сотни русских мужиков о «гансах», «фрицах», «фашистах», Гитлере и прочей сволочи.
От прямого попадания снарядов танки взрывались на полном ходу: срывало башни, летели в стороны гусеницы. Отдельных выстрелов слышно не было. Стоял сплошной грохот. Из горящих машин выпрыгивали танкисты и катались по земле, пытаясь сбить пламя.
Это был ад! Бой продолжался весь день. Поздно вечером уцелевшие, огрызаясь выстрелами, потихоньку расползались по сторонам. На небольшом поле осталось около четырехсот сгоревших танков и несколько тысяч погибших пехотинцев. Чёрный дым восходил к небесам. Сражение завершилось. И тут возникает вопрос: а кто в нем победил?
Я искал Сашку среди обгорелых трупов, я звал его во всю глотку, я переворачивал убитых и всматривался в их грязные запёкшиеся кровью лица. А когда силы мои полностью оставили меня, я рухнул на землю и посмотрел в небо. Среди миллиарда звёзд я увидел двух апостолов в белых одеяниях — Петра и Павла, которые возводили Саньку на небеса. Он обернулся в мою сторону, и я заметил сияние, исходящее от него. И врезались в мой разум золотыми нитями его слова: «Веня, после личной Голгофы может наступить Пасха». Для него она наступила в день первоверховных апостолов Петра и Павла.
Ангел-истребитель покинул поле боя, а я по-прежнему смотрел вверх. Запах жареного мяса и пороха пропитывал наши мысли и судьбы. Я закурил. Это была последняя сигарета в моей жизни. По привычке я хотел оставил покурить и другу, но понимая, что он уже не вернётся, докурил сам.
Оттуда не возвращаются, не пишут писем. Оттуда лишь смотрят на нас добрыми глазами и молятся, молятся, молятся. С этого дня начал молиться и я, как мог, своими словами.
На следующее утро я продолжил поиски друга среди сотен убитых и раненых. Их лица, исковерканные войной и застывшие, навечно впились в мою память. И когда я читаю слова покаянного канона: «Как мне не плакать, когда помышляю о смерти! Ибо видел я лежащего во гробе брата своего бесславным и безобразным. Чего же я жду и на что надеюсь? Только дай мне, Господи, прежде конца покаяние!», то невольно в памяти моей всплывают уснувшие лица друзей.
Саньку я так и не нашёл и со слезами побрёл прочь от этого места. Я шел, спотыкаясь о горы трупов, я падал, вытирал глаза грязными руками и снова шёл. И наконец я сел на землю, прислонился спиной к убитому танку и закрыл глаза.
 «Марфой звать», «обещала ждать», «свадьбу сыграем…» «дома мать ждёт. Я ей письмо написал, что вернусь живой», «наши танки нас оставят, а Бог никогда!».
— Бог его не оставил, Гришуля. Ни его, ни меня. Сашку забрал к себе, а меня вразумил. Я вытащил из кармана крест, который Саня мне перед боем подарил и надел на себя. Окрестился я уже потом.
— А можно взглянуть на этот крестик? — осторожно спросил Гриша.
И отец Венедикт показал медный крест на простой тонкой верёвочке.


                15

Ласковое солнце вышло из отпуска и со свежими силами приступило к обогреву сырой земли. Свежий воздух ещё хранил запах молний и гроз, но на смену ему приходил иной запах — запах осени. По берегам рек и оврагов поспевала сочная сахарная ежевика. В борах краснели ягоды брусники — рубиновые пуговички царской России. Утро натягивало тетиву, чтобы выпустить стрелу в сердце уходящего лета. Мир готовился встретить сентябрь. Поэты уже его встречали.
Над рекой клубился туман, словно великан с громадным кадилом прошёлся по земле, славя Христа.
Дни текут быстрее всех рек. Дни летят быстрее пуль — не остановить. Как не остановить течение реки, так не останется неподвижною и жизнь человека. Взвешена на весах тонкая жизнь твоя. Эй ты, вступающий в мир, нет у нас средств переступить за назначенный предел — смиряйся… Пускай дни и берут свою часть из нашей жизни и как тати разворовывают и растаскивают нас, но унывать не стоит. Дни предадут всех отпеванию и погребению, часы уложат нас в деревянный ящик и споют реквием в несколько голосов. А после исчезнут навсегда, превратившись в звёздную пыль. Останови солнце и поймай красавицу луну, тогда поймаешь время, отпущенное для жизни твоей.
Рыбак сидел на озере и прожигал взглядом поплавок. Дымок от сигареты поднимался над его лохматой головушкой, а листочки с деревьев проплывали мимо, словно золотые кораблики. Митя и Гриша сидели рядом и бросали камешки в воду. Рыбалка не шла.
— Дядя Игорь, а курить вредно, вы знаете это? — засмеялся Гриша.
Дядя Игорь смачно затянулся, цыкнул языком и наконец оторвал взгляд от оранжевого поплавка.
— Душа поёт, когда клюёт. А когда не клюёт, сигарета поёт! И время, проведённое на рыбалке, в счёт жизни не идёт!
— Как не идёт? — воскликнул Митя, чуть подпрыгнув с пня, на котором сидел.
— А вот так вот: не идёт — и всё. Застывает, как холодец, и не идёт.
— Вы обманываете нас, дядя Игорь, время всегда куда-то идёт.
— А когда на рыбалке — не идёт! Не веришь, спроси у родителей.
— Это что же получается: если я построю дом возле реки и буду постоянно ловить рыбу, то буду жить вечно?
— Конечно! — сказал рыбак тем бесстрастным тоном, который подобает рыбакам. — Вот посмотри, апостолы тоже рыбаками были…
В эту секунду поплавок пошёл на дно, дядя Игорь подскочил на раскладном стуле и подсёк удочку.
Из воды вылетел, извиваясь как уж на сковородке, смачный карасик.
Все разинули рты, на лице дяди Игоря появились оттенки неземной радости. Он смотрел на рыбу, как смотрит тяжело больной на лечащего врача. И казалось бы, рыба была уже в его мозолистых руках и мысленно на сковороде, но за секунду до встречи с рыбаком она сорвалась, ударилась о берег и плюхнулась в воду.
Папироса выпала изо рта, оттенки неземной радости вдруг сменились на оттенки неземной грусти, дядя Игорь плюнул себе под ноги, что-то буркнул нехорошее в сторону карася и снова сел на стул.
— Та-а-а-к, на чём мы там остановились? — вежливо осведомился он.
— На вечной жизни рыболовов, — живо произнёс Гриша.
Дядя Игорь сделал умное лицо, ювелирно насадил на крючок червя, поправил запутавшуюся леску и заговорил, продолжая подготавливать удочку к очередному забросу:
— Рыбалка — это искусство, а люди искусства живут вечно!
Он через голову снайперски забросил удочку, закурил папиросу и дружелюбно продолжил свою речь, сообщая голосу ту степень елейности, какая только у него была:
— Жил я в своё время на берегу онежского озера, любовался его завораживающей красотой, растил детей и добывал рыбу. — Дядя Игорь зажмурил глаза. — Какой там воздух, словами не передать! И пролетели там тридцать лет моей жизни, словно день вчерашний. Но на самом деле они не пролетели, а замерли, как горы онежского полуострова. Так что, друзья, мне только тридцать лет, а моим одноклассникам уже по шестьдесят.
Когда рыбак открыл глаза, поплавок скучно и медленно шёл по течению реки.
— С нашим правительством клевать не может! — вежливо заявил дядя Игорь. — Рыба ищет где глубже, там мазута меньше.
Митя почесал рыжие кудри:
 — Так что получается, там, где вы рыбачили тридцать лет, люди живут вечно?
— А то!
— И там кладбищ нет? — поинтересовался Гриша.
— Есть, но там хоронят разбитую любовь и убитые мечты.
— Неправда! — воскликнул Григорий, не глядя на рыбака. — Любовь не умирает! Она не может умереть!
— Возможно, ты и прав!.. — скучным голосом сказал рыбак и начал скручивать удочку.
Митя и Гриша переглянулись. Митя засунул обе руки в карман куртки и удивлённо спросил:
— А почему же вы оттуда уехали, дядя Игорь?
Рыбак выбросил в реку червей, посмотрел на часы марки «Восток» и сказал, глядя на уплывающие листики клёна:
 — А потому, что вечно жить может только безумец…

                ***
В воздухе пахло сентябрём и тоской, старики сидели на скамейках и грелись на солнышке. Некоторые из них понимали, что следующего лета им уже не увидать.
Гриша и Митя шагали в сторону старой мельницы через кукурузное поле просто так, как они обычно шагали куда-то. Такие таинственные места притягивают к себе детей и подростков, как магнит притягивает железо. В местах, куда не ступает нога человеческая, всегда таится что-то загадочное и привлекательное. Хлебом не корми, а раз в неделю заглянуть туда им было жизненно необходимо.
Они прошли через берёзовую рощу по мягкому ковру из пылающих разными цветами листьев и вышли на просторы поросшего бурьяном поля. Ветер трепал их волосы, словно добрый великан сильной могучею рукою. Пахло грибами и одиночеством. Сквозь солнечные лучи, как через оранжевый колпак, виднелись торчащие в небо, похожие на руки скелета, сломанные крылья ветряной мельницы.
Сама мельница возвышалась над полем и напоминала высокий сарай, на вершине которого выделялась своим разбитым и надорванным видом деревянная шапка с обрубленным валом.
Чем ближе они подходили к мельнице, тем реже открывали рот, а после и вовсе замолчали.
— Подожди, — сказал Гриша, — ничего не слышишь?
Митя прислушался.
 — Кажется, что-то стукает внутри мельницы. Может, это сердце её так бьется?
— Сердце её давно уже не стучит. — Гриша задумался. — Лет сто, наверное.
Из глубины развалины доносился приглушённый звук, похожий на удар молоточка по какой-то железяке.
— Может, там нечистая сила завелась, — прошептал Митя с недоверием, — или бомж, или коммунисты?
Ветер поднимался над полем, как мощная ракета «Тополь-М», и со всей силы обрушивался на землю. Мельница шаталась, трещала и скрипела. Раздался громкий удар, что-то внутри мельницы обрушилось, из щелей повалила пыль.
— Жизнь её оборвалась!— крикнул Гриша и посмотрел на друга. — Бежим скорей отсюда.
Они обернулись в тот самый момент, когда мельница сложилась как карточный домик, оставив  над собой облако пыли.
— Ничего себе! Ты это видел?! — сглотнул Митя, вытирая лоб.
Гриша перекрестился.
 — Кажется, пора нам делать отсюда ноги.
— А тебе дрова на баню не нужны? — хихикнул «рыжий», глядя на испуганного друга.
— Побежали, Митя, тут явно что-то неладное происходит.
— Коммунисты, наверное, беснуются.

               
                16
 
Когда Гриша вернулся домой, отец Венедикт сидел под яблоней на табурете и читал книгу. Он любил наслаждаться тишиной на свежем воздухе, благоговейно устремляя взоры к бескрайнему небу. «Самый лучший оркестр, — говорил он когда-то Грише, — это оркестр живой природы. А самое полезное познание — это познание самого себя».
Небо постепенно заполняли осенние ноты. Тёплые насыщенные оттенки покрывали землю и багровый заболоченный лес, который навсегда принял в свои недра не одну сотню вражьих душ в период междоусобиц и войн.
Погода стояла нежная и мягкая.
Отец Венедикт закрыл книгу, положил её в сторонку и подозвал Гришу.
— Я и самовар поставил, — улыбнулся батюшка. — Вон стоит, тебя ждёт.
И правда, недалеко от батюшки сиял красной медью старинный самовар.
— На шишках сосновых растапливал. Ароматный, небось, будет. Пробуй.
Гриша налил с заварника чай, подлил кипятка и сделал маленький глоток.
— Ну как? — спросил старец.
— Пока не разобрал, батюшка, горячий шибко.
— Там, в корзине, под полотенцем, пирожки тебя ждут. Вкушай, пока не остыли.
— Спаси Господи, батюшка.
— Только помолиться не забудь перед трапезой.
Рассекая тёплый воздух, над головой Гриши пролетела, будто вертолёт, стрекоза. Гриша проводил её взглядом, укусил пирожок с картошкой и отхлебнул чая.
— Ароматный, батюшка, чай, — пробубнил набитым ртом малец.
Батюшка смотрел на Гришу добрыми усталыми глазами, его седые волосы сливались с паутиной, которая летала тут и там.
— Рано в этом году бабье лето наступило, — сказал старец, аккуратно снимая паутину со лба. — В принципе удивляться нечему — природа возмущается жизнью людей. — Он протянул руку навстречу ветерку, и маленький паучок на своём бархатном липком кораблике плавно пролетел над кустами, держа курс в сторону огненной осенней невесты – рябины.
— Лопай пирожки, Гришенька, лопай, пока горячие. Придёт время, будешь скучать по моим пирожкам, — выдохнул старец. — Время всегда приходит, а потом уходит, громко стукнув на прощанье дверью.
— Дедушка, а что такое зоопарк? — вдруг спросил Гриша, впервые назвав старца дедушкой.
Отец Венедикт посмотрел на Гришу удивлёнными глазами и глубоко вздохнул:
— Зоопарк — это  издевательство над животными. Люди зарабатывают деньги на муках меньших наших братьев, накачивая их успокоительными пилюлями и постоянно избивая их. Никогда, Гриша, не ходи в зоопарк.
На плечо «дедушки» села бабочка с тонкими алыми крыльями и замерла, словно и не дышала.
— В наше время, Гриша, люди на всём стараются заработать. Человеческая жизнь для многих всего лишь пластмассовая пустышка. Людям стало трудно доверять, ты сам уже в этом убедился.
Бабочка взмахнула крыльями и плавно полетела к дому, переливаясь на солнце, словно летающий цветочек.
— Мы с тобой лучше поедем в город и сходим на хороший фильм, если ещё есть таковые. — Батюшка задумался. — А лучше на мультфильм. На «Пластилиновую ворону», например.
Гриша засмеялся и налил «дедушке» чая.
— Дедушка, а у тебя было детство? — поднося дымящийся чай, прощебетал Григорий. — Мне всегда казалось, что пожилые люди пожилыми и рождаются и что они никогда не были детьми.
Старец улыбнулся, его добрые глаза наполнились детской радостью. Он сделал глоток и тихонько заговорил, словно опасаясь спугнуть жужжащего полосатого шмеля, кружащего над кустом шиповника:
 — «Будьте как дети, — сказал Господь, — ибо таковых есть Царство Небесное». Знакомы тебе, Гришенька, эти слова Спасителя?
— Знакомы, батюшка.
— Эти слова говорят миру о том, чтобы каждый человек был как детёнок, только не по детству мышления и неразумию, а по незлобию. Любовь их действительно не превозносится, не ищет своего, не бесчинствует. Малые детки учат нас послушанию, ведь они и живут без всякого попечения, под кровом родительским в полной радости и покое.
Старец сделал глоток чая, посмотрел на шмеля, который в расстроенных чувствах покидал будто зажженные красно-оранжевые плоды, и дружелюбно продолжил:
— И я был по возрасту малышкой. Из пяти детей я был самым младшим в семье. Жили мы в деревне Курской губернии. У отца было пять лошадей, две коровы и мельница. В сарае отец со старшими сыновьями и матерью месили глину, делали из неё кирпичные формы и обжигали их в небольшой печи. От зари и до зари они трудились не покладая рук, но гроза собирается не вдруг, а быстро. — Отец Венедикт поставил чашку на пенёк, перекрестился и продолжил, возвращая память к событиям давно минувших дней: — Кровожадный правитель нашей Родины — Сталин — решил отобрать у крестьян хлеб и мясо и продать западным странам, а на эту валюту построить заводы для осуществления своих планов «пятилетки». «Партия призывает вас быть сознательными и сдавать хлеб», — заявлял он, облагая данью крестьян собственной страны.
— Чингисхан, — прошептал Гриша, со вниманием слушая рассказ старца. Он слышал, как этим словом бабуля называла не очень хороших людей.
— Вот-вот, — подтвердил священник, продолжая рассказ. — Русский крестьянский мир был перемолот жерновами Советской власти. Сначала отцу предложили всё имущество сдать колхозу — он отказался, затем обложили непомерным налогом с единоличника, а после постучали в дверь.
В калитку к отцу Венедикту тоже кто-то постучал. Гриша испугался и даже вздрогнул, но тут же успокоился и спросил:
 — Кто там?
— Свои! — крикнул басистый громкий голос.
— Петрович, заходи! — сказал старец и успокоил Гришу: — Не переживай, это мой друг из соседнего села, Иван Петрович Звонарёв. Хороший человек.
Малыш посмотрел в сторону калитки и увидел, как она медленно отворяется.
— Батюшка, а собака на привязи, а то штаны новые? — спросил Иван Звонарёв, не спеша входить в чужие владения.
— Да нет у нас собаки и никогда не было. Может быть, и завёл бы, да всех путников распугает. Заходи, не бойся!
И малыш увидел, как калитка полностью открылась, и в ней появился высокий старик с румяным лицом и мясистым носом. Он шёл не спеша, хромая на одну ногу и напевая что-то до боли знакомое. А тем временем отец Венедикт продолжил начатый рассказ:
 — Наша семья после тяжелого трудового дня вкушала вечернюю пищу. Я сидел у папы на руках, когда в дверь постучали. «Кто там?» — крикнул отец, чувствуя что-то не ладное. «Да свои, открывай!» — раздался знакомый голос. Отец усадил меня на своё место, а сам пошёл открывать, все замерли, отложив ложки. Не успел он отворить дверь, как в хату ворвались люди в чёрных кожанках, полупьяные, с папиросами в зубах. Всех мы их знали, это были некогда работающие у отца жители деревни. Один из них, самый главный, жил в соседнем доме — лодырь и повеса. Его глаза в ту минуту я хорошо помню, они были наполнены завистью и злобой и бегали туда-сюда. Он достал из кармана документ и стал им размахивать как носовым платком. «Значит, так, господин Шахрин, — заскрежетал он жёлтыми зубами, — постановлением районного исполнительного комитета, а также Гавриловским комитетом бедноты ты, — он ткнул пальцем в грудь отца, — как эксплуататор трудового народа, подлежишь раскулачиванию, а твоё имущество конфискуется. Вот так вот, сытая рожа!» У мамы из рук выпала ложка, она со слезами подбежала к ним, умоляя оставить в покое. «Вы же наши соседи, мы все с одной деревни, все здесь выросли, друг другу во всём помогали, Игорь, — взмолилась она слёзно, обращаясь к соседу. — Мы же тебя нянчили с твоей покойной бабушкой, одумайся». Игорь оттолкнул её, мать моя  ударилась головой о стену, упала на пол, на мгновение потеряв сознание. «Что же ты делаешь, Ирод! — закричал отец, схватив за грудки непрошеного гостя. Но остальные «уполномоченные» тут же начали избивать отца. Мы с братиками подбежали к ним, умоляя не трогать родителей, но досталось и нам. Мне разорвали губу чем-то острым, Стёпке сломали нос, Ваське выбили зубы. «Какие мы кулаки? — кричали мы, умываясь кровью, — Мы работаем с утра до ночи». «Знаем, как вы работаете, морды кулацкие, — злобно вопили одержимые. «Чтобы построить будущее, нужно уничтожить кулака — он враг законной власти!» — крикнул, воодушевляя остальных Игорь, и ударил ногой отца в живот.
Гриша невольно взглянул на полные губы старца и заметил на нижней губе рубец.
— Да, Венедикт, были времена, однако, — грустно вздохнул Иван Петрович, присаживаясь на пенёк.
—  Иван Петрович, чая не желаете? — спросил Гриша, рассматривая старика.
— Ну, давай, коль не шутишь, — махнул рукой Иван Петрович. — Чаем на Руси никто не подавился!
Отец Венедикт одним глотком допил остывающий чай и перекрестился.
— А что было дальше, отец Венедикт? — поинтересовался малыш.
— Партия поставила задачу чётко, — объяснил Иван Петрович, — так же чётко её и выполнили: убийства, север или переселение.
— Совершенно верно, — подтвердил протоиерей, — дальше начались ягодки. Нас посадили в лютый мороз на подводы и повезли в неизвестном направлении. Пурга нас заметала, вращая в своих белоснежных крыльях смерть, как глобусный шарик. Отец и мать во время остановок стучались в дома и просили хлеба. Детки замерзли насмерть — в наших санях лежало четыре мёртвых ребёнка. Выжил один лишь я, не иначе как по милости Божией, — старик перекрестился.
— Русский холокост, однако, — выдохнул Звонарёв.
— Я помню лица мёртвых братиков и сестричек с застывшими льдинками-струйками под глазами, их лица мне снятся; их лица — это и моё лицо, их лица… — старик закрыл лицо рукой, опустил голову и заплакал.
— К нам на село тоже разнарядка пришла, — начал Иван Петрович, — раскулачить столько-то и столько-то. Запугали народ, каждый стал бояться за свою жизнь. Соседи доносили на соседей, никто ни с кем не разговаривал. Великий Тиран включил механизм саморазрушения нации. Честные люди: работяги с семьями, маленькими детьми — этапами ехали в вагонах на лесоповал в глухую болотистую тайгу на верную погибель. — Иван Петрович посмотрел на отца Венедикта, который взял на руки пушистого Барсика. — Да уж, наделал дел Гуталинщик усатый, Пахан Йоська Грозный..Черти, наверное, его в котле варят, как кислый борщ.
— Ладно, — махнул рукой Венедикт, — оставим его.
— Венедикт, а ты слышал частушку про усатого Гуталинщика? — улыбнулся Иван Петрович и, не дожидаясь ответа, затянул бархатным красивым голосом:

Едет Сталин на телеге,
А телега на боку.
Ты куда, товарищ Сталин?
За налогом к мужику!

Едет Сталин на корове,
У коровы один рог.
Ты куда, товарищ Сталин?
Раскулачивать народ!

Хлеба нынче уродились,
Отчего ж как хороши!
Продотрядчики явились,
Нам оставили шиши.

Хорошо тому живется,
Кто записан в бедноту, —
Хлеб на печку подается,
Как ленивому коту.

Отец Венедикт погладил кота и тяжело выдохнул:
— Ну что, пойдёмте в дом, друзья.

                17

Нежный закат августа укутал деревеньку  в бархатное нежно-багряное покрывало. Светило уходило за горизонт, тёплыми струйками осыпая  стройные  берёзки возле батюшкиного домика. Гриша сидел за партой, старательно переписывая в тетрадь что-то из церковной книги. На кухне грелся чайник и велась тихая задушевная беседа отца Венедикта с Иваном Петровичем Звонарёвым.
Луч света скользнул по пёрышку, пробежал по тетради и растворился без следа, словно его и не было.  Вечер заползал в дома и души с каждым днём всё раньше и раньше. Города зажигали фонари.  Деревни зажигали  керосинки, свечи, лампочки и небеса. Жизнь шла так, как она шла последние две тысячи лет.
Гриша почесал кончиком пёрышка лоб, аккуратно обмакнул перо в чернила и начал выводить прописью  апостольское послание, а  тем временем темнота туманом стелилась над его письменами, заполняя собой  тёплую, уютную комнату. Гриша задвинул вышитые занавески, висевшие на натянутой верёвочке, и зажёг свет.
На кухне зашипел недовольный чайник, словно змея в Египетской пустыни.
—  Нужно проповедовать любовь, ибо её так мало, — произнёс отец Венедикт, выключая чайник.
— А кому проповедовать, Венедикт, ведь наши «новые христиане» — это люди, имеющие вид благочестия, силы же его отвергшиеся? — громко заявил Звонарёв.
—  А вот им и проповедовать,  — кротко заметил старец,  разливая кипяток по кружкам.
Иван Петрович глянул на батюшку из-под густых бровей, ухмыльнулся и сказал:
—  Эх, Венедикт, ведь эти «пресные» городские боголюбцы от любви прямо вверх и прыгают, как кузнечики, воображая себя Амвросиями и Макариями, и думают, что они совершенны, однако, —  Иван Петрович нахмурил брови, уставился сверлящим взглядом на батюшку и вытер ладонью пот со лба,  — куда нам с тобой грешным, живущим лишь по милости Божией до этих…
Отец Венедикт улыбнулся и положил руку на плечо друга.
— Ведь каждый «розовый»  христианин, — продолжал басить заведённый Звонарёв, — считает себя лучше всех, а ведь нужно-то наоборот. Ах, Венедикт, Венедикт, ты-то в городе никогда и не жил. Сколько там соблазна, в городе!
Отец Венедикт вздохнул, покачал головой и сказал:
 — Любить всегда сложнее, Иван.
  Но Звонарёв продолжал  в том же духе, заводясь, как старый  трактор-петушок. Батюшка внимательно его слушал.
—  От православия  осталась только внешность: свечечку поставить  да записочки по разным монастырям разослать, водички святой испить да молебен изредка отслушать. Вот и всё, отец! Всё православие! — Звонарёв сделал глоток горячего чая, сморщил обветренное лицо и кашлянул себе в кулак.
— Ты прав, Иван Петрович, мало кто хочет внутренне меняться, — заметил добрый протоиерей, —  но мы должны прежде всего своим примером проповедовать людям жизнь по заповедям Божиим и должны всех любить.
— Должны, Венедикт, должны…  Вот ты сколько лет проповедуешь эту жизнь? А что толку! Деревня как пила, так и пьёт, как в блуду барахталась, так и барахтается. Им твои примеры как мёртвому припарка. В храм ходят два раза в год: на Рождество и Пасху. Вот тебе и весь пример, однако.
Отец Венедикт тихо вздохнул и провёл по седой бороде рукою, а Иван Петрович со второго залпа допил дымящуюся кружку чая и наконец-то откусил кусочек баранки.
— Моё дело проповедовать и жизнью, и словом, и так до гроба Иван Петрович, и так до гроба.
— И так до гроба, — прошептал себе под нос Иван Петрович. – А ведь испокон веков Русский человек больше золотых боярских ферязей уважал рубище юродивого. А сейчас кого уважает Русский человек? Нет, Русский человек не потерял веру, ещё теплится в его сердце огонёк. Только небесная родина  для Русского человека уже где-то «там» (с поднятием головы вверх).
 На этом разговор их плавно перешел в тихое русло обыденных вещей.
Гриша был увлечён письмом настолько, что не слышал, как дорогой батюшка звал его на чай. Перо трещало в его руках словно крылья рухнувшей мельницы. Перо скрипело в его руках словно маленькое колёсико детской машинки. Он весь был погружён в письмо и напоминал водолаза, изучающего  неизведанное, таинственное дно кораллового моря.
Когда он «всплыл на поверхность», то услышал, как в прихожей собирался Иван Петрович, а отец Венедикт его провожал. Они что-то обсуждали, вспоминая прошлую неурожайную осень.
— Да Бог с прошлой осенью!  — басил Звонарёв. — Посмотрим, какая эта будет. Ох уж это лето… — вздыхал он, хмуря брови.  — Ноев потоп.
Отец Венедикт позвал Гришу.
Иван Петрович протянул крепкую руку Григорию и пожал его маленькую ладошку, пронзив тяжёлым деревенским взглядом. В этом рукопожатии Гриша ощутил немалую силу, которая была в старых морщинистых руках. Ладонь после него горела, словно её опустили в ведро с крапивой и продержали там несколько минут.
—  Быть добру, Григорий, — громко сказал Звонарёв, —  и доброй ночи. Даст Бог, и для нас завтра солнце взойдёт, однако.
— Дай Бог, — прошептал Гриша, думая о своей ладони.
— Благослови Венедикт, да пойду я с Богом.
— Да, может, у нас всё-таки останетесь, Иван Петрович?  Места всем хватит.
— Другой раз, милый друг, обязательно останусь, но обещал  заночевать у сестры, ждёт меня, волнуется, однако.
—  Благослови Господь!
Гриша отодвинул занавеску и взглядом проводил хромого старика, пока тот не исчез из вида, затем посмотрел на свою ладошку и улыбнулся.
               
                18

— Кажется, дождь будет, — прошептал Митя и посмотрел на небо. — Люблю дождь, — добавил он и достал из кармана сверток бумаги. — А теперь самое интересное! Та-дан! — И он аккуратно развернул заветный сверток, в котором лежал тёплый и сладкий козинак.
— Ух ты! — обрадовался Гриша, устроившись на лесной земле между огромными папоротниками. — Теперь и дождь нам не страшен.
Митя разломал надвое козинак и одну половинку протянул другу:
 — Угощайся!
— Спасибо, Родина тебя не забудет!
— Родина уже нас забыла. Вспомнит, когда в армию надумает призвать. Так мне сказывал мой отец.
Они, лежа на траве, жевали козинаки и смотрели то на верхушки качающихся деревьев, то на низкую облачную простыню, покрывавшую свинцово-серебряное небо.
— Вкусные козинаки? — вдруг спросил Митя, закинув ногу на ногу.
— Очень вкусные, — ответил довольный Гриша, — сам готовил?
— Мама с папой, а я только семечки им щёлкал, аж губы посинели.
— А рецепт помнишь?
— Помню: триста грамм любви, двести грамм нежности и сто грамм терпения. И продукт готов к употреблению. Видишь, как всё просто! Запомнил?
— Запомнил, — ответил Гриша. — Я сюда бы ещё добавил пятьдесят грамм молитв отца Венедикта и сорок  грамм утренней алмазной росы и всё это приправил жарким оранжевым солнцем.
— Всё в твоих руках, дружище. Как приготовишь, зови. Надеюсь, у тебя получится очень вкусно.
Облака сгущались, словно войско Святослава над  хазарами, и уже были слышны первые удары острых мечей.
— Нужно брать ноги в руки, пока не влил, — спокойно заметил Гриша.
— Давай подождём ещё немного, может, обойдёт.
— Ну, смотри!
Они лежали на траве, вдыхая прохладный живительный ветерок, отдающий тлеющим летом и новой рождающейся осенью.
— Говорят, в этом лесу много немецких солдат полегло, — начал шепотом, нагоняя страх, Митя. — Будто повсюду разбросаны их кости и ночью охотники часто видят блуждающие мрачные призраки и слышат их сдавленные стоны.
По телу Григория пробежала дрожь.
  — Я тоже это слышал от бабушки. — Гриша перекрестился. — А ещё я слышал, будто в полночь из лесного болота выходят фашисты и бродят в поисках свежих душ, кого бы поглотить, а с первыми лучами солнца снова возвращаются на дно зловонного болота.
Митя приподнялся и, оглядываясь по сторонам, прошептал испуганным голосом:
 — Пойдём лучше отсюда.
Ветер подул, деревья заскрипели, вторая волна мурашек прокатилась по телу ребят.
— Ты ничего не слышал? — спросил испуганный Митя.
— Да перестань ты, это всего лишь скрип деревьев.
— Да нет же, мне кажется, я слышал шаги.
Гриша на всякий случай поднялся, Митя — тоже. Ветер свистел, раскачивая деревья. В небе громыхнуло.
— Я слышу шаги! — воскликнул испуганный Митя.
Шарк-шарк-шарк.
— Замри и не двигайся, — строго заметил Гриша, — поздно куда-то бежать. Только молчи.
— Фа-ши-с-ты, — сжав зубы, выдавил из себя Митя.
Шорох усиливался, тучи сгущались, в воздухе запахло войной. 
Гриша приметил мощную палку, лежащую в двух шагах от него.
 В небе громыхнуло: задрожала земля, деревья засвистели, заскрипели стволы, закачались кроны, листья царапали небо острыми загнутыми когтями.
Младые души ребят трепыхались словно бабочки в песчаном вихре.
Шарк-шарк-шарк.
«Совсем рядом что-то, ещё секунда, и оно будет здесь, — промелькнуло в голове рыжего. — И это "что-то" сделает нам больно».
— Господи помилуй, — прошептали дрожащие губы Григория.
Громыхнуло третий раз, да над самой головой. Небо отверзлось, и посыпался мелкий дождь.
Шарк-шарк-шарк. Рыжий в испуге зажмурил глаза.  Шарк-шарк-шарк…
Не успел Гриша перекреститься, как из-за дерева выскочил маленький лисёнок с испуганными глазами и застыл, глядя на них.
— Ах ты, чудо лесное, — рассмеялся Гриша, переводя дух, — Ах ты, маленький проказник!
— Тьфу ты, ёлки зелёные, только тебя здесь не хватало! Всё сердце выпотрошил, колобок окаянный!
«Как же лисёнок похож на Митю, — подумал Гриша, не обращая внимания на дождь, — раскраска рыжая, глаза хитрые, но добрые…»
  — Потерялся, наверное, — заметил довольный Григорий. — Митя, у тебя козинака не осталось для друга нашего меньшего?
— Есть пара кусочков, — ответил Митя и полез в карман. — Ну, аспид окаянный, испугал что чёрт мохнатый, и откуда ты взялся?
Любопытный лисёнок смотрел на Митю виноватыми глазами.
— Потерялся, наверное, ищет кормежку и семью, — заметил Гриша.
— Вон как уши навострил, Ирод, из-за него чуть сердце не лопнуло воздушным шариком в груди, — с этими словами Митя начал разворачивать новый свёрток с ещё тёплым козинаком внутри.
Гриша смеялся, пробуя ботинком на прочность трухлявое дерево.
Лисёнок принюхался и осторожно начал подкрадываться к Мите, чувствуя запах смачного свежего пропитания.
— Эх, смелый какой! — фыркнул Рыжий, присаживаясь на корточки и кладя сверток на землю, которую гладил маленький противный дождик.
«Не то что мы», — подумал Гриша, любуясь лисёнком.
Маленький рыжий Лис Патрикеевич  посмотрел на Гришу и, как будто прочитав его мысли, виляя хвостиком, подошёл к свертку.  Митя отступил в сторонку и стал рядом с Гришей.
Лисёнок ухватил зубами козинак и начал его грызть, а когда от вкусняшки осталось только мокрое место, лисёнок стал облизывать свёрток, вращая головою по сторонам.
— Тысячу лет, наверное, не ел, — заметил Митя, — пост соблюдал. Не то что мы!
— Да я думаю, он сейчас и сверток слопает, по вкусу ему пришелся твой козинак.
— Да на здоровье!
Лис Патрикеевич обнюхал вокруг свертка землю и поднял благодарно-хитрые глаза на ребят.
— Ещё хочет, — заметил Гриша.
— Много хочет, мало получит! — ответил Митя, глядя на рыжего друга. — Прости, но мы тебе отдали всё, что у нас было.
Лисёнок как будто понял его, понюхал на прощание одиноко лежащий сверток, колышимый ветерком, и побрёл дальше.
— Завтра приходи, шарлоткой угощу, — крикнул вдогонку Рыжий, — и будь здоров.
Ветерок подхватил белый свёрток и понёс его в сторону, словно пушистое маховое пёрышко. Гриша хотел было его поймать, но проказник ветер, резвясь, поднял «пёрышко» над головами и повлёк его, кружа в танце, в гущу старого дремучего леса.
«Пора отсюда выбираться», — подумал Гриша, взяв друга за локоть.
— Пойдём, Митька, восвояси.
Дождь моросил, но до земли долетала лишь самая малость. Деревья поглощали капли, словно раскалённая песчаная пустыня. Друзья молча шагали по узкой сапфирной тропе.
— Стой, — испуганно сказал Митя, — а это ещё кто?
Недалеко от них вырос человек высокого роста в чёрном плаще, его длинные свисающие сосульками волосы укрывал капюшон. Он сосредоточенно перебирал чётки и смотрел в хмурое недружелюбное небо.
— Скорей сюда, — сказал Митя, хватая за руку друга, — спрячемся за деревом. Вот тебе и раз!
— Говорил же, надо было уходить раньше, — прошептал испуганный Гриша. — Мне кажется, где-то я его видел.
Они прижались спинами к громадному дубу. Земля приостановила своё вращение. Два сердца бились о рёбра, будто птицы о стальную клеть.
— П-ри-з-рак,  — прошептали дрожащие губы Мити, — до-и-гра-лись.
Гриша ещё сильнее зажмурил глаза как раз в то самое мгновение, когда с дерева упала сухая огромная ветка прямо им под ноги.
— А-а-а! — вскрикнул Митя и дёрнулся в сторону.  — Бежим.
Не успел Гриша понять, что произошло, как Митя рванул с места, словно новенький «феррари», и, набирая обороты, споткнулся о корягу, пропахав носом влажную травянистую землю. Гриша стоял неподвижно, ещё сильнее упёршись спиной в дерево, его губы что-то бормотали себе под нос, а руки дрожали, будто звёзды, которые вот-вот спадут с небес. Он видел перепуганное до смерти, грязное лицо своего трусливого друга, который оглянулся перед новым стартом и с криком побежал без оглядки, будто кабанчик, сквозь кусты и заросли, сбивая всё на своём пути.
В небе громыхнуло. Гриша вздрогнул, на лбу выступили капли холодного пота. Теперь он был один на один со своим кошмаром. С раскатом грома небеса отверзлись, и посыпался большими каплями дождь. Он хлестал Гришу по лицу, стекал по трепещущей груди, проникал за шиворот и пересчитывал позвонки. Громыхнуло сильнее, Гриша уже собрался бежать вслед за другом, но вдруг вспомнил тот день, когда в храм зашёл человек в чёрном плаще и, положив в сокровищницу деньги, исчез. «Это же он, — подумал Гриша. — Это точно он! Наш благодетель».
Гриша выглянул из-за дерева, но странник исчез, его не было нигде.
 — Эй! — крикнул Гриша, медленно подкрадываясь к тому месту, где молился таинственный незнакомец. — Эй!
Вдруг  Гриша заметил на пне какой-то предмет, похожий на коробку конфет, по которому барабанил холодный, почти осенний дождь.
— А это ещё что?  — сказал он, приближаясь к удивительной находке. Его сердце уже не стучало пулеметной дробью, как пять минут назад. Детское сердце успокоилось и наполнилось тихой и нежной радостью.
«Книга, он оставил мне книгу. Я чувствую запах ладана!» Гриша провёл ладонью по зелёной обложке, стирая капли дождя. «Боже мой, книга под дождём, но она тёплая и сухая!» Капли от соприкосновения с книгой таинственно меняли свою формулу и превращались в падающие на землю хрустальные слезинки, которые, касаясь земли, разноцветными бабочками взлетали в небо.  Дождь и бабочки – это изумительно.
На зелёной обложке золотыми буквами были вдавлены семь букв. Дрожащие от холодного дождя губы уверенно прошептали: «АПОСТОЛ». И как только он произнёс это слово, дождь прекратился, капли повисли в воздухе, вращаясь вокруг собственной оси и переливаясь, словно новогодние конфетти, в невиданных лучах неземной красоты.
Восхищённый Гриша поднял голову туда, где тысячи хрустальных слезинок мигали застывшими звёздочками и, соприкасаясь друг с другом, издавали что-то похожее на звон серебряных колокольчиков. Он протянул руку и снял с воздуха три застывших капельки… «Они живые, надо же!» Внутри хрусталиков он увидел зимние пейзажи незнакомых мест и заметённую дорогу, по которой неслась тройка вороных коней. Вот это да! Чудеса, да и только!
«До чего же удивителен мир! — подумал он и улыбнулся. — Возьму несколько хрустальных слезинок  с собой на память, покажу Митьке и дедушке, уж тогда наверняка мне поверят.
Он засыпал  небольшую звенящую горсть в карман, и тут же на месте сорванных появились новые, чистые, как родниковая вода, кристаллики.
Аромат кадильных  благовоний в переплетении с запахом свежего дождя невидимо окутывал Гришу с мокрых ног до взъерошенной головы. Он смотрел по сторонам в надежде увидеть рядом отца Венедикта с разгорающимся кадилом в натруженных крепких руках. Кристаллики пели сказочными перезвонами что-то похожее на «дин-дин-дон», ветер гнал прочь тучи сыромятным кнутом, а тёплые лучики солнца заполняли сказочный чарующий лес.
Он протянул ладони к небу и зажмурил глаза. На его детском лице было запечатлено то выражение радости и умиления, которое часто можно было видеть во время молитвы у отца Венедикта. Сколько он так стоял, наслаждаясь удивительным мгновением, — неизвестно. Но когда он снова открыл глаза, то увидел, как кристаллики превратились в разноцветных бабочек и стали кружить над его кудрявой головой, а после, обернувшись в капельки дождя, медленно опустились на грешную землю.
Запах ладана исчез, как исчезает тень. И всё стало на свои места, как будто ничего и не произошло. Вот только книга по-прежнему лежала на пне, золотыми буквами играя в лучах выглянувшего солнца. Гриша аккуратно взял её в руки и открыл на первой странице. «Какой красивый шрифт»,  — подумал он, и его ладони ощутили нежное тепло, исходящее от толстой книги.            

                19

— Ну, наконец-то! — взволнованно произнёс отец Венедикт, стоя у ворот, приближающемуся Григорию. — Уже было хотел идти тебя искать! Где же ты был?! Митя уже давно пришёл. Вы разве не вместе были?
— Вместе, — ответил Григорий и рассказал всю историю, приключившуюся в лесу.
— Бог ты мой! Пойдём в дом, — прошептал батюшка, с благоговением принимая книгу из детских рук. — Это та самая книга, которую читали вслух мне в детстве родители.
Отец Венедикт рассматривал книгу, его сердце сжималось и разжималось, словно резиновый эспандер, а память перенесло его на семьдесят лет назад.

В натопленной избе горела керосинка, ветер свистел,  как пули на фронте. Отец вернулся с конюшни, снял валенки и посмотрел на детей, которые играли в деревянных солдатиков. Из кухни доносился запах ухи из стерляди вперемешку с рыбными кулебяками.
— Танюша маме помогает, — заметил отец, вешая ушанку на гвоздь, — а вы всё в солдатики играетесь.  Завтра пойдёте со мной кирпичи жечь. И знайте: землю красит солнце, а человека — труд.
Отец семейства Пётр подошёл к маленькому Венедикту, подхватил его на руки и горячо поцеловал в румяную щеку.
 — Одному тебе можно дома сидеть у печи — только ходить научился. Но смотри, Венедиктушка, как на ноги станешь, и тебе работку найдём. И запомните дети: честный труд — наше богатство!
Петли заскрипели, кухонная дверь отворилась, и довольная мама в ситцевом платочке поверх длинных волос пригласила всех к столу.
Черноволосая худая девочка с зелёными глазами несла к длинному столику котелок, обёрнутый домотканым рушником, с наваристой ухой.
— Эх, ляпота, — сказал отец Пётр, опуская маленького Венедикта. — Кто работает, тот и ест! Пойдёмте, дети.
Зимний вечер закутал деревню в белоснежное покрывало, словно младенца. Миллиарды звезд, будто миллиарды воинов, стояли на своих рубежах. Мороз крепчал, а луна освещала одинокий покосившийся погост. За окном не было ни души.
Пётр Петрович насыпал ладана на самодельный паучок, развернул книгу, завёрнутую в тонкую льняную ткань, окинул всех взглядом, убедившись, что все внимательно смотрят на него, провёл рукой по золотистым буквам и начал читать:
«В субботу, первую по втором дне Пасхи, случилось Ему проходить засеянными полями, и ученики Его срывали колосья и ели, растирая руками…»
Бархатный бас заполнял натопленную избушку. Даже две кошки и кот не смели в этот час бродить по кухне и внимательно слушали Петра Петровича до тех пор, пока он не перекрестился и, аккуратно завернув книгу, не передал её Татьяне.
Татьяна поклонилась отцу и на тоненьких ножках унесла сокровище в дальнюю комнату. Когда она вернулась, все приступили к постной трапезе.
Старческая рука отца Венедикта медленно провела по тем же золотистым буквам, открыла шестую  главу Евангелия от Луки, и добрые глаза прочитали то самое зачало, которое читал отец в тот зимний вечер любимой семье.
— Дивны дела Твоя, Господи, — прошептал батюшка и посмотрел на лик Христа.
— Тот самый человек, который в храме появился и исчез, — начал невнятно Гриша, жуя макароны. — А потом книга на пне, запах ладана, капельки и бабочки,— добавил он, поворачиваясь к добродушному пастырю.
— Кушай, внучек, кушай. Чую, от Бога это было, от Бога. Особенный ты какой-то, Гришенька, особенный, тебе Господь явил чудо узреть.
— Дедушка, а кто тот таинственный благодетель в чёрном?
— Вот тут я не могу тебе дать точного ответа, но возможно, это святой Григорий, просветитель Армении. Твой заступник усердный.
Гриша разинул рот, зелёные глаза застыли круглыми пуговицами.
— В своё время всё откроется, Григорий. — Старец вздохнул. — Обязательно откроется. Кушай, кушай.
Ночь косматой поступью подкрадывалась к домику отца Венедикта, в котором горел свет и грелся самовар. Гриша в белой рубахе из мягкого хлопка старательно переписывал за столиком в толстую тетрадь главу из Апостола и слушал, как трещат в печи дровишки.
Отец Венедикт, сидя в облупленном кресле, разглядывал вернувшуюся книгу, листая страницу за страницей.
Иногда он откладывал её, на мгновение задумывался, потом снова переворачивал листок за листком и снова задумывался, пока добрые влажные глаза, выцветшие для мира и заполненные для неба, не встретились с 18-й главой Евангелия от Матфея. Память подхватила седого старца и унесла в тёплую избу далёкой деревни.
Маленький Венедиктушка играл с солдатиками, сестра Танюша сидела рядом на стуле и вязала носочки. Деревянные часы показывали 17:58, ужин был готов. Варёная картошка дымилась в большой кастрюле, мать нарезала хлеб.
За дверью послышался дружный смех, и в избу вошёл отец с сыновьями. Танюша отложила спицы и отправилась за книгой. Она знала, какую главу из Евангелия предстоит читать сегодня отцу — именно туда она успела заложить кружевную самодельную закладку. Каждое утро она прочитывала главу, которую отец читал вслух вечером. Так было и на этот раз. Весь день до самого заката худощавая зеленоглазая Татьяна смотрела на Венедиктушку как-то по-особенному, не как раньше, и о чём-то размышляла. А размышляла она над словами Господа, которые с самого утра глубоко проникли в её разум. Как таблетка проникает и растворяется в организме человека, так и слова Учителя растворились в организме верующей отроковицы.
Отец развернул книгу, грубая кожа натруженных пальцев провела по золотистым буквам и открыла страницу на том месте, где лежала закладка. Он взглянул добрыми, но строгими глазами на семью и, убедившись, что все его слушают (даже маленький Венедикт), возвысил голос, подражая  дьякону Рождественской церкви, Феодору:
— Уповаем, Боже наш, что Ты просветишь сердца наша. Евангелия от Матфея, чтение.
Он осенил себя крестным знамением и начал читать 18-ю главу от Матфея:
— «В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное…»
Отец закрыл книгу, провёл медленно пальцами по золотистым буквам, будто хотел сказать этим, что это самая дорогая книга из всех книг, которые когда-либо были и будут, и передал её дочери.
Пётр Петрович, призвав дитя, поставил его посреди семьи. Маленький Венедикт смотрел по сторонам и просился на ручки.
— «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное», — повторил отец низким бархатным голосом и взял малыша на руки.

                20
 
Григорий отложил перо и посмотрел на старца, на лице которого застыла детская ангельская улыбка. Спал дедушка или внутренне молился, Григорий не знал. Он на цыпочках прошёл в кухню к пыхтящему, как паровоз, самовару, затушил  угли, накрыв топочную трубу колпачком, и, по привычке облизнув палец, приложил его к стенке самовара и прикоснулся к мочке уха. Ухо почувствовало тепло, а значит, старый дедовский способ сработал. Приятного чаепития!
Отец Венедикт проснулся только утром. Библия на его коленях пролежала всю ночь, словно белый голубь бескрайних облаков. Гриша не мог и вспомнить, когда дедушка так долго и сладко спал. На миг ему показалось, что он лежит в детской кроватке, а над ним стоит добрая мама и умиленными глазами смотрит на своё чадо.
Батюшка поглядел по сторонам, стараясь понять, где он находится, улыбнулся и опустил ладони на кожаную книгу. «Какая радость — детство! Жаль, что оно бывает один раз! Какое счастье — детство! Жаль, что оно так быстро заканчивается! — думал отец Венедикт, наслаждаясь растворяющимся младенческим сном.  — Мама, папа, сестрёнка, братики — где же вы сейчас? И могилок-то нет. И в детдоме не знали, где ваши косточки погребены. Руки, которые меня пеленали, мыли, кормили, где-то в сырой земле, под вековыми соснами, или в далёкой Сибири под тоннами снега; а души — высоко-высоко за облаками, там, где нет ни печали, ни воздыхания, а жизнь бесконечная-бесконечная.
Гриша колол дрова, складывая под навесом поленницу. На огороде горел костёр, устилая густым дымом плодородную землю. Осень разлилась красно-жёлтыми реками, отражая пасмурное небо и деревенскую размеренную жизнь. В калитку постучали.
 — Можно к вам? — спросил громкий басистый голос.
 Гриша обернулся и увидел Звонарёва.
— Проходите, Иван Петрович, в дом, отец Венедикт у себя, — поспешил сказать Гриша и ушёл за поленницу, чтобы не жать крепкую руку хромого старика.
— Конечно, у себя, где же ему быть! — выпалил как из пушки Звонарёв, направляясь к избе. — Гости ещё не приехали?
— В субботу обещали, через неделю! — крикнул из-за поленницы Гриша.
— А сегодня четверток, однако, значит, скоро пожалуют, однако.

                21

Гриша заглянул в глубокий колодец — в этот вечный источник живительной влаги, закинул туда ведро, привязанное стальной цепью, набрал четверть и умыл руки и лицо.
Уже через мгновение он шагал в сторону Митиного дома, срывая с воздуха летающую паутину, словно листы пожелтевшего календаря. Скупое солнце отражалось в золоте упавших листьев и нежно припекало хрупкие детские плечи. Около реки сидел дядя Игорь и смотрел на поплавок, словно на шедевр мирового искусства. Над его головой кружила стрекоза.
— Дядя Игорь, доброго дня!
— Доброго дня, мой юный друг, — ответил дядя Игорь, не сводя глаз с поплавка.
— Как клёв?
— Бывало и получше!
— Ясно.
— Присаживайся, Гриша, послушаем дыхание жизни.
— Спешу, дядя Игорь.
— И куда же ты спешишь, мой юный друг?
— К ещё одному вашему юному другу.
— К Митьке, что ли?
— Именно к нему, третий день не вижу его…
—  Заболел, небось, Божий одуванчик. Ну, ты присядь ненадолго.
Гриша присел под плакучую иву, перевязал шнурки и вслушался в бурчание утекающей воды.
— Эх, как утекает, — сказал дядя Игорь, — словно моя жизнь. Откуда-то притекает и куда-то уносится. И куда же ты спешишь, речка-река, или от кого бегаешь по кругу?
Жёлтые листья плыли по реке, будто парусники Петра Великого. Некоторые из них цеплялись за поплавок и меняли скорость, но курс оставался прежним. Курс в никуда или курс к заветной мечте — океану. Ответ на этот вопрос каждый выбирал сам, а может быть, и права выбора ни у кого-то и не было. Они просто плыли, сброшенные временем и ветром в холодную реку, и неслись, покорно повинуясь воле судьбы.
— Так и человек плывёт, словно эти листья, по течению жизни и видит конечную цель, либо пустоту, либо изумрудный океан Царствия Божьего. От нас не зависело, что мы появились на свет, что мы весенними почками разбухли на дереве и раскрылись листьями до последнего лепестка. Я уже сорван — я уже плыву. А ты, Гриша, ещё не раскрылся, а только набухаешь.
Гриша не совсем понимал, что говорил ему рыбак в вязаном свитере. Он просто рад был его слушать. Гриша знал, что эти слова ему пока недоступны, что он их поймёт намного позже, как и многое другое, что происходило с ним.
— Но ты не думай, Гриша, что люди — это  брёвна или листья, что сердце их — деревянный рубль или пожелтевший пластик. Люди — это самое высшее творение, хоть у некоторых из них сердце — бултыхающийся поплавок малинового цвета.
— А Иван Петрович Звонарёв говорил, что людей пора заносить в красную книгу, уж слишком мало их осталось.
 Рыбак молчал, его взгляд был устремлён в утекающие воды чуть выше поплавка.
 — Прав Звонарёв, — наконец  подтвердил дядя Игорь, — абсолютно прав! Вот только сам он попадает в эту «красную книгу» или, как таракан, никогда в неё не попадёт? 
— Наверное, попадает, — ответил Гриша, ковыряя носком ботинка кленовый лист. — Ладно, пойду я, дядя Игорь, проведаю друга.
— Проведай-проведай! Да и приводи сюда Божьего одуванчика. Я вам расскажу одну чудесную историю.
— Хорошо, дядя Игорь, — сказал Гриша, поднимаясь с земли.
Гриша прошёл вдоль кукурузного поля, свернул налево, обогнул высохшее болото и вышел на длинную центральную улицу. Митина мама развешивала бельё на металлическую веревку, привязанную к двум берёзам.
— Тётя Света, здравствуйте! — радостно воскликнул Григорий.
— Здравствуй, Гриша, давно тебя видно не было… Заболел Митя, лежит вон, не встаёт. — Тётя Света наклонилась и взяла из оцинкованного корыта Митины штанишки, те самые, в которых он упал в грязь. — Но ты проходи, проведай друга.
Гриша вошёл в дом, перекрестился на икону и снял башмаки.
 — Есть кто живой?  — Тишина проглотила его слова, словно горячий ужин заглатывает косматый исполин. — Митька, это я! — радостно сказал Гриша, направляясь в дальнюю комнату, в которой он не раз уже прежде бывал.
В доме было натоплено и пахло яблочными пирогами и кукурузой. Дверь в Митину комнату была не заперта, с радостным лаем Грише навстречу выскочила маленькая собачонка породы йорк.
— Чарли, привет! — присев на корточки произнёс Гриша.
 Чарли извивался, лаял и вставал на задние лапки, облизывая Гришины руки.
— Чарли, где твой хозяин?
Чарли посмотрел в сторону открытой двери, заскулил и уткнулся мокрым носиком в Гришины ладони.
—  А ну, пошли, Чарли, проведаем больного. Ведь ты сам знаешь, что осень и простуда — это как весна и любовь. Так говорила моя бабушка, прикладывая горчичники к моей спине.
Чарли ещё раз заскулил и поплёлся в Митину комнату. Григорий следовал за ним.
В комнате пахло лекарственными травами и тоской. Митя лежал на кровати с закрытыми глазами, плотные шторы не давали солнечным лучам раствориться в его рыжих волосах. Болезнь набирала обороты, температуру то и дело сбивали уколами и ждали приезда из города кареты скорой помощи. Гриша сел на табуретку, приставленную к постели болящего, и прикоснулся к Митиной руке. Она горела огнём. 
— Я знал, что ты придёшь, ¬— вдруг прокряхтел Митя, — ты не мог не придти. Давненько тебя здесь не было.
— Как ты себя чувствуешь, Митя? — поинтересовался Гриша, зная прекрасно, как тот себя чувствует.
— Потихонечку, — шептал, еле двигая губами Митя, — полегонечку.
— Спи, Митя, спи. Тебе нужен покой. А как выздоровеешь, дядя Игорь нам одну чудесную историю обещал рассказать.
— Правда? — Митя улыбнулся.
— Правда-правда, ты только выздоравливай.
Митя уснул. Гриша сидел на стуле, вспоминая тот день, когда они вошли в лес. Но недолго длились воспоминания  — в комнату вошла тётя Света. Чарли подбежал к ней и встал на задние лапки, виляя хвостом. 
— Эх, Чарли, не до тебя сейчас. Спит наш больной? — Тетя Света приложила ладонь к вспотевшему лбу сына. — Горит-то как! Потерпи, сынок, доктор уже едет. Скоро и папа твой придёт с работы.
— До свидания, тётя Света, — сказал Гриша, вставая со стула.
— До свидания, Гришенька. Спасибо, что пришёл. Может, ты кушать хочешь?
— Нет-нет, спасибо. Я просто… Выздоравливай, Митя… Я на днях зайду…
Гриша закрыл калитку и направился в сторону дома, в котором когда-то жил с бабушкой. Ветер швырял опавшую листву ему под ноги и с каждой минутой усиливался. «Обернись», — услышал он голос внутри себя. Гриша обернулся. Сквозь окошко на него грустными глазами смотрел Митя, не в силах помахать рукой.
 — Ну, зачем же ты поднялся с кровати? — крикнул ему Гриша. Но Митя его не слышал. —Выздоравливай поскорей!
С реки тянуло прохладой и сыростью, мухи жужжали, словно пули над головой, рыбак сидел на том же самом месте, на котором он сидел уже лет двадцать, и курил. Гриша не мог себе представить это место без дяди Игоря; и, казалось, что река, плакучая ива, комары и дядя Игорь — это единое целое, одна малая часть огромной вселенной. Гриша на цыпочках попытался пройти мимо рыбака, но тот вдруг прокашлялся и обратился к нему, не отводя глаз от поплавка:
— Куда это ты, добрый мой друг, торопишься?
  Гриша застыл на месте и посмотрел в сторону реки. Один листок прилип к коричневому свитеру рыбака и трепыхался в надежде улететь в реку, чтобы навсегда покинуть отчий дом.
— Присаживайся, Григорий да расскажи, как там Божий одуванчик поживает да чего делает.
 «И как он меня заметил? — подумал Гриша, шагая в его сторону. — Вот уж этот дядя Игорь, глаза у него, что ли, на спине?»
Гриша присел на то же место, на котором сидел час назад, и с печалью в голосе произнёс:
 — Болеет Божий одуванчик, лежит в постели, даже не разговаривает ни с кем.
 — Эх, — выдохнул дядя Игорь, поправляя съехавший картуз. — А врача из города вызвали?
— Вызвали, ожидают машину.
— Да пока её дождёшься…
Не успел рыбак договорить свою мысль, как недалеко от них послышалась сирена скорой помощи. Гриша побежал в сторону Митиного дома, спотыкаясь об траву и кочки. Ветер сорвал с него кепку (лишь на обратном пути он её поднимет) и трепал осенней рукой взъерошенные лохматые кудри, а Гриша летел и летел со всех ног через реку, поле и дворы. Когда он подбежал к Митькиному дому, то увидел, как двое мужчин выносят на медицинских носилках сгорающего от температуры друга и аккуратно грузят в машину скорой помощи. Перепуганная тётя Света была белее снега и держалась за дядю Алексея, который её успокаивал.
— Нет, Лёша, я поеду с сыночком, — говорила она, вздыхая.
— Тогда поехали вместе.
— Нет, я одна справлюсь, следи лучше за хозяйством. — С этими словами она села в машину, взяла руку сына в свою ладонь, и машина уехала, выключив взвинтивший всю деревню ревун.
Чарли подбежал к Грише и жалобно заскулил.

                22

 В доме отца Венедикта горел свет и благоухала сладким бальзамным ароматом тихая и смиренная лампадка. Задумчивый и расстроенный Гриша сидел за столом и старательно переписывал в тетрадь «Апостола». С каждым разом движения его пера становилось увереннее и аккуратнее. Он погружался в любимое делание, как погружается рыба в воду. Он вдумывался в текст, а затем его переписывал, спрашивая у дедушки толкование тех или иных слов.  Перед тем как перо опускалось в чернила, дедушка читал молитву и отрывок из «Апостола», а затем простыми словами растолковывал прочитанное Грише и благословлял его на смиренный труд писаря. Так пролетали вечера, так пролетал и этот вечер.
— Не грусти, Гриша, а принимай всё как волю Божию. Христос сокрыт в нашем ближнем. Это хорошо, что переживаешь за Митю, а помочь ты ему можешь только молитвой, — с этими словами отец Венедикт положил свою руку на Гришино плечо, а другой рукой перекрестился.
Гриша молчал, вдумываясь в слова старца. «А ведь действительно, только молитвой я и могу ему помочь».
— Послезавтра гости приедут, — продолжил Венедикт, не убирая руку с Гришиного плеча. — Не стесняйся их, они хорошие люди. А теперь пора на молитву и спать: утро вечера мудренее, а трава соломы зеленее.
Гриша почистил перо, положил высыхать тетрадь на подоконник и отправился в свою спальню. За окном пошёл дождь, отбивая дробь по звонкой крыше натопленной избушки. Гриша вслушивался в эти звуки, заполняя мысли разными воспоминаниями. То образ бабушки вставал перед его глазами, то образ пьяного дяди с искажённым лицом, то образ заболевшего друга, а то злые лица самогонщиков, выменявших за бутылку человеческую жизнь. Он хотел было вспомнить лицо своей матери, но образ самого дорогого в мире человека был расплывчат: словно в тумане виднелся её силуэт, словно в тумане билось её сердце. Гриша уснул.
Цирковой купол пронзал голубое небо. Народ спешил на представление, повсюду стоял запах сладкой ваты и мятных палочек.
 — Дамы и господа, не пропустите уникальное представление, покупайте билетики, у вас есть прекрасная возможность… — кричал в рупор разукрашенный шут в красном колпаке, созывая народ и прыгая с ножки на ножку.
Гриша шагал с отцом Венедиктом на представление. Шум людских голосов, как пчелиный рой, не умолкал, солнце раскалило воздух до предела, земля требовала воды.
— Дедушка, мне здесь не нравится, может, не пойдём? — сказал Гриша, всматриваясь в потное лицо шута. Краски на его лице растеклись, словно растаявшее мороженое, и Гриша узнал в нём своего дядю.
В холодном поту он проснулся и посмотрел в сторону двери. Девственный свет первых лучей заполнял комнату, за стеной клал поклоны отец Венедикт, а с чёрно-белой фотографии на Гришу смотрела добрая бабушка Клавдия Петровна.
«Дождь — это плач небес об убиенных на поле брани воинах,  — любил повторять дедушка.  — А осенний дождь — это плач матерей и вдов по не вернувшимся с войны сыновьям и мужьям».
Капли врезались в окно и сползали тонкими змейками, оставляя за собой разделительные полосы на стеклянной магистрали внешнего мира. Запах ладана и дрожжевого теста заполняли весь дом. Барсик зашевелился в ногах у Григория, перевернулся на другой бок и замурчал.
— Господи, упокой души усопших раб твоих Клавдии, Сергия, Михаила, Ларисы… — слышался голос отца Венедикта.
Гриша взглянул на настольные часы «Молния», которые показывали 6:15, закрыл глаза, вслушиваясь в молитву и дождь, и снова уснул.
Дедушка по своей доброте никогда не будил Григория, когда тот не спешил просыпаться, он лишь приоткрывал дверь, заглядывал в комнату, улыбался и шёл дальше заниматься своими делами. Так было и в это сентябрьское непогожее утро. А когда Гриша проснулся, то часы нагло показали его сонным глазам 10:20.
 «Вот это да! Вот это я поспал!»  — подумал он, вставая с постели. Раздвинув шторы, он резко отскочил от окна и плюхнулся на большой деревянный стул. Его испуганные глаза уставились на окно, на котором красной помадой было написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ШАПИТО».
 Гриша зажмурил глаза, и представилось ему размалёванное лицо дяди-шута, который прыгая с ножки на ножку приглашает всех на уникальное представление. Малыш вздрогнул, протёр кулачками глаза и снова посмотрел на окно — надпись исчезла.
Отец Венедикт убирался в храме, кот тёрся о его подрясник, не отступая ни на шаг.
— Ты бы лучше мышей погонял по храму! — с улыбкой заметил старец.
— Мяу, — вежливо ответил тот.
— Эх, лентяй, ну ладно, с тебя на том свете не взыщется.
— Мяу, — подтвердил Барсик и поднял хвост.
На кануне догорала свеча, в храме пахло яблоками, осенью и небом. Дверь в храм отворилась, и вошёл Гриша. Он поклонился в сторону алтаря, осеняя себя крестным знамением, затем на две стороны, затем отцу Венедикту и безгрешному сытому Барсику.
— Проходи, Григорий, в алтарь, приготовь кадило, будем панихиду служить.
— А по ком, батюшка?
Старец посмотрел на малыша и полушёпотом произнёс:
— По твоим родителям. Столько лет уж прошло, а перед глазами моими стоят как живые.
Отрок перекрестился, опустил голову и зашёл в алтарь, кот последовал за ним.
— А ты куда?! — ласково прикрикнул протоиерей, догоняя кота. — Тебе, Барсик, туда нельзя!
— Мяу-у-у.
Святитель Никола добрыми глазами смотрел с иконы на грустного Григория, который вкладывал дымящееся кадило в руку отца Венедикта. Панихида заканчивалась, а жизнь его только начиналась. Отец Венедикт тихим спокойным голосом прошептал:
— Во блаженном успении вечный покой подай, Господи, усопшим рабам Твоим Ларисе, Михаилу, Сергию, Клавдии и сотвори им вечную память!
Дверь в храм отворилась, послышались чьи-то шаги и земные поклоны. К главной иконе храма подошёл высокий человек в тёмном пальто. Гриша увидел его боковым зрением и содрогнулся, но, присмотревшись, понял, что это Звонарёв. Иван Петрович был не один — в двух шагах от него стояла высокая женщина средних лет в зелёном воздушном платке-накидке и осеннем двубортном пальто.
— Опоздали, Иван Петрович, только панихиду окончили, —приветливо сказал батюшка.
— Ничего-ничего, отче, главное, мы здесь, однако.
— Тоже верно, ну значит, теперь молебен и за здравие отслужим.
— Нам бы свечечек купить, — заметила тихая женщина, обращаясь непонятно к кому.
— Гришенька, принеси охапку свечей да раздай гостям! — ласковым тоном попросил священник, — а я пока уголек поменяю. 
Гриша поспешил в лавку, а Звонарёв с сестрой Марфой Петровной подошёл к священнику под благословение.
— Сегодня годовщина у Гришиных родителей  — сам Бог велел за них помолиться, — сказал старец, благословляя Звонарёвых.
— Сирота, значит, — прошептала Марфа Петровна, осеняя себя крестным знамением.
— Сирота, — подтвердил отец Венедикт, поглаживая бороду, — круглый.
— Я же тебе рассказывал, Марфа, про него, однако! Забыла, что ль? — выпалил как из ружья Звонарёв.  — Сирота круглый, родители сгорели, однако. Воспитывала бабка, да и та с год как преставилась, однако. Дядька родной с хаты погнал, однако. Венедикт приютил — вот и весь сказ.
— Кто примет одно такое дитя во имя Моё, тот Меня принимает, — прошептала Марфа Петровна и посмотрела на Гришу, который нёс охапку свечей.
— А у меня сегодня день ангела, батюшка! Вот и добралась наконец-то в храм, в котором окрестилась пятьдесят лет назад.
— Ну что ж, поздравляю.
— Как тебя зовут? — спросила у Григория Марфа Петровна, делая вид, что не знает.
— Гришка я, — ответил тот, протягивая ей охапку восковых свечей.
— А меня Марфой Петровной звать, — сказала она, рассматривая Григория. — И у меня для тебя подарок есть! — Она передала свечи брату и достала из сумочки синюю ручку с кнопочным механизмом и толстый коричневый блокнот с отрывными листами.
— Вот это да! — обрадовался Гриша. — Никогда у меня ручки не было! Зато я пером умею писать, хотите, покажу?
— Хочу!
— Вот молебен отслужим, и покажешь, — тепло сказал батюшка.
— Однако.
Тучи неспешной походкой уходили в сторону Брянска, осеннее солнце пробивалось сквозь волнистые облака, золотистыми лучиками играя на жёлто-красной свирели старых облупленных каштанов.
Гости сидели на кухне и пили чай. На столе стоял самовар, лежали баранки, сушки, стояла ваза с клубничным вареньем и большой шоколадный торт.
— Вина не хватает, однако! — заметил Иван Петрович.
— Может, лучше ещё чайку горяченького, а? — улыбнулся отец Венедикт.
— Можно и чайку горяченького, ведь чаем на Руси ещё никто не подавился! — согласился Звонарёв. — Да и крепче чай, если он с добрым другом разделён! А ты у меня, Венедикт, друг добрый, однако. Ну, наливай!
Григорий в это время показывал Марфе Петровне гусиное перо и исписанную чернилами тетрадь. Они сидели в комнате друг против друга на деревянных, сколоченных отцом Венедиктом табуретках. Григорий рассказывал Марфе Петровне, как впервые начертил он первую букву, как при этом скрипело в его неумелых руках пёрышко и как ездил он в дождь в город за новыми чернилами и тетрадью. Марфа Петровна слушала его внимательно, на её лице сияли лучики радости и умиления. Она разглядывала «Гришку», чувствуя к нему материнскую заботу и нежность. «Надо же, — думала она, — какое у него чистое детское сердце и какая нежная бескорыстная душа».
—  А ручкой я начну писать, как дедушка благословит! Но мне пером, наверное, привычней будет. Может, вернуть вам ручку, Марфа Петровна?
— Да ты что, Григорий! Это мой подарок тебе! — возразила гостья, гладя волосы мальчика. — Какие кудри у тебя красивые! Прямо как у Пушкина!
— Бабушка говорила, что они у меня от деда Сергия, — смущаясь ответил Гриша. — Марфа Петровна, а кто такой Пушкин? Вот кто такой Чингисхан и Достоевский знаю, а Пушкина не знаю.
Наступила минута молчания. Марфа Петровна ласковым взглядом смотрела на Гришу, не снимая улыбки с доброго лица, из кухни доносился бас Ивана Петровича и запах свежих осиновых груздей. — А ты разве не читал сказку о рыбаке и рыбке, о золотом петушке, о царе Салтане?..
— Не читал, Марфа Петровна! Я кроме библейских книг ничего не читал.
— Значит, в следующий раз я буду знать, что тебе подарить!.. Ну, вот тот, кто это написал, и есть Пушкин.
— И он был такой же кудрявый, как я?
— Такой же, как и ты, и тоже воспитывался бабушкой.
Гриша задумался.
— А где он сейчас, этот Пушкин?
— Он погиб на дуэли, у Чёрной речки…
— Погиб на дуэли, — повторил шёпотом Григорий и перекрестился.
Осенние лучи играли на сверкающих крышах усталых домов.

                ***
— Ну вот мы и пришли, — обратился то ли к могилам, то ли к Григорию добрый пастырь.  — Заряжай кадило, малыш, отслужим заупокойную на погосте.
 Григорий достал из кармана маленький уголёк, разжёг его зажигалкой и положил в кадило, которое держал отец Венедикт.
— Осень и кладбище — это как грусть и слякоть. Погост осенний по-своему трогает душу, погост осенний по-своему прекрасен. Любил я с самого детства убегать к могилам и проводить  там свои часы в глубоких, как мне казалось, размышлениях о жизни.
Три креста стояли рядом, четыре могилы с почерневшими табличками —  четыре родных человека лежали под спудом земли и уже ничего не могли сделать для задумчивого малыша, который клал кусочки ладана на раскалённый небольшой уголёк. Громадный ворон сидел на ветке могучего дуба и наблюдал за происходящим.
 — Все мы здесь будем, — сказал снова непонятно кому батюшка, открывая требник на нужной странице. — Я уверен, Гриша, что на каждом кладбище хоть один святой, но есть!
Батюшка отслужил литию, вытряхнул уголёк с дымящимся ладаном в ноги Клавдии Петровне и уложил кадило в потёртую серую сумку, которую он всегда носил через сутулое плечо. С минуту они молча стояли у сырых могил, осыпанных ночным холодным дождем.
— Батюшка, а они нас сейчас слышат? — вдруг произнёс Григорий, не отрывая глаз от бабушкиной могилы.
— Слышат, Гришенька, слышат, поговори с ними, — ответил ласково старец, чтобы утешить опечаленного сиротинушку.
Волна мурашек пробежала по детскому телу, он собрался с духом и начал про себя общаться со своей роднёй, словно с живыми.
«Дорогая бабушка Клавдия, я очень сильно по тебе скучаю. Твоя фотография, с которой ты добрыми глазами смотришь на меня, как смотрела в окошко, когда я возвращался в наш с тобой натопленный домик, стоит на моём столике. Дядя Вова, как ты и говорила, выгнал меня на улицу. Но ты не переживай, бабушка, у меня всё хорошо, Господь не оставил, и отец Венедикт меня приютил. Скоро к нам приедут из города гости. Отец Венедикт сказал, что они привезут мне новую одежду и подарки, которых я никогда прежде и не видывал. Кот Барсик живёт с нами и тоже по тебе скучает. Он спит рядом с твоей фотографией и вспоминает твои тёплые и нежные ладони. А ещё, бабушка, отец Венедикт научил меня письму гусиным пером, и одна добрая тётя подарила мне настоящую французскую ручку. А вообще, бабушка, мне очень сильно тебя не хватает, и ничто мне не может по-настоящему заменить тебя. Не скучай, бабушка, я всегда рядом».
Гриша тяжело выдохнул, на глазах его выступили детские слёзы ценою в жизнь, и перевёл взгляд на общую могилу родителей.
 «Дорогие мама и папа, я совсем вас не помню, я был маленький, когда вы сгорели, но я вас очень сильно люблю. Каждый раз перед сном я достаю из книги фотографию, где вы, счастливые и довольные, держите меня за руки, а я, кроха, стою между вами и смотрю куда-то вверх. Вы не виноваты, что всё так произошло! Не вините себя, ведь и волос с нашей головы не упадёт без воли на то Всемилостивого Бога. Как сложится моя жизнь, я не ведаю, но знаю, что вас не забуду никогда! — и он низко опустил голову.
Отец Венедикт молчал, листая чётки в замёрзшей руке. Ворон наблюдал за происходящим. Григорий, не вытирая слез, посмотрел на могилу дедушки.
 «Дедушка Сергий, я знаю, что ты был добрым, как и дедушка Венедикт, что ты всё умел делать и любил всех. Никто и подумать не мог, что всё так произойдёт. Я бережно храню твою ушанку, которая греет меня в холода, и твои валенки, в которых ты ходил стезями Божьими».
 Ворон каркнул, ветка заскрипела, капельки дождя слетели на землю. Гриша вытер кулачком слёзы.
— Пойдём, Григорий, в дом, — вдруг сказал отец Венедикт, — смеркаться начинает. Осень вошла в свои права!
Вечер повесил пиджак на гвоздь и вошёл в дом. Гриша переписывал «Апостол», а отец Венедикт читал книгу (ту самую, которая чудесным образом явила себя в лесу), время от времени отрывая от неё взгляд и погружаясь в раздумья. О чём он думал? Да ясно о чём! Он вспоминал своё детство, своих родителей, братьев и сестёр. А думал он и о Григории, который скоро останется без его попечения. Он видел свою смерть; и книга, которую он держал в руках, была тому подтверждением.
Отец Венедикт сразу понял, что это знак его переселения, скорого ухода с бренной земли в жизнь вечную, которую он искал после того, как вернулся с войны.  Кто-то перед смертью видит ангела, кто-то святых, а священник увидел вернувшуюся загадочным образом книгу, которая временами доносила запах маминых пирогов.
«Мама, мама, скоро встретимся мы с тобою, — думал Венедикт, поглядывая на старые фотографии, висевшие на стене. — И отца скоро увижу, и братьев, и сестёр, и друга Сашку, погибшего на войне».
— Гришка, иди сюда! — вдруг сказал отец Венедикт. — Садись рядом, поговорим.
Гриша отложил перо, слез со стула и сел на диван рядом с дедушкой. Дедушка отложил книгу, обнял Гришу, погладил его воздушные кудри и ласковым голосом заговорил.
— Дней моих осталось мало, внучек. Завтра к нам пожалуют близкие и родные. Они ещё не знают, что я собрал их, чтобы попрощаться. Ты только не впадай в уныние, ведь Господь тебя не оставит! Я тебя определю в хорошую семью, которая заберёт тебя в большой город и будет заботиться о тебе. Все мы отсюда уйдём, минуя бурлящие реки и раскалённые пустыни, чтобы вернуться в землю обетованную — такой удел всякого человека, пришедшего в мир. Жребий человеческой плоти — темница гроба. Жребий человеческой души — небеса небес. Жезл наказаний — знамя любви Божией,  — отец взглянул на Григория, который внимательно слушал его. — А орудие спасения — это Крест Христов. Всегда пребывай под сенью Божьего Креста, и спасён будешь. А теперь ступай, Григорий, и готовься ко сну.
Гриша не сразу уснул, он долго думал о своей судьбе, о маме, которая уже далеко-далеко, за осенними небесами, душою и в трёхстах метрах от него истлевшей плотью, которая обязательно восстанет во второе пришествие Христа и снова обнимет его. Он отчётливо помнил голос бабушки, её наставления и подаренные драгоценности. Он глубоко скорбел о том, что умудрился их потерять, но никому об этом не говорил, кроме отца Венедикта. «Они ещё к тебе вернутся, — услышал он тогда успокоительные слова уходящего в небо пастыря. — В тот самый день, когда ты о них забудешь, в тот день и вернутся.  Всему своё время, малыш!»
«Что за большой город, в который меня заберут, и кто эти люди? — думал Гриша.  — А заберут ли они Барсика? А как же могилы родных и близких сердцу людей? А как же любимый храм? А как же пьяный дядька, и что с ним будет?». 
Вопросов было много, ответов — ни одного. Ночь прикоснулась к детским глазам прохладной рукой, малыш уснул.
Поле, туман, раннее утро. Гриша стоял среди золотистой ржи и смотрел, как к нему навстречу, по грунтовой дорожке, шли самые близкие и родные его сердцу люди. Он видел маму, чьи кудрявые волосы развевались на ветру, а улыбка нисходила с красивых уст. Он видел папу, который светился от счастья встречи с сыном. Он видел бабушку, которая уже не хромала, а шла легко, словно облако по небу, и смотрела на него всё тем же ласковым взглядом. Он видел дедушку, который нёс что-то бесценное в советском красном портфеле.
Гриша застыл в ожидании чуда. Рожь плавно колыхалась, словно деревянный плот на спокойных тихих водах. Солнце всходило, и Господь благословлял новый день щедрой милостивой рукой.
– Гриша, миленький,  — раздался жалобный крик, — как ты тут сыночек? — с этими словами мама подбежала к нему и крепко обняла за шею. Гриша почувствовал на своей щеке её горячие, горькие слёзы.
— Здравствуй, сынок, — сказал отец.
— Здравствуй, папа. Я скучал по тебе.
Когда мама выпустила сына из своих объятий, Гриша пожал крепкую отцовскую руку и начал искать заплаканными глазами любимую бабушку. Она стояла рядом с дедушкой, который подошёл к Григорию и обнял его.
 — Здравствуй, внучек!
— Здравствуй, дедушка! Здравствуй, бабушка!
Бабушка обняла Григория точно так же, как обнимала его в избе. Те же тёплые руки гладили его кудри, те же теплые слова говорились при этом. Вот только запах таблеток исчез, и в голосе не слышались отголоски расставания.
— Милый мой Гриша, внучек ненаглядный…
Дедушка открыл портфель и достал оттуда красивую икону с бирюзовым отливом. Драгоценные камни сверкали на ней, словно звёзды в ясную ночь. То был образ Курско-коренной иконы Божией Матери.
— Прими, внучек, от всех нас этот бесценный подарок! — сказал дедушка, благословляя иконой, которую он держал двумя руками, Григория. — Береги её как зеницу ока. И прибегай к ней в любых обстоятельствах своей жизни.
— Не скучай по нам, Григорий, — сказала бабушка, — ты ведь знаешь, что у Бога все живы! А это значит, что смерти нет!
Отец положил руку на плечо сыну и сказал уверенным ровным голосом:
— Бог всегда рядом. Ты даже, сынок, не можешь представить, насколько Он близок к каждому человеку. Поэтому не бойся ничего и никого.
Мама снова крепко обняла сына. Гриша чувствовал на своих щеках её горячие, словно восковые капли, слезинки.
 — Не плачь, мама, — шептали во сне его губы. 
Гриша открыл глаза… Сон… неужели это всё приснилось? Он вытер ладонью ещё не остывшие слёзы и снова уснул.
 
                23

Отец Венедикт провёл всю ночь в непрестанной молитве, а с первыми лучами зари взял две лопаты и вышел во двор. Он давно приметил себе место последнего пристанища недалеко от алтаря, под яблонькой, которая каждый год обильно плодоносила.
Он воткнул на полштыка лопату в землю и начал копать. По глубоким морщинам скатывались слёзы, а губы постоянно что-то шептали. Осенний ветер трепал его седую бороду и залатанный выцветший подрясник, словно прощаясь с ним навсегда.
 У ворот храма показалась фигура хромающего Звонарёва, он шёл по жёлтому ковру бархатных листьев в глубоких думах о чём-то вечном и далёком.
—  Здравствуй, Венедикт, где вторая лопата? Будем вместе тебе дом строить, однако.
— А вон, за яблонькой, — кивнул головой отец в сторону дерева.
— Да уж, однако. Жизнь ты, жизнь! И куда ты ускользаешь?! Вот бы и не подумал, что буду для друга яму рыть.
— Мертвец имеет право на три аршина земли, — сказал отец Венедикт, вытирая пот со лба. — А смерть — это непременная дань, её должен выплатить каждый человек. Настала, Иоанн, и моя очередь.
— Тебя Бог в рай возьмёт, однако. Точно тебе говорю.
— Не знаю, брат, Господу виднее.
— Как не знаешь?! — возмутился Звонарёв.  — Ты ведь всю жизнь собирал дрова праведности!
— Собирать-то, собирал. А разжёг ли я эти дрова любовью, или так они и лежат мёртвой кучей у сарая?
Звонарёв ничего не ответил, прокашлялся, взял лопату и начал копать.

                24

Полуденное солнце заливало маленькую комнатушку золотым цветом пшеничного поля. Барсик  точил лапы о старый матрас и мурчал. Гриша открыл сонные глаза и посмотрел на часы — полдень сказал ему: «привет!»
— Выспался? — ласково спросил старец, доставая из духовки свежие просвирки.
— Выспался, отче, и, кажется, переборщил со сном.
—  Небось, что-то итересное приснилось.
Гриша на секунду задумался, провёл ладонью по волосам и взглянул на старца.
— Родню свою видел в золотистом поле. Как живые стояли передо мной.
Старец поставил противень на стол и вгляделся в сонного отрока. Гриша впервые заметил в его глазах томление и печаль.  «Видно, страшно всё-таки умирать дедушке, — прозвенело в его голове. — Даже праведникам смерть нелегко даётся».
— Как живые, говоришь? — переспросил старец и снял белый фартук.
— Как живые, дедушка.
— Ну ладно, садись, кушай. Да следи за банькой — час назад затопил.

                25

Гриша подкинул дровишек, закрыл поддувало и сел на табуретку. Дрова трещали, словно стрелки старых часов. Этот треск прекрасно сочетался с осенним тёплым днём и тихим деревенским укладом. «Эх, жаль, что Митька сегодня не придёт. Прогулялись бы с ним по пшеничному полю, дошли бы до старой мельницы, а потом и к дяде Игорю, глядишь, заглянули послушать его историй». 
Осенняя хандра, словно вирус, заражает многих людей. Вирус проникает и в мегаполисы, и в деревни в одно и то же время. Хандра бессильна только перед  младенцами. Остальных она не щадит. И чем старше человек, тем слабее он перед палачом в красно-жёлтом плаще.
 Гриша взрослел и незаметно для себя начинал ощущать присутствие нового состояния. Детский иммунитет ещё справлялся с этим недугом, старческий — нет. Отец Венедикт, который все эти годы борол этого палача молитвой, начал давать слабину.
«Ничего-ничего, завтра отслужу литургию, причащусь да укреплю свои душевные силы, — думал он, собирая чистое бельё. — Последняя литургия, быть может, в моей жизни».
Отец Венедикт сел на табуретку и начал вспоминать свою первую литургию.
Гриша зашёл в парилку и посмотрел на камни, затем взглянул на градусник и вернулся в дом. В комнате он увидел отца Венедикта. Лицо пастыря сияло любовью, глаза смотрели в одну точку, треснутые губы растянулись в доброй улыбке. О чём он думал, Гриша знать не мог.
— Будет в твоей жизни, Григорий, первая литургия, помни её, — вдруг сказал отец. — И будет в моей жизни последняя литургия, ты тоже её запомни.
Григорий не успел ничего ответить, как старец спросил:
 — Банька, небось, готова?
— Готова, дедушка. Шестьдесят градусов на термометре.
—  Хороший парок сладок, как медок! — с этими словами старец поднялся со стула, погладил Григория по плечу и вышел из дома.
Дедушка всегда мылся в бане сорок минут — ни больше ни меньше, а в этот раз возвратился ровно через час. Словно готовил свою плоть к чему-то.
— Эх, хороша же русская баня! — сказал он, вернувшись в дом. — Словно помолодел лет так на двадцать. Иди, Григорий, мойся, да аккуратней там. Ведь от баньки до погоста недалека дорога.
Гриша знал, как правильно ходить в баню и как в ней себя вести. Он слышал много историй про угорельцев и алкоголиков и был внимателен и осторожен при посещении «мовницы». Через сорок минут он вышел из баньки красный как рак, выпил на кухне вишнёвого компота и стал помогать готовить ужин.
— Вечером приедут, — начал с чувством радости старец. — Где-то в шестом часу. Эх, поскорей бы!
В этот день к отцу Венедикту заглядывали прихожане, говорили о чём-то с ним, приносили что-то в пакетах и снова уходили.
 «Вот Кузьминична, просфирок принесла, завтра служить будем», — радовался Венедикт.
«А вот Кузьмич, вина принёс, молодого».
«Дмитриевна приходила, свежины принесла».
«Аркадьевич виноградом угостил».
Тем временем на кухне всё кипело и варилось, работа шла. Временами старец уходил в свою комнату, молился, отбивая поклоны, и снова возвращался.  День проходил как дождь, а вечер приближался как вор. Старец взглянул на часы, часы показали старцу 17:00, последние 17:00 в его жизни.
Гришка надел лучшую одежду, которую недавно купили в городе за пожертвование незнакомца:  белую рубашечку и чёрные брюки.
За окном смеркалось. Ветер после дневного сна вышел на вечернюю прогулку, прихватив с собой запах догорающих костров вперемешку с осенними стихами. Над домом появилась первая далёкая звезда.
Гриша вспомнил о друге и вздохнул.
— Всё будет у тебя хорошо, — вдруг сказал старец и провёл по Гришиным кудрям шершавой морщинистой рукой.
Гриша молчал, понимая, что земное время жизни батюшки плавно перебежало в часы и минуты.
 — Едут, — радостно прошептал старец, — слышу сердцем: скоро будут. Одевайся теплей, пойдём во двор встречать гостей.
Гриша прислушался, но не услышал рёва мотора. Гриша присмотрелся, но не увидел огней фар. Лишь ветер швырял листья и шумел кронами деревьев.
 — Едут, родные, — повторил довольный батюшка, накидывая тёплую старенькую курточку. — Поспеши, Григорий, да встретим гостей со всех волостей.
Григорий поспешил.
С минуту они стояли у калитки, старец положил руку на плечо Григорию и прижал его к себе — каждый думал о своём. Звезды на небе загорались словно светлячки, луна начищала свои мокасины из натурального жемчуга, чтобы выйти королевой на небесный подиум.
 Послышался рёв моторов. Две машины, пронзая тьму острыми фарами, словно кинжалами, появились на горизонте. Они, будто волны, скрывались и поднимались на неровной грунтовой дороге. Гриша чувствовал на себе взгляды сидящих там людей. Одна машина посигналила, заметив старца, — старец помахал в ответ рукой. Вторая машина подмигнула старцу фарами — старец благословил обе машины. Ветер колыхал полы дедушкиного подрясника, из-за выцветшей скуфейки торчали локоны седых волос. Гриша стоял в зимней шапке, тёплых сапожках и потёртой, но утеплённой курточке. Машины плавно, точно лодочки, подъехали и остановились. Из них начали выходить и выпрыгивать люди. Все они спешили к отцу Венедикту, сияя от счастья встречи с добрым пастырем. Гриша рассматривал с любопытством этих людей, понимая, что кто-то из них заберёт его к себе. На какой-то из этих машин он уедет отсюда. Чьё-то сердце возьмёт  ответственность за его судьбу!
Старец обнимал каждого человека, словно дитё родное, благословлял мозолистой, слабеющей рукой и знакомил с Григорием.  Гриша заглядывал в их лица, точно в приоткрытую комнату, и жал каждому руку своей детской озябшей рукой.
Старец пригласил всех в дом, и дружная гвардия из восьми человек, разбирая пакеты и сумки, последовала за старцем, что-то у него спрашивая на ходу.

                26

Все сидели за столом (места хватило всем), пили чай и разговаривали. К отцу Венедикту пожаловало две семьи, и у каждой было по двое детей примерно одного возраста с Григорием.
 Стол ломился от еды, и чего тут только не было: и отварной хрустящий картофель, и пышный рыбный пирог и маринованные грибочки, и грибочки фаршированные, и привезённые колбасы, и деликатесы, которых Григорий никогда в жизни и не видел, и многое-многое другое.
Отец Венедикт практически ничего не ел, он добрыми глазами смотрел на гостей, выслушивал их и давал каждому полезный совет. Постепенно гости начали замечать, что батюшка нездоров, что батюшка грустит, что батюшка хочет сказать что-то очень важное.
«Я ведь тебе говорил, что отец Венедикт вызвал нас, чтобы с нами проститься», — чуть было не сказал Иван Иванович и посмотрел на Татьяну Андреевну.
«Точно, проститься с нами батюшка желает!» — подумал Симеон Дмитриевич, обратив взор на свою супругу Валентину Андреевну.
Тем временем дети, сытые и довольные, пошли с Григорием в его комнату. Но Грише нечем было их удивить. Игрушек у него не было, и он показал им фотографию любимой бабушки и перо, которым так любил выводить буквы. А затем рассказал про деревню и друга Митьку, заброшенную мельницу и странного рыбака с идеями о вечной жизни. Гриша пообещал сводить их к тому месту, где была обретена книга, но новые друзья вежливо отказались от этой затеи.
Старец, убедившись, что гости сыты, окинул всех ласковыми глазами и начал свою прощальную речь. Он поведал гостям о судьбе Григория, попросил попечения об осиротевшем мальчишке и пересказал всю свою жизнь от начала до конца.
Обе семьи без колебаний согласились взять в семью Григория, и старец благословил на этот подвиг Симеона Дмитриевича и Валентину Андреевну. Он рассказал всем о завтрашней прощальной литургии, о последнем приюте за алтарём в два метра глубиной.
— Вот в новом подряснике меня и похороните — негоже перед Престолом Божиим в стареньком стоять. Мыть не надо плоть мою — нынче с бани. Благочинный приедет, отпоет меня и предаст земле по православным канонам…
У гостей текли слёзы, они слушали назидания духовного наставника и молчали. Когда дети вернулись в просторную кухню, то обратили внимание, что оживлённый и веселый прежде разговор вдруг сделался грустным и печальным. Старец подозвал Григория и, указывая на семью Симеона Дмитриевича, сказал:
 — Гриша, вручаю тебя новой семье, которая будет о тебе заботиться как о своём родном сыне! Будь им послушен во всём и люби их, как любил бабушку и меня! Подойди к ним поближе, не бойся.
Гриша подошёл, Валентина Андреевна улыбнулась сквозь слёзы доброй, располагающей улыбкой и погладила воздушные кудри Григория. Симеон Дмитриевич пожал ему руку со словами «Добро пожаловать в наш дом!»
 Отец Венедикт ещё долго общался с гостями, а потом, уложив всех спать, ушёл в храм и молился до самого утра, лишь с первыми лучами солнца уснул, лёжа на холодном полу посередине храма. Он проснулся оттого, что кто-то его трепал по плечу. Этот кто-то был Иван Звонарёв.
— Вставай, Венедиктушка! — ласково сказал Иван.
Венедикт открыл глаза и улыбнулся. Звонарёв грустно смотрел на него, а рядом стояла его сестра Марфа Петровна и зелёным платочком утирала слёзы.
Иван Петрович привёз гроб, который изготовил для себя больше года назад. Но так как Господь решил призвать друга раньше, то пожертвовал ему, найдя себе работу на зиму.
— Вставай, вставай, отче, буди гостей и облачайся. Отслужим, брат, как в старые добрые… А там, глядишь, и ещё десять лет Господь накинет тебе жизни.
Спустя два часа по всей деревне полетел благовест, да такой малиновый, да такой сладкий, что даже деревья, заслушались, как звонил Звонарёв.
Гости стояли в храме, их сосредоточенные лица напоминали лица подвижников благочестия. Григорий прислуживал в алтаре, где помимо отца Венедикта служил отец Михаил — молодой священник, который также являлся благочинным округа. Эту службу все те, кто на ней был, запомнили навсегда. Память о ней, как и о «попе Венедикте» ещё долго хранилась в народе, передаваясь от одного поколения к другому со всё новыми подробностями.
Завеса открылась, и отец Венедикт старческим голосом, полным слёз, начал свою последнюю литургию:
 — Благословенно Царство…
Не было в храме человека, который бы не почувствовал всю трогательность прощальной литургии старца.
Григорий видел, как слёзы катились ручьём из дедушкиных глаз, в такие минуты отец Михаил подменял отца Венедикта, и тот, положив голову на алтарь, горько плакал, а затем снова продолжал службу. В это время сам храм утешал своего священника словами Христа: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».
Отец Венедикт исповедал последний раз свою паству и духовных чад, своего любимого Гришеньку, Ивана и Марфу Звонарёвых, зашёл в алтарь и сам исповедался отцу Михаилу.
Служба пролетела на одном дыхании, невидимая благодать пронизывала каждый сантиметр воздуха, каждую клеточку человеческой души, каждый сосудик бьющихся сердец. Впервые за всю историю храма причастились почти все прихожане! Отец вышел на солею со своим прощальным словом. Многие ожидали от него длинных речей. Но он вдруг своим старческим радостным голосом воскликнул: «Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!», улыбнулся всё той же детской улыбкой и вернулся в алтарь, из которого уже не вышел. Он тихо уснул со всё той же детской улыбкой на устах, сидя на стульчике рядышком с архиерейском троном.
Отец Михаил и Иван Петрович облачили старца в чистые священнические одеяния, которые тот приуготовил к этой минуте. Три дня гроб с телом стоял в храме. Над ним постоянно читали Евангелие все желающие, а их было не так уж и много. А на третий день под погребальный звон Ивана Петровича, старца, отпев, предали земле. Опустили в ту самую яму, которую они со Звонарёвым выкопали накануне.
— Теперь он дома, — сказал кто-то из толпы людей.
 — А мы ещё в гостях, — добавил другой.
 — Хорошим попом был Венедикт, — пробубнил  третий.
 — Хорошим-хорошим, вот только когда теперь нового пришлют, сам Бог знает!
— А будто ты такой набожный, Мыкола! Когда последний раз то в храме был?
— А ну тебя, причём тут это…
Как подобает  в такие минуты, повсюду доносились голоса об отце Венедикте и о Боге. Что отец Венедикт уже в раю без суда и следствия и что он чуть ли не в лике святых заочно… Вспомнили про засуху и про то, как по молитвам отца отверзлось небо и пошёл дождь. Вспоминали, когда и кого крестил Венедикт. Упомянули и о Грише и гадали о его дальнейшей судьбе, называя его «бедняжкой». Побурчали, поворчали и с печальными лицами разошлись по домам, небрежно осенив себя на выходе крестным знамением.
Отец Михаил уехал сразу после погребения, а гости побыли ещё несколько дней, поплакали, погоревали и начали собираться в обратный путь. В день перед отъездом Звонарёвы пришли попрощаться с Григорием, но нашли его на кладбище, около могилок родных. Гриша молчал, его кудри, торчащие из-под шапки, трепал ветерок, а душу раскачивала осень. Звонарёвы не смели прервать прощание малыша с родными и лишь ожидали в стороне. Прошло минут пятнадцать, прежде чем Иван Петрович окликнул Григория. Григорий обернулся и посмотрел на Звонарёвых, его взгляд слился с осенью и был унылым и дождливым, как и всё вокруг.
— Здравствуй, Гришенька, это мы! — ласково произнесла Марфа Петровна.
Гриша попытался улыбнуться, но это у него не получилось. Он перекрестился, закрыл калитку и подошёл к Звонарёвым. Иван Петрович пожал ему руку, но уже не так сильно, как в день их первого знакомства. Ладонь у Звонарёва была сухая и шершавая, Григорий почувствовал это, как и огромную мозоль, то ли от лопаты, то ли от рубанка.
— Мы проводить тебя пришли, Гришенька! Попрощаться с тобой! — пролепетала Марфа Петровна грустным голосом.  — У тебя теперь будет новая семья. Скоро ты уедешь в новый дом на красивой машине. Катался когда-нибудь на машине? — Марфа Петровна попыталась выдавить из себя улыбку. Гриша покачал головой. — Мы хотели тебя к себе забрать, но раз батюшка определил тебя к Гореликам, значит, ему виднее. Но если тебе что-то не понравится, мы тебя с радостью заберём к себе, правда, Иван Петрович?
— Правда!
Звонарёва достала из кармана зелёный блокнот и протянула Грише.
— Это тебе! На первой странице написан наш адрес, обязательно пиши нам письма! Ты ведь писать хорошо научился. Как тебе новая ручка, однако?
— Ещё не опробовал, Марфа Петровна!
— Ну вот, будет возможность опробовать.
Звонарёв достал из внутреннего кармана пиджака свёрток из плотной бумаги и протянул Григорию.
 — Возьми, Гриша, пригодится!
Гриша взял сверток и, не разворачивая, положил в карман брюк.
—  Там деньги! — строго сказал Звонарёв. — Смотри не потеряй! А теперь пойдём домой, тебе ещё покушать надо.
Иван Петрович оглядывал каждый крест, мимо которого проходил, а затем сказал сестре:
— Много  продолговатых ящиков, изготовленных моими руками, на этом погосте греют кости. Чувствую, однако, скоро и мне придётся примерить деревянный бушлат.
— Поживём ещё, Ванюша, поживём, — отвечала ему сестра.
Много чего доброго сказали Звонарёвы Григорию по дороге домой. Это действительно были люди с большой буквы, и в их груди стучали православные сердца. Ивана Петровича Григорий больше никогда не увидит и не пожмёт его мозолистой руки. Он умрёт по весне, как раз в тот день, когда закончит мастерить для себя новый гроб.
               
                27

 Машины завелись и зарычали двигателями свою прощальную грустную мелодию. Гриша сидел на заднем сиденье и гладил Барсика, который вот уже три дня не держал во рту и маковой росинки.
— Заболел Барсик! — прошептал Гриша.
Барсик лишь пошевелил ухом и закрыл полуоткрытые влажные глаза.
— Умрёт, не доедет, — сказал сам себе Гриша и открыл дверь машины.
 — Марфа Петровна, Марфа Петровна, что это с Барсиком, посмотрите? — жалобно произнёс он.
Марфа Петровна взглянула на кота, приоткрыла ему осторожно один глаз и уверенно сказала:
 — До вечера не доживёт. Оставь его нам, прямо сейчас к ветеринару отнесём. А летом приедёшь к нам на каникулы и забёрёшь его.
Григорий поцеловал Барсика и осторожно положил его в добрые руки Марфы Петровны.
— Выкарабкается, окаянный! — пробасил Иван Звонарёв. — И меня ещё переживёт! Да мышей погоняет по нашей избе! Езжай с Богом, всё будет хорошо!
Гриша снова сел в машину. Горелики укладывали вещи в багажник, Чмутики — тоже. Отец Венедикт не оставил ни золота, ни серебра… У него этого и не было! Он к этому и не стремился! Зато он оставил после себя много других драгоценностей — духовных, которые дороже всех сокровищ  мира. Он часто любил повторять: «Мир обольщает человека — даёт сокровища, а потом их обратно забирает. В гроб человек идёт без золота и серебра. Так что ищите духовные драгоценности, которые пойдут с вами, и не променяйте пищу духовную на сладкий пирожок».
— Столько подарков привезли, а теперь назад увозим, — сказал опечаленный Симеон. — Иван Петрович, может, себе всё-таки возьмёте, куда нам девать-то это?!
— Говорю же: помирать мне скоро!
— Отдайте моему дяде Владимиру! — прошептал Григорий.
— Да пропьёт он всё! — буркнул Звонарёв.
Марфа Петровна тихонько ткнула его локтем:
 — Может быть, и правда ему отдать? Бог ему судья!
— Вот и хорошо! — утвердительно сказал Симеон. — Передадите ему, Иван Петрович?
—  А вы лучше сами передайте, однако.  Да пусть посмотрит на Григория, может быть, и в последний раз. Да содрогнётся его засохшая изюмина в пьяной груди. Да придёт на покаяние… Правда, уже и не к кому идти-то. — Звонарёв посмотрел в сторону свежего холмика. — Эх!
— Так тому и быть!
— Мы присмотрим за домом, —  промолвила Марфа Петровна, — и за храмом, и за могилой отца! И за могилами твоих родных.
Она обняла Григория и поцеловала его в холодную щёку. Прощание было недолгим, и машины поехали в сторону дома, в котором когда-то жил Григорий и из которого был выставлен дядей за дверь.
Дом зарос высокой травой, из грязных пыльных окон сквозило мраком. Пропитые занавески, которые когда-то радовали глаз и стирались бабушкиными руками, украшали дом самогонщиков  Пугачевых. Осень умирала около дома гнилыми листьями и оторванными ветвями. Осень умирала в этом доме вместе с его жителем. Дом не дышал — он высыхал вместе с пьянствующим  дядей Володей.  Сердце дома давно перестало биться.
Машины посигналили в надежде реанимировать угасающее сердце, но легче было возродить к жизни мертвеца, нежели пьющего, как слепая лошадь, Владимира, а если правильнее, то Вову по прозвищу Стакан.
¬— Спит, наверное, пьяный или болтается по деревне, — сказал Симеон, выключая мотор. — Сидите здесь, я сейчас.
Симеон вышел из машины, из другой показался Иван Чмутик.
— Живой он там? Как думаёшь, Сёма?
— А Бог знает, Иван. И заходить туда охоты нет.
 — В это мёртвое логово заходить себе дороже.
— Вы у дверей оставьте сумки, — вмешалась в разговор Татьяна Андреевна, приоткрыв дверцу автомобиля. — Найдёт, куда денется.
Мужчины переглянулись, достали из багажников по набитому под завязку пакету и поставили рядом с перекошенной ржавой калиткой.
Двигатели зарычали точно «тигры», коробки передач нашли первую скорость, и машины плавно покатились по унылой деревеньке, привлекая к себе задумчивые взгляды коренных жителей.
Гриша смотрел через заднее окно на удаляющейся дом, в котором не так давно звучал голос нежной бабушки. Немного времени прошло с той минуты, когда Гриша покинул этот дом. Сердце дома остановилось в то мгновение, в которое остановилось и сердце бабушки. Дом истлевал, душа из него ушла, молитва в нём остановилась, и поселилось там зло, которое стирало некогда уютный тёплый уголок в деревянную трухлявую пыль. Только яблоня, которая в этот год не дала плодов, напоминала о прошлой жизни, да мелодия ветра на струнах оборванных телефонных проводов.
Вдруг дверь отворилась, оттуда высунулась обросшая голова, посмотрела по сторонам, и грязная босая нога ступила на крыльцо. Опухшая рожа что-то кричала вдогонку, угрожая кулаком удаляющимся машинам. Грязная нога наткнулась на пакеты, пьяные очи непонимающе расширились, засохшие губы изобразили жалкое подобие улыбки. Дядя  склонился над пакетами, небрежно вытаскивая вещи в надежде найти пузырь огненной воды, и, наткнувшись на палку колбасы, с жадностью вцепился в неё гнилыми зубами.
Машины повернули за угол, проехали вдоль погоста и выехали на старую асфальтированную дорогу.
Деревня, прощай!



                Часть вторая

                1

Из кабинета начальника милиции вышла симпатичная женщина средних лет с заплаканными голубыми глазами, седая прядь прорывалась из её чёрных курчавых волос.
Полковник проводил её глазами через большое окно, сел за стол и достал папиросу. 
—  Кажется, ещё один глухарь к нам прилетел, — сказал он себе и выдохнул плотную струю дыма в потолок. Ноги в лакированных туфлях опустились на стол, спина откинулась на спинку стула, глаза упёрлись в бледную пыльную люстру. С минуту он думал над чем-то, запуская кольца дыма вверх, затем скинул ноги и снял зеленую телефонную трубку.
— Лейтенанта Грачёва ко мне пригласите…
Через пять минут испуганный лейтенант неуверенно постучал в дверь и осторожно приоткрыл её.
— Разрешите, товарищ полковник, — раздался юный голосок.
—  Проходи, Грачёв, проходи, разрешаю, — сказал полковник Птицын, стоя лицом к открытому окну.
Через минуту он повернулся к испуганному Грачёву и спросил:
— Куришь?
— Никак нет, товарищ полковник!
— Молодец, правильно делаешь! Уверен, осталось немного времени, как ты купишь пачку сигарет и выкуришь её за день!
— У меня нет желания курить, товарищ полковник.
— Запомни, сынок! Ни у кого такого желания нет до тех пор, пока не наденет эти чёртовы погоны! А теперь рассказывай, что там у нас с похищением ребёнка?
— Тишина, товарищ полковник! Как сквозь землю провалилась. Обыскали все цыганские кварталы, отправили кучу ориентировок с фотографиями по всей стране, допросили почти каждого цыгана, ответ один: не видели, не знаем, если увидим — сообщим.
Полковник закурил папиросу.
— А бить пробовали их? Добывать информацию с помощью кулака пробовали?
— Никак нет, товарищ полковник!
— Неужели ты думаешь, Грачёв, что они тебе возьмут просто так, да всё и расскажут?! Они над тобой смеются, Грачёв, смотрят в твои детские глаза и говорят: «не видели, не слышали, не знаем…», а отходят от тебя на пару шагов и смеются над тобой, продавая наркоту направо и налево…  Всё они знают, Грачёв, вытряси из этих чертей их грязные души, залезь в их сушеные мозги и наделай туда огромную кучу, вырви их лживые сердца и повесь на гвоздь, делай с ними что хочешь, но только найди мне этого ребёнка. А то в следующий раз ты посмотришь сам в глаза ее матери и скажешь, какой ты правильный и хороший! Тебе всё понятно, лейтенант? — крикнул полковник.
— Так точно, товарищ! — прощебетал красный как помидор Грачёв.
— Даю тебе ещё один шанс, сынок! И запомни: в нашем деле по-другому нельзя!
Дверь закрылась, полковник круговым движением затушил в пепельнице папиросу, сел на стул, достал из ящика фотографию пропавшей девочки и всмотрелся в её лицо.
Не успел Птицын собраться с мыслями, как в его кабинет аккуратно, будто боясь нарушить тишину, постучали.
Полковник перевёл взгляд с фотографии на дверь, прокашлялся и громко попросил войти.
— Заходи, Грачёв, что там ещё у тебя?
— Ещё одно похищение, товарищ полковник! — уверенно сказал Грачёв и быстро добавил: — Только не у нас, а в соседнем Брянске.
— И кого на этот раз похитили? — поинтересовался Владимир Викторович, доставая папиросу из пачки.
Грачёв уставился в распечатанную сводку и принялся читать:
—  «8 мая, днем, приблизительно в 12:00, в районе новостройки около магазина "Свенская ярмарка" группой лиц цыганской национальности был похищен мальчик Попов Григорий, 7 лет, одетый в зелёный свитер с надписью "lucky", белую бейсболку с надписью "Эверласт", спортивный красный костюм  и белые кроссовки… Просьба, кто видел…»
— Хм… — хмыкнул полковник. — Знакомый случай, не правда ли? — Птицын затянулся, выпустил дым в сторону открытого окна, выждал небольшую паузу. — Где-то я уже это видел.
Грачёв продолжил читать сводку, но Владимир Викторович остановил его.
— Свяжись с Брянском и работай с ними сообща — похоже, это дело одних и тех же рук. Я уверен, что Попов Григорий сейчас  там же, где и наша Татьяна Ларина.
— Есть, товарищ полковник! Разрешите идти?
— Иди.
— А, ещё, Грачёв! — остановил его Птицын. — Ты давно прогуливался по пешеходным переходам, вокзалам, площадям?
— Да каждый день, товарищ полковник, прогуливаюсь. Надеваю гражданскую одежду и вместо того, чтоб ехать на работу на своей машине, добираюсь своим ходом на общественном транспорте.
— И ничего подозрительного не встречал?
— Никак нет, товарищ полковник. Одни и те же попрошайки. В основном это либо спившиеся мужики, либо брошенные на произвол судьбы старухи. Есть несколько цыган с грудными детьми, или куклами на руках, но их уже всех  я допросил.
Владимир Викторович стряхнул пепел в набитую пепельницу и подошёл к окну.
— Андрей, а ты в Бога-то веришь? — вдруг спросил он.
— А как же! Верю.
— И давно в храме был?
— Уже и не помню когда, на Пасху вроде бы заезжал свечку поставить.
— Хм, хм. Вот запомни, Андрюша. Если бы ты был чуть-чуть повнимательней или почаще бы заглядывал в храм, то смог бы увидеть, сколько на паперти цыган вдруг по мановению волшебной палочки превращаются в верующих и просят с протянутой банкой Христа ради.
Грачёв покраснел.
— Я думаю, ты понял мой намёк, а теперь ступай, Грачёв. Облети все храмы и монастыри. — Владимир Птицын затушил окурок, превратив его в гармошку. — Поверь мне, сынок, — сказал он спокойным голосом, — я тоже на месте не сижу. Я найду Татьяну Ларину и стану для неё Пушкиным, Ленским, Онегиным… да неважно кем, но я найду её. А теперь ступай и работай, да так, чтоб о тебе вся страна узнала. Чтоб тебе сам генерал Журавлёв руку пожал. А самое главное, сынок, чтоб тебе мама Татьяны Лариной сказала спасибо. Ступай-ступай и не спеши закуривать свою первую сигарету, именно она прорвёт лавину никотина и затопит твоё здоровье. Ступай, Андрюша. Хм, хм, — откашлялся Птицын и сплюнул в окно.



               

                2

Она стояла у зеркала и расчёсывала серебряным гребнем длинные седые пряди старой цыганки, сидевшей на белом высоком стуле из слоновой кости. Цыганка молчала, рассматривая на своём смуглом лице глубоки бороздки, время от времени она поглядывала на очаровательную девочку неземной красоты и что-то ласково говорила ей. В комнате стоял запах сладких духов и старости. В дверь постучали, и в комнату зашли двое жилистых и худых цыган, похожих друг на друга как две капли воды, а с ними замученный, переодетый в какие-то лохмотья мальчик. Один из них подошёл к цыганке, поклонился ей в пояс и что-то прошептал на ухо, украшенное золотой серьгой. Старуха ответила ему на цыганском языке, провела указательным морщинистым пальцем с длинным ногтем по его небритой щеке, оставив тем самым белую, краснеющую колею, и, прищурив чёрные глаза, жадно вгляделась в мальчишку через старинное зеркало в деревянной раме.
— Как тебя зовут? — спросила она тоном, не предвещающим ничего доброго. Углы её дряблых губ, со всех сторон покрытые морщинами, поднялись вверх.
Мальчик смотрел в её страшное лицо через зеркало, но ничего не отвечал. Тяжёлая потная рука хлопком прижгла тонкую шею малыша. И прокуренный голос, наполненный злобой, пробрюзжал:
— Говори, когда тебя спрашивают, маленький аристократ.
 Малыша от хлопка дёрнуло вперёд, он пошатнулся, оглянулся, но снова ничего не ответил.
— Отвечай, проклятый гаджё! Отвечай, кому говорю!
— Григорий, — сказал малыш и опустил глаза.
Уголки губ старухи поднялись ещё выше, и уже были видны её золотые зубы.
— Подведите его ко мне! — приказала она, и двое близнецов с одинаковыми шрамами, но на разных щеках вцепились в худые руки мальчишки и подвели к ней.
Слова молитв вертелись на языке, но чувство страха стирало их, словно ластик узор карандаша. Григорий посмотрел на девочку, которая всё это время расчёсывала спадающие белые волосы. Он поймал, словно бабочку силком, её испуганный печальный взгляд.
— Григорий, говоришь?! — переспросила старуха наигранно располагающим тоном.
— Григорий.
— А меня величай госпожа Вадома.
Гриша молчал.
— А что ты умеешь делать, Григорий? Ведь у нас тарелку супа тебе никто бесплатно не нальёт, работать надо за неё с утра и до ночи.
— А иногда ещё и ночью! — добавил кто-то из тех двоих и засмеялся.
Цыганка подняла указательный палец, на котором белела полоска от проданного кольца, вверх. Над комнатой, укутанной затхлостью, повисла гробовая тишина, лишь слышно было, как серебряный гребень скользил по её волосам.
— Я много чего могу. И знаю, кто вы! Вам придётся ответить за свои поступки!
Уголки губ старухи дрогнули и опустились вниз, сухое лицо сделалось бледным, глаза налились кровью, и костлявая рука со всего размаха ударила Григория по щеке. Серебряный гребень из рук девочки выпал и ударился о деревянный пол. Григорий отлетел в сторону, на его щеке запечатлелся красный след от четырёх пальцев.
— Уведите его отсюда, заприте и не давайте еды. Не заработал ещё, маленький гаджё.
Гришу увели, по его щекам катились слёзы.
Старуха через зеркало посмотрела на девочку, которая подняла серебряный гребень и поднесла его к седым волосам.
— Только посмей докоснуться им до моих волос — свои потеряешь! — прошипела Вадома. — Почистишь его, чтоб блестел, как мои глаза в полнолуние, а перед сном снова расчешешь мои волосы.
 Татьяна виновато опустила голову и направилась в сторону двери.
— Ты кое-что забыла, — вдогонку прошипела ведьма.
Девочка  остановилась, на секунду задумалась и повернулась к старухе, чьи позвонки выпирали через тонкое чёрное платье. Вадома сидела с гордым видом на стуле и, вытянув в сторону руку, смотрелась в зеркало. Девочка осторожно подошла к ней, поцеловала морщины на длинных пальцах и поспешила к выходу.
— Понравился! Ты думаешь, я не видела, как ты смотрела на него? — сказала вслед цыганка.
Но Татьяна ничего не ответила, аккуратно закрыла дверь и ушла чистить гребень и мыть картошку.

                3

Цыганский цирк «Шапито» скатывался вниз по наклонной, словно потоки дождя по водосточной системе. Градус накаливания приближался к отметке «крайне опасно». Безработица била по карманам горьким кнутом, да и конкуренты не давали покоя цыганам. Цирк кое-как ещё держался на плаву, но вода уже заливала старый ржавеющий двигатель.
— Было время, когда мы за один сезон поднимали до нескольких тысяч зелёных, — брюзжала Вадома. — А теперь последний кусок хлеба без соли доедаем. Обнищали как церковные мыши. Если бы не мои драгоценности, уже давно бы в гробах лежали, — при этих словах она смотрела на указательный палец, на котором когда-то красовался золотой перстень с огромным изумрудом, а ныне лишь бледнела полоска от него. — Моих драгоценностей хватит ещё на полгода, а дальше… — с этими словами Вадома грозно смотрела на цыганский табор, и каждый понимал, что ничего хорошего ждать не приходится.
Мало-помалу цирк собирал людей, но денег хватало лишь на корм измученным животным. Ни о каких рекламных плакатах речи и не было. Бегал цыганёнок, одетый в Гришину одежду, по ярмаркам да площадям, зазывал людей да поглядывал, где что плохо лежит. А ночью брал с собой друзей-цыганят, да и занимались кражами и воровством. В сезон, словно саранча, опустошали огороды да одинокие заброшенные домики, в которых ничего ценного в принципе и не было.
В лучшие времена, когда поднимали до «тысячи зелёных», цыгане такого себе не позволяли даже под страхом смерти. Табор такого не прощал никому. А теперь — пожалуйста! В добрый путь! Сначала по чуть-чуть, а потом уже и по полной программе обчищали города и веси. А затем взялись и за детей, чтобы продавать их за рубеж или сделать вечными рабами своего царства.
— Сколько я вам раз говорила! — кричала на цыган-близнецов Вадома. — Нам нужны дети, а не здоровые лбы! А вы кого привели? Идиоты.
— Так это же дети, госпожа! — мычали, понурив головы, идиоты.
— Эти дети вырвутся из клетки и сдадут нас всех! И тогда мы сами будем сидеть как звери в клетках по разным лагерям и хлебать казённую похлёбку…  Нам совсем маленькие нужны, которые ничего ещё не понимают! Я же вам говорила!
— Простите, Вадома, — пробасил один.
— Простите, госпожа, виноваты! Что же теперь с этим аристократом нам делать? — пробасил другой.
— Может, язык ему отрезать? — прибавил первый. Его толстые губы растянулись в злорадной улыбке, уродливый шрам со следами от ниток сморщился как урюк.
— Глаз с него не спускайте! — зашипела цыганка. — А дальше видно будет! Готовьтесь к представлению, через четыре часа начинаем.
Гриша надраивал пластиковые стулья, точно такие, какие стояли в любой забегаловке мало-мальского городка, под упорным наблюдением курчавого, хромого на одну ногу цыгана. Гриша знал, что полиция его ищет и что отец Венедикт с небес обязательно поможет ему отсюда выбраться. Всё время с момента похищения с ним никто ни о чем не разговаривал; старый цыган будил его в пять утра, давал чашку прохладной воды смочить рот, а после направлял в стойло кормить измученных животных и убирать за ними нечистоты.
— Много не давай им жратвы! — приказывал хромой. — Растягивай как можно на дольше. Я там всё по дням поделил. Смотри, если корм раньше закончится, придётся тебя пустить в ход.
В цирке из множества разных животных оставались только большой медведь по прозвищу Балу, старая рысь, два попугая, три собаки и одна змея. Остальные либо умерли, либо были съедены.
— А если удумаешь сбежать, то мы убьем ту гаджё, которая ухаживает за госпожой и которая так нравится тебе. 
               
                4

Как-то раз Татьяна хотела принести Григорию варёную кукурузу, но вдруг тяжёлая волосатая рука опустилась на худое плечо и резко дёрнула. Кукуруза выпала из платка и покатилась по ступеням, ведущим в вагончик. Она обернулась и увидела небритую рожу хромого курчавого цыгана, его ехидная улыбка обнажила гнилые зубы, а глаза разливались яростью, словно огонь из горящего дома.
 — Куда это ты собралась, Танюша? — нагло спросил он. — Видишь, замок висит. Туда нельзя. Или тебе жить надоело? — с этими словами он подобрал остывающий початок и вцепился в него расколотыми зубами. — Своей пищей, значит, решила поделиться с этим аристократом. Если Вадома узнает, знаешь, что она с тобой сделает?
— Знаю.
— Марш тогда отсюда с глаз долой, — прошипел хромой. И из его рта посыпались жёлтые кукурузинки.
Татьяна пошла, потирая плечо, и, оглянувшись, увидела в окне Григория, который смотрел на неё грустными глазами.
— Стой! — вдруг послышался голос хромого. — Иди сюда, кому говорю!
Танюша испуганно подошла к Ханзи.
— Ты знаешь, как переводится моё имя? — нагло спросил тот.
— Не знаю.
— Моё имя переводится «Бог является добрым», — гордо заметил хромой и вгляделся в жалкую девочку, которую похитили около месяца назад.  — Даю тебе ровно десять минут навестить аристократа. Но смотри, никому ни слова! — Ханзи огляделся по сторонам и отворил навесной ржавеющий замок. Он знал, что в это время Вадома спит, а остальным и дела нет до них, кроме тех двух, которые ушли в лес.
В вагончике стоял запах пота и навоза, полумрак наполнял комнату. Тусклые лучи сквозь небольшое окно опускались на рваный матрас с огромными коричневыми пятнами. Гриша сидел рядом с окошком на сколоченной фанерной табуретке и о чём-то думал. Он видел, как Ханзи потёртыми штанами сел на валун, вынул из-за уха сигарету и закурил.
— Привет, Танюша, — прошептал Григорий. — Осторожней, тут повсюду клопы и тараканы. Садись на моё место. — Григорий поднялся.
— Я ненадолго, — шёпотом произнесла Татьяна. — Несла тебе пищу, да Ханзи отобрал.
— Ничего-ничего.
Они стояли друг против друга, Гриша видел контур её худощавого тела и слышал биение хрупкого сердца. Вдруг она дотронулась ладонями до его рук и прошептала умоляющим голосом: — Мы выберемся отсюда, правда?
— Обязательно выберемся. Я тебе обещаю!
— Я тебе буду каждый день приносить еду и передавать через окно ровно в полдень, когда старуха спит, и ночью, ближе к полуночи. На ней лица нет — видно, скоро цирк пойдёт ко дну. Она продаёт скопленные драгоценности, чтоб хоть как-то выжить. Но серебряный гребень, сказала, ни за что не продаст. Уж лучше избавиться от хромого Ханзи, чем заложить эту семейную реликвию.
— Всё, тебе пора! — сказал Григорий. — Будь аккуратней, и мы обязательно отсюда выберемся. Он дотронулся до её длинных волос.
  — Ну всё, ступай, Татьяна.
Послышался лязг открывающегося засова, дверь заскрипела и отворилась. На пороге стоял Ханзи в выцветшей рубашке и потёртых штанах.
 — Чем же тут воняет? — проворчал он, как будто впервые услышал этот запах. — Чтобы после представления помылся! — приказал он хриплым голосом.  — Я тебя покажу, где у нас холодная вода. — Он громко откашлялся в огромную ладонь.  — Ваше время истекло, – заметил он и по привычке посмотрел на ручные часы с кожаным ремешком, но их на руке не оказалось (Вадома забрала на продажу). От этого он разозлился ещё пуще, плюнул себе под ноги, выругался на цыганском и посмотрел на Татьяну. — Выходи, кому говорю! Иди старухе горшок готовь, скоро проснётся, старая перечница. Дьявол с минуты на минуту вырвет её грязную душу из разваливающейся плоти, а она всё о красоте думает. Сломай её бог. А ты следуй за мной, — приказал он Григорию, — я выделю тебе кусок дегтярного мыла, которым собак мыл.
Во время редких представлений Гришу запирали в вагончике, давая ему кусок хлеба и стакан воды, а после заставляли убирать за животными и разбирать пластиковые стулья до следующего представления.
Он не знал, какое сегодня число и какой день недели, но с каждым часом звезда надежды, что его найдут, таяла, словно первый снег. Старик кашлял всё чаще и сильнее и ругался всё громче и страшнее. Он вёл Гришу в загоны для животных, давал ему лопату и ведро, садился на пень, выкуривал сигарету и засыпал.
Животные полюбили Григория сразу, только рысь с неделю привыкала к нему, лишь потом подпустила к себе.
— Сколько им лет? — спросил Григорий у сидящего на пне цыгана.
— Сколько лет, сколько лет… — бормотал он себе под нос. — Столько, сколько и старой ведьме… может, чуть меньше.
Гриша подошёл к клетке Балу. Тот добрыми глазами уставился на него. Гриша увидел в этих глазах закат. Медведь понимал, что представление, которое было вчера, — последнее для него. Боль в суставах делала его никуда не годным, старость связала его железными узами, а смерть летала над распадающимся в прах «Шапито» и ждала подходящего момента, чтоб взяться за своё дело. Медведь стал на задние лапы и упёрся лицом в клетку. Ему было не просто это сделать: режущая боль в суставах не унималась ни на минуту, но он это сделал — сделал из-за любви к Григорию, из-за благодарности к человеку, который проявил к нему столько искренней заботы, сколько не проявлял никто и никогда. Гриша протянул ему свою ладонь, которую Балу тут же поспешил обнюхать и в знак дружбы провёл по ней толстым шершавым языком.
Глухая рысь сидела в соседней клетке и, опустив голову с обвисшими кисточками на большие лапы, печальными глазами с белой пеленой по уголкам смотрела на Григория. Вместо свежего мяса, которым её кормили, когда поднимали «зелёные», ей доставались большие кости, а сейчас — кости поменьше и маленький кусочек вонючего мяса. Гриша подошёл к ней — она не двинулась с места. Её короткий хвост не вилял, как раньше, и в глазах уже не сверкали огоньки.
— Герда, что с тобой? — спросил Григорий, открывая шпингалет. — Потерпи немножко, я приготовлю похлёбку и накормлю тебя и Балу.
Герда посмотрела в сторону уснувшего Ханзи, зевнула и снова положила голову на лапы. Она чувствовала приближение смерти — как своей, так и смерти кого-то ещё. А когда Григорий сварил похлёбку из крупы, куриных лап и макарон, Герда не притронулась к ней, а только подошла к Григорию и поласкалась о его дырявые джинсовые штаны, перепачканные грязью. Гриша погладил её старую теплую шерсть и, не смея тревожить Ханзи, побрёл в сторону вагончика, в котором проживал лекарь со своей многодетной семьёй.


                5

Танюша вставала рано, вместе с первыми нотами солнечного света, и принималась за приготовление завтрака для Вадомы, который состоял из гречневой каши с козьим молоком. Каждое утро, ровно в семь, молодой цыганенок приносил свежее молоко к вагончику ведьмы, тихонько стучал в дверь и уходил. И пока старая цыганка храпела и чмокала губами, Танюша готовила для неё кашу. Она не теряла надежды, что её найдут и заберут отсюда, и прислушивалась к каждому шороху за окном. «Этот ад когда-нибудь закончится, — утешала она себя. — Милиция ведёт поиски… Но если я сбегу, то они убьют Гришу… раньше надо было на это решаться…»
Кровать заскрипела, донёсся хруст старых костей… Танюша обернулась и увидела, как Вадома приподнялась с кровати и начала поправлять дряхлыми руками свои седые, спадающие на лицо волосы. Чёрная ночнушка закрывала её дряблую полуживую плоть, сонные глаза уставились на девочку.
 — Вот и новый день настал, — сказала она то, что говорила каждое утро на протяжении многих лет. — Сны перестали мне сниться, видно, боятся нарушить мой покой. Никаких новых видений! Никаких новых откровений! Чего уставилась? Корми и одевай меня!
 Татьяна поднесла серебряный поднос, на котором в деревянной тарелке стоял завтрак. Слабые руки взяли алюминиевую ложку.
 — Были времена, я ела из серебряной посуды, — прошипела Вадома. — А теперь из деревянной ем, как крепостная. А всё ради чего?  — спросила она у Татьяны и, не дожидаясь ответа, сказала: — Да чтобы с голоду не сдохнуть ни мне, ни вам. Но скоро всё утрясется, как приедёт барон и привезёт много денег. А пока терпи, Вадома, терпи.
Татьяна поднесла стакан, в котором лежал зубной протез с золотым напылением, и села рядом на стул, не смея глядеть на злую старуху, которая чмокала тонкими старческими губами мягкую кашку.
— Барон приедет, заживём как раньше!  — бурчала та себе под нос с нотками радости и надежды.
— А когда он приедет? — осмелилась спросить Танюша, не поднимая глаз.
Хриплый тяжёлый смех загремел на весь вагончик, так что уснувший на пне Ханзи проснулся и вздрогнул.
— Ты сразу об этом узнаешь, маленькая фея! А пока свари для меня крепкий кофе с молоком и не задавай лишних вопросов.
— Кофе заканчивается, госпожа, — виновато сказала Татьяна. — Да и сахар тоже. Осталось на несколько чашек — и всё.
Вадома нахмурила нарисованные брови, вытащила изо рта ложку и хотела было кинуть в Татьяну, но что-то её удержало. Она лишь выкатила цыганские глаза, открыла рот и в таком положении оставалась несколько секунд.
— Скоро из-за вас челюсть придётся сдать в ломбард,  — выплюнула она обвиняющим тоном. — Бездельники… Нет больше «Шапито»! В зоопарк превратились! Ну, ничего-ничего, барон уже в пути… — Каша выпадала из её рта на поднос. — Будь так добра, принеси мне кофе, — попросила она, придавая своему голосу добрый окрас. — А после пригласи ко мне близнецов! Дело есть к этим ротозеям, раздери их бог.
Когда близнецы пришли, Танюша по велению ведьмы вышла из вагончика и, оглядываясь по сторонам, поспешила к Григорию, который стоял с лекарем Шандором, старым седым цыганом, возле уснувшей навсегда Герды.
Весь этот  день в небольшом таборе было тихо, как в гробу. Со смертью Герды вплотную приблизилась смерть «Шапито».
В баке машины под названием «Шапито» бензина совсем не осталось. Она поросла травой, как кусок металла, не подающий признаков жизни. Всё чаще цыгане совершали ночные набеги на плантации соседних деревень и всё чаще шатались по рынкам, выпрашивая милости Христа ради и шныряя по чужим карманам.
Все ждали приезда барона, который даст много денег, и цирк снова засверкает в своём прежнем блеске.
Вадома продала вторую золотую серьгу, серебряный браслет, янтарные чётки и уже поглядывала в сторону бесценного старинного гребня. Каждый день в полночь при свечах она гадала на картах, улыбаясь всякий раз злорадной улыбкой, когда карты сходились. Она по-прежнему хорошо питалась, не отказывая себе ни в чём, как в лучшие времена, когда поднимала пачки «зелёных».  На удивление многим, она начала заботиться о питании Татьяны и Григория, заказывая через близнецов для них свежее мясо, фрукты и даже витамины. Григория она перевела в тёплый чистый вагончик, а в тот переселила старого Ханзи. Когда деньги заканчивались, она открывала свою шкатулку, перебирала драгоценности, накопленные за всю жизнь, вынимала оттуда вещь и вызывала близнецов.
Татьяна и Григорий встречались всё реже. Ханзи не спускал глаз с Григория и не подпускал к нему девочку. В один из жарких дней умер и Балу. Он тихо уснул в своей клетке, положив умную голову на здоровенные лапы. Его мясо было съедено, а голова и шкура проданы.
Напряжённость и ожидание повисли серым облаком над вагончиками. Все ждали барона, не смея громко произносить его имени. Вадома всё реже появлялась во дворе, Татьяна тоже. Гриша сидел взаперти, лишь изредка его выпускали на свежий воздух. Грязную работу он больше не выполнял, его берегли, и он это понимал. Только вот для чего берегли?
Однажды вечером на ступеньки его вагончика с бутылкой в руках присел Ханзи. Григорий знал, что когда цыган напивался, то становился добрым и разговорчивым. Период перемены Ханзи наступал тогда, когда он начинал насвистывать цыганские мелодии. И как только Гриша услышал знакомый протяжный свист, то подошёл к двери и позвал:
 — Ханзи!
Старый цыган оглянулся по сторонам, сделал глоток самогона, достал из кармана огурец, обтёр его о штаны и откусил половину.
— Ханзи, — жалостливо, но громко пролепетал Григорий и постучал в дверь.
Старый цыган снова оглянулся по сторонам, засовывая бутылку под ремень брюк.
— Ханзи… это я, Гриша.
— Ах ты, маленький гаджё, напугал что чёрт! — зашипел цыган. — Чего хочешь?
— В туалет хочу, выпусти.
— Ах, ну да, ну да. Совсем про тебя забыл, — аккуратно вставая, бурчал Ханзи. — Уже иду, потерпи.
С минуту цыган шарил по карманам в поисках связки ключей, насвистывая грустную мелодию, а когда нашёл, то не сразу попал ключом в замочную скважину. Григорий вышел.
— Эй, парень, самогона не хочешь? — спросил вдруг Ханзи у возвращающегося к вагончику Григория. — Продезинфицировать тебя не помешало бы! Ты ей здоровым нужен.
Григорий подошёл к цыгану и сел близ него на поросшую травой покрышку. Цыган достал из-под кожаного пояса мутную бутылку и протянул Григорию.
 — Держи, уважаемый, отхлебни чуть-чуть да ступай обратно в дом.
Григорий протянул руку, взял бутылку и сделал небольшой глоток горького зелья. Он тут же  почувствовал, как мурашки пробежало по его телу. Огненная вода обожгла гортань, спустилось в желудок и согрело всё внутри. На детских глазах невольно выступили слёзы. Лицо сморщилось, губы жадно принялись глотать воздух. Ханзи засмеялся, забрал бутылку и протянул ему остаток огурца.
— Знаешь что, парень? — начал он, разминая сигарету морщинистыми коричневыми пальцами. — Жаль мне тебя. — Он достал из кармана спички — первая не зажглась, а сломалась, отлетев сверкающей головкой в траву.
— Господь всё управит, и мы вернёмся домой,  — строго заметил Гриша, чувствуя головокружение, будто он на летающих по кругу качелях, которые с каждой секундой набирают обороты.
— Вадома всё управит! А не Господь, — иронически заметил Ханзи, раскуривая толстыми губами сигарету.  — Вам осталось три дня, и приедет барон, да купит вас за сумасшедшие деньги, чтобы увезти за границу и продать в рабство!
Голова Григория закружилась ещё сильнее, внутри жгло, словно органы проглаживали утюгом.
— Какой барон? — прошептали его губы.
— А бог его знает, — ответил Ханзи, длинным грязным ногтем сбрасывая пепел, — его кроме Вадомы никто никогда и не видел. Мы ему отстёгивали часть денег, вырученных с представлений, как и каждый цыганский цирк по всей земле. На эти деньги он открывал новые «шапито» и помогал угасающим, вроде нас. Вот теперь со дня на день он будет здесь… Но деньги даст не просто так. Цена этих денег — вы! — Ханзи коварно улыбнулся, тяжело щёлкая языком.
В вагончике Вадомы, который стоял в поле, в ста метрах от них, зажёгся свет.
— Проснулась старая! Опять гадать будет. А ну, ступай в вагон да молись своему Богу.
Гриша встал, но почувствовал, что ноги его стали ватными и не спешили уходить.
— Захмелел, что ли? — усмехнулся Ханзи, держа кончиками жёлтых ногтей сигарету, которая начинала жечь ему пальцы.
— Помоги нам отсюда сбежать, Ханзи! — вырвалось как из автомата с дрожащих уст. — У тебя ведь доброе сердце, я знаю! Ты ведь не такой, каким хочешь себя показать. Ты другой, Ханзи!
Старик задумчиво смотрел на жёлтые огоньки. В глазах его на мгновение, как от далёкой звезды, просиял свет. Он хотел что-то ответить Григорию, но вдруг на горизонте появились две абсолютно одинаковые фигуры. Они синхронно двигались в их сторону, болтая руками, словно плетями.
— Уйди в вагон, — спокойно сказал Ханзи, — и никогда меня больше об этом не проси! Ступай! Кому говорю?! Болваны через минуту будут здесь, и, если они тебя тут увидят, да ещё в таком виде, мне не поздоровится!
Ханзи с трудом поднялся, защёлкнул за Гришей навесной замок и снова опустился на ступеньки, засовывая бутылку за пояс.
Силуэты приближались. Гриша сел на корточки, упершись спиной к двери, и закрыл глаза. Через мгновение он услышал, будто раскаты грома, грубые голоса болванов, обращающихся к Ханзи:
— Смотри, пьяная скотина, чтоб к завтрашнему дню «аристократ» предстал в лучших одеждах перед бароном и чтоб морда твоя протрезвела! Иначе я тебе её набью!
— Я вас понял, — выжал из себя старик.
— Молодец, что понял! Иди проспись, чёрт окаянный! — сказал тот, который был с огромным шрамом на левой стороне щеки.
— У тебя ещё есть время до полудня привести себя в чувство, а после будет уже поздно, —добавил другой, с огромным розовым шрамом на правой стороне щеки.
Один из них поднялся по ступенькам, потрогал замок (плотно ли сидит), потянул на себя и громко хлопнул им о железную дверь так, что Гриша отскочил в испуге, словно мышонок, и залез под деревянную кровать. Оттуда он услышал гнусавый голос:
— Хороший замок, никуда проклятый «аристократ» от нас не денется. Завтра будет великий день, который даст нашему цирку новую жизнь, второе дыхание, красивых женщин и телегу «зелёных», — его тонкие губы растянулись в зловещей улыбке, розовый шрам сплющился, как старый картофель.
— А мы за все эти благодеяния всего лишь двух маленьких дармоедов пожертвуем, во славу «Шапито»! —  ехидно поддержал его брат.
По телу Гриши волна за волной пробегали мурашки, холодный пот струился по позвонкам, словно горный ручей.
— Ступай, старый осёл, кому говорю?! —  брюзжал, давясь слюной, «болван».
Ханзи тяжёло поднялся и, опустив голову, поплёлся в свой вагончик «кормить блох».
Один из «болванов» хотел было отвесить ему пинка под зад, но другой в последний миг его удержал.
— Не трогай его, пусть идёт!
Когда все слова и шаги утихли, Гриша вылез из-под кровати, и аккуратно отодвинул шторку. В вагончике напротив по-прежнему горел свет, и на миг Григорию показалось, что силуэт Татьяны в небольшом окошке мелькнул и исчез. Снова мелькнул и снова исчез.
Мокрая, рваная в нескольких местах футболка, которую он донашивал, прилипла к позвоночнику.  Он чувствовал в своём дыхании запах самогона и огурца. Сердце билось о рёбра, словно птица о силок. Мысли расплывались проходящим поездом, хотелось бежать.



                6

Полковник Птицын стоял у окна и дышал прогретым июльским воздухом. Он в очередной раз предпринял попытку бросить курить, обещая жене, что на этот раз у него точно получится. Его грустные глаза смотрели на удаляющийся силуэт убитой горем женщины. Целый час он утешал её, говорил ей, что совсем скоро они найдут Танюшу, что остались считанные часы до того, что они уже вышли на цыганский след. Любовь Ивановна лишь утирала слёзы розовым платком, не поднимая глаз. Он видел, как с каждым днём она засыхает, словно заболевшая берёзка. 
Грачёв стоял около металлического сейфа и крутил на указательном пальце связку ключей. Птицын  не спускал глаз с уходящей женщины, пытаясь в очередной раз выжать из себя весь свой солидный опыт в раскрытии подобных преступлений.
— Андрей, угости сигаретой! — обратился полковник к молодому лейтенанту.
—  Владимир Викторович! Так вы ведь бросили!
— Бросишь тут!
Грачёв достал пачку сигарет и протянул её начальнику.
— И зажигалку сразу дай. — Полковник прикурил. — А теперь рассказывай, как  готовится операция по цыганским друзьям и когда пожалует к ним в гости наркобарон? Я то знаю когда и как, но я в сотый раз хочу это услышать, сынок.
— Завтра, товарищ полковник. Всё начнётся завтра! — Грачёв засунул сигарету в рот и прикурил. Невооруженным глазом было видно, что он неопытный курильщик. С превеликим удовольствием он в очередной раз рассказал Владимиру Викторовичу, как вышел на бродячий цирк, который погряз в безденежье в трёхстах километрах отсюда, чем там занимаются украденные детки и в каких условиях живут.
Полковник Птицын попросил ещё одну сигарету, прикурил её от первой и подошёл к географической карте мира, которая висела у него на стене.
— Завтра, значит, прибудет наркобарон! — как бы сам себе сказал полковник. — Вот что, Грачёв, будь предельно внимательным. Группу возглавлю я сам. Выезжаем ближе к вечеру. Завтра нас ждёт великий день, Грачёв. А если всё получится, Родина тебя не забудет!
— А если не получится?
— Не думай об этом, Андрюша. Наша главная задача — вернуть живыми детей. Ты с Брянском не связывался?
— Нет.
 — Правильно! И не надо! Жар своего костра не спеши делить с этими бездельниками. И ещё, Андрей, дай мне сюда пачку сигарет. Курить тебе не к лицу.
               
                7

Ночь стальной секирой повисла над поржавевшим серым вагончиком, в котором плакал Григорий. Он и представить себе не мог, какой ужас придётся им испытать, когда их продадут в рабство, или ещё куда-нибудь. Холодная луна блестела полночным серебром, заполняя через окно дальний угол вагона. Гриша сидел на кровати, укутавшись одеялом, и вытирал горькие слёзы. В вагоне пахло осенью и старым матрасом. Где-то скулила собака, и громко каркал ворон.
«Как можно чаще молись, — вспомнились Григорию слова Венедикта. — Где бы ты ни был, чтоб ты ни делал — молись».
Губы Григория начали шептать слова молитвы, образ отца Венедикта, стоявшего у престола с поднятыми вверх руками, ясно представился детским глазам. Молился Григорий — молился и почивший старец. Ветер усиливался, дерево скрипело, осень заполняла мир. Через щели вагона проникал запах  надвигающегося дождя. Чёрные тучи завернули луну в бархатный мешочек ушедших тысячелетий. Небо разрезала молния.
Гриша прервал молитву и подошёл к окну. В вагончике напротив горела свеча. «Знает ли Татьяна, что нас ждёт?».
Татьяна спала крепким сном, и разбудить её могло лишь чудо. Вадома дала ей стакан снотворного, а сама гадала на свече, вызывая темные силы. Она злилась, шипела змеёй в сторону Григория, чья молитва мешала ей осуществить задуманное. Духи захлёбывались злостью, кружа над шапито, и готовы были разорвать Григория на мелкие куски, но Господь не позволял им прикоснуться к сироте.
Внезапный ветер проник в вагон ведьмы, он летал по комнате, срывая картины и старые фотографии.  Он трепал седые локоны коварной цыганки, но не смел прикоснуться к спящей Татьяне. Глаза Вадомы наливались кровью, лицо бледнело, тонкие дрожащие губы спешили произносить заклинания. Напряжение нарастало. Собака скулила, в;роны кричали. Тонкой нитью по небу пробежала серебряная неровная полоса и ударила в одинокое дерево, расколов его на две части. Гриша видел, как в этот самый миг перекошенное гримасой лицо ведьмы просияло в окне и растворилось в темноте потухшей свечи. Над деревней повисла тишина.
Гриша слушал тишину, вплетаясь в неё, словно в волосы. Гриша продолжил разговор с небом, не обращая внимания на приближающиеся шаги. Послышался звук лязгнувшего замка. Гриша посмотрел в сторону заскрипевшей отворяющейся двери и увидел на пороге промокшего Ханзи с сигаретой в зубах.
— Одевайся, парень, нам пора.
Гриша хотел что-то спросить, но Ханзи повелительным тоном сказал:
— Давай пошевеливайся и не задавай лишних вопросов. Помогу я тебе сбежать отсюда.
— Только я без неё не побегу! — возразил Григорий.
Старик затянулся и сказал:
— Её я тоже спасу, — и, выждав паузу, добавил:  —  Жил как свинья, так хоть помру человеком. Давай одевайся во всё тёплое, бежим отсюда.
И пока Гриша в темноте натаскивал на себя старый свитер, Ханзи достал из кармана полинявшего пальто бутылку и сделал большой глоток.
— Я ей покажу кузькину мать!
               
                8

Далёкая холодная луна выплывала из-за облаков и снова скрывалась в чёрных тучах, летящих со скоростью спортивного мотоцикла. Ханзи вёл Григория окольными путями к старому кирпичному колодцу. Шли они осторожно, медленно переступая с ноги на ногу, чтобы никого не разбудить трещавшими под ногами ветками. Прохладный ветер трепал их волосы и выбивал слёзы из глаз. Ханзи часто оглядывался, прислушиваясь к каждому шороху за спиной. Впереди сквозь тьму виднелись очертания оголовка колодца с проржавевшим железным воротом.
— Жди меня здесь! — наконец произнес он. — Пойду за твоей подругой!
— Хорошо, Ханзи. Спасибо.
Гриша видел, как исхудалый силуэт старика растворился во тьме, словно в океане.
 За последний месяц Ханзи сильно изменился. Теперь трудно было его узнать. Он высох, поседел и побледнел. Болезнь с каждым часом съедала его словно яблочный пирог, оставляя последний, самый смачный кусочек смерти.
На ветку тяжело опустился огромный грач, украшая тьму, как журавль украшает свет. Ветка заскрипела, прогнулась, но держала его из последних сил. Гриша в испуге дёрнулся, перекрестился и перевёл дыхание. Грач разрезал ночную тишину наглым криком — казалось, что его слышно до самого края земли. Страх пропитывал все клетки Гришиного тела.
В окне одного их вагончиков зажёгся свет.
               
                9

Резко поднявшийся ветер дул Ханзи в лицо, когда он приближался, сжав кулаки, к вагончику Вадомы. Луна будто смеялась над миром. Крик грача, словно стальная пуля, пролел над его взъерошенными волосами. В окне Вадомы вдруг загорелся свет.
Ханзи резко остановился, прислушался и, постояв несколько минут, которые показались ему вечностью, стиснув зубы, ворвался в вагончик, дверь которого на удивление была открыта.
— Доброй ночи, приятель! — ехидно проговорила Вадома, направляя револьвер в сторону Ханзи. Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и курила длинную тонкую папиросу. Её старческую бледную шею в несколько колец обвивал удав. — Не думала, что ты решишься на это! Ведь мы с тобой столько пережили вместе!.. Ах, мой старый приятель Ханзи. Мне будет очень жаль отправлять твою грязную душонку в гости к Иуде, но этот мир таков.
Малышка спала, Ханзи  краем глаза видел поднимающуюся и опускающуюся детскую грудь.
— Я знаю, за кем ты пришёл. Но тебе никогда не получить её, никогда тебе не стать спасителем детских душ. Ты всю свою жизнь убирал дерьмо и пил как рыба, а теперь вдруг тебя осенило стать героем. Чёртов благодетель, получай пулю в лоб. 
— Закрой же свои мерзкие наглые глаза, проклятый говночист, и не смотри на меня.
Удав на её сморщенной шее проснулся и зашевелился.
Вспотевший старик собрал все мысли в котомку, как собирает свои мысли священник перед молитвой, перекрестился, зажмурил глаза и крикнул внутренним голосом в надежде, что Григорий его услышит: «Беги, малыш, беги. Близнецы спешат за тобой!»
Комнату потряс злорадный истерический смех Вадомы, перешедший в кашель. Пистолет в её руках дрожал, как и её голова. Она скрюченным морщинистым пальцем спустила курок. Последовал щелчок, пуля рассекла ухо старика и, пробив железную обивку вагончика, улетела в ночь.
— Первая мимо, попробуем ещё раз?! — холодно засмеялась старуха и поправила прицел чуть правее. — Сейчас уж точно вколочу в твой лоб, словно в яблочко, кусок проклятого свинца.
Лицо её тряслось, глаза наливались кровью. Ханзи дрожащими губами что-то шептал, отходя маленькими шагами к стене, пока не прижался к ней своим сухим телом. По его шее бежал тоненький красный ручеёк.
— Мерзавец! Как ты посмел зайти ко мне среди ночи! Как ты посмел украсть у нас будущее! Никчемное животное, дышащее на ладан! Получай!
 Её голова ещё больше раскачивалась, словно вместо шеи была пружина, а из беззубого рта вытекала слюна.
Пока она пыталась поймать слепыми глазами «яблочко во лбу», Ханзи затылком нащупал выключатель света, приподнял голову вверх, не сводя глаз с Вадомы, и движением головы выключил свет.
Раздался щелчок пистолета, затем комнату окутала гробовая тишина, так что слышалось лишь сонное дыхание Татьяны. Удушающий хрип просачивался сквозь эту тишину, и Ханзи услышал, как револьвер грохнулся об пол. Резкая боль пронзила его плечо, словно в него впился громадный шмель, он приложил ладонь и почувствовал, как что-то тёплое и липкое пульсирует оттуда и стекает по руке.
— Сука, — прошептал он и окровавленной ладонью нащупал выключатель.
               
                10

Гриша стоял, поглощённый туманом, и пил осенний холод бесконечной ночи. Глаза его смотрели в сторону ушедшего Ханзи в надежде увидеть его возвращающийся силуэт вместе с силуэтом Татьяны. Резкий треск разорвал тишину. Гриша вздрогнул и увидел, как грач сорвался с ветки и полетел, словно громадный шмель, в направлении «Шапито».
«Беги, малыш, беги. Близнецы спешат за тобой!» — отозвалось в голове у Григория.
Гриша что есть сил зажмурил глаза и вслушался.
 «Беги, малыш, беги. Близнецы спешат за тобой!» — взывал голос Ханзи.
Гриша слышал смех старухи, затем выстрел револьвера. Он в испуге открыл глаза и увидел, как два совершенно одинаковых силуэта с ружьями в руках направляются в его сторону. Он сел на корточки и спиной прижался к холодному колодцу, не смея глубоко вдохнуть. Он слышал хруст веток, ломающихся под сапогами, и тяжелое, беспокойное дыхание близнецов.
— Далеко не уйдёт, паскуда!
— Поймаю, сам утоплю в болоте!
— Да заткнись же ты, он где-то рядом, я чувствую его мышиную натуру, которая в испуге дрожит и трясётся, как голова противной хозяйки. Ха-ха-ха.
Близнецы остановились в трех метрах от Григория и рыскали глазами по сторонам, словно искали укатившуюся золотую монету. Один из них снял с плеча ружье и водил им из стороны в сторону, держа палец на спусковом крючке. Гриша приоткрыл испуганные глаза и увидел, как ружьё направляется в сторону его головы.
— Опусти ствол, болван!.. Нам он живым нужен! Опусти, кому говорю… или ты хочешь с голоду сдохнуть, как уличная парализованная собака… Пошли, нам нужно его поймать, пока он не добрался до деревни.
— Мне кажется, он далеко не убежит. Впереди лес, а там повсюду заросли и болота.
Гриша услышал звук удаляющихся шагов, но ещё с полчаса просидел, прижавшись к студёному колодцу, не смея пошевелиться. Голос Ханзи снова прозвенел набатным колоколом в его голове: «Беги, малыш, беги…» Гриша побежал.
               
                11
 
Ханзи окровавленной рукой нажал на включатель, лампочка затрещала, зажужжала, но зажглась, и он увидел выпученные мёртвые глаза Вадомы, которые смотрели на него холодным застывшим взглядом. Её рот с вывалившейся челюстью, свисавшей на бок, был открыт, руки бледными плётками болтались вдоль туловища, а шею сдавил удав, из пасти которого вылетал раздвоенный на кончике язык и жалил им бледную щеку старухи.
 — Ты заслужила эти ласки, — прошептал Ханзи, направляясь к кровати Татьяны. По пути он подобрал револьвер, сунул его за пояс и снова положил ладонь на простреленное плечо. О разорванном ухе он уже и не помнил, лишь чувствовал, как стекающий ручеёк застыл, словно мёртвая старуха. В это мгновение зазвенели сирены, прожекторы освятили «Шапито», а над вагончиками закружил вертолёт, взъерошив пожелтевшую траву.
               



                12

«Болваны» зашли вглубь леса, освещая путь охотничьим фонарём. Им всё время мерещилось, что мальчик где-то рядом. На их мясистых лбах блестела луной испарина.
— Выходи, Гришенька, мы тебя не тронем, — сказал один, сообщая своему голосу ту степень елейности, какая только была.
— Выходи, дружок, у нас для тебя сюрприз, ведь мы твои лучшие друзья.
Тишина впивалась в их потные тела, словно острая сталь, с болота несло холодом и плесенью.
Ква-ква-ква.
— Выходи, сукин сын! — крикнул первый «болван», снимая ружьё с плеча. Он увидел, как чёрный силуэт в длинном плаще промелькнул недалеко от них и скрылся в направлении болота. — Ты тоже это видел?
— Кажется, да! — злорадно ответил другой.  — Что это было?
— Сейчас разберёмся! — аккуратно перебирая ногами в тяжёлых сапогах, ответил «болван». — Кто бы это ни был, чую, он явно нам не друг.
Большие глаза второго «болвана» просияли от счастья, ему вдруг захотелось спустить курок. Последний раз он его спускал несколько лет назад, когда Вадома приказала ему избавиться от непослушного старого цыгана, который смел перечить ей на каждом шагу.
Они снова увидели высокий чёрный силуэт, который появился из-за дерева и снова исчез.
— Он играет с нами, сукин сын!
— Стой! Кому говорю, гад! — крикнул «болван» и выстрелил. Пуля вонзилась в дерево, полетели щепки. — За ним! Нужно убрать его! — ускорив шаг, брюзжал он..
— Да стой ты, чую, что-то здесь не так!
Но «болван» уже набирал обороты, вырвав из рук другого «болвана» фонарь.
Через полчаса почти все патроны были расстреляны, пот струился по вискам. Первый «болван» дёрнул за плечо второго.
— Остановись, разве ты не видишь, идиот, что он нас за нос водит?!
— Да я… его… сотру… — ответил «второй»  — В порошок… — его челюсти бились друг о друга и скрежетали, а фонарь в руке угасал. — Чёрт тебя побрал! — крикнул он уже потухшему фонарю и ударил его о приклад. Фонарь вспыхнул, осветив в двух метрах чёрную фигуру, которая в упор смотрела на них, и снова погас, уже навсегда. Раздался выстрел, тьма окутала каждый сантиметр, так что «болваны» уже и не видели друг друга. — Чёрт! Он совсем рядом!
— Ты чувствуешь этот запах?  Так в церкви только пахнет! — их речь перешла в шепот.
— Я ведь тебе говорил, что не нужно было идти сюда, идиот.
Температура падала, ветер свистел по кронам деревьев, болотная вонь разносилась во все стороны света.
— Ты хоть видишь, куда ты идёшь? — ворчал  «болван», поглядывая назад, не идёт ли за ними человек в чёрном плаще.
 Но старший брат (а старше он был всего на две минуты) лишь молчал, внутри сгорая от злости.
— Мне кажется, мы не туда идём!.. Давай дождёмся рассвета.
Старший брат лишь ускорил шаг, сминая мелкие палки и вдавливая в грязь листья.
— Нам нужно ускориться, чтобы не дать сбежать той суке, которая уснула! Разве ты не понимаешь, кто тут замешан! Этот старый предатель решил разрушить все планы старухи! Неужели ты хочешь побираться на паперти и доедать объедки господ?
— Я его убью! Вадомой клянусь, что я его грохну как подзаборного пса!
— Скормим его шакалам! Пусть очи его выклюют в;роны.
— Ха-ха-ха... Скормим шакалам… ха-ха-ха…
— Ква…ква…ква…
— Ха-ха-ха…
— Да заткнись же ты! Сколько раз те… Стой! — Крик разорвал лес пополам.
«Болваны» на полном ходу  влетели в болото.
Трясина затягивала их в свою зелёно-серую пасть. Отчаянный крик эхом отзывался в глубине леса. Тина заплывала в открытые рты, а на запрокинутую голову одного «болвана» опустился огромный ворон, который не замедлил снайперским ударом огромного клюва попасть в залитый страхом глаз и без труда выдернуть его. Через минуту крики утихли, а над лесом, колыша кроны деревьев, пролетел вертолёт.

               
                Двадцать лет спустя.

                1

Раннее утро Свенской обители особо прекрасно. Солнце восходит, обливая лес золотыми нежными лучами. Город Брянск вот-вот начнёт просыпаться, протирая сонные глаза и испивая ласковую осеннюю грусть. Много людей устремится сюда на богослужения. Но сейчас здесь тихо, лишь можно услышать, как ветер гонит, словно футбольный мяч, опавшую листву.
К закрытым вратам начинают подъезжать паломнические автобусы; сонные люди, раздвинув занавески, смотрят через окна на сияющие в небе купола.
Молодой монах за алтарём собора творит полушёпотом короткую молитву, перебирая в левой руке чётки. Взгляд его устремлён вдаль, где как на ладони расстилается огромный, знакомый ему лес. Он вдруг видит себя двадцать лет назад, бегущего наугад через лесные дебри. Он отчётливо слышит голос старого цыгана, который в последнюю ночь своей жизни совершил поступок, перекрывший всю его грешную жизнь. Ханзи умер по дороге в участок, прямо в полицейской машине, в тот час, когда обессиленный Григорий уснул на холодной траве. Он видел во сне бабушку, которая сидела у окошка и любовалась внуком, расчищающим дорогу от снега. Он видел своих родителей, обнимающих и целующих его красные щёки. Он видел во сне Венедикта, который учил его грамоте. И когда он увидел приближающегося к нему высокого человека в чёрном плаще, того самого, то его сонные глаза открылись, как двери на сквозняке, и уставились на жёлтые листья, заменившие ему подушку. Он лежал свёрнутым в калачик на стылой земле, кашель раздирал его горло, а холод проникал в каждую клеточку организма. Он услышал шорох листьев; благоухание ладана просачивалось через его заложенный нос; он поднял глаза и увидел шагающего к нему навстречу монаха, который взял его на руки и принёс обессиленного в стены монастыря, где его несколько недель выхаживали в лазарете пожилые монахи, чьи могилы сейчас за его спиной.
Много с тех пор времени прошло, а может и мало. Кто знает вес времени? Что случилось с Татьяной и где сейчас она. Не сказать, что он о ней всё время думал, и не сказать, что и забыл о ней. Монахи поведали ему тогда, что с Татьяной всё хорошо, она вернулась в семью. Милиция сделала своё дело, правда, не удалось найти барона, которому предназначались дети, и двух братьев-близнецов, совершивших похищение. Вадома была мертва. Следствие установило, что смерть наступила от удушья, только кто это сделал — неизвестно. Предполагают, что старый цыган Ханзи, но только тот, встретился уже со святым Петром, допросить его не удалось.
В алтаре полумрак, на жертвеннике горит лампада, её жёлто-золотистый свет освещает небольшую икону Божией матери. Напротив жертвенника стоит монах и вынимает частички из просфоры за живых и усопших и аккуратно кладёт их в круглое золотистое блюдо с изображением Креста. Храм наполняется людьми, но монах как будто и не слышит их. Он оторван от земли, хотя его ноги плотно стоят на ней. Он оторван от земли, хотя его кровь пульсирует в венах. Он оторван от земли, ведь его мысли и душа высоко-высоко за небесами небес, там где Господь Бог восседает на Престоле Славы Своей в окружении тьмы ангелов и архангелов. Где-то там и отец Венедикт, и бабушка с дедушкой, и мама с папой. Они все там, он в этом уверен, и частички с их именами аккуратно опускаются в блюдце.
Осенние службы по-своему прекрасны. Свежий бодрящий воздух с нотками грусти делает своё дело. Сегодняшнее утро выдалось тёплым и светлым. Чуть прохладный ветер прогнал ночную тоску, подарив людям ещё один тёплый день.
 Малиновый звон разлетался как благая весть во все края быстрее перелётных птиц. Несмотря на раннюю литургию, храм был практически полон. На подсвечниках обливались золотом восковые свечи, сливаясь с горячей золотой осенью. Строгие лики икон освещались дрожащими огоньками, полумрак медленно растворялся в изумительном бархатном утре.
 К Херувимской песне храм наполнился солнечным светом, лучи которого насквозь пронзали три небольших окна. Монастырь молился, взоры отца Геронтия проникали за пределы вещества и времени. На исповеди было много людей, как обычно бывает на воскресных службах, а на причастии в три раза меньше. Клирос пел Валаамским протяжённым напевом, заставляя трепетать даже самые огрубевшие души. Служба пролетела на одном дыхании.
«Сегодня, что-то случится. Сегодня какой-то особенный день» — подсказывало сердце молодому монаху. Но он старался не обращать внимания на этот зов. «На всё воля Божия», — думал он, шагая в свою келью под звон колоколов.
В келье монах Геронтий сел на стул и начал творить молитву, но мысли его устремились в деревеньку, в домик бабушки, к могилам родных ему людей, которые носили его на руках, одевали, обували…
— Поросли, наверное, могилы да покосились кресты, — прошептали его губы. — Что сейчас там?.. Живы ли Звонарёвы, дядя Игорь, друг Митька? Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного.
Он вдруг вспомнил запах бабушкиных пирогов, ему казалась, что этот запах сейчас в его келье. Он закрыл усталые глаза и уснул.
 Из трубы  натопленного домика валит дым. За окном трещит мороз и кружит вьюга, поднимая хлопья  белого вечернего снега. У окна сидит бабушка и вяжет ему носочки, около клубка спит объевшийся рыбы пушистый Барсик. В печи потрескивают дрова, в красном углу теплится лампада, во дворе старым деревянным забором скрипит ветер.
— Гришенька, внучек.
— Да, бабушка, — шепчет Григорий, прислушиваясь к вою ветра.
— Держись за ризу Христову… всю жизнь за неё держись, что бы ни случилось. Не отпускай её никогда.
— Хорошо, бабушка. А где эта риза Христова-то?
— Риза Христова — это учение Христа, его заповеди, таинства. Вот в неделю пойдём на службу да причастимся с тобой. А завтра харчей постных наварю и картошки с грибами натушу.
—  Хорошо, бабушка, — лепечет Григорий и смотрит в окно.
Он не мог видеть, как в это время по морщинистой старческой щеке пробежала слеза. А во сне он это увидел, и защемило сердце молодого монаха.
Ещё он видел, как к дому пробивается сквозь метель и пургу, закрывая лицо рукавом тулупа, отец Венедикт.
— Бабушка, смотри, батюшка Венедикт к нам спешит.
Бабушка отложила клубок, перекрестилась и уставилась в окно.
 — Неужто что случилось?
В доме воцарилась тишина, в печи трещали дрова, ветер пел в унисон.
— Пойди отвори Петровичу дверь. Только накинь бушлат да застегнись, и про ушанку с валенками не забудь.
В дверь раздался стук… тишина… стук повторился.
— Проходи, Венедикт, — прошептал Геронтий, открывая сонные глаза. Но на пороге кельи стоял не любимый батюшка, а молодой послушник.
— Отец Геронтий, к вам человек пришёл душу излить. Вы ведь сегодня дежурный священник? — поинтересовался молодой парень с рыжими волосами.
— Всё верно, брат, я. — ответил Геронтий, ещё полностью не восстановившись ото сна. — Скажи, сейчас подойду, пусть подождёт меня в притворе храма.
— Хорошо, отец Геронтий, непременно передам. — Послушник поклонился и закрыл за собой дверь.
— Какой же чудный сон я видел, — прошептал монах, поглядывая на часы. — Ну что ж, пора и собираться.
 Он подошёл к столу, на котором лежала книга в толстом переплете и стоял стеклянный графин. Налил в стакан святой воды, перекрестился, выпил и вышел из кельи.

                2

Две утренних литургии закончились, люди разъехались по домам. Но ещё можно было встретить одиноких паломников, которые медленно шагали, перебирая в голове мысли, словно горошины чёток. Из братского корпуса вышел монах и направился в сторону храма Антония и Феодосия. Полы его мантии, словно паруса, надувал ветер, и могло показаться, что монах не идёт, а плывёт или летит.  А небо снова покрылось тучами и опустилось на самые кроны деревьев. В воздухе пахло дождём, лесом и рекой. Монах шёл быстро, на его устах, словно радуга, сияла улыбка. Когда он отворил тяжёлую дверь храма, то увидел стоящую у иконы женщину, которая держала за руку ребёнка. Её чёрные длинные волосы покрывал голубой узорчатый  платок, а хрупкие плечи согревало модное бежево-коричневое  пальто с поясом цвета капучино.
— Здравствуйте, вы меня спрашивали? — вежливо поинтересовался монах, не стирая улыбки с лица.
— Вас! — пролепетала женщина.
— Если хотите, мы можем присесть на скамейку, — сказал монах и погладил мальчика по головке.
— Да, если можно, — расстроенным голосом сказала женщина.
— Как тебя зовут? — спросил Геронтий у мальчика, чьи глаза сверкали как огоньки звёзд.
Мальчик застеснялся и посмотрел на маму.
 — Ну, скажи, как тебя зовут, — нежно попросила мама.
Мальчик снова посмотрел на монаха и прошептал:
  — Григорий.
 — А меня Геронтий, — ответил монах и протянул Григорию шоколадную конфету.  — В честь Григория просветителя Армении назвали сына? — поинтересовался он у матери.
— Нет, — ответила та, немного не ожидая такого вопроса, — в честь своего друга!.. Я и пришла сюда не случайно.
— Ну, рассказывайте, что вас сюда привело, — сказал монах, опустив сосредоточенный взгляд на пол.
—  Когда-то давно, — начала женщина свою историю, — когда мне было десять лет, меня похитили цыгане, прямо с базара, куда я пошла с мамой, и увезли меня в неизвестном направлении. Они устроили меня в свой цирк «Шапито» и дали мне работу ухаживать за хозяйкой цирка, которая ненавидела всех, но меня почему-то любила. Был в том цирке ещё один похищенный ребёнок, Гришей его звали. Влюбилась я в него так сильно, что до сих пор ничто не может угасить той любви к нему. Я его подкармливала, приносила ему в вагон еду, которая предназначалась мне…
— Что же было дальше? — прошептал монах, закрыв глаза.
— Мы пробыли там в заточении около четырех месяцев, жили в разных вагончиках под строгим наблюдением цыган. Шапито обнищало до копейки, хозяйка — Вадома её звали — начала продавать свои драгоценности, которых у неё было предостаточно, чтоб оставаться на плаву какое-то время, но вскоре и они закончились, и тогда она приняла решение продать нас богатому наркобарону. — Женщина глубоко вздохнула. Монах внимательно её слушал. Мальчик играл с маленьким автобусом, не обращая внимания на рассказ матери. — Но в ночь перед продажей, Слава Богу, — женщина перекрестилась, —  нагрянули спецслужбы, и я наконец-то вернулась домой.
— Слава Богу! — прошептал монах.
— Вот только Гришу так и не удалось найти! Я долгое время ждала его, не выходила замуж. Но так и не дождалась. Замуж вышла шесть лет назад, родился Гришенька, жизнь наладилась. Но сердце моё не могло найти покоя, мне очень хотелось узнать, живой тот мальчишка или нет, а нынче я видела сон, будто он ко мне явился и сказал: ответ на вопрос, который тебя мучает, найдёшь в этом монастыре. И вот я здесь!
Монах молчал, затем поднял взгляд на женщину.
— Как тебя звать-то? — улыбнулся Геронтий.
— Татьяна!
— Живой, Гриша, живой! — шёпотом начал монах, держа клобук в руке. — У него теперь большая семья. Так что не волнуйся, Татьяна. У твоего друга всё хорошо, даже лучше, чем ты можешь представить.
— Откуда это вам известно, батюшка, вы его знаете? — оживилась Татьяна.
— Оттуда, — монах поднял указательный палец на небо и улыбнулся. — Вы только не ищите его!
— Батюшка, я только хотела узнать, жив ли он! — радостно проговорила Татьяна, и на её милом лице впервые за весь разговор появилась улыбка.
— Жив, жив, а теперь ступай, — поднимаясь, ответил Геронтий, — мне пора, если чем смогу помочь, приходите.
— А где сейчас он живёт? — напоследок спросила Татьяна.
— Далеко живёт, — и, подумав, добавил:  — Очень далеко.
— А где далеко? В Москве, Брянске или ещё где-то?
 — Скажите лучше, Татьяна, живы ли ваша мама? — вдруг поинтересовался монах.
 Татьяна удивлённо посмотрела на Геронтия, даже не сразу смогла ответить.
 — Жива, батюшка.
— А в какой храм ходит?
Татьяне было стыдно признаться, что в храм они не ходят, лишь только по большим праздникам, да и то не всегда.
— Ну, тогда приходите в наш монастырь, — опередил её Геронтий, которому всё было понятно.
— Обязательно придём, батюшка!
— И маму прихватите. Как она себя чувствует?
— Старенькая уже, еле ходит. И в последнее время всё о смерти думает, всё вздыхает.
               — Запишите номер монастыря. Есть куда записать? — поинтересовался Геронтий.
—  Есть, батюшка, секунду. — Татьяна открыла застёжки красной сумки, похожей на модель кросс-боди, и достала оттуда серый блокнот, в пружины которого была вставлена французская ручка.
—Девяносто два, двадцать, семьдесят четыре, — проговорил батюшка и взял на руки Григория. — Если что, звоните. Спросите меня.
— Хорошо. Спасибо, отец Геронтий.
               
                3

Прошёл, может, месяц, а может, и больше, на деревьях уже не осталось листьев, как зазвонил монастырский телефон и к трубке попросили отца Геронтия.
— А кто его спрашивает? — поинтересовался дежуривший послушник.
— Передайте, что его спрашивает Татьяна Ларина, — на том конце был слышен рыдающий женский голос. — Моя мама умирает и просит позвать священника. И я хочу, чтоб этот священник был именно отец Геронтий.
— Хорошо, обязательно передам. Вы можете перезвонить через десять минут?
— Да, конечно! Мой муж уже выехал к вам, он заберёт батюшку.
— Тогда пускай ваш муж, как приедет, подойдёт в церковную лавку — отец Геронтий там его будет ждать. Вы можете с мужем связаться?
— Да, конечно.
— Тогда перезванивать не надо, ждите. И на всякий случай оставьте свой номер телефона — если что-то изменится, я вам сообщу.
— 8903…
               
                4

Чёрный БМВ мчал отца Геронтия по узким осенним улицам Брянска. Тяжёлое низкое небо повисло над городом в ожидании наступающей зимы. Город ждал первого снега, снегоуборочные машины были начеку.
— Затишье перед бурей! — наконец-то произнёс блондин в дорогой куртке с лисьим мехом, чем-то похожий на актёра Оуэна Уилсона, переключая коробку передач. Это был муж Татьяны.
Отец Геронтий расположился на заднем сиденье, поставив на колени старенькую сумку, в которой хранились требные принадлежности и епитрахиль.
— Обещают снегопад, — продолжил блондин. — Хорошо, что на прошлой неделе переобул резину. А некоторые так и не спешат этого делать. — Он кивнул головой в сторону обгоняющего их «субару импреза».
Отец Геронтий посмотрел в сторону гонщика, из-под колёс которого вылетала грязь, и осенил его крестным знамением.
— Каждый год одно и то же, — начал блондин. — Хоть говори, хоть нет.
— Каждый год я таких гонщиков отправляю в последний путь, — проронил иеромонах, — каждый год.
Из автомобильного интернет-радио доносились какие-то звуки, похожие на треск горящего хвороста. Водитель нажал длинным пальцем на одну из кнопок, добавил громкости, и салон машины начали заполнять свежие новости.
Дорога от монастыря до места назначения заняла чуть больше двадцати минут. Высокий блондин припарковал свой внедорожник на одной из парковок, прилегающих к двадцатиэтажному дому. Лифт поднял их на седьмой этаж, послышался звук щёлкнувшего замка, высокая стальная дверь отворилась, и из неё показалось заплаканное лицо Татьяны.
— Проходите, батюшка, — прошептала она, — не разувайтесь.
Батюшка разулся.
По квартире летал запах корицы и миндаля, но, когда Геронтий прошёл через огромный зал и Татьяна отворила дверь маленькой комнатки, на смену пришёл запах лекарств и старости. На одре лежала худая старуха и смотрела на Геронтия, копны её седых волос напоминали нимб, а тонкие сухие губы провалились в рот. У изголовья, на тумбочке, у иконы Христа Спасителя горела свеча, в комнате было тускло и серо.
Татьяна посмотрела на монаха, ожидая его действий. Монах подошёл к старухе, которая не спускала с него глаз, сел на стул и взял её морщинистую руку в свою ладонь. На уголках старческих губ появилась улыбка. Татьяна смотрела из-за спины Геронтия на лицо матери, которая впервые за долгое время улыбнулась. Муж Татьяны не решился войти, он начал перекладывать книги в своей комнате, а затем ушёл в магазин.
— Может вас оставить? — прошептала Татьяна.
— Да, если можно, — ответил монах, не отпуская немощной руки.
— Исповедоваться хочу, батюшка! — вдруг прошептала старуха и посмотрела на Геронтия живыми глазами.
— Да, конечно, — ответил отец Геронтий, – в чём каетесь? И отец склонился над ней.
С глаз старухи катились скупые слёзы, голос дрожал, тяжело выговаривая слова.
–  Ещё прошу вас батюшка молитв за своего крестника Григория, которого я видела только один раз в жизни. Мне очень стыдно, что я не принимала участие в его судьбе даже после трагической гибели его родителей. Скоро я с ними встречусь, да простят они меня, Лариса и Михаил. Да простит меня и Гришенька.
– Обязательно простят. Уже простили! – Из-под ног монаха начала уходить земля.
«Когда-то эти руки меня пеленали, одевали на меня крещальную белую рубашечку… — думал Геронтий, гладя морщинистую руку. — Когда-то они вытирали мне слёзы. А эти губы растягивались в улыбке, когда меня принесли домой, и я лежал в кроватке и смотрел своими удивлёнными глазами на окружающий мир».
                При таинстве соборования у смертного одра стояли все с зажженными свечами в руках (к этому времени муж Татьяны вернулся, а маленький Гриша проснулся и даже успел позавтракать). Татьяна утирала слёзы платком и держалась за мужа, малыш стоял в стороне и смотрел то на бабушку, то на отца Геронтия. В комнате царил полумрак. Казалось, небо спустилось в комнату. Батюшка читал священное писание над уходящей в иную жизнь крёстной и помазывал её елеем радости, а когда всё закончилось, он поцеловал её в лоб и вышел из комнаты.
Когда блондин вёз Геронтия обратно в монастырь, то спросил, убавив громкость очередных новостей в радиоприёмнике:
 — Как Любовь Ивановна? Жить будет?
—  Бог знает, —¬¬¬¬¬¬¬ ответил Геронтий, — а я — нет. Но вы должны быть готовы к тому, что в любую секунду  душа её отойдёт в вечность.
  В эту секунду душа её в вечность и отошла.

               
                Конец

То утро, когда Геронтий приехал в деревню Петровка, выдалось теплым и весенним. Он не спеша шёл в сторону церкви с сумкой за плечом.
 «Сколько лет, сколько зим прошло с тех пор, как я уехал отсюда? — задумался Геронтий. — Кажись, около тридцати».
Всё те же дома смотрели на него усталыми глазами, всё те же покосившиеся заборы плакали, зарастая травой. Даже небо было такое же, как тогда.
«Только отчего людей-то нет. Куда все подевались?!»
Геронтий прошёл каменный мост, свернул направо и вышел на грунтовую дорогу. Серый приблудный пёс прибился к его ногам и, сопровождая одинокого путника, бежал за ним. Впереди уже виднелись купола храма, сверкая в полуденном свете радостным пасхальным блеском. Геронтий остановился возле дома, в котором были выбиты окна и разобрана часть крыши. Подойдя поближе, он заглянул внутрь — чёрная пасть с разобранной печкой дышала на него. Он присмотрелся и увидел старую кровать, пружины которой торчали во все стороны, а у изголовья, серебрясь паутиной, висела фотография Пугачёвых.
— Господи помилуй, — прошептал растроганный Геронтий, — это ведь тот самый дом, куда дядька пропивал иконы. — Пойдём, друг, отсюда, пойдём, — обратился он ко псу, который, виляя хвостом, начал ластиться.
Чем ближе к храму, тем теплее становилось на сердце. Вот уже и калитка показалась, голубенькая, как небо над головой. И домик, ухоженный такой, как и тогда. И ничего здесь не покосилось, и, видно, не угасла в этом доме молитва. Геронтий перекрестился и вошёл. Первым делом он направился к могиле отца Венедикта — сердце заполнялось чем-то особенным, неземным. Он издали заметил, что на том месте, где похоронен дорогой старец, появились ещё два таких же креста. Уста его шептали короткую молитву, а земля выходила из-под избитых берцев. Кругом пели птицы и витал аромат распускающейся сирени. Монах остановился в трёх метрах от могил, поклонился им в пояс и подошёл  поближе. Три креста обнимали его, словно руки тех людей, которые под ними обрели последний приют. На табличках он прочёл надписи: протоиерей Венедикт Пеньков (1920 — 2003), Звонарёв Иван Петрович (1926 — 2004), Звонарёва Лидия Петровна (1936 — 2009). Могилы были ухоженные, травка пробивалась из земельки, на которой был виден истлевший кадильный уголь и расплавившийся фимиам.
Геронтий подошёл к кресту батюшки, тому самому кресту, к которому он приложился перед отъездом отсюда, в том далёком прошлом. На сердце вдруг стало тепло и спокойно, как будто он снова в детстве, вернулся домой после зимней прогулки, а батюшка его обнял и прижал к своему уставшему сердцу.
— Милый батюшка, как мне тебя не хватает, — прошептали губы Геронтия. — Теперь я, как и ты, священнослужитель. В детстве я к монастырю прибился, подобрал меня умирающего добрый инок, а монахи отпоили, отходили и оставили. Господь меня избрал к служению, тернистым путём, через болотистые леса привёл меня к алтарю, и я не сколько не жалею, что так всё сложилось.
 «Я рад за тебя, мой возлюбленный, — шептал в ответ лёгкий, как капля росы, голос отца. — Я всё видел и всегда был рядом с тобой».
Тёплый весенний ветерок колыхнул края мантии. Геронтий почувствовал, как кто-то трётся о его ноги. Он посмотрел вниз, и сердце его взорвалось блаженной радостью. Котёнок, который был как капля воды похож на Барсика, мурлыкал и улыбался, задирая мордочку к небесам. Монах присел на корточки и начал гладить полосатую шерсть.
 — Ты родственник, наверное, Барсику. Прародитель твой такой  же был, как и ты!
 — Мур-р-р.
Геронтий взял его на руки и стал между могил Звонарёвых. Котёнок помурлыкал и уснул. Мысли Геронтия устремились в далёкое, исчезающее в тумане детство. Он вспомнил, как первый раз увидел Ивана Петровича и услышал его бархатный бас. Как тот крепко пожал ему руку. Как  подолгу Звонарёв пил чай с отцом Венедиктом и спорил на разные темы. «Ты, Венедикт, однако, всех любишь. Вот только тебя не все любят, однако…» Как он дал ему в дорогу деньги, когда Григорий уезжал с Гореликами, и снова крепко пожал его руку, которая потом болела не один час. «Ты нас, Гришка, не забывай, однако. Мы с Марфа Петровной тебя всегда ждём, летом приезжай к нам в гости, однако. Пиши письма. Писать ведь научился, однако…» Но Гриша успел написать только одно письмо, той самой ручкой, которую ему подарила Лидия Петровна. Но ответа не дождался — Гришу похитили. Известно ли было Звонарёвым о похищении, точно Геронтий не знал. Но догадывался, что Марфа Петровна наверняка узнала и плакала не одну ночь, а Иван Петрович — нет. Гриша ещё раз взглянул на дату его смерти. «Нет, Иван Петрович знать не мог, так как к этому времени отошёл в вечность».
В доме скрипнула дверь, монах обернулся и увидел мальчика, который с любопытством смотрел на Геронтия. Лёгкая выцветшая курточка висела на костлявых плечах, на кудрявые волосы был натянут клетчатый картуз. Застиранные штаны тянулись к земле, а на ногах были битые коричневые туфли.
— Как звать-то тебя? — спросил монах.
— Григорий, — застеснялся мальчуган.
 — Твой котёнок? — Геронтий махнул головой на кота, который пребывал в сладких объятиях Морфея.
— Мой.
— Ну, иди, забирай своего друга.
Малыш улыбнулся и поспешил к Геронтию. Его глаза сияли от радости встречи с таинственным незнакомцем. Он аккуратно взял кота, который лишь открыл один глаз и дальше погрузился в сон.
— А вас как зовут?
— Называй меня Григорием. Мы с тобой одного имени. Тёзки.
— А вы, наверное, к дедушке пожаловали?  Так его сейчас нет, он в город уехал за ручкой и тетрадями. Писать меня будет учить. Но вы можете его подождать в доме.
Геронтий от услышанного точно язык проглотил и всмотрелся в мальчишку, будто в зеркало.
— А храм-то открыт? — наконец спросил монах.
— Пойдёмте, я вам открою.
В храме стоял сладкий аромат ладана. Казалось, что за это время тут ничего и не изменилось: скрип половиц, таинственная тишина, умиротворённость… Покой, исходящий от икон, тот самый покой, который был и тогда. Всё напоминало о детстве.
— А вы ведь тоже батюшка. — Малыш, не отходил от монаха ни на шаг. — В каком селе служите?
— Я в монастыре служу, в Брянске? Бывал там?
— Нет.
— Ну, приезжай в гости. Я тебе покажу старинные рукописи почивших подвижников.
Глаза малыша засияли пуще прежнего.
— Да кто меня-то отпустит?
— Так ты родителей с собой бери.
— Нет у меня родителей, сгорели. Сирота я. Священник меня приютил.
— Так я с ним поговорю, и приедете вместе по лету, — сердце монаха словно тяжелыми тисками защемило.
— Не до этого сейчас. Болен я. А денег на лечение нет. Помру скоро. Не знаю, зачем мне учиться грамоте. Господь ведь с меня не спросит, что я писать не умею, правда ведь?
Боль в сердце усиливалась, а ещё нужно было зайти на погост и отслужить там панихиду. Монах не показывал вида, что слова маленького человека, словно пули, выплавленные взрослой рукой, пронзали его грудь.
— Конечно же, не спросит. Ты Богу ещё здесь нужен. Поживёшь ещё, поживёшь.
— Да как же поживу, если врачи говорят, что помру, если операцию не сделают. А денег-то у нас с дедушкой как кот наплакал. На одной картошке всю зиму просидели.
— Будут тебе деньги, не унывай. Проси Гриша у Бога, и дастся тебе.

                2 
         
Деревенский погост заливался солнечным светом, весенний воздух пьянил, словно кагор, своим ароматом, деревья оживали набухшими почками, а на сосне, которая возвышалась над крестами, барабанил дятел. Монах стоял у трёх крестов в глубоком молчании, которое было дороже тысячи слов, малыш стоял рядом.
— Ну, разжигай уголёк, — вдруг произнёс Геронтий, показывая на приготовленное кадило и уголь, — отслужим с тобой панихиду.
Малыш с радостью поспешил выполнить просьбу: он не раз помогал приютившему его священнику в различных службах, в том числе и требах.
— Отец…
— Геронтий, — улыбнулся монах.
— Отец Геронтий, а по моим родителям отслужим панихиду? Они тут рядом лежат, — и малыш указал рукой на четыре могилки метрах в десяти от них.
— Конечно, отслужим, Гришенька. А как родителей-то твоих звали?
— Митрофан и Евдокия.
Монах всмотрелся в рыжие волосы, которые золотом горели на круглой голове, в россыпь веснушек, в хитроватые глаза, и земля под его ногами снова зашевелилась. «Неужто это сын Митьки? Как же я сразу это не понял, они ведь так похожи, как две капли воды. Я-то и подумал, что-то мне его лицо до боли знакомо».
— Сгорели, говоришь?
— Сгорели, вместе с бабушкой. А дедушка за три года до этого от болезни помер.
Монах тяжело выдохнул, перекрестился и посмотрел в сторону могилы друга. Он видел четыре могилы, стоящие в ряд, и только на одной из них в рамке что-то блестело. Отец Геронтий поспешил туда, ускоряя шаг, душа его парусом рвалась на ветру; он уже видел на фотографии рыжие волосы, те самые, которые так любил.
 — Привет, Митька, — прошептали его губы, а руки взяли фотографию в деревянной рамке, которая стояла у креста. — Прости, что с тобой мы так больше и не увиделись.
Монах посмотрел на годы жизни друга. «Три года назад случилось беда. Три года назад… чуть-чуть разминулись мы с тобой, Митька. Приехать бы мне чуть раньше, эх…» Монах закрыл глаза, колючая боль расплылась по сердцу.
Малыш стоял рядом с Геронтием, в его руке дымилось кадило.
 — Вы знали моего папу? — удивлёно спросил Григорий и взглянул на монаха, который поставил фотографию обратно. — Да, я его знал. Твой папа — мой друг. И бабушку с дедушкой тоже знал. Хорошие люди. Всё помню, как будто это было вчера.
— Откуда вы их знали? — поинтересовался зачарованный малыш.
— В этой деревне, мой друг, всё моё детство прошло.
«Почти всё» — добавил про себя монах.
Геронтий обратил внимание на могилу, которая была не рядом с могилами его родных, а чуть дальше. Вроде бы и имела отношение к его родне, а вроде и нет. 
— Господи помилуй, — прошептал монах и подошёл к ней.
 Но на деревянном кресте не было и таблички. Лишь прошлогодняя листва покрывали бугорок, на котором даже свежая трава не хотела прорастать.
— Здравствуй, дядя Володя. — Геронтий убрал с могилки пустую бутылку и треснутый пластиковый стакан. — Видно, умер ты без покаяния, раз тебя в стороне похоронили. Да и крест, видно, поставили скрепя душой, из досок, сбитых наспех. Да простит тебя Господь, как и я прощаю!
— Кто под этим крестом? — поинтересовался малыш.
— Дядька мой.
— Почём знаете?
— Сердце подсказало.
— Злой был?
— Добрый, но побеждённый страстями. Пойдём, Григорий.

                3

Солнце прогревало землю, природа постепенно оживала, насекомые после продолжительного отпуска принялись за дело. Пост подходил к своей середине. Птицы вили гнёзда, радуясь наступающей Пасхе. Отец Илиодор нёс в дом из сарая что-то похожее на оконную раму. Он был высок ростом, сутул, длинная седая борода напоминала острый заточенный клинок. Чёрный подрясник за многие годы выцвел, лысину согревала шапка, связанная покойной женой лет тридцать назад, а на ноги были надеты армейские битые сапоги, возле которых тёрся кот, так похожий на Барсика. Отец Илиодор зашёл в дом, прислонил раму к стене и снова вышел во двор. Он увидел два силуэта людей, идущих в его сторону. Пригляделся. Григория он узнал сразу, а вот кто это с ним, разобрать не мог.
— Кажется, твой дедушка вернулся, — махнул головой Геронтий. — Как звать-то его?
— Илиодор!
— Привёз тебе гостинцев с города, беги к нему, заждался тебя добрый пастырь.
Григорий побежал к любимому дедушке, который купил ему письменные принадлежности и кулёк шоколадных конфет. Он знал, как дедушка его любит и надеется на милость Божию, что произойдёт чудо и соберут деньги на операцию. Илиодор обращался к архиерею, к односельчанам, писал письма в благотворительные организации, но та сумма, которую запросили врачи, была ему не по карману. А время таяло как снег по весне.
Малыш обнял дедушку и прижался к нему. Дедушка снял картуз с его рыжих волос, которые  напоминали огонь, и провёл по ним своей мозолистой натруженной рукой. Когда монах подошёл к ним, малыш уже успел рассказать кое-что о нём.
— Христос посреди нас! — обратился монах к Илиодору.
Илиодор сделал шаг навстречу и обнял Геронтия. 
— Есть и будет! А теперь проходите в дом, чайку попьём да трапезу разделим. Переночуете у нас — места всем хватит.
— Знаю, знаю: места в доме действительно много.
— Почём  знаете?
— Жил я в этом доме, когда был такого возраста, как Гриша.
— Тем более проходите! — улыбнулся Илиодор.
В доме пахло сеном, варёной картошкой, старостью и грибами, но сквозь этот запах просачивался и другой: именно тот запах, который был здесь при отце Венедикте. Запах яблок и леса, бескрайнего неба и пшеничных полей.
Та же скромная мебель смотрела на монаха, то же зеркало висело на том же гвозде. «Правда я в зеркале другой, — подумал монах, умывая руки и лицо. — Повзрослевший и с поредевшими волосами».
Стол был накрыт скромно: горячая варёная картошка в алюминиевой кастрюле, посыпанная укропом, маринованные грибы, чёрный хлеб и банка шпрот. Геронтий провёл рукой по краешку стола и вспомнил, как он так же делал в те незапамятные времена, когда был маленьким, пока батюшка Венедикт готовил ему кашу. Те же самые неровности стола, те же впадины и выпуклости, всё то же, как и тогда.
— Как знал, что будет гость, — вымыв руки, сказал старик. — Как знал, и купил банку шпрот. Не часто в нашем доме такое угощение.
Григорий рассматривал банку, как что-то из мира космоса, попавшее на этот стол случайно.
Геронтий улыбнулся.
— Ну что, помолимся да приступим! Голодные, небось?
Дом заполнила молитва.
За столом старик спрашивал Геронтия о насельниках монастыря. И как оказалось, некоторых из них он очень хорошо знал, правда, давно не видел. С одним он долгое время обменивался письмами, а когда ответа не пришло, написал повторное письмо и получил на него ответ, правда, уже от администрации монастыря, в котором говорилось, что брат сей сорок дней тому назад отошёл ко Господу.
Геронтий в свою очередь спрашивал Илиодора о жителях деревни, о приходской жизни. Он узнал, что Звонарёва умерла от тяжёлой болезни, которую долго от всех скрывала, только не от местного батюшки, который и приготовил её к отходу в иной мир. Как она рассказывала ему о Венедикте, о Григории, который уехал в хорошую семью после погребения старика. «Наверное, всё у него хорошо, раз писем не пишет», — рассуждала она, успокаивая себя.
Монах, внимательно слушал старика, временами поглядывая на икону «Тайная вечеря», которая висела над столом.
 — Болезнь перенесла по-христиански, спокойно, с благодарением. Господь дал ей время приготовиться ко встрече с Ним. И мы надеемся, что Марфа Петровна сейчас в блаженных обителях молится за нас. — Старый поп перекрестился. Геронтий тоже. Григорий осенил себя крестным знамением и взял кусочек хлеба.
После трапезы малыш отправился в комнату, которая когда-то принадлежала Геронтию, и принялся рисовать на альбомном листе нового гостя, с которым сегодня свела его судьба и который сейчас пил чай за дружеской беседой с дедушкой Илиодором. Разговаривали они допоздна, а когда отправились по комнатам, маленький Гриша уже видел сладкий волшебный сон.
                4

              Весенняя ночь окутала деревню и маленькими точками рассыпалась по бескрайнему небу. «Словно тысячи фей разгулялись на острых крохотных каблучках, оставляя следы из алмазной пыльцы», — подумал Геронтий, сидя на лавочке. Весь дом спал, но Геронтий и не думал ложиться, он вышел во двор и смотрел в далёкое загадочное небо. Холодная луна висела далеко-далеко тусклой лампадкой над грешным уснувшим миром.
— Сколько ты повидала, луна, на своём веку, сколько видели тебя? На тебя смотрели большие и маленькие, богатые и нищие, сытые и голодные. Ты хранишь много тайн, луна. Ты действительно умеешь хранить тайны как никто другой. Ты видела, как совершаются великие преступления и великие подвиги.  Ты видела героизм и трусость, коварство и благородство, рождение и смерть королей. Ты разбавляла чернила гениальных писателей и впитывалась в романы, просачивалась в музыкальные шедевры, вплеталась в пышные парики гениев. Ты согревала прощальной улыбкой воина, пронзённого стрелой, и одновременно смотрела на новоиспеченную вдову на другой стороне земли. Ты видела исход Моисея и шествие Наполеона, ночь перед дуэлью Пушкина и смерть Есенина. Да что тут говорить — ты видела своего создателя, ты видела  Христа. А теперь мы с тобой снова наедине и вдвоём — только ты и я. Наступит час, и ты будешь бросать лучи на моё уснувшее вечным сном лицо, закрытое навсегда от мира куколем. А сейчас ты слышишь моё живоё сердце и отражаешься нетварным серебром на куполах деревенского храма.
Геронтий прекрасно помнил своё детство в этом уютном уголке, всё это было будто вчера.
 — Жизнь, как же ты скоротечна! Мгновение, прошу тебя, остановись!
На лавку к монаху запрыгнул кот, тот самый, который был так похож на Барсика, как снежинка похожа на снежинку.
  — Я даже не знаю твоего имени! — прошептал монах, гладя мягкую пушистую шерсть.
Кот ответил мяуканьем, закрыл глаза, замурчал и уснул.
Когда ночь набирала обороты, словно двигатель на холостом ходу, Геронтий зашёл в храм, который попросил отца Илиодора оставить открытым. Кот зашёл слёдом. Усталость давала о себе знать, а сон подкрался и ждал удобного случая для нападения на монаха, словно тигр ждёт случая наброситься на жертву. Геронтий подошёл к иконе, перед которой так горячо любил молиться отец Венедикт, затеплил лампадку и опустился на колени. Всю ночь он просил Николая Чудотворца об исцелении болящего Григория, пока утренний свет не стал заполнять храм прохладными нежными лучами. Только тогда монах уснул.
Сон опустил его на чёрное дно солёного моря. Геронтий не видел ничего, лишь ощущал на губах вкус соли и слёз. Он слышал, как поют волны и как кричат чайки. Он чувствовал, как по его телу ползёт огромный колючий рак, чтобы перекусить ему сонную артерию мощными пупыристыми клещами. Из пучины морской, разрывая тонны солёной воды, донёсся крик то ли кита, то ли дельфина. Этот пронзительный крик сбросил рака в глубину бездны, словно соломинку. Григорий видел луч света, спускающийся с неба. Там наверху есть жизнь, и она так недалека от него.
 — Просыпайся, Геронтий! Услышал Бог твои молитвы, будет исцелён малыш, сброшен рак, поедающий его. Просыпайся! 
— Какой дивный нежный голос слышу я, неужели это… — Геронтий вдруг открыл глаза.  Храм был наполнен весенним дыханием, а из иконы смотрел на Геронтия святой Николай.
Геронтий не сразу поднялся с колен. Ноги отекли и зудели. Он неуклюже встал и присел на скамейку. Кот, который так похож был на Барсика, тёрся об его башмаки. 
               
                5

— Как красиво журчит вода! — заметил монах и опустил руку на плечо малышу.
Они стояли у речки рядом с плакучей ивой, на том самом месте, где любил сидеть дядя Игорь с удочкой в руках.
— Очень красиво! — подтвердил малыш. — Здесь раньше всегда рыбачил один дедушка, который столько мне всего интересного рассказал. Жаль, что помер годом раньше.
Геронтий смотрел в уплывающие воды, на то место, куда годами смотрел дядя Игорь. Ему на мгновение показалось, что он видит его на противоположном берегу со знакомой удочкой в руках.
— Ну, здравствуй, Григорий, вот ты и вернулся!
— Здравствуйте, дядя Игорь.
— Присаживайся на моё место, послушаем дыхание жизни. Жаль, что Божьего одуванчика с нами нет. Оборвался его листок и уплыл по течению, обогнав меня.
—  Очень жаль. Как ваши дела, дядя Игорь?
— Видишь, не старею! Я ведь тебе говорил, что рыбалка замедляет время.
Монах улыбнулся.
 — Не хватает вас, дядя Игорь, и речка без вас опустела, осиротела что-ли.
— Речка никогда не осиротеет. Она повидала многое. Одни уходят, другие приходят. Моё  место вскоре займёт другой. Цепь не прервётся, и речка не опустеет. Даже если она и порастёт травой, всё равно найдётся тот, кто оживит её воздушным поплавком.
— Но всё равно как-то грустно без вас, и река кажется совсем другой, нежели тридцать лет тому назад.
— Река та же, мой друг, это мы другие. — Рыбак резко дёрнул удочку: на крючке переливался в солнечных лучах толстый карп, а из его рта виднелось золотое кольцо. Золото испускало маленькие лучи, словно уменьшенная копия солнца.
 — Узнаёшь? — крутил в пальцах кольцо дядя Игорь.
Монах присмотрелся.
 — Не узнаю, дядя Игорь, далековато.
— Кольцо с дорогим камнем твоей бабушки! Которое ты когда-то потерял с остальными драгоценностями.
— Неужто ли?! — удивился Геронтий.
— А-то! — дядя Игорь встал с раскладного стула.  — Лови!
 В ладони монаха опустилось колечко, которое когда-то носила его прабабушка, а затем и бабушка.
— Господь скажет, что с ним сделать, как говорится, «на сердце положит». И запомни, Григорий, вечно желает жить только безумец. — Дядя Игорь спустил карпа в воду, тот махнул хвостом и скрылся между двух камней. — Прощай друг, мне пора! И за остальные украшения не переживай — во все будущие времена они будут попадаться на пути тем, кому они действительно как воздух необходимы.
— Стой, дядя Игорь! Я ещё вот что хотел спросить…
Но дядя Игорь растворился в воздухе вместе с удочкой, которую закинул себе на плечо.
Геронтий будто пробудился ото сна. Посмотрел по сторонам, но кроме маленького Григория и жужжащих вокруг насекомых не увидел никого. В левой его руке играло в золотом свете старинное кольцо.
Малыш пристально смотрел в реку на своё отражение и на отражение нового знакомого, как вдруг из воды выпрыгнул красивый, переливающийся в лучах солнца карп, ударил по воде и уплыл.
 — Вы это видели, Геронтий?! — воскликнул малыш! — Ничего себе, отродясь тут таких не водилось!
Геронтий улыбнулся и прижал малыша к себе.
— Случайно, наверное, заплыл! — продолжал малыш.
— Ничего случайного не бывает. — Монах погладил хрупкие плечи ребёнка. — Этот карп приплыл сюда, чтобы порадовать нас! От восторга он выпрыгнул из воды. Даже рыбы и весь животный мир чувствуют приближение Пасхи и радуются этому.
— Вот это да!
— А ты, Гришенька, ждёшь Пасхальной ночи?
— Конечно же, жду, дядя Геронтий, и верю, что Бог меня исцелит или замедлит течение болезни, и я доживу до следующей Пасхи.
— Доживёшь, Гришенька, обещаю тебе, что доживёшь. Ты, Гришенька, будешь жить долго и счастливо.
— Откуда вам знать? — заметил малыш.
— Откуда-откуда, вон лучше посмотри, как рыба в воде играет, от века здесь такого не было!
— Правда ваша! Никогда здесь такого я не видел, да и дед Игорь ничего такого не говорил. Говорил лишь, что рыбы всё меньше и меньше в реке, потому что люди всё дальше и дальше от неба.
Губы монаха растянулись в радушной улыбке.
Малыш почесал затылок.
 — Хороший был дед Игорь, добрый. Он мне удочку подарил на день рождения. На, говорит, тебе нужнее! Будешь как апостолы — рыбаком!
— Ну, раз дядя Игорь сказал, значит, так тому и быть, — улыбнулся монах. — Пойдём, юный апостол, посмотрим на то, что осталось от дома, в котором я жил.
— А ничего не осталось, дядя Геронтий. — Малыш посмотрел на монаха, который в это время о чём-то задумался. — Только уголья торчат, как кости скелета. Сгорел дом до самого основания.
Монах лишь покачал головой.
— А ты откуда знаешь, про который дом я говорю?
— А я вчера слышал ваш разговор на кухне с дедушкой.
— Вон оно что!
— Там жил один пьяница, который уснул с сигаретой. Вот он-то и дом спалил и сам сгорел заживо много лет тому назад, когда меня ещё и на свете-то не было.
— Ну, всё равно пойдём, посмотрим. Сердцу не прикажешь.





               
                6


А сердце, которому не прикажешь, заливалось слезами, пока они приближались к руинам сгоревшего дома. Сердце, которому не прикажешь, сорвалось и достало до самого дна, когда увидело то, что осталось от дома. «Сгорело моё детство, — подумал Геронтий. — В один миг сгорело».
 Из-за высоких кустов на него смотрела темнота. «На этом месте когда-то были окна. Дорогая бабушка любила сидеть около них и смотреть на меня». И перед глазами, наполненными грустью, ясно всплыла картина, когда он маленький копался во дворе, а бабушка махала ему рукой или просто любовалась им.
Геронтий пробрался сквозь заросли кустов, малыш следовал за ним. Под ногами валялись обгоревшие поленья, какой-то ржавый металлолом (который, по видимости, ничего не стоил, так как всё, что могло бы принести доход, давно уже было продано и пропито) и ещё непонятно что.
Геронтий осторожно заглянул внутрь через дыру в окне и ужаснулся. Гнетущая пустота смотрела на него в упор. Посередине комнаты (если это можно назвать комнатой) стоял железный обугленный каркас от кровати, на которой когда-то спала любимая бабушка. Стена, где располагался красный угол (пока дядя его не пропил), рухнула и зарастала свежей травой. Геронтий хотел было войти в эту развалину, как услышал лай с того места, где когда-то стояла печь.
— Ощенилась, наверное. Пойдём отсюда, малыш. Этот дом остался пуст ещё до того, как случился пожар!
— Пойдёмте, дядя Геронтий. Я ведь говорил, что не нужно было сюда приходить.
— Ты был прав, малыш! — И монах опустил руку на хрупкое плечо Григория.
               
                ***
                1

В ту ночь разыгралась сильная метель. Сне;га намело так, что доро;ги к монастырю долго расчищали тракторами.
 Людей в монастыре было немного, неделя набирала свои обороты, словно винт военного самолёта.
— Вам письмо, отец Геронтий! — раздался голос пожилой монахини. — Вчера ещё пришло!
— От кого же, матушка?
— А Бог знает! Из деревни Брянской области. Батюшкой писано, имя не помню, то ли Исидор, то ли Илларион — без очков не вижу.
— Спасибо, матушка! — монах взял конверт и взглянул на него. На его лице просияла детская радость.
Иеромонах Геронтий зашёл в храм, где кроме него и послушника у свечной лавки никого не было. Сел на длинную скамью, открыл письмо, зажёг свечу, чтоб лучше видеть, и принялся читать.
Кому: отцу Геронтию. От кого: от отца Илиодора.
В конверте лежали по отдельности два исписанных разными почерками листа бумаги.

               
                Лист первый (от отца Илиодора)

Христос посреди нас, отец Геронтий. Ваш приезд в деревню оказался большим подарком Божиим для нас с Григорием. Поминаю Вас за каждой литургией и прошу Бога, чтобы Он не оставлял Вас своею милостью.
 После Вашего посещения случилось чудо, малыш полностью выздоровел. Я его повёз в больницу, сделали повторный снимок, на котором опухоль не обнаружили. Она растворилась, исчезла, растаяла без следа. Врачи лишь разводили руками. Я посмотрел по календарю, какой это был тогда день, оказалось преподобного Геронтия канонарха Печерского.
Перстень с драгоценным камнем, который Вы пожертвовали на ремонт храма и личные нужды, нам очень сильно помог. Может быть, не стоило делать такой подарок? Мы продали его, как Вы велели, и поправили домик, освежили храм, купили скотину и одежду для Гришеньки.
За могилами Ваших родных и близких мы ухаживаем. По осени с Гришей заменили кресты, которые от времени пришли в негодность. У неизвестной могилы, которая была чуть в стороне, тоже заменили крест. Гришенька сказал, что Вы знаете, кто из неё воскреснет. Крест у отца Венедикта не испортился за столько лет, он всё время как новый, мы его лишь покрыли лаком да могилу обнесли оградкой, на всякий случай, от скотины подальше.
Приезжайте к нам в гости, помолимся вместе да разделим трапезу. Духовно наполните нас своим присутствием да наставите в христианской добродетели. Гриша очень сильно соскучился по Вам, спрашивает, когда приедете, и сам просится на богомолье в ваш монастырь. После чудесного исцеления он изменился, появилась радость в глазах и тяга к жизни.
Испрашивая на Вас Божие благословение, остаюсь желатель Вашего здравия и спасения. Недостойный богомолец Илиодор.

           Лист второй  (от Григория, неразборчивым, но аккуратным почерком).

Здравствуйте, отец Геронтий! Пишет Вам мальчик Григорий. У меня всё хорошо, я выздоровел! Дедушка говорит, что это чудо Божие и что я наверняка стану священником.
Мы с дедушкой целое утро чистили снег, а потом слепили снеговика, и я дал ему имя Гоша, а дедушка дал ему имя Декабрист Эдуардович. Мы часто Вас вспоминаем и ждём в гости.
Ещё  я благодарен Вам за помощь, которую Вы оказали нам. Теперь у нас есть дрова на зиму, тёплая одежда и небольшое хозяйство. Я дедушке помогаю по двору и по службе, а по вечерам мы читаем друг другу сказки из большой синей книги, которую дедушка купил в городе.
Я сегодня ходил на кладбище расчищать тропу к могилам. Дедушка сказал, что не нужно было этого делать, что всё равно наметёт. А я думаю, что чистить всегда нужно, и неважно, придёт туда кто или нет.
В деревню приехал откуда-то с Севера новый рыбак. Он живёт в доме, в котором жил дед Игорь. Говорит, что он ему родственник. Он ловит рыбу на том же месте, где ловил дед Игорь, и рассказывает интересные истории.
Отец Геронтий, я Вас нарисовал карандашом на альбомном листе, и, когда Вы приедете к нам, я подарю Вам этот рисунок. Ждём от Вас ответа.
Мальчик Гриша.
               
                2

 Я один из тех, который живёт именно здесь и сейчас. Я мог бы родиться, если Богу было бы угодно, много веков назад в период Ветхого Завета и путешествовать с Моисеем по раскалённой пустыне. Мог бы появиться на свет во времена Христа и быть одним из пяти тысяч видевших чудо и вкусивших ячменный хлеб и рыбу. А мог бы в апостольское время слушать проповедь апостола Павла и разделять с ним свой кров. Но Бог мне щедро даровал жизнь в конце апреля, когда наступила светлая седмица, а во Львове проходил пятьдесят первый чемпионат СССР по шахматам.
Бог дал мне руки, которые меня пеленали, одевали, кормили… Я пришёл из небытия в бытиё по Великой любви Божией ко мне, а не за заслуги, которых я и совершить-то не мог из-за того, что меня вообще-то и не было. Я выдохнул горячий пар изо рта на холодное окно уютной комнаты и на запотевшем овале начертил две линии. Звук, издаваемый при этом, умиротворял моё сознание: я начертил ¬крест.
За окном бледно горели уставшие фонари, с нетерпением ожидая утреннего рассвета. Вечер заползал в квартиры и дома без всякого приглашения, как наглый гость, испивший крепкого вина. Снег ложился на ветви деревьев, превращая их в светлых ангелов в сверкающих  одеяниях. С ветки взмахнула крыльями птица, обвалив кусок белоснежного крема на укутанную покрывалом землю. Я налил себе чашку горячего чая, положил туда две ложки малинового варенья, подкинул в камин дров, сел за свой рабочий стол и начал писать то, о чём так сильно болела моя душа.
Кто я? Я тот самый Андрей Грачёв, который когда-то был молодым лейтенантом и вышел на след «Шапито». Я уже на пенсии, смотрю на свой полковничий мундир и жду приезда внуков и сына. Откуда я знаю эту историю? Это большой секрет. Кстати, сегодня полковнику Птицыну исполнилось бы 80 лет. Был у него на могиле, привёз ему букет цветов и пачку сигарет. Я знаю, это не по-православному, но мне хотелось угостить своего старого друга его любимым «Marlboro Gold».
Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу. (Пс.113)

16.01.2022 Чмут Артемий.