Глава 13 Здравствуй Родина, прощай печаль

Вдоволь намучив несчастного, недостреленого нами танкиста, мы, с чувством выполненного долга, расположились на отдых, на опушке леса, возле дороги, и оттуда с наслаждением наблюдали, как мимо, грозным потоком, двигалась наша техника. Это уже была не та армия голодных оборванцев, которую когда-то бросили умирать в Севастополе, в дырявых портянках и с царскими трёхлинейками без патронов.

Это были настоящие орёлики, да нет, даже, наверное, настоящие породистые орлы. С обветренными, суровыми и мужественными лицами, но с непонятными, типа царскими, погонами на плечах.

Это новшество меня почему-то очень сильно задело. И за что же мы тогда в гражданскую боролись, если всё вернулось обратно? Вспомнился юнкер, которого моя «ненависть» когда-то зверски прикончила моими же руками. Тот тоже был с такими же погонами. И вот снова, на тебе, они вернулись.

Неожиданно в памяти возникла Клава. Совсем немного не дожила она до этого светлого, солнечного дня. А ещё почему-то припомнился недавний немецкий офицер, до последнего мочивший наших из пулемёта, а потом пытавшийся прикрыться фотографией своей фройлены с киндерами.

Может и не стоило его тогда убивать безоружного, уже сдающегося в плен?

Может опять эта рогатая «ненависть» моя напела страшную песню, и на курок помогла нажать, да точно в лоб прицелиться на бегу? – А ведь вполне возможно, что этот самый белокурый и моих девчонок повесил когда-то. Хотя нет, тот кто каждую секунду в окопах рядом со смертью мыкается не сможет бабу с детишками удавить. Хотя тоже очень спорный вопрос. Прикажет его фюрер всех нас повесить на одной верёвке, и повесит как миленький, и не потому что кровожадный, а потому что в противном случае его самого на этой верёвке вздёрнут.

«Эх девчонки вы мои, девочки, и Клава теперь тоже с ними, наверное,» - подумалось мне.

Как будто прочитав мои мысли, ко мне подсел наш словак, Павел, и грустно спросил: «Клава, это есть какое настоящее имя?»

- Что значит настоящее?

- Ну есть у ней большое имя? Вот вы менья Паша называете, а я Павел зовусь у себя дома.

- Аааа, вот ты о чём. Да есть у неё, вернее было (грустно подсказала память). Полное имя её - Клавдия. А зачем тебе это?

- Я хотеть, если у меня когда-то родится дочка, назвать её героический имья этот девушка Клавдия.

- Понятно. А если пацан родится случайно?

- Пацан если, я называть его буду Николька.

- Нет такого имени. Правильно будет Николас, или Николай. Если ты по имени моего героического товарища конечно хочешь сына назвать.

- Да. Я так и буду называть свой сын: «Николас – герой».

«Алё, напарник, просыпайся лентяй, твоим именем скоро будет вся Словакия называть своих отпрысков, а ты всё дрыхнешь, герой доморощенный. Эдак ты всю славу проспишь свою, смотри» - толкнул я в бок своего напарника.

- Дядько Митяй! Отстань, дай поспать малёха, нам с тобой сегодня ещё рыжего ловить надо идти гада. Он наверняка в Севастополь уже смылся, главное, чтобы его кто-то там случайно не кыкнул без нас, по ошибке.

«Эээх! Разойдутся похоже пацан наши с тобой пути-дорожки скоро. Кто ж тебя, доходягу, в действующую армию то пустит?» - опять взгрустнулось мне. Привязался я к этому чумазому недоразумению, да оно и понятно, он как минимум дважды жизнь мне спасал, если не считать нашей первой встречи, когда я так коварно у него карабинчик выдурил. И гранатки его шибко ко двору пришлись в другой раз.

Мы уже совсем изжарились на ярком весеннем солнышке, когда возле нашего импровизированного лагеря остановился запыленный «виллис», из которого бодро выскочил высокий, плечистый майор с голубыми погонами в сопровождении двух, сурового вида автоматчиков, с ППШ наизготовку, и решительно направился к нам. Офицер, подойдя вплотную обвёл всех внимательным взглядом, и громогласным голосом пробасил: «Привет славяне! Вы чьих будете?».

- Дык мы местные все тута. Проездом здеся, вон фрицев между делом наколотили кучу, теперича отдохнём немного, да по домам разойдёмся – весело ответил ему дед Стефанос.

- А почему у вас пленные фрицы с оружием, и без охраны, тут солнечные ванны принимают?

- Дык какие ж они пленные, и тем паче какие же из них фрицы? Славяне они тоже, словацкие правда немного, но от этого не меньше нашего славяне. И духу нашего они - антифашистского. Они что ни на есть партизаны натуральные. Половина побитых фрицев в этой колонне на ихней совести мабуть. Их к медалям всех надоти представить, да к орденам, а не в плен брать.

- Ну тогда это принципиально меняет суть дела. А кто командует вашей интернациональной шайкой, антифашисткой? Не батька ли Махно случаем воскрес?

- Неее. У нас командир коммунистом был, да и остался им нынче, его кличут Дехтярёв Алексей Петрович. Вон он на плащ-палатке дрыхнет после последних суток боя, а также двух лет партизанщины, отсыпается.

- А вы дядько командир, лётчиком будете? - вмешался в наш разговор любопытный Николка.

- С чего ты взял это, пацан?

- Так погоны у вас голубые, да фуражка, как само небо синяя, я таких и не видал никогда.

- Экие вы тут дикие люди. Ничего то вы не видали похоже. Уже в нашей рабоче-крестьянской красной армии больше года, как погоны ввели, а вы тут одичали совсем. Но я не лётчик, к сожалению. Скорее налётчик, наверное. СМЕРШ – не слышали такое слово?

- Нее. Не слыхали. Это вроде ерша что-то? Рыба такая есть. А с чем его едят этого самого смерша? – съехидничал дед.

- Так его не едят! – смеясь ответил майор, а потом ехидно добавил: «Он сам кого хочешь сожрёт, хищник он. Особливо любит шпионов фашистских ловить да жрать, причём любит их живьём глотать, не пережёвывая даже. Так прямо и расшифровывается: «Смерть шпионам» - всяким разным, вредным и не очень, большим и маленьким, худым и жирным. Нет ли у вас тут лишних шпионов случайно, нам на обед?» - спросил он ехидно улыбаясь. - Да откуда у нас им тут взяться, то? Они все домой ужо от нас подались давно, с вечерней лошадью, в Лапландию свою, к папе Гитлеру ихнему – ответил дед Стефанос, тоже хитро улыбаясь.

- И это не шибко радует, что удрать успели. Хотя, хорошо было бы, если бы всё так просто складывалось.

Мне бы тогда в Красной армии и делать нечего было бы. Разбудите-ка мне вашего батьку Махно, надо прощупать его на вшивость. Может он в курсе, где шпиёны супостатские водятся в вашем лесу.

Но будить Петровича не пришлось, он уже сам подскочил как на пружинах и бодро подойдя к майору чуть ли не строевым шагом, приложил руку к фуражке, и даже попытался рапортовать: «Товарищ майор…» Но тот с улыбкой опустил его руку и обняв за плечи, дружески произнёс: «Расслабься отец. Героев видно и без доклада, по почерку. Достаточно на плоды их бурной жизнедеятельности глянуть» - и обвёл рукой догорающие груды немецкой техники вокруг.

Они уединились в машине, и долго беседовали о чём-то. После этого тепло распрощались, и машина уехала, а наш командир повёл нас к месту нашего нового базирования в городе Бахчисарае, как это и приказал, встреченный нами майор.



Братьев-словаков, во главе с последним нашим выжившим из старичков, Павлом Лилко, построили и отправили в формирующуюся бригаду их генерала Людвига Свободы, биться с фашистами до победного конца. Мы все тепло попрощались с нашим Пашей и остальными, торжественно пообещав, когда-нибудь после войны обязательно снова встретиться и пройтись по местам боевой славы, да помянуть погибших боевых товарищей.

Остальных нас поместили в большой барак без окон, но это особо никого не смутило. После стольких мучений, скитаний и голодовок, поесть вволю пшённой каши, вытянуть чистые ноги без портянок, было каким-то нереальным, и давно забытым счастьем.

Я только что гладко выбрился и готовый снова к труду и обороне стоял у окна, созерцая полную ярких красок, просыпающуюся природу, находясь в какой-то неестественной эйфории. Когда возле нашего барака вдруг резко тормознула чёрная «эмка», которые перед войной небезосновательно именовали «чёрный воронок», и которые увезли в никуда великое множество людей.

Эйфорию мою как ветром сдуло, когда из передней двери бодренько выскочил мой старый знакомый особист из лагеря военных партизан, в новенькой с иголочки форме с синими погонами капитана, в синей же фуражке, и с револьвером в кобуре на боку. Следом за ним из задней двери, как двое из ларца, выпорхнули два детины, одинаковых с лица, с лейтенантскими погонами такого же небесного цвета.

«Ну наконец то и по мою душу нелёгкая примчалась» - подумал я как мне показалось про себя, но видимо сказал это вслух, потому что наполовину побрившийся за моей спиной Исмаил, грустно мне ответил: «Похоже по мою всё же, а не по твою прибыли они, как я и предполагал это с самого начала нашего сотрудничества с тобой. Ну что же, я давно готов к смерти. Моя девочка там слишком долго меня дожидается. Не получилось сдохнуть от фашистской пули, так добрые люди завсегда готовы подсобить мне с этим.»

Они чуть ли не ворвались в наш барак и сразу подошли к татарину со словами: «Гражданин Ильясов, следуйте за нами»

- Я готов. Разрешите хотя бы добриться?

- Там тебя добреют гад – недобро улыбнувшись, осклабился один из лейтенантов, а потом с гнусной ухмылкой, добавил: «В морге».

И все они трое весело хохотнули. Исмаил, грустно глянул на меня, и нарочито спокойно произнёс: «Прощай Дмитрий. Прости меня, за всё.»

- Прощай Исмаил, не поминай лихом.

- А ты! Людоедина, недобитая! Ты у меня следующий на очереди, если конечно тебе не повезёт, и фрицы тебя раньше на Сапун-горе не прикончат, куда вас завтра погонят, минные поля своими задницами разминировать – эдак жизнерадостно, и очень даже дружелюбно произнёс особист.

Они вывели татарина без обуви с наполовину побритым лицом на улицу, и уже подводили к машине, когда тот резко оттолкнув своих конвойных, как тигр, длинными прыжками, бросился бежать вдоль нашего барака. Но бежал он не как заяц спасается от волков, согнувшись в три погибели, а как орёл, широко расправив плечи и высоко подняв голову. Видимо, чтобы стервятникам было легче целиться, а ему поменьше мучиться.

Его конвоиры, демонстративно неспешно вытянув пистолеты из кобуры и заложив свободную руку за спину, принялись хладнокровно, как в тире, лупасить по бегущему...

Где-то после третьего залпа Исмаил как бы споткнулся, и слёта, плашмя безжизненно рухнул на дорогу. Те, вразвалочку, подошли к нему и весело гогоча схватили за ноги, как это когда-то делали румыны на английском кладбище, и потащили тело к машине. Закинули его в багажник и бодренько, с чувством выполненного долга, рванули восвояси.

«Здравствую Родина, прощай печаль» – грустно произнёс, наблюдавший рядом со мной за всей этой расправой, Ваня Ицуненко. Гробовое молчание воцарилось в нашем бараке, лишь было слышно, как где-то в углу, злобный паук, поймавший в свои сети жалобно визжащую муху, громко чавкая высасывает из неё остатки крови.

Вспомнились слова отца Василия, сказанные когда-то: «Запутался человек в хитросплетениях этой жизни и погиб, а душа его была чистая, несмотря ни на что.»

Отмывшись и отоспавшись, мы прибыли в отдел кадров 51 армии. Что мне сразу бросилось там в глаза, так это огромное количество офицерского состава с блестящим новенькими погонами. Было такое чувство, что я попал в плен к белогвардейцам, и теперь то они со мной за всё намерены поквитаться. Горькая мысль: «За что же мы тогда боролись, если всё вернулось обратно?» - не покидала меня ни на секунду. При чём это были уже даже не те офицеры, что во времена обороны мне встречались. В отличии от времён 41-42 годов, эти были все пухленькие, нарядные и полные оптимизма. А лица их излучали завидное довольство, в отличии от тех, которые мне встречались при обороне Севастополя. Почти все они куда-то, что-то волокли, кто консервы, кто какие-то бутылки, кто ещё что-то непонятное, но явно бытового назначения. Просто праздник жизни какой то, либо пир во время чумы. Такое чувство было что здесь у них офицерский санаторий, а война та уже давным-давно закончилась.

Нужно сказать, что в отделе кадров нас встретили не совсем ласково. Скорее всего, мы не укладывались в их представления о прекрасном, и это товарищей изрядно раздражало. Мы прибыли с разношёрстными автоматами и пистолетами, и обмундирование на нас было довольно своеобразное.

Одни были одеты на половину, другие полностью в немецкое, третьи вообще в гражданской одежде. Возможно, именно наш неприглядный вид не понравился напыщенным кадровикам. А может быть отсутствие холуйской преданности и заискивающих взоров на наших суровых лицах не внушало доверия этим «бравым» воякам. А лысый подполковник, командующий этим всем мероприятием чуть ли нас не принял за изменников Родины и дезертиров, и даже предложил наш отряд разоружить и отправить под арест до выяснения, хотя мы имели оформленные документы и предписания.

Естественно, по адресу этого лысого, несмотря на его звёзды и напыщенность, мы отпустили нелестные словечки, а потом грозно предупредили: «Оружия никому не отдадим. Мы с этим оружием воевали в тылу врага, будем продолжать воевать и на фронте".

Не знаю, чем бы закончилась наша перепалка с кадровиками, если бы не появился тот майор с голубыми погонами, встретивший нас на дороге. Несмотря на меньшее чем у кадровика количество звёзд, он произвёл на подполковника такое же впечатление, какое бы, наверное, произвёл удав на кролика.

Он мгновенно прекратил нашу перепалку, дав понять кадровикам, что перед ними настоящие герои, в бою не единожды проверенные, и те с перепугу быстренько нас поставили на временное довольствие и распределили по частям.

Мы попали в 267 стрелковую дивизию. Нам повезло, и мы попали в одну роту: Ваня Ицуненко, Жорик, Смелович (который оказался Женя, по имени), и я.

Совсем недавно мы распрощались с дедом Стефаносом и Николкой. Пацан плакал навзрыд, клялся, что как бы его не привязывали верёвками, и в какую бы тюрьму не закрывали, он зубами перегрызёт все решётки и побежит за мной, где бы я ни находился, потому что я без него наверняка сгину, а он Клаве обещал за мной присматривать.

Накануне вечером мы прощались с нашим командиром, его возвращали на партийную работу в горком Симферополя, поднимать народное хозяйство. А также распрощались со всеми нашими гражданскими, и негодными к строевой службе.

Дед Стефанос, изрядно приняв на грудь, затянул нашу отрядную:

"Отгремели пушки нашего полка,
Отстучали яростно копыта.
Пулями пробиты фляга с котелком,
Маркитантка юная убита."

Я вспомнил последний взгляд и слова Клавы, и захотелось громко завыть во весь свой охрипший голос, и ещё захотелось залезть в петлю, чтобы не было больше этой невыносимой боли в груди, и горькой памяти обо всех их, зарытых мною вот этими, своими руками.

Видя это упадническое настроение, меня успокоил батюшка Василий, ласково произнеся: «Не грусти сынок. Господь никому не посылает испытаний выше его сил. Значит сила твоя богатырская, раз весь этот ужас ты пережил и не свихнулся. Спасения тебе, терпения и разумения. И конечно же: «Храни тебя Господь!» - сказал он мне напоследок, перед уходом в управление своей епархии, и размашисто, видимо от чистого сердца, осенил меня Крестным Знамением.

Наш, уже теперь бывший командир, Петрович, обнял меня на прощанье и грустно произнёс: «Митя! Ты конечно же герой. Тут вроде как бы без вариантов. Но напоследок тебе отеческий совет: Держи свой острый язык за зубами. Мы тут все к твоему зубоскальству привыкли и даже немного подсели на него, чего греха таить, а вот в регулярной армии это добром для тебя точно не кончится.»

- Спасибо товарищ командир! И мне вас будет сильно не хватать. Не один пуд соли за это время съели вместе. А с языком своим я не знаю, что и делать даже. Лучше бы мне его тот фриц отстрелил совсем. Имеет этот гад ползучий два забора. И губы его держат, и зубы. А он, падлюка, всё равно умудряется выскользнуть, и накликать кучу неприятностей на мою тощую задницу – ответил я смеясь.

Нас снабдили всем необходимым для того, чтобы помереть с максимальной пользой для Родины: и патронами, и гранатами, и добрыми напутствиями. И отправили в пешем порядке на передовую.

Возглавлял нашу колонну седой капитан, видимо после серьёзного ранения сильно хромавший и поэтому трусивший впереди нас на гнедой кобыле.

Нашей же ротой командовал краснощекий лейтенант Кулинич, с «Жмэринки, що под Киевом» - как он сам любил всем рассказывать. Он не шел как мы пешком, а сидел на санитарной повозке. Наступило утро, а мы все идём и идём. Подошло время обеда, у всех в животах урчание с голодухи, бойцы ворчат: «Когда же уже дойдем и поедим?»

Только наш лейтенант не унывает, презрительно, по-барски, покрикивает на нас, чтобы не растягивались. Потом он достал из сидора кусок сала, хлеб, луковицу и начал с большим аппетитом всё это наяривать, звонко чавкая при этом. У всех нас в животах ещё больше заурчало от такой душераздирающей картины. Мы проходили мимо сожженного хутора, а справа от дороги было поле с турнепсом, это такой подвид репы, но рода капусты.

Я дал, (по старой партизанской привычке совать свой нос куда не надо), команду с каждого ряда крайнему бойцу добежать до поля и на всё отделение принести по корнеплоду на рыло, что и было ими с удовольствием выполнено.

Все бойцы дружно захрустели сочным турнепсом, вся рота последовала нашему примеру.
Краснощекий лейтенант соскочил с повозки и закричал: «Кто дал команду, сволочи?!»

Я бодро доложил: «Рядовой Тузов! Корнеплоды сочные, симпатичные, и жажду утоляют и голод у рядовых бойцов, которые тоже люди в некотором роде, хотя и не из Жмэринки.»

Лейтенант с размаху ударил меня кулаком в лицо, я от неожиданности потерял равновесие, упал и залился кровью из ещё не до конца зажившей раны на щеке.

В ярости я вскочил, щёлкнул затвором автомата, и бросился на этого розовощёкого гада. Он как заяц отскочил к повозке, а я, уперев ствол автомата в его жирное пузо, прижал этого хрячка к телеге. Лейтенант из розового стал белым, и на всякий случай обоссался.
На шум прискакал ведущий нас на передовую, капитан. Разобравшись в чем дело, он сказал: «Лейтенант, ты ещё пороха не нюхал, а ударил бойца, у которого двадцать два ранения. Засиделся ты на сборном пункте, сопровождая маршевые роты, пойдешь в бой вместе с рядовым этим! Причём будешь впереди него бежать, правильное направление ему показывать, и от новых ранений его закрывать своей жирной задницей.»

Уже глубокой ночью мы прибыли к подножью нашей Сапун-горы под моим славным городом Севастополем, который вроде бы ещё вчера я защищал с той стороны этой горы, а сегодня в бесчисленных, оставшихся ещё с тех пор, бетонных бункерах, прочно засел фриц и косил густые цепи наших бойцов свинцом по полной программе.

О количестве тех скошенных бойцов можно было судить по трупному запаху, обильно доносившемуся от проволочных заграждений, где эти бойцы в основном и висели на этих самых проволочных заграждениях, остановленные в своём последнем броске, огнём врага.

Да и чёрных, обгоревших коробок подбитых наших танков на переднем крае наблюдалось несметное множество.

Сменить мы должны были штрафной батальон, хотя батальоном его можно было назвать уже чисто номинально. После недельных попыток штурма этой неприступной горы, с тремя ярусами обороны, от батальона того остался лишь неполный взвод. Остальные уже кровью искупили свою вину. Все земные заботы их уже не волновали, и они счастливо благоухали на нейтральной полосе, рядом с сапёрами, которых раз за разом туда загоняли, дабы обезвредить мины и порезать проволочные заграждения для наступающей пехоты. А происходило это потому что снаряды надо было экономить, артиллеристы категорически отказывались пробивать в этих заграждениях бреши из своих орудий, а потери личного состава пехоты их совсем не интересовали.

И авиаторам тоже было не до этих проволочных заграждений, потому что результаты попадания по ним сложно было зафиксировать фотопулемётом, и можно было получить взыскание за бесцельное расходование боеприпасов. А если вспомнить, что один осколочно-фугасный снаряд пушки «ШВАК» стоил в 1936 г. 20 рублей, то дешевле было пару пехотинцев туда кинуть на убой, чем этот один снаряд. Бабы нарожают потом этого добра забесплатно сколько хочешь.

Так что потери пехоты никого не волновали, кроме самой этой пехоты, у всех своих проблем по горло хватало.

А фрица похоже наши атаки особо не пугали. Здесь у него был основательно пристрелян каждый клочок земли, и единственная надежда у наших была лишь на то, что у фашистов рано или поздно закончатся патроны да снаряды, которые можно было подвести только морем, а над ним безраздельно хозяйничала наша авиация.

Обо всём этом нам и поведали остатки личного состава штрафбата, которые неожиданно узрели в нас родственные уши и прочитали нам целую лекцию о состоянии текущего момента на отдельно взятом участке фронта военных действий.

Остатки штрафбатовцев, все как один, были кончеными оптимистами. К смерти относились исключительно философски. Особо её не искали, но и боязни ни малейшей перед ней не испытывали. Мы, своей четвёркой, решили держаться вместе, и немного пообщавшись с недобитыми смертниками, вскоре были приглашены к ним в землянку для совместного распития наркомовских граммов, которые в связи с большим количеством безвременно почивших, превратились теперь в наркомовские килограммы.

Слово за слово, завязалась дружеская беседа и через часик уже нас и на песни стало пробивать даже. Как у нас, русских, обычно это и бывает, всё опасное дружно шагает рядом с чем-то весёлым. А иначе, если нам не смеяться ещё, то тогда остаётся лишь повеситься.

Наши дружеские посиделки, совмещённые с поминками, совсем не к месту, прервал визит командира роты, товарища лейтенанта Кулинича, который нас попытался робко пристыдить, типа: «Без году неделю в окопах, а уже борзеть начали, салаги. Привыкли там куролесить, в своей банде партизанской, забыли, что такое дисциплина, похоже.»

Мы вняли его горьким стенаниям, душевно попрощались с остатками штрафбатовцев и принялись осваивать новую для себя среду обитания. Хотя и более надёжную с тыла, впрочем, если судить по недавним событиям с почившим Исмаилом, в этом можно были и усомниться, но более опасную с фронта, который нам надо было прорвать завтра любой ценой. А пока надо было просто вздремнуть, дабы восстановить силы, которые завтра нам должны были сильно пригодиться. Возможно даже и в последний раз.

На утро дико болела голова и я как обычно клял себя, что опять поддался тому рогатому с синей рожей, и с пузырём в передних конечностях, из пещеры, но сделать уже нельзя было ничего. Слаб человек и постоянно пытается свернуть на скользкую дорожку, да заблудиться там, если вовремя не остановится. А за всё в этой жизни приходится платить, и дороже всего за халявное удовольствие.

Похоже партизанство наше закончилось. И похоже также, что это не худшее время в нашей жизни было, ибо всё познаётся в сравнении. Брезжило мутное утро нового дня, и похоже не предвещало нам оно ничего хорошего.