Когда я был альпинистом

      Глядя на размещенную на этой страничке фотографию, волна сожаления накатывает на меня. Как жаль, что так мало было в моей жизни таких дней счастья и довольства собой, какие были там, среди тишины заснеженных вершин, глубокой синевы неба,  И сейчас оглядываясь назад, понимаю, что виноват в этом я сам. Но…,  об этом чуть позже.
      У Высоцкого в одной из лучших его песен рефреном звучит фраза: ,“Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал.” Для меня, к сожалению, лучшими были, те что я увидел и покорял в 1969 году.
      За год до этого свой отпуск я проводил в Гурзуфе. Потянуло меня туда воспоминание о пребывании в нём с моими друзьями-подводниками в далеком 1959 году. Но если тогда мы были обуреваемы желанием целые дни проводить в море  в ластах и масках, охотясь на рыб и собирая рапаны, то в этот раз я приехал один, просто отдыхать, т.е. валяться на пляже и загорать.
      Компания, которую я там приобрёл, была весёлая и разбитная. Играли на пляже в карты, пытались забраться на Медведя, а вечерами танцевали, разогретые крымским вином. Была в этой компании симпатичная пара, с которой я особенно подружился: Димка и Татьяна. Он работал в Метрострое, а Татьяна имела какое-то  отношение к космосу, судя по её, как я позже узнал, командировкам на Байконур.  Оба были авантюристами. Татьяну всегда тянуло на какие-то сиюминутные подвиги. До сих пор помню её попытку влезть на какую-то отвесную скалу у подножия Медведя. Не имея ни какого опыта в скалолазании, она повисла без возможности двигаться не вперёд, не назад. Пришлось всей компанией снимать её со скалы. Димка же был равнодушен к таким подвигам. Его хобби, которое меня тогда шокировало, было в непреодолимом желании что-нибудь присвоить на память в местных общепитах: чашку, ложку или что-нибудь подобное.
      Знакомство наше продолжилось и в Москве. Как-то раз я приехал к Димке в гости, когда Татьяна в очередной раз отбыла на Байконур. За болтовней, сдабриваемой обильными порциями полусладкого Токая, я рассказал Димке о своих пещерных подвигах в Карпатах. Димке, судя по его скептическому  отношению к моим подвигам, такой отдых не воодушевлял и он в доказательство этого предложил мне вместо него поездку на Кавказ в альплагерь Адыл-су по путевке от их профсоюза. Так я получил возможность познакомиться с Кавказом и хотя бы чуть-чуть ощутить себя сильным человеком.
      Странно устроена человеческая память.  Не сомневаюсь, что все события нашей жизни записаны нашим мозгом и хранятся в лабиринтах его извилин. Но тогда почему в моих воспоминаниях всплывают только отдельные её эпизоды? Может быть эти эпизоды запитались эмоциональной энергией тогдашнего их восприятия и теперь мигают в кладезе записанной жизни, напоминая о тех или иных пережитых тобой  минутах радостей или горя.
      Вот и теперь, при попытке вспомнить всё о днях, проведенных в альплагере Адыл-су, на память приходят только отдельные, да и то размытые временем, эпизоды.
      С иронией вспоминаю сейчас свой приезд в лагерь. Вместо рюкзака с необходимыми для гор вещами, мою руку оттягивал чемодан, набитый ненужным для предстоящего времяпрепровождения барахлом. Мой городской костюм дополнял кокетливо кричащий бантик вместо соответствующего данному прикиду галстука.  Представляю, как иронично улыбались у меня за спиной  здешние мужики с мыслью:  30 килограмм за спиной и горы быстро сотрут с тебя городской налёт пижонства. И действительно, пижонство быстро слетело: покидал я альплагерь по окончании действия путёвки уже с рюкзаком (один из новых товарищей повёз мой чемодан  в Москву) и не домой, а  покорять уже самостоятельно, без инструктора  перевал Бечо.
      Пока проходила акклиматизация (высота над уровнем моря – 1850 метров), знакомился с лагерем, играл с новыми товарищами в баскетбол, тренировался в подтягивании на турнике и приседаниях на одной ноге (тесты здешней медкомиссии на мою способность покорять вершины).
      Знакомясь с лагерем, набрёл на маленькое кладбище с парой десятков могил погибших в разное время альпинистов. И мне понятной стала тревога жен альпинистов-професионалов из нашего лагеря. Помню, как они выезжали куда-то, чтобы с помощью биноклей контролировать сложившуюся ситуацию с их мужьями, которые, совершая траверс нескольких вершин, пережидали непогоду в гамаках, подвешенных на одной из отвесных скал.
     Как ни странно, при  формировании нашей группы, меня вновь назначили старостой. Почему  вновь?  В школе я был старостой с первого до восьмого класса, потом был старостой на турбазе “Селигер”, потом - на Межгорской турбазе в Карпатах, и вот теперь - в лагере Адыл-су  Видимо что-то в моём поведении или внешнем виде индуцировало старших на такое назначение. И опять я хозяйничал, помогая нашему инструктору Эдику  получать снаряжение  и продукты для предстоящих восхождений, помогать грамотно снаряжать рюкзаки, благо, что этому меня научили  в Карпатах.
      Перед выходом в горы прошли краткий курс скалолазания, обращения с ледорубом и вязания альпинистских узлов. Потом был 2-х дневный тренировочный поход всего состава начинающих альпинистов лагеря, а дальше были горы: взятие вершины категории сложности 1Б (сколько я не пытался вспомнить ее название, так и не вспомнил) и преодоление тоже забытого мною перевала.
      Что запомнилось из этого небольшого альпинистского опыта? Во-первых, постоянное преодоление себя, усталости, связанной с неподготовленностью “брать” крутые подъёмы с  тяжёлым рюкзаком за спиной. Так  перед взятием той единственной вершины в дополнение к поклаже, содержащейся в наших рюкзаках, пришлось добавить дрова: на месте будущей ночёвки таковых не было, а туристских примусов нам  не выдали, а может быть, их тогда и не было.
      Я, будучи старостой, решил, что должен подавать пример своим товарищам, и взял с собой столько дров, что при подъёме на вершину доходил до такой усталости,  что шептал идущему рядом инструктору Эдику: “Всё, не могу дальше идти, сейчас сяду.”, но, тем не менее, шёл и шёл к вершине. Зато потом, там – наверху, раздевшись до трусов, плясал босиком на снегу от радости победы над собой, победы над своей слабостью.
    С тех прошло больше полсотни лет, а память до сих пор хранит какое-то неконтролируемое разумом чувство отрешённости от всего мирского, посетившее  меня там, среди нетающего даже под солнцем снега, темно-синего неба над головой и дремлющих в своей графичной суровости вершин. И сейчас, вспоминая это ощущение, приходит ответ на вопрос: почему после возвращения в Москву, снились горы и я давал себе обещание на следующий год снова вернуться туда?
      Написав последние строчки, я задумался. А действительно ли только желание испытать это чувство, звало меня опять в горы?  И я вспомнил своих инструкторов,  среди которых были и мастера спорта.  Не думаю, что эти сильные мужики покоряли вершины и карабкались по отвесным скалам только ради этого чувства. Конечно же, нет!  Ими двигала жажда победы. И я почти пятьдесят лет назад, прыгая в одних  трусах на снежной вершине, “визжал” от радости победы, победы над самим собой, своей слабостью, своим малодушным желанием, вместо преодоления подъёма, сесть и плакать в надежде чьего-либо утешения.
      Наверное, жажда победы является основным движителем нашей молодости, и не только в спорте, но и в остальных  сферах жизни. Одних  победителей ждёт  благополучная жизнь до самого ухода в мир иной, а другие довольствуются малым: благословенной и примиряющей с окружающим  миром уверенностью, что жизнь прожита не зря. Счастливцы те, кто обладает и тем, и другим.
      Это отступление от рассказа о моих горных приключениях пришло само собой, т.к. при воспоминаниях о них, я оглянулся на свою прожитую жизнь с её победами и поражениями.  Последних, к сожалению, было больше. И сейчас, понимая это, настраиваю себя на достижение хотя бы маленьких побед, ещё доступных моему возрасту.      
      Двадцать дней пребывания в Адыл-су прошли быстро. Настоящих опасностей для жизни наши инструктора нам не предоставили, но были трудности и работа, и это нас, ребят и девчонок, ходящих в одной связке, сдружило. Поэтому в последний вечер пребывания в лагере  мы пели песни в обнимку, танцевали, пили грузинское вино и, конечно же, обменивались адресами.
     Уезжать не хотелось, тем более что оставалось ещё более недели отпуска. Горы, как и в песне Высоцкого, просили нас остаться, и мы остались. Маленькой группкой в семь человек мы решили, преодолев перевал Бечо, попасть в Сванетию, а оттуда на автотранспорте добраться до Сухуми: море - оно есть море,  наша праматерь. Оно генетически тянет к себе.
      Перевал Бечо расположен в верховьях ущелья Юсенги, которое, в свою очередь является ответвлением Баксанского ущелья. Высота 3400 метров, а категория сложности – 1-В. Эту сложность мы преодолели довольно легко, без альпинистского снаряжения, с шуточками и прибауточками. На перевале стоит скромный обелиск, напоминающий о событиях 75-летней давности:
       "Через этот перевал в 1942 году советские воины-альпинисты Сидоренко, Малеинов, Двалишвили, Кухтин, Моренец, Одноблюдов перенесли 230 детей, спасая их от фашистской чумы".
Запечатлев себя на память у обелиска, мы спустились в Сванетию, а там нас уже ждал трагикомический эпизод, навсегда застрявший в моей памяти.
        Ночь после спуска с Бечо  и дневного перехода по Сванетии застала нас в каком-то полузаброшенном доме, похоже, бывшем общежитии. Хозяйничали в нём два грузина (а может быть свана). Встретили они нас весьма дружелюбно и даже предложили вместе повечерять с овощными салатами в качестве основной закуски к выставленной на стол чаче.
       Девчонки наши, отказавшись от грузинской водки, поклевали немного овощей  и пошли в одну из комнат спать. Вслед за ним ушли два парня (имена их я давно забыл). Продолжать полуночное застолье остались мы с Санькой (о нём я расскажу ниже) и хозяева этого “Отеля”. Я не помню, о чём мы болтали с этими туземцами при свете керосиновой лампы, но помню, что чача на столе почему-то не убывала, хотя язык мой уже начал заплетаться, а сознание дубело. Санька, сославшись на необходимость выйти по нужде, оставил меня одного доигрывать этот спектакль. Сколько еще продолжалось пиршество, я не знаю. Только после очередного наполнения  моего стакана чачей, я активно начал сопротивляться предлагаемому возлиянию, доказывая, что если я сделаю еще хоть один глоток, то упаду и больше не встану. Продемонстрировав это, я действительно упал и отключился.
      Проснулся я, лежа на грязном матрасе у самого стола с остатками ночного пиршества. Было тихо. Через маленькое грязное окошко пробивался  солнечный луч. Голова гудела, к горлу подступала рвота. Превозмогая похмельный синдром, я кое-как выбрался наружу и, обойдя злополучную ночлежку, выразил ей своё презрение, выплеснув на её тыльную стену остатки“ ночной роскоши”.
     Возвращаясь в дом, увидел сидящего на лавочке и курящего Саньку. Подсев рядом, я стал упрекать его за то, что он оставил меня одного с туземцами. Извинившись за содеянное, Санька поведал мне о ночных событиях,  которые я проспал.
     Ночью ребят, отказавшихся от вечернего застолья,  разбудил женский визг, исходивший из комнаты, где отдыхали наши девочки. Они бросились туда и при свете карманных фонарей стали свидетелями побоища: наши спутницы вооружившись чем попало, остервенело молотили наших  “добрых” хозяев, оглашая ночной полумрак боевыми кличами. Парни вместе с  проснувшимся Сашкой завершили побоище, выкинув хозяев на улицу и пригрозив более суровыми мерами.
      Оказывается, как рассказали жертвы ночного приключения, их разбудил ласковый шепот и попытки нежно обнять наших альпинисток. А дальше,  почти как у незабвенного А.С. Пушкина:
                < . . И дерзновенною рукой
                Коснуться хочет одеяла,
                Совсем смутив её сначала…
                Но тут опомнилась она,
                И, гнева гордого полна,
                А впрочем, может быть, и страха,
                Она Тарквинию с размаха….
                Даёт пощёчину, да, да, . .>
      В общем, наши девчонки оказались молодчинами, не растерялись, а нам, мужикам, надо было вовремя поразмыслить: с какой стати нас так усиленно хозяева угощали чачей?
      В Сухуми мы наконец расслабились. Тёплое синее море, ласковый  песок пляжа и девушки в бикини на время вымыли из памяти приключения предыдущих трёх недель.  Санька на пляже демонстрировал свои накаченные мускулы и драматический баритон. Голос у него был действительно красивый. Где он его поставил, я не помню, но помню, что он очень хотел заниматься пением и поступать в консерваторию.  Из девочек выделялась ленинградка Зойка, страшно кокетливая, страшно самовлюбленная и очень коммуникабельная. Помню, что по прибытию в Сухуми мы первым делом отправились на пляж, чтобы смыть грязь и пот последних двух дней нашего путешествия из Адыл-Су. Не успела наша Зойка раздеться, как вокруг неё начали “кружиться” местные аборигены.  Они сопровождали её и в море, и на пляже, пытаясь привлечь к себе внимание какими-то нескладными и, наверное, с точки зрения интеллектуальной ленинградки,  плоскими шутками.  Зойка как бы не замечала их напора, но, судя по улыбке, светившейся на её лице, и движениям её привлекательного тела, ей  это льстило.
      На память приходят ещё и обжорки, которые мы устраивали в сухумских кафе. Хачапури, хинкали, чахохбили, сациви – как музыкально звучали названия грузинских блюд. Они, как приправы, только добавляли вкуса последним. Вкушали мы их обычно, сидя в кафе рядом с важными, полными собственного достоинства  грузинами.  с носовыми платками за воротничками сорочек, спасающими последние от стекающего по  их затылкам то ли  от жары, то ли от обильной еды, пота.
      Пять или шесть сухумских дней пролетели быстро. Пора было возвращаться в Москву. Как и полагается, все мы обменялись адресами и обещаниями снова встретится и. . . разъехались.
     И опять, после написания последних строк зазвучали в голове слова песни Высоцкого:

  <…Сколько слов и надежд, сколько песен и тем
       Горы будят у нас и зовут нас остаться.
       Но спускаемся мы - кто на год, кто совсем,
       Потому что всегда, потому что всегда мы должны
                возвращаться…>
 
     Мне так хотелось вернуться за своим оставленном в горах сердцем на следующий год, но в Москве появилось другое сердце, из-за которого, как мне казалось, горы должны были подождать.  .
      В последнее время, оглядываясь на прожитую жизнь, всё чаще вспоминаю рассказ О.Генри “Дороги, которые мы выбираем”, и  даже не из-за его содержания, а самого названия рассказа.
      Все мы  в юные годы  стоим перед выбором, какую дорогу жизни выбрать.  К сожалению, у нас в, отличии от  сказочного Ивана Царевича, нет вещего  камня, предупреждающего, что ждет путника на каждой из разбегающихся в разные стороны дорог. Да и дорог-то, в сущности, нет. Дороги жизни мы строим сами, одни - осознанно, а другие - не задумываясь, шагают по “бездорожью”, спотыкаясь и набивая шишки. Вот и я на склоне лет понял, что в юности, не имея конкретной цели, не строил такой дороги. И теперь синяки и шишки прошлых лет отравляют нынешнюю жизнь сожалением невозможности всё переиначить. А  если бы это было возможно, по какой дороге я бы пошёл?
      Я никогда не был сильным  и уверенным в себе человеком. Такие качества в человеке должны прививаться с детства, с одной стороны -  определённым воспитанием, а с другой – обучением боевому  искусству (боксу, борьбе), т.е. способности постоять за себя. Жизнь без отца, в женском окружении в лице матери, тётки и сестры не способствовало прививке мне этих качеств. Что же касается бокса или борьбы, то их секций в нашей послевоенной школе не было, да и желание найти таковые у меня, тогдашнего, полностью отсутствовало.
      Этот комплекс неполноценности невидимой тенью преследовал и преследует меня теперь. Вот поэтому лучшими воспоминаниями из прошедшей жизни остаются:Крым с подводным спортом в студенческие годы, альплагерь Адыл-су, Межгорская турбаза с небольшим опытом спуска в пещеры, Селигер с многодневными лодочными походами, поездка на Иссык-Куль. Там я чувствовал себя мужиком, там я встречал людей, на которых хотелось равняться.  И сейчас, размышляя на тему выбора жизненного пути, который мог бы сделать меня счастливым, приходит осознание того, что там, в юности, надо было выбирать профессию, в которой я был бы в постоянной борьбе со своим комплексом, т.е. мужественную профессию – профессию, в которой с тобою рядом были бы сильные люди.
      Такая попытка, кстати, была. После школы я по направлению военкомата ездил в Гатчину, поступать в Высшее военно-морское радиотехническое  училище им. А. Попова. К сожалению, судьба со мной в тот раз пошутила: на следующий день после сдачи мною последнего экзамена,  проходной балл стал на единицу выше того, что получил я, сдав шесть вступительных экзаменов. Пришлось возвращаться в Москву, где я и поступил в МХТИ им. Д.И. Менделеева.
      Ну всё, хватит жалеть и корить себя за то, что исправить нельзя. Как говориться: “Поздно, доктор, пить Боржоми – почки уже отвалились”.
      По возвращению в Москву работа и аспирантура быстро вернули меня в обычное, если можно так выразиться, неромантическое существование. Альплагерь остался только в фотографиях и встречах с несколькими товарищами по восхождениям.
       В гостях у Гриши Вайнера, доставившего мой чемодан в Москву, я долго оправдывал хозяина перед его женой, подозревавшей мужа в неверности.  Причиной этих подозрений была неспособность им по возвращению с Кавказа выполнять “супружеские обязанности”. “Весь израсходовался там на альпинисток” – ворчала Дора. Гришка смущенно молчал, а я божился, что моему подопечному в Альплагере “было не до баб” и что эта “менопауза” связана,  скорее всего, со сменой климата и местопребывания. Позже Григорий мне сообщил, что конфликт с женой “исчерпан”.
      У Саньки был раза два, благо, что жил он недалеко от меня. Однако, продолжение дружбы как-то не получилось. Пока были в горах, были общие цели, а в Москве он чинил электрички в Перовском депо, а я решал нерешаемые задачи в аспирантуре МАТИ им. К.Э. Циолковского. С Зойкой мы обменялись несколькими письмами, но в Питер, где она обитала, я в это время не ездил. После того, как она получила от меня все фотографии с её незабываемым образом, наше эпистолярное общение само по себе прекратилось.      Наш инструктор Эдик тоже прислал мне письмо с благодарностями за фотографии. Вот и всё. Уже через полгода память об Альплагере Адыл-су как-то затуманилась и прояснялась лишь в моменты усталости от обыденности межиотпускного бытия и неприятностей в личной жизни, как напоминание о времени, когда ты был внутренне свободен и, главное - доволен собой.
      Адыл-су  снова напомнил о себе спустя шесть или семь лет, когда на занятиях факультета повышения квалификации МАТИ, где я работал замдеканом, встретил  одну из девочек нашей альп группы. Поболтали мы с ней, повспоминали горы,  товарищей и. . . разбежались, уже навсегда.
      Сейчас, по прошествии  пятидесяти пяти лет,  разглядывая полинявшие от времени кавказские фотографии, ностальгирую, и даже не разумом, а всем нутром. Как же мало было в моей долгой жизни гор и “восхождений”. Как бы хотелось еще раз постоять хотя бы на маленькой вершине,  шепча про себя:

                <…Кавказ подо мною. Один в вышине
                Стою над снегами у края стремнины:….>