Казнь Горана

Через полчаса Горана казнят. Как сказал ему тюремщик: «Подравняют на гильотине чуток». Весельчак! В сущности, не злой, перепревший внутренне человек, которому все равно. Раз это случается регулярно, значит так нормально, как вдох и выдох, как сытный ужин и счастливое облегчение поутру. Кто-то остановится от чахотки, кто-то от гильотины… Велика ли разница? Нет, если привыкнуть.

Страшно! Разница-то есть и еще какая! Горан раз за разом внушал себе, что все это случиться в одно мгновение, меньше, чем за секунду, поэтому нечего бояться. Ни муки, ни привыкания жить без головы, как-то приспосабливаться, объяснять другим: мол, так получилось и приходится теперь голову носить в саквояже; но вы не беспокойтесь, это не мешает работе… Щелчок, удар, темнота. Просто безразличный конец.

Он все представлял, как лежит, зажатый в деревянных тисках, глядя на дно корзины. Ждет страшного удара ножа, который так силен, что проходит сквозь хребет будто он тростник. 

Можно ведь как-то приготовиться и собраться? Что, если попросить уложить себя вверх лицом? Будет так легче и разрешат ли? Как ему держать подбородок? Не окажется он первым, кто так казнен?

Всякие приготовления подразумевают дальнейшее. Какое в данном случае? Его нет – в том, собственно, состоит весь замысел. Оно есть для палача, для публики, для священника, которого обязательно подведут к нему. Но не для него. Так не может стать! Он ведь знает, что был всегда. Все, что о себе помнит, как только проснулась память, – это то, что он, Горан, есть – и это не прекратится, просто не может перестать быть.

Пока он размышлял, внутренне сжимаясь, о своей казни, за ним пришли. Подняли под локти со стула. Вывели из камеры в коридор. Бледные одутловатые лица, будто слепленные из хлебного мякиша. В глазах нет ни сочувствия, ни любопытства, а только скука. После казни у них обед, то да се – и уже домой. В мир, где Горана больше нет и в который он не вернется никаким способом.

«Что, я просто пойду? Без сопротивления, будто они не стражи, ведущие на казнь человека, а носильщики с моим багажом. За что еще бороться, как не за жизнь?!»

Тут, и не впервые, увлеченность мыслью сыграла штуку: он упустил момент для последней просьбы, для эксперимента, если угодно, осознав, что лежит теперь как другие до него – лицом вниз. Как другие, безмолвно ждет, понимая, что не готов, что невозможно приготовиться, но оно случиться как бы само. Воля палача приравнена для него к стихии росчерком чьего-то пера – того, кто и сам, не исключено, закончит в этой корзине. Это ли не чудо чудес? Где грань между приговором и фатумом?

Вот он тут, от начала и до конца. К нему никто не обращается и не обратится больше, ничего не захочет и не потребует, даже чтобы он переставлял ноги. Все кончено. Он, Горан, теперь вещь. Уже отовсюду вычеркнут, просто еще дышит, но и это сейчас исправят.

«Вот бы прилетел ангел…» – желает Горан. И тут над эшафотом простираются два крыла.

– Дело не в том, что ты грешил, Горан. Дело в том, что ты спишь, старый дурень! А должен быть на свадьбе племянника.