Андрис

Они мчались в машине по загруженному шоссе. Андрис, не отрываясь, смотрел в окно. Мелькали такие знакомые деревья и посёлки, полустанки и станции, и Андрис узнавал их с радостью, и мысленно подгонял поезд. Наконец-то снова в деревню!

 Правда, деда он уже не увидит. Андрису так хотелось повидать деда перед его уходом, но мама и папа не взяли его на похороны, посчитали, что слишком мал. Обидно, ведь он уже почти пятиклассник, ему так хотелось поделиться самыми сокровенными тайнами, рассказать обо всех чудесных переменах в жизни. Андрис был горд, что учится, ведь это дед всегда говорил, что первый класс – это первый шаг к звёздам. И вот Андрис перешагнул третью ступеньку, на самую чуточку приблизился к звёздам – а деда нет. Видимо, он тоже перешагнул свою ступеньку, но только самую последнюю.

И всё же мальчика тянуло в деревню, тянуло – а сердце странно сжималось, и на глаза наворачивались слёзы, когда он вспоминал густой и душистый, щекочущий ноги ёжик травы - такой, какой нет в целом мире, и сладкий запах свежего сена, от которого он поначалу начинал чихать. Рядом сидела мама, она подалась вперёд, к отцу, словно всё время нашёптывала ему на ушко. Это было их последнее лето в деревне, отец по договорённости с братом и по настоянию матери собирался продать дом, но Андрис этого ещё не знал.

Прежде Андриса посылали к морю, в рыбацкий посёлок, к другому деду – отцу матери, краснощёкому, будто дед Мороз, но неулыбчивому, и совершенно глухому после военной контузии. Это был высокий белоголовый старик, бывший моряк, с вечно торчащими вверх седыми вихрами, словно навечно вздыбленными морским ураганом. Мать Андриса была так похожа на него – рослая, с густым смуглым румянцем, белыми волосами и такими же холодными, как её северное море, глазами.

В доме деда Константинаса на берегу неприветливого моря всегда было полно родных и шумных, кричащих на чужом языке задиристых детей. Андрис был брошен в их весёлую кутерьму, будто в бушующую бездну, немой и безъязыкий. Он напрасно пытался войти в их непонятные игры, обижался и в результате отказывался учить язык. Его братья и сёстры, долговязые, крепкие и всегда успевающие загореть, не смотрели на него свысока, нет. Они просто забывали о его существовании. И лишь получив гневное внушение бабушки, брали Андриса с собой. Андрис стеснялся того, что не удосужился выучить их язык, стеснялся своего маленького роста, своих тёмных волос и папиных черт лица. Дети проносились мимо взъерошенной стайкой, золотистым облачком, чуждые и непонятные, как инопланетяне. И Андрис бродил одиноко по пирсам и причалам, заброшенный в гулкий мир, полный слепого рокота волн и рёва вонючих моторок, полный чаек, несущихся на всех парусах, и самозабвенно фантазировал. Андрис подолгу разговаривал с морем, глотая солёный колючий ветер, оседающий на губах привкусом рыбы. Этот мир был щемяще-прекрасным, но таким отчуждённым: та самая другая планета, о которой он грезил – только далёкие звёзды казались ему ближе и доступней.

И тогда мать отыскивала его и приводила домой. Она обнимала и молча гладила его по голове. Бабушка считала Андриса странным мальчиком, чуть ли не аутистом. Андрис боялся её - суровую, обветренную женщину в мрачном чёрном платке, скупую на слова. Её взгляд проникал в самую глубину – словно человека прокалывали насквозь иглой. Но в нём не находилось сочувствия, только сдержанная, хорошо скрытая досада. Она пыталась учить его эстонскому языку с терпеливой строгостью, но чужие слова, завораживающие, как весть из чужого мира, не желали иметь ничего общего с назначенным им смыслом и не задерживались в памяти.

- Зачем вы его сюда присылаете? – говорила бабушка дочери. – Он другой крови, да и ты нам не родня теперь! Меела, увези мальчика, он здесь не приживётся.

И мать плакала на груди старухи. Она так мечтала, чтобы её сын вобрал в себя хоть частицу её мира, которого она лишилась, её жизни, взращённой морем. Она страстно желала сделать сына настоящим эстонцем, чтобы он в дальнейшем обрёл то, что утратила она, покинув родину ради мужа. Но её собственный ребёнок всегда оставался для неё загадкой. Меела его не понимала, более того – боялась, молчаливого, дикого и такого жадного до тепла и ласк тогда, когда их совсем не ждёшь. Замкнутость его мира, в который она, ослеплённая собственными неутолёнными притязаниями и несбывшимися мечтами, не могла проникнуть, невольно отталкивала её от мальчика, смутно тревожила. Да, он не прижился в её родне, но чего же просит его непонятая душа?

Из-за этого отношения с мужем становились всё более натянутыми. Меела начала подумывать о том, чтобы покинуть семью и попытаться завести новую. И она тайно и зло плакала, полагая себя непонятой и одинокой.

А Андрис с нетерпением ждал, когда увидит своего старого друга – отцова отца, живущего в небольшой деревне Тверской области. Этот дед, Егор Васильевич, живущий один в огромном пустом доме, внушал ему не страх – а благоговейный восторг, поскольку, без всяких сомнений, общался с привидениями, живущими по соседству, на старом заросшем погосте. Дед умер как раз в ту весну, когда Андрису исполнилось 12 лет. Дед умер сразу, вдруг, в стылый ноябрьский день. Шёл снег, у Андриса болело горло, и он остался на попечении тётки – крупной мягкотелой женщины, пронзительного голоса которой он боялся с детства.

Андрис горько плакал в тот день – но лишь от несправедливости, а не о деде, нет. Он знал, что дед не умер, он только перешёл в иной, не менее живой и прекрасный мир, он сделал шаг, перенёсшись из мира видимого в мир, скрытый от глаз, но смутно роящийся в подсознании. Сделал движение, так тяжело дающееся людям и называемое «смертью». Андрис плакал о том, что больше никогда не услышит спокойного и тёплого, несмотря на рокочущие обертоны, голоса, не услышит чудесных и невероятных рассказов, которые имели способность оживать силой его воображения, плакал о том, что не успел узнать тайну этого человека, гордую тайну, которую дед рано или поздно открыл бы ему.

Андрис верил в то, что смерти не существует, не существует небытия, а есть вечная, блуждающая со звезды на звезду жизнь, и потому любил подолгу стоять ясными вечерами, запрокинув голову в небо и перешёптываясь со звёздами, посылающими приветы от покинувших Землю людей.

Эта мысль о бесконечности бытия поразила его внезапно, вдруг, после долгих раздумий, словно выстраданная мудрость. Однажды в избытке чувств он сказал об этом матери, и та ужаснулась: - Андрис, милый, ну кто забивает тебе голову этой чепухой о загробной жизни? Неужели дедушка? Если ты не выбросишь из головы эту чепуху, я не стану отпускать тебя в деревню. Ты ненароком никому не проговорился? Ты ведь взрослый мальчик, учишься в серьёзной школе, твой папа – математик, не заставляй маму краснеть перед учителями!

И Андрис вновь замкнулся и больше не делился ни с кем своими сокровенными мыслями. Он не мог понять – ну неужели маме неприятно то, что после смерти она будет летать от звезды к звезде, а Андрис будет смотреть на небо и разговаривать с ней?  Наверное, он зря сказал маме, наверное, нужно было поделиться с отцом. Но тот был такой занятой! Он либо пропадал в гараже, либо уезжал в институт на лекции, либо подолгу работал в своей комнате над чертежами или студенческими курсовыми, и тогда мама не разрешала Андрису его беспокоить. Отец так уставал, что на сына ему просто не хватало ни времени, ни энергии. Мальчик томился вечерами над скучными домашними заданиями, либо в ожидании того момента, когда мама начнёт их  проверять. Впрочем, Андрис никогда не давал матери повода для недовольства. Учителя считали его очень наблюдательным мальчиком с прекрасной памятью и наперебой приглашали в различные натуралистические кружки. «Он не увлекается краеведением? Биологией? Географией? Поэзией? Литературой?
Искусствоведением?» - спрашивали друзья. «Боюсь, что мы ещё не определились», - отвечала мать. – «Зачем раньше времени загружать сверх меры? Пусть пока освоит то, что даёт школа. Хватает английского и математики. Успеется. Я-то вижу, что у него пока нет определённых склонностей, слишком рассеян, заторможен и неповоротлив».

Она боялась признаться самой себе, и уж тем более – окружающим, что её просто пугает скрытая страстность и неистовость его натуры, которая могла бы взорваться в самом странном увлечении и ещё больше отдалить его, если она не сумеет вовремя понять и одобрить.

В самом деле, кем бы он мог стать? Что-то неведомое, грозное, смутное, без очертаний и формы, словно постоянно растущий снежный ком, шевелилось внутри, рождая тоску о чужом и прекрасном мире. Он рано, слишком рано, на взгляд матери, увлёкся фантастикой и прикипел к ней всею душой. Перечитывал полюбившиеся страницы помногу раз. Но гораздо чаще фантазировал собственные миры, где земное мешалось с невероятным, земные травы – с говорящими камнями, летающие рыбы – с разноцветными водоплавающими драконами, расцветающие на деревьях скрипки и трубы – и книги, написанные на ему лишь понятном языке. А, ложась спать, он думал о Вселенной, такой бесконечной, что становилось страшно, и кружилась голова.

Иногда в звёздную ночь или звёздный вечер, завороженный, он ухватывал на мгновение цепким взглядом до боли волнующий свет крохотного бесформенного пятнышка, именуемого «звездой», и тогда сам становился частью этого света и летел сквозь невообразимые пространства, увлекаемый лучом. Он верил в то, что если очень долго, пристально смотреть так, отключившись от всего земного, то можно и впрямь взлететь, и порою ему казалось, что ещё немного, чуть-чуть – и он оторвётся от земли.

«О, скоро я улечу на звёзды!» - думал тогда Андрис, ликуя и бессознательно мечтая о том решительном шаге, что люди называли смертью. Но – ему не давали сосредоточиться, как надо. Либо в комнату входила мама, либо звонил кто-то из надоедливых школьных приятелей, в очередной раз не сумевших решить задачу или уравнение, либо, если дело происходило на дворе, одноклассники начинали дразнить его или шпынять, щипать, бить рюкзаками, не слишком обременёнными учебниками, и толкать: - Ну что, опять замечтался, космонавт? Хочешь, щипну так, что вмиг улетишь?

Дед Андриса, одновременно и земной, и чужой, странным образом воплощал в себе этот шаг в иной мир – шаг незавершённый, застывший, объединивший вдруг оба мира. Мама называла свёкра чудаком, а для Андриса это слово стало синонимом «чудесный».

Самая первая встреча поразила Андриса. Едва они вылезли из машины, как на крыльцо выбежал человек и обнялся с отцом. Андрис, открыв рот от удивления, смотрел на этого странного человека с огромным лбом и круглыми очками в пол-лица, маскирующими глаза. Несомненно, он был марсианином или обитателем ещё какой-нибудь планеты. Андрис ждал, что он сейчас забулькает, заверещит, или даже взмахнёт засекреченными крыльями, точно Бэтмэн. Но человек заговорил обыкновенным человеческим языком. Русским.

- Ну, Андрис, - сказал он, улыбаясь. – Вот ты какой! Долго тебя прятали. Ну, иди сюда, давай знакомиться. С приездом тебя!

Андрис, вопреки обыкновению, подошёл к деду и вложил ручонку в его широкую ладонь. Дед засмеялся, подхватил его на руки и вскинул над головой, на высоту своего огромного роста. А потом бережно опустил на землю, так что Андрис даже не успел испугаться.

- Летать сможешь! – сказал дед и снова засмеялся. – Эх ты, молодо-зелено!
Проблем с общением больше не возникало.

Потом Андрис пил изумительное, горячее топлёное молоко с коричневой пенкой, которое терпеть не мог в городе, и ароматно вздыхающий ржаной хлеб…
…
Дед был плотным и могучим стариком со слегка согнутыми плечами, с совершенно голой, блестящей головой, его лицо и лоб были покрыты шрамами, словно иероглифами, и наполовину скрывались за дымчатыми очками, как и взгляд. Андрису казалось, что этот взгляд всегда устремлён на то, что никто кроме деда не видит, и он зачарованно следил за воображаемым взглядом, не замечая, что дед печально и ласково смотрит на него. «Вот оно, чудесное!» - пробормотал как-то дед, и Андрис вздрогнул, заметавшись глазами в поисках чудесного, но дед вдруг улыбнулся и потрепал мальчика по голове.

Дом деда был обычным деревенским домом, с потемневшими иконами и лампадками, зажигаемыми по воскресеньям и церковным праздникам. Иконы покоились на угловой полочке и были оторочены вышитыми вручную подзорами. На окнах, на печке, на крыльце тоже висели весёленькие вышитые шторки, очень чистенькие – всё стиралось дедом собственноручно. На стене под иконами висело много старых, пожелтевших фотографий в рамочках, среди которых был и отец Андриса, и сам Андрис - в разных возрастных стадиях. И особняком – фото молодой темноволосой женщины в плотном тёмном платке, из-под которого не выбивалось ни единой волосинки, с улетающим взглядом огромных глаз и грустной полуулыбкой бескровных губ: это была жена деда, умершая совсем молодой, но успевшая родить ему двоих сыновей. Она была много моложе деда, и в том, что она ушла раньше его, была не только несправедливость – но и тайна: неужели ей так не нравилось с этом мире, что она поторопилась уйти в новый мир?

Андрис часто слышал о деде и его жене непонятные разговоры с оттенком презрения и негодования: оказывается, она с детства страдала от какой-то странной болезни, и потому вынудила мужа уехать из города, прочь от друзей, коллег, комфорта и престижной работы. Дед трансформировал эту версию: он уехал «прочь из каменных джунглей, от бетонных монстров, населённых пороком и болезнями, к свободе,  простору и здоровому образу жизни». Он не любил вдаваться в подробности, чего стоили ему уход за женой и – воспитание в одиночку двух малышей-погодков, а затем – невосполнимая потеря любимой женщины.

Разноречивые обрывочные мнения западали Андрису в голову, и эта печальная женщина казалась ему изгнанницей, а во снах часто появлялась такая картина: дед, прикрывая лысую голову ладонями, бежит от преследующих его каменных домов, дребезжащих окнами, грузно и нелепо перебирающих тяжёлыми каменными лапами.
Дом деда стоял на отшибе вымирающей деревни, куда ещё не успели добраться вездесущие дачники – правление района только-только начинало вести переговоры о продаже земель. Дом стоял рядом с заброшенной и обезображенной годами атеизма церковью, которая ещё больше убеждала в существовании чудес. Ржавый купол, берёзовая рощица на крыше, зияющие провалы вместо окон и омерзительные, точно спруты, водопроводные трубы, которые уже давно перестали служить проводниками воды из забитой скважины. Иногда Андрис с содроганием и нетерпением ждал, когда на погосте застонут привидения, и блуждающие огоньки затянут хоровод. Он на цыпочках шёл к окну, пытаясь разглядеть танцующих лесовиц или хотя бы одно привидение, нимало не сомневаясь в их существовании. А, пробегая мимо мрачного заведения днём, покрывался мурашками, совершенно уверенный, что накануне ночью видел нечистую силу.

Особо и отдельно почитался Андрисом лес. Он обожал вместе с дедом углубляться в таинственные чащи, и тот никогда не препятствовал мальчишеским «сумасбродствам», как их называла мама, неодобрительно поджимая губы. Лес, как и море, был для него чудесным единым существом, тяжко вздыхающим ему в лицо. И, входя в лес по широкой и торжественной песчаной дороге, он кланялся и говорил: «Здравствуй, лес!», а, уходя, чумазый от черники, с желудком, набитым приторными шариками ирги, палочками тмина и с оскоминой от щавеля, с корзинкой, доверху наполненной грибами, он говорил важно и серьёзно: «Спасибо, лес!»

А потом, взбивая пуховую пыль голыми пятками, с победным кличем бежал вперёд по белой дороге – юный кентавр, опьянённый переполняющей его земной радостью с привкусом черники и смолы, а ветер свистел в ушах ликующей песней, сливаясь с мальчишеским воплем. Он летел, как дикая лошадь по прерии, сосны и ягодники по обеим сторонам сливались в рыже-зелёные полосы, дед оставался далеко сзади. А потом, когда валился на краю любимой лужайки, и летящий мимо мир оказывался на уровне глаз, он испытывал блаженное чувство невесомости, и лежал до тех пор, пока тело не обретало привычную тяжесть. Тогда он замирал, разглядывая мир, не менее невероятный, чем самые невероятные фантазии. Каждая травинка, каждый стебелёк представлялись ему тонкой нефритовой статуэткой, просвечивающей на солнце прожилками, а колокольчик наигрывал некую древнюю и вечно молодую мелодию жизни. Андрис вспоминал море – оно билось рядом, в прибое трав, кровь матери бурлила в мальчике смутно-голубыми прохладными волнами, солёный ветер слезами оживал на его губах.

И Андрис начинал думать, а так ли на тех далёких-далёких звёздах, недоступных, пока он жив, или там всё другое?

После леса Андрис плескался в стремительной мелкой речушке, с тёмными омутами на сгибах и ласковой водой, просвеченной до дна.

На дальнем конце деревни была заброшенная, полуразвалившаяся ферма с массой совершенно фантастических предметов – ржавых останков всевозможной техники, остовов легковушек, забытых канистр и лопат: ещё одна потрясающая возможность пофантазировать вволю!

За молоком дед раз в неделю на своём стареньком «Москвиче» отправлялся в соседний посёлок – уже почти совсем «цивилизованный»: с богатыми новостройками, магазином и фермерскими скотными дворами. Он брал Андриса с собой, и фермы оказывались ещё одним чудесным миром, населённым инопланетными монстрами.
От деда, обладавшего поистине энциклопедическими познаниями, Андрис узнавал много невероятного и замечательного об окружающем мире, настолько много, что в чтении просто не было необходимости. «Нет прекраснее нашей старушки-Земли, ты согласен?» - любил повторять дед, и Андрис кивал ему, со всем согласный.

Тем не менее, дед умел убедительно доказать мальчику необходимость чтения, пусть оно порою казалось ему гораздо менее привлекательным, чем рассказы деда. Однажды дед открыл старый сундук,  там оказалось множество старых книг и журналов. «Если книга стара и дряхла», - любил повторять дед, - «это не значит, что её мудрость устарела, и красота рассыпалась в прах». Он учил Андриса читать и вычленять в печатной продукции главное. Но самое наиглавнейшее скрывалось на дне сундука, и Андрис с нетерпением и робостью ждал, когда дед, поглаживая его по голове большой тяжёлой рукой, сажал мальчика на широкие колени. Сердце замирало, душа уходила в пятки в предчувствии удивительных путешествий, превращающих колени деда в кресло вездехода, бороздящего плоть неведомых планет.

Дед доставал из сундука матово-чёрную шкатулку, хрупкую и невесомую на вид, но невероятно прочную: он с лукавой улыбкой поднимал шкатулку вверх и швырял на пол. Дом содрогался, а шкатулка лишь тонко звенела. Дед ударял по ней молотком со всего маху – шкатулка укоризненно вибрировала. Затем дед извлекал из шкатулки вещи чудесные и непостижимые, явно принадлежащие чужим мирам. Два острых обломка ярко-зелёного камня, которые невозможно было отвести друг от друга больше чем на десять сантиметров – они начинали так неудержимо притягиваться, что просто выворачивали руки, а хрупкий, тонкокостный Андрис  и вовсе не мог растащить близнецов в стороны. Затем шёл округлый,  ледяной, чёрный кристалл, в глубине которого, если долго согревать руками, возникало сиреневое сияние, а потом, в сиянии – проявлялись смутные, но объёмные фигуры, похожие на диковинных зверей, и звери водили хоровод, становясь всё ярче и чётче. Правда, разглядеть толком их всё равно не удавалось: хоровод постепенно убыстрял свой темп настолько, что звери сливались в размытое кольцо. А потом и вовсе пропадали, а вместо них появлялось незнакомое чужое небо, полное зелёных звёзд. Дед говорил, что кристалл попорчен при переходе, потому и не показывает в полном объёме всего того, что содержит его память, а вращающиеся фигурки – всего лишь фрагмент кинофильма…

А ещё дед рассказывал о дальних планетах, об их странных обитателях – рассказы были удивительно реалистичными, словно дед и впрямь видел всё это собственными глазами. А в их последнее лето дед Егор вытащил пачку аккуратно запакованных фотографий. Некоторые фотографии оказались мутными и смазанными, снятыми словно сквозь грязное стекло, и понять, что на них изображено, не было никакой возможности: какие-то фигуры, какие-то замысловатые конструкции, вспышки, фрагменты городских развалин, растения корнями вверх… Зато можно было выдумывать вволю.

Мать частенько ворчала: «Егор Васильевич, не забивайте мальцу голову ерундовыми погремушками!»

«Ничего, мы всё понимаем, как надо!» - и дед заговорщицки подмигивал внуку.
Мать ревновала отчаянно и делала всё, чтобы совместные путешествия или задушевные разговоры с дедом сводились к самому минимуму. Или старалась, хотя бы, при них присутствовать. Как она ухитрялась сосуществовать на одной территории рядом со свёкром, к которому относилась, мягко говоря, настороженно? Только, видимо, из врождённой терпимости и исключительной лояльности к мужу, желанию быть к нему ближе. Замечал ли он её отчаянные старания? Время от времени, её неудовлетворённость прорывалась в разговорах с мужем на повышенных тонах. Но противоречия и трения тщательно скрывались от ребёнка.  До поры до времени.

Несмотря на то, что Андрис рос замкнутым и плохо сходился со сверстниками, с трудом входил в их ребячьи забавы и игры, в первое же лето у него появился друг – почти такой же отверженный, как и он сам.

Андрис, в который раз, нерешительно мялся на краю футбольного поля, и глядел на ребят с беспомощной завистью.

- Поберегись! – крикнул рослый рыжий парень, когда мяч прокатился мимо Андриса, и он хотел поддеть его ногой. Парень перехватил мяч и попутно толкнул мальчика, словно бы нечаянно. Андрис свалился на землю и больно ушибся. И тут к нему сзади подбежал маленький, худой паренёк в очках и подал руку.

- Спасибо, - буркнул Андрис, смущённо протягивая испачканную ладонь.

- Привет, меня зовут Павлик, а я тебя знаю! – сказал мальчик, внимательно оглядывая новичка и поправляя съехавшие на нос очки. – Ты приехал к дедушке Егору. Ты его внук Андрис.

Андрис широко раскрыл глаза: - А ты можешь читать мысли?

- Нет, - мальчик смущённо опустил голову. – Ещё не могу. Но я обязательно научусь.

- А как ты меня узнал?

- По фотографии. Мы очень дружим с дедом Егором, мы оба – очкарики, - пояснил Павлик. – Он мне помог с очками, а то бы я совсем ничего не видел. Дед Егор о тебе много рассказывал, он тебя очень ждал. А почему тебя не привозили?

- Потому что меня возили на море, к другому деду.

- На Чёрное?

- Нет, Чёрное море совсем в другой стороне, на юге. А Балтийское море – на севере.

- Ты счастливый, - вздохнул Павлик с завистью. – Такой маленький – а уже так много видел. И дед у тебя мировой!

- А разве у тебя нет дедушки?

Павлик покачал головой: - Не-а. У меня никого нет. Одна мамка, одна-одна, и та чокнутая. Я – самый несчастный в деревне! – сказал он с затаённой гордостью, и Андрис открыл от изумления рот.

Андрис полюбил Павлика. Теперь он и дня не мог без него прожить. Иногда они гоняли с другими мальчиками – благодаря Павлику, Андриса стали иногда принимать в компанию, и хотя он по-прежнему оставался там чужим, его никто не шпынял и не дразнил. Андрису открылись три таинства - таинство рыбной ловли руками, таинство охоты на змей и таинство поиска некоторых лесных растений, помеченных волшебством, с последующим магическим поеданием оных.

И всё же каждое лето главным оставалось общение с Павликом.

- А знаешь, - как-то в дружеском порыве самоотдачи признался Андрис, когда они отмечали день рождения Павлика в доме деда; к этому событию Меела привезла из города конфеты и вафельный торт, а также испекла пироги с черникой и зелёным луком, которые так любил Андрис, а сам Андрис ради друга расстался без колебаний со своей самой любимой книгой, - Знаешь, я скоро улечу на другую планету!

Это было сказано в тот странный период, когда эмпирические детские догадки, замешанные на сказках, стали контактировать и пересекаться со всевозможными знаменитыми кинофильмами, порождая сумятицу и неразбериху в голове.
Павлик долго пристально смотрел на него, и взгляд его за толстыми стёклами очков был серьёзен.

- Да, ты улетишь, - произнёс он печально. – А мне нельзя. У меня мамка…

- У меня тоже, - возразил Андрис. – Но туда нельзя лететь, когда много, понимаешь? Туда должен лететь только один. Или два. Кто очень хочет. А я очень хочу. И я улечу, обязательно! Я хочу видеть своими глазами всё, и хочу делать всё сам – и чинить свою ракету, и управлять ею. Я буду рейнджером-одиночкой! Накачаю мышцы, научусь управляться с паралайзерами, и буду защищать от инопланетян-завоевателей! Я не хочу, как папа, всё время сидеть дома за столом и чертить, а потом учить других чертить. Или как мама – всё время считать, считать, считать… Это скучно!

- А тебе не будет их жалко?

- Будет. И маму, и папу. Но я всё равно улечу, и они меня поймут. И потом, я буду им подмигивать со звезд своим межпланетным телефоном, они поймают сигнал – и скажут: «Это Андрис нам мигает!» - и успокоятся, и не будут сердиться. И я буду присылать им послания. Очень длинные, вроде как письма, а их станут печатать в научных журналах. Ты подумай – такого ещё не было! Я буду первым!

- Больно ты худой! – Павлик критически оглядел приятеля. – Думаешь, мышцы накачать так просто? Переломишься ещё!

- Не переломлюсь! Здесь тоже мозги нужно использовать. Можно сражаться и не руками, а мыслями!

- Для этого нужно очень много учиться!

- А я учусь! У меня математика на пять, и физика, и химия, и биология, и всё-всё-всё!

- Молодец! – с завистью сказал Павлик и вздохнул. – Мне бы тоже так хотелось, но не всегда получается… Хочешь ко мне в гости? Я тебя с мамкой познакомлю. Молоком угощу – я сам корову доить умею, только она у нас последний год: мамка говорит, что продавать нужно, а мне так жалко, так жалко! Мне телёночка хотелось, а теперь уже не будет. Может, упрошу мамку козлёнка купить! Или хоть кроликов! Я сам домики сколочу – у меня хоть и очки, а рука крепкая. Потрогай!

И Павлик согнул в локте худую ручонку. Андрис пощупал её – рука и впрямь оказалась крепкой, жилистой.

- Здорово, я бы тебя, такого сильного, с собою взял!

Андрис подходил к домику, где жил Павлик, с опаской. Домик был маленький, из почерневших брёвен, он покосился – весь вид его был какой-то измученный и больной. Он словно говорил: «Я так устал… Я не в силах стоять… Пособите, кто может!»

В палисаднике цвели георгины, настурции и космея. Вдоль заборчика росли мальвы, золотые шары и молодая ирга. Андрис осторожно поднялся по скрипучим ступенькам. На крыльце было темно и грязно, Андрис споткнулся о рассыпанные у двери дрова и едва не упал. В комнате царил душный полумрак, потому что тёмные занавески оказались задёрнуты. Пахло потом и чем-то кислым. Под столом тускло поблёскивали бутылки. Бледно мерцала и чадила жёлтая лампадка перед единственной иконкой. На кровати подле печи спал кто-то растрёпанный, накрывшись с головой ватным одеялом, и тонко посвистывал.
 
Павлик, оглядевшись, покачал головой и приложил палец ко рту. Но закрывшаяся за ними дверь заскрипела. Тотчас из крохотной кухоньки донеслось какое-то бормотанье. Оно становилось всё громче, и Андрису стало не по себе. Он хотел уже, было, потянуть Павлика обратно на улицу, в голубой свежий вечер, но тут из кухни вышла маленькая женщина в широком цветастом халате, подпоясанном скрученной косынкой, худенькая, с длинными спутанными волосами. Она покачивалась, глаза её были прикрыты.

- Опять с Манькой-дояркой налакалась, - сквозь зубы проговорил Павлик.

- А, сынуля пришёл! – пьяно растягивая слова, сказала она. – Мой сынуля пришёл, а его мамочка снова пьяная! Подойди сюда…

- Выгони её, выгони её отсюда, чтоб ноги её тут больше не было! – закричал Павлик яростно. Никогда Андрис не видел его таким злым и отчаянным.

- Ах ты, дрянь! – мать двинулась, было, к нему, но зацепилась за стул и с трудом удержалась на ногах. Павлик бросился к матери и, всхлипывая, помог ей сесть.

- Ох-ох! – она вдруг разразилась слезами. – Все против меня. Я знаю, меня никто не любит!

Она вдруг вскочила, шагнула к Андрису и вцепилась в его плечо, навалившись всей тяжестью – хорошо, что тяжесть эта оказалась невелика.

- Отцепись! – Павлик попытался оттащить мать, но та приложила палец ко рту: - Тсс! Тсс! Тихо… Ты… будешь… слушать. Я… буду говорить. Павлуша, иди в кухню, там пряники остались, неси сюда, угощай друга!

Не удержавшись, она снова села, увлекая за собою безмолвного, онемевшего Андриса. Всхлипывая и вытирая лицо рукавом, она раскачивалась на стуле.

- На, заешь! – угрюмо сказал Павлик, суя матери пряник. Она, наконец, отпустила плечо Андриса и понюхала пряник.

- Пусть! – запричитала она снова, брызгая на мальчиков слюной. – Пусть пряники, пусть что угодно! Ничем не заешь! Вот здесь! – она с силой ударила в грудь. – Здесь вот болит. Что ты знаешь о женской доле? Что можешь понять, если тут болит? Он меня любил, меня, два года в ножках валялся, квартиру обещал, дитё прижил, а тут эта рыжая появилась! Я б эту рыжую! – она смачно выругалась, и Андрис втянул голову в плечи. – Я ей все космы повыдираю, в город поеду и повыдираю! – и она снова залилась пьяными слезами.

- Мама, пойдём, умоемся – и спать! – твёрдо сказал Павлик. Он подхватил мать, пассивно подчинившуюся привычному для неё ритуалу, и они исчезли в кухоньке. Послышались звуки льющейся воды, сморкания и шлепки. Затем Павлик выволок мать из кухни и потащил в горницу. Андрис опрометью выскочил следом – оставаться в комнате с противной, посвистывающей и похрапывающей, Манькой было выше его сил. Он видел, как Павлик стащил с матери туфли, чулки и заботливо накрыл одеялом. Женщина шумно вздохнула, икнула и, перевернувшись на другой бок, тут же захрапела.

- Ты её прости, - сказал Павлик хмуро, пряча глаза. – Она хорошая. Это только сначала может показаться, а так она хорошая, когда не пьёт. Она меня очень любит. Вот, пряники купила. Она и папку очень любила, только он не захотел с нами жить и в город уехал. А у Маньки в прошлом году муж утонул – под Ивановскую напился…

Андрис молчал, торопливо кивая в ответ. У него не было слов и ему хотелось плакать.

- Ты не думай, - снова горячо заговорил Павлик. – Она очень хорошая и добрая, когда Маньки нет. Теперь вот… дом красить надо, и забор. Мамке вчера краску привезли. И дрова колоть. У меня забот много.

- Хочешь, я помогу тебе красить? – робко предложил Андрис.

- Да у меня кисточек не хватает.

- Я у деда попрошу!

(Андрис и впрямь помогал Павлику красить, пока не появились противные мужики, которые днём красили, а вечерами пили вместе с мамкой и Манькой-дояркой…)

- А теперь, - сказал Андрис на следующий день. – Я тебе покажу свою мамку.

- Только ты ей ничего не говори, ладно?

- Ладно. Могила!

- Я сразу понял, как увидел, что ты станешь моим другом! – сказал обрадованный Павлик.

Они вошли в дом. Мать сидела за столом и штопала. Старая-престарая рыжая кошка спала на её коленях. Меела подняла на мальчиков ясные голубые глаза – словно солнышком озарилась комната.

- Мама, это Павлик, мой друг! – сказал Андрис, подводя друга к своей матери. Меела ласково оглядела серьёзного, неулыбчивого мальчика в очках, погладила его по жёсткому ёжику волос, и Павлик прочитал в её глазах, что она знает, и отвернулся, и ничем не обозначив своей догадки.

- Значит, Павлик. Где же ты, Павлик, пуговицу от рубашки потерял?

- Я не потерял, она у меня в кармане, - буркнул Павлик.

- Ага! Давай-ка я её пришью!

- Я и сам могу. Я дома всё сам делаю.

- Всё сам? Какой молодец! Научил бы Андриса, а то он не то, что пуговицу, он не приберёт за собою.

Андрис с отчаянием взглянул на мать – ну что она такое говорит!

- Это ещё ничего, - сказал Павлик. – Он всё сможет, я знаю. Он умный. Просто у нас в деревне все всё сами делают, иначе нельзя. Вон у Маньки дочка – пять лет, а она уже козу доит, да так здорово! – в его голосе прозвучало такое искреннее восхищение, что напряжение спало, и все рассмеялись.

- Ну да, нормальные земные проблемы, - мать перекусила нитку и согнала кошку, встала. – А у Андриса на уме другое – он хочет космонавтом быть.

- Не космонавтом – а звездолетчиком! – покраснел от негодования Андрис.

- В наше время звездолётчиков пока не наблюдается, а вот космонавты – имеются. Но далеко не всех, как поётся в известной песне, «берут в космонавты»! Мальчики, я ставлю чайник. Не возражайте. Андрис, доставай конфеты и варенье… И печенье не забудь.

- Андрис сможет! – с убеждением сказал Павлик. – Раз он хочет – значит, будет. Сначала – космонавт, потом – звездолётчик! Он умный! Я вот не буду, - он грустно засопел. – Мне и здесь работы хватает…

- И кем же ты хочешь стать? – спросила мать с затаённой нежностью и печалью, взъерошив светлые волосёнки.

- Врачом. Я бы что-нибудь такое придумал, чтобы люди никогда не пили водку. Я её ненавижу!

- Ты мой милый! И у тебя тоже получится, я уверена!

И они пили чай с печеньем, булочками, конфетами, и смеялись. А на прощанье Меела сунула Павлику пакет с гостинцами и свёрток с одеждой, из которой рослый Андрис уже вырос…

- Я покажу тебе кое-что! – сказал как-то Павлик, таинственно и чуть смущённо раскрывая перед другом свою маленькую тайну. Сокровенную и прекрасную – всё, что у него было, и чем он безраздельно владел до сих пор. Все эти встречи, знакомства и открытия происходили в самое первое лето.

Они подошли по воде к тому самому месту, что издалека казалось маленьким и грозным омутом глубокого чёрно-зелёного цвета.

- Не бойся, здесь мелко, - сказал Павлик покровительственно. Андрис с опаской нащупывал дно ногой, пока она не коснулась чего-то тёплого и мохнатого. Так вот оно что! Река здесь была такой чёрной из-за тины. Да ещё заросли ольшаника, низко склонившегося над самой водой, накладывали на неё густую коричневую тень.

 Павлик поманил друга рукой и, погрузившись в сырую, остро пахнущую синей глиной и лягушачьей тиной тень, он приподнял низко нависающие ветки и подлез под них. Андрис сделал то же самое. Ему показалось, что спустился вечерний сумрак, неподвижный и задумчивый издалека, но на деле такой изменчивый и текучий. И там, под аркой ольшаника, переплетённого золотистым хмелем и солнечными бликами, стоя по грудь в зябкой, быстрой воде, Андрис увидел чудо. Там, надёжно укрытые от солнца и людского взгляда, словно сказочные царевны, раскинулись два куста смородины – белой и красной. Набухшие терпким соком ягоды со сквозящими косточками светились в сумраке шарами драгоценных слёз. Рубиновые и нежно-перламутровые, они дразнили и манили, тихо позвякивали и властно останавливали жадную руку – ими можно было любоваться лишь издалека.

- Ну что? – спросил Павлик, заглядывая в глаза другу. – Правда, здорово? Ведь тебе нравится, да?

- Да… - признался Андрис. – Как будто на другой планете.

- Наверное, - подумав, согласился Павлик. – Наверное, это здорово, если на других планетах так.

Только в его голосе была печаль – печаль утраты оттого, что его достояние, это удивительное и единственное во всём мире место, на самом деле не единственно.
 
- В самом деле, наверное, так и есть на других планетах. Но я этого не хочу. Я хочу, чтобы так было только здесь! Но ты рад? – с тревогой обманутого самопожертвования спросил он. – Если хочешь, пусть будет не только здесь. Пусть на других планетах будет так же…

- Конечно, только здесь, иначе бы все другие планеты были похожи на Землю. Здесь так здорово, что пусть остаётся только здесь, на Земле! А на других планетах может быть почти то же самое – только другого цвета, например, всё синее или красное! Или – вообще металлическое. Хочешь, я тебе книжки привезу почитать?
- Да ну? Конечно, хочу. Только я не смог бы в таких местах жить. Мне здесь больше всего нравится! – И Павлик приуныл.

Так они дружили, бескорыстно и искренне, помогая друг другу и раскрывая друг другу сокровенные тайны. Лето за летом.

А в последнее лето Андриса целиком и полностью захватило совсем другое чудо. Таинственная машина на чердаке у деда, которую он обнаружил по случайности – отец разбирался на чердаке во всяком старье, но Андриса, как обычно, с собою не взял. Скрыть такое замечательное мероприятие, как разборка чердака! Ведь что могло быть более захватывающим! А потом отец уехал, запер чердак, и Андрис принялся разведывать свои собственные пути наверх. И – разведал!

Дело в том, что из дома на чердак вела широкая, удобная лестница. Только в конце пути висел огромный замок. Андриса не оставляло чувство, что там наверняка скрывают от него нечто необыкновенное. Он, точно зверёк, тщательно изучал каждый закоулок дома, пока не сделал удивительное открытие: другой лаз на чердак. Путь, полный опасностей и требующий отваги:  ему пришлось по шаткой лесенке взобраться на сеновал, затем, держась за балку, обойти по скользкому бревну вкруг всего двора и затем, точно цирковому акробату, перешагнуть через провал… Андрис воображал себя космическим разведчиком, пробирающимся на секретную базу.
В дальнейшем путь стал привычным и отработанным, уже не вызывающим трепета. И Андрис продолжал проделывать его всякий удобный случай.

И вот, сгорая от любопытства и нетерпения, тайком, в отсутствие мамы, Андрис первый раз пробрался на чердак. Это стоило многого! То, что он увидел, едва не заставило его завопить «Ура!» и запрыгать от восторга. Но когда постоянно ожидаешь чуда, и сверяешь свою жизнь с жизнями персонажей фантастических произведений и фильмов, любая диковина рано или поздно покажется естественным и само собою разумеющимся подарком…

Итак, он обнаружил, что середина чердака расчищена от хлама и аккуратно выметена. А на самой середине этой середины чудесным, невозможным, сказочным видением стояла – именно стояла, а не валялась наравне с мусором и хламом, причём на трёх ножках, будто колченогий комод, неровная, местами оплавленная сфера из серебристого металла – каким покрывают крыши, с двумя крошечными запылёнными оконцами.

Вот это дед! Вот что он скрывал ото всех на чердаке! Машину времени! Или – космический корабль? Что бы там ни было, Андрис сумеет проверить это лично!
В два прыжка Андрис оказался у машины и снова издал восторженный вопль: он смог заглянуть сквозь запылённое оконце и оглядеть смутное содержимое шара. Кожаное сидение, пульт, похожий на пульт компьютера и тоже оплавленный, кнопки, разбитые экраны, кучки пепла и серебристые лужицы расплавленного металла застыли там и сям. Теперь не оставалось никаких сомнений, что дед самолично летал на другие планеты! Удивительным оставалось другое - как дед смог поместиться в своём аппарате, потому что и кресло, и всё помещение оказались совсем крошечными.

 Непонятным казалось и то, каким образом аппарат вылетал отсюда, с чердака. Через узкое оконце? Ерунда! Дед разбирал крышу? Едва ли, крыша была капитальной. И стаскивать машину с чердака на двор тоже было никак не возможно: в лаз она не пройдёт, да и соседи увидят. Может, дед просто отдыхал там и предавался несбыточным мечтам? Эта мысль оказалась такой дикой и разочаровывающей, что мальчик сразу отбросил её как совершенно невообразимый бред.

Отныне мальчик бывал на чердаке регулярно, всякий раз, как оставался один в доме – он ожидал этого момента с томительным нетерпением, и скоро уже смог влезть внутрь машины.
 
А залезть внутрь оказалось проще простого: надо было только нажать на кнопку и дёрнуть ручку. Внутри это была самая настоящая машина, очень похожая на их автомобиль: там был приёмник – бездействующий, с мёртвыми кнопками, были всякие циферблаты, половина из них - разбитые, и даже нечто, напоминающее старый телевизор. А вот самодельные рукоятки, рычаги, кнопки и трубки, пронумерованные и промаркированные как-то невпопад. А сзади продавленного кресла был настоящий хаос проводов – толстых, тонких, весело разноцветных, и концы их терялись в задней стенке, намертво впаянные. Но один из тонких проводочков, чудом не оборванных во время папиной уборки, уходил к потолку, змеился по нему и втекал едва видимым ручейком в обрезанный провод старой, давно бездействующей теле-антенны...

Внутреннее «помещение» оказалось как раз по нему. Он обследовал машину скрупулёзно, и теперь уже мог с точностью сказать – машина живая! Некоторые лампочки-индикаторы внутри «телевизора» время от времени вспыхивали – и затем медленно, медленно затухали.  А два раза один из датчиков, похожий на маленький радиоприёмник, оживал и начинал подавать едва слышные сигналы – попискивал, поскрипывал, подвывал, словно внутри него просыпался некто живой, жалобно просящийся наружу, на волю из пластикового заточения. Андрис заворожено прислушивался к голосу машины – но дикие звуки затихали сами собой, так же неожиданно, как и появились.

Значит, дед не просто дремал в окружении фантастического сооружения.  Более всего это напоминало Машину Времени из недавно просмотренного кинофильма, который Андрису не слишком понравился: было абсолютно ясно, что та машина никак не сможет работать – слишком она казалась громоздкой, чистенькой и красивой. А дедова машина, ясное дело, работала по-настоящему – вон, сколько катаклизмов ей пришлось пережить!

Самым главным предметом – Андрис сразу догадался – была красная рукоятка с надписью «пуск». Андрис понял, что это и есть та самая сокровенная ручка, в которой заключён полёт. Сколько же раз дед сжимал её и подавал на себя?

И Андрис сжимал, сжимал её в руках так, что белели пальцы, командовал себе: «На старт, приготовиться, внимание, пуск!» - и мысленно выжимал рукоятку до отказа. Взревев, машина уносилась вертикально вверх, пробив крышу, и долго летела в гулкой пустоте Вселенной, ловко лавируя среди звёзд и комет с павлиньими хвостами, между метеоритами и облаками звёздной пыли, увёртываясь от коварных ловушек чёрных дыр и злобных ухмылок белых карликов…

Андрис затащил на чердак пару бутылок с водой и тряпку с кухни – и начал протирать застаревшую, едкую пыль. Она была такой чёрной, какой никогда не бывала обыкновенная домашняя пыль – словно была смешана с копотью. Однажды, когда мигал тускло-зеленоватый индикатор, Андрис нечаянно задел локтем и опустил некий крошечный рычажок - и вздрогнул: сзади него загудел хор, очень тихий, но исполненный необыкновенной, уверенной мощи! Это гудели провода, уходящие в стенку. А у «телевизора» замигал жёлтый глазок. Андрис поспешно поправил рычажок, бережно подняв до прежнего положения – и гудение стихло. Нет, Андрис вовсе не был пуглив. Раз дед летал и возвращался – значит, и ему бояться нечего. Просто он знал, что ещё не готов. «Рано», - сказал он себе. – «Ещё рано». Ему ещё рано лететь. Сначала он должен всё хорошенько изучить и обдумать.

Но, не в силах держать в себе эту неуёмную радость сбывшейся мечты, Андрис рассказал обо всём другу и пообещал при первом же удобном случае показать ему машину. Правда, в рассказе Андриса машина засияла, словно начищенный самовар, кресло стало откидным, а кабина оказалась экипированной не хуже, чем пилотская кабина самолёта. Павлик смотрел на друга серьёзно, с лёгкой завистью.

- Ты счастливый, - вздохнул он. – Но я знал, что дед Егор – не простой дед. Знаешь, я тебе не говорил, но он однажды подарил мне на день рождения такой зелёный камушек, вроде как погремушка – там тихонько звенит, звоночек такой. Дед Егор сказал, что он лечебный. И, правда – у мамки ноги болели, а я желудком маялся, так за одно лето всё прошло. Жалко, что мамка его по пьянке в речке потеряла, а то бы он её наверняка вылечил от водки.

- А ты его искал?

- Ого! Как ещё искал! Нырял, дно копал – да я ещё маленький был, и тут ещё ливень прошёл – где там чего найдёшь…

- Я тебе новый привезу! – уверенно заявил Андрис. – Обязательно. Первый подарок – тебе! Если не зелёный камушек – так что-нибудь другое, не хуже.

И Павлик с радостью слушал пылкие мечты друга.

Однажды, проснувшись рано утром от шального луча, скользнувшего под занавеску, Андрис услышал, как отец и мать разговаривают в соседней комнате. Отец приехал накануне, озабоченный, встревоженный. Он собирался догулять пару отгулов и закончить срочные дела в деревне: встретиться с деревенскими родственниками по поводу продажи дома.

У него был усталый, отрывистый голос. У матери, напротив, голос был тёплый и мягкий, акцент совсем не портил его, но придавал особое очарование. Однако голос усталый и резкий уговаривал и упрашивал, а мягкий и тёплый – укорял и жёстко обвинял.

- Меела, - говорил отец. – Я всего лишь хотел доброго совета. Пожалуйста, потерпи ещё немного. Ещё немного. Последнее лето – и мы изменим нашу жизнь. Ты займёшься творчеством…

- Витя, я устала от вас. Всей вашей семьи. Я чувствую себя чужой – не только здесь, но даже со своими родными. Даже мой сын отдаляется от меня, а ты и не замечаешь его странностей. Да и где тебе заметить – ты так погружён в свои разработки… Позволь мне отдохнуть. Давай друг друга освободим на время от самих себя и поживём отдельно.

Этот разговор не был первым, он был тягостным – но проходящим: всегда оставался только разговором. Андрис позволил себе немного расслабиться и снова задремать, а когда вскочил, проснувшись по-настоящему, разговор продолжался, но уже о другом. Андрис насторожился.

- Я не могу так просто пойти на вандализм. А если это действительно какое-нибудь интересное изобретение? – говорил отец.

- Какая чушь! Ты всерьёз веришь, что старый человек без специального образования и без необходимых условий, проживший всю жизнь в деревне…

- Не всю жизнь, Меела, - поправлял отец. – Ты несправедлива, ты передёргиваешь, отец был талантливым изобретателем. Он закончил Политех, немного работал в авиации – ты прекрасно знаешь…

- Ну, не всю жизнь, прости, но долгие годы в новых условиях многое меняют в мировоззрении, знания устаревают и превращаются в иллюзию. Как у меня. Немного в авиации… Ха. А потом он немного сошёл с ума и сбежал в деревню. От работы и от квартиры. Чтобы оставить сыновьям один старый дом на двоих – чтобы было, чем убить время: разделом.

- Сейчас это дорогого стоит – дом в деревне и земля. Раздел, Меела, пусть волнует тебя меньше всего: мы с Сергеем разберёмся сами. Ты несправедлива к отцу...

- Кто в современном мире сбежит из города в деревню, чтобы копаться в земле и старых железяках? Ну ладно, хобби – если бы он смастерил новый вертолёт. А то стоит рухлядь на чердаке. Егор Васильевич был прав, завещав его уничтожить – чтобы не было стыдно перед детьми и внуками за ребяческие глупости!

- Милая, я бы повременил с уничтожением – хочу взять внеочередной отпуск и серьёзно заняться изучением…

- Ты совсем сошёл с ума? У нас и так деньги на исходе! Ты обещал мне оборудовать мастерскую…

- Непременно оборудую. Кстати, почему бы не здесь, в этом доме? Прекрасное ателье! И глину найти можно…

- В этой глуши? Всё равно, что похоронить себя заживо. Я не твой отец. Не делай из меня ненормальную. Я не уеду из города.

- Меня ты, может быть, тоже считаешь сумасшедшим? Это так и сквозит в твоих интонациях. Ведь я – как-никак прямой потомок Кошелева...
 
- Слава богу, миновало! Но я так непременно подумаю, если ты станешь защищать это ржавое металлическое чудовище на чердаке, плод больного воображения. Если это действительно интересное изобретение, а не блажь, почему он держал его в секрете, а теперь требует сдать в утиль?

- В самом деле, почему? Вероятно, он собирался сделать это сам, но удар случился слишком неожиданно, и помешал. Какую неловкость он должен был испытывать, прося нас убрать это доказательство его прихоти и причуд…

- Во всяком случае, вы обязаны выполнить его волю, - перебила Меела. – Витя, прошу тебя, сделай это побыстрее. В одном доме с этим нелепым уродищем мне как-то неуютно. Всё время хочется сбежать. Скажи спасибо, что твой странный сын ещё не добрался до чердака! А представь себе – приедут покупатели…

Андрис вздрогнул. Неужели его чудесным путешествиям придёт конец? Всё его существо сжалось. Так говорить о его машине! Чудесной, живой, настоящей, действующей! Её – на слом? Он едва удержался, чтобы не броситься сломя голову к родителям, крича «Нет! Нет! Ни за что!»

- …иначе что будут говорить о нас люди, которые тут поселятся? Возможно, твои родственники? Что тут жили сумасшедшие? Тесть-сумасшедший! Твой брат не больно-то привозил сюда своих детей.

- Мой отец не сумасшедший, Меела. Он действительно чудак, ну так что ж, ведь он так одинок. И я никогда не прощу себе его одиночества. Ты всю жизнь избегала его, пыталась нас разделить. Лишала внука. Следила. А ведь он так любил Андриса!

- Да, он так любил его, - с горечью произнесла Меела. – Только меня никто не любил. Да-да, не перебивай меня, пожалуйста. Меня никто не слушал. Я пыталась быть с сыном, но не могла преодолеть пагубного влияния твоего отца. Мальчик отдалялся и отчуждался. А, оставаясь с дедом один на один, был предоставлен самому себе. Дед забивал ему голову чепухой о загробном мире. Мальчик уже взрослый, его не удержишь, а его голова по-прежнему забита опасными фантазиями. Космические корабли! Загробная жизнь! Привидения! Звёзды! Путешествия во времени! Дикая и нелепая смесь! А тебе наплевать! Хорошо, что он заторможен – иначе давно бы побывал на чердаке, и ты его оттуда бы не извлёк. Кто знает, что может случиться, если он заберется в машину. Вдруг эта штука взорвётся? А ты? Ты хоть раз поинтересовался, что в голове твоего сына? Тебя волнуют только твои умные и рассудительные студенты!

- Прости, Меела. Ты права. Я люблю тебя и не хочу разногласий. Да, да, я сто раз виноват. Давай выполним волю отца. Ты мне поможешь? Хочешь, я созвонюсь вечером с Серёжей и отвезу Андриса к нему, на два дня, потом вернусь – и мы вместе разберём чердак, и вынесем машину по частям на свалку, за овраг.

- Конечно, хочу. И ещё я очень хочу кое-что… Витя, мы так давно не были вместе!  Давай сходим на холмы погулять – немножко развеяться. Я соскучилась по тебе…
- Да, милая. Только мы двое...

Андрис едва не взвыл. Но ведь он – будущий космонавт, ему нельзя плакать! Он знал только одно: машину нужно спасать, а спасти её можно только одним способом – поскорее на ней улететь отсюда!

Он держался стоически всё утро, вынося с трудом заигрывания отца и матери, которые были умиротворённы и противно сияли, словно выиграли миллион! 

После завтрака Андрис ринулся к другу и всё ему рассказал.

- Ты знаешь, что случилось! – закричал он взволнованно, едва ворвался на двор к Павлику, который только что отвёл корову за дом, на большой луг. – Моя машина в опасности! Дед собирался её демонтировать, а папа сначала не хотел. А теперь мама сказала, что её нужно сломать и выбросить в овраг! А папа согласился! Что творится, что творится – вокруг машины заговор! Мне нужно действовать. Слушай, мама с папой ушли на холмы. Друг, последи за ними – я должен знать, что они не вернутся раньше времени. Пожалуйста!

- Да, нужно действовать! – подтвердил обеспокоенный Павлик. – Ты хочешь на ней улететь? А другого выхода нет? Может, рассказать в научном журнале?

- Другого выхода нет! А научный журнал… Какой учёный сюда поедет? Нужны доказательства! И я их привезу – сам! Но только ты знаешь, что я покумекал… - Андрис помялся, отводя глаза. – Ты не думай, я  не боюсь. Просто… нельзя бросать надолго то, что любишь. Маму, и папу, и друзей… Так что я улечу ненадолго. Только разведаю, как там и что. Может, у деда там, на той планете, куда он летал, есть друзья, тогда они помогут вернуться. Я вернусь и всё-всё расскажу. Может быть, вы все захотите улететь со мной. А может, и нет, не понравится. А ты хотел бы улететь?

- Улететь? Насовсем? – Павлик грустно покачал головой. – Я очень хочу улететь. Но не могу. Мою мамку вряд ли пустят. Да она и сама не захочет, а как я её брошу?

- Тебе лучше знать. Тогда – до свидания. Видишь – я не прощаюсь. Жди меня, и подумай, как следует. Ладно?

- Ладно. Тебе лучше знать. Конечно. Тогда до свидания. Но ты ещё раз обязательно подумай. Когда в кресло сядешь. Ладно?

- Ох, я уже сколько передумал! Ну ладно, я побежал, времени нет. А ты следи, следи!

- Возвращайся, я буду очень ждать… - и Павлик крепко сжал протянутую руку друга.

Андрис рванул домой. Вырвал из своей черновой тетрадки лист и написал на нём детским почерком, стараясь быть как можно более аккуратным, чтобы порадовать маму: «Мама и папа! Я улетаю на дедушкиной машине, которую вы собираетесь выбросить на свалку. Я рассудил, что это несправедливо, и хочу её спасти. Но вы не печальтесь, я просто попробую. Я обязательно вернусь, очень скоро, и вы убедитесь, что машина – это изобретение, а не хлам. Очень хотелось взять вас, но машина только для одного человека. До свидания, ваш сын Андрис. И ещё, мама и папа, вы не спорьте больше, пожалуйста. Я вас люблю всех».

Андрис положил записку на середину стола, прислонив к большой синей чашке – чтобы сразу бросалась в глаза. Потом оглядел комнату – тёмные иконы в углу, старая рыжая кошка, уютно свернувшаяся на кровати у печи. «Век бы не просыпалась!» - говорил всему миру её блаженствующий вид. Фотографии на стене – очень много фотографий: папа и дядя Сергей совсем маленькие, школьники, взрослые мальчики, студенты, а вот – уже мужья, обременённые собственными детьми; а вот и тётя Феня с уходящим, больным взглядом, красивая, точно тёмная икона в углу. А вот и сам Андрис со младенческого возраста по третий класс… Ох, ну и глупая же у него тут физиономия! Андрис хмыкнул и покачал головой: пора умнеть. Отныне он станет заниматься, как зверь. Чтобы только на «отлично»!

Он попятился к выходу из большой комнаты, и слёзы вдруг навернулись ему на глаза. «Но я же скоро вернусь!» - сказал он себе громко и, всхлипывая, бросился на чердак. На чердаке царили безвременье и прежняя, затхлая и пыльная тишина. Андрис раскрыл дверцу и, прежде чем залезть внутрь, прислушался: никто не рвётся в дом, никто не кличет хозяев, никто не ходит по двору. Порядок.
 
Андрис захлопнул за собой дверцу, деловито подёргал, проверяя, крепко ли захлопнулась. Он почти утопал в старом продавленном кресле. В крохотной кабине царил полумрак. Андрис давно продумал, как будет управлять машиной. Это нетрудно – кнопки и рычаги расположены так, чтобы было очень удобно касаться их в определённом порядке. Некоторые даже пронумерованы. Если он ошибётся – то машина просто не сработает. Верно? Верно. И ещё – ведь Андрис внимательно наблюдал за папой в автомобиле. Он не ошибётся!

Вот эти кнопки подготавливают машину к отлёту. Эти – красные - предупреждают. А затем идут по порядку два ряда рычагов. В заключение – самый главный, красный рычаг, Андрис выжмет его плавно и без спешки, очень аккуратно. А потом… Что будет потом, Андрис не слишком хорошо себе представлял. Его вдруг с ужасом осенило, что он не так уж хорошо и подготовился: кто же в такой одежде путешествует? А обувь? Драные кеды! И ещё – зря он напился молока: после молока укачивает. Лучше бы шоколадку прихватил. Эх, растяпа! А тетради с ручками, чтобы записывать наблюдения? Поспешишь – людей насмешишь!

Сбегать вниз? Успеет ли? Нет. Бегать вниз времени нет. Андрис откашлялся. «На старт, приготовиться…» - произнёс он торжественно хриплым от волнения голосом. И, бледный, с горящими глазами, нажал дрожащим пальцем первую кнопку, вторую, третью…

Загудели провода, стены машины задрожали, ожили разноцветные индикаторы, засветился экран «телевизора», по нему побежали, завиваясь и взвихриваясь, полосы и ленты. Внезапно на оконца упали чёрные щитки, отрезав Андриса от внешнего мира. Кабина погрузилась во мрак, прорезаемый лишь вспышками приборов. Противно задребезжало кресло, завибрировали пучки проводков, словно Андрис находился не в фантастической машине, а в телеге, трясущейся по разбитой грунтовой дороге. Оставалось последнее, решающее движение. Преодолевая импульс внезапной паники, Андрис глубоко вздохнул. Рука дрожала. Он почему-то вспомнил Павлика – ведь Андрис даже не показал ему машину, жадина. Он поступил не по-дружески – а Павлик даже не обиделся на него. В следующий раз он непременно возьмёт его с собой. Возьмёт с собой. Возьмёт…

Андрис протянул руку, нашёл ощупью знакомый красный рычаг и подал на себя – как обычно в мыслях, до отказа…

…Мать и отец стояли, обнявшись, на открытой вершине пологого, невысокого холма – песчаной плешинке, поросшей голубоватыми мхами и золотыми звёздочками очитков. Сладкий запах хвои наплывал ласкающей волной. Они смотрели на вытянувшуюся внизу, чуть вдалеке, деревню, на светлую полоску реки, на бескрайние поля и луга, уходящие на запад, на ползущий к северу лес по другую сторону реки.

- Меня всё время что-то гнетёт, - сказал отец, не глядя на жену. – Я не хотел говорить раньше. Ты разбудила меня. Я чувствую себя таким виноватым перед сыном. Машина, работа, неурядицы в институте – всё это заслонило дом. Я почти забыл, что у меня есть сын. А сейчас я готов его понять. Мне так хорошо сейчас – честное слово, я готов разбежаться и прыгнуть с холма в реку. И я полечу, ей-богу, полечу! Ведь я родился тут, тут вырос – здесь моя родина. Не станет ли предательством – лишить мальчика этой малой родины? Да и ты была излишне сурова, согласись…

Женщина смотрела на мужа, на его блестящие глаза, устремлённые в курчавую зелёную даль.

- Да, наверное, - согласилась она. – Но я по-прежнему считаю, что его голова перегружена ненужными дедовскими фантазиями. Мы должны были бы быть похожими, Витя. Я росла на море, оно было моей фантазией и моей пищей для раздумий и мечтаний. Моим единственным божеством. Реальным, жестоким и - жизненно необходимым. Но наш странный ребёнок не захотел быть на море! Это оказалось выше моего разумения! – в её голосе прозвучало изумление и осуждение.

- Море тут не при чём, - осторожно возразил отец. – Просто не получилось общения…

- Вот-вот. Что же, я отправила его в деревню, на твою родину. Для того чтобы снова остаться одинокой. Дома меня забыли. А твой отец никогда меня не любил.

- Неправда, милая, что за ерунда! Разве ты ничего не видела, не чувствовала?

- Нет, правда. Он скрывал это подчёркнутой вежливостью. И он отбил у меня сына.

- Я не верю, это всего лишь домыслы. Отец не мог влиять на Андриса плохо. Он часто повторял, что Андрис очень талантлив, пытлив, вдумчив, что он требует постоянного внимания, и постоянной работы – не глушить, а слушать, не давить – а давать свободно созревать. И ещё – ласка. Как можно больше ласки…

- Значит, я плохая мать, Витя. Неласковая. Невнимательная. Ленивая.

- Мы оба виноваты, Меела. Оба. Да, я работал, тянул своих ребят. Ты уткнулась носом в свою бухгалтерию. А дед внушал ему любовь к книгам, к естественным наукам, развивал любознательность…

- И поэтому оставил в наследство старую шкатулку с побрякушками и бредовыми тетрадками. Он ведь даже ноутбуком, который ты ему подарил, не пользовался – всё в тетрадке строчил, как в прошлом веке. Чему же новому он мог научить?

- Именно новому – иному взгляду на мир. На старый мир. На нашу великолепную планету – величайший дар Вселенной.

Он говорил, но Меела уже не слушала. Сердце её сжалось. Она увидела перед собою не поля и не ядовито-зелёные холмы, а ясную голубизну моря, его светящуюся, подобно лунному камню, даль, и неуклюжие рыбачьи баркасы на отмели, и остро пахнущую рыбу на дне лодки, и бешеную скачку на гребнях растрёпанных волн под низким серым небом, и всплески чаек на полотне волн, и суровое лицо матери: «Ты теперь для нас чужая»…

- Что с тобой? Ты плачешь? – он тревожно заглянул в её лицо. Она покачала головой и отвернулась: то морские брызги оседали на её лице солёными каплями слёз.

- Я знаю, ты всю жизнь жалеешь, что вышла за меня замуж. Ты и теперь жалеешь…
Она улыбнулась сквозь слёзы: - Нет, милый, нет. Мне так стыдно за то, что я тебе наговорила. Наши глупые разборки – нет в них смысла. Как глупо вести эти разговоры, прожив вместе половину жизни. Я люблю тебя. Ведь ты у меня один. Один во всём мире, и Андрис нас соединил так, что не разбить.

И губы их медленно сомкнулись.

Внезапно внизу, в деревне, что-то гулко бухнуло. Они вздрогнули. Они услышали утробный гул, родившийся внутри земли. Они увидели, как завибрировал, задрожал воздух, и из одного из домов вырвался столб пламени, высокий, прямой и строгий. Затем он начал раздуваться, точно кобра, и распался на множество праздничных фейерверков. А следом за ним взвился чёрный дым, суматошно убегая от места странного взрыва.

Взрыв длился мгновение – непостижимое и долгое, будто вечность. Нелепый чёрный демон разрушения среди цветущего дня. Из дальней фермы и из домов уже выбегали люди, размахивали руками, крича, бежали по дороге.

- Что… кто… что это… - заикаясь, спросила женщина бледного мужчину. – Где это?

- По-моему, где-то у церкви…

Она закричала.

«Меела, успокойся, это не у нас», - хотел сказать он, но губы его не слушались.

- Андрис… Андрис! Я чувствую! Это он! Это с ним! – кричала она. Ветер принёс запах гари. Виктор и Меела взглянули друг на друга, читая в глазах один и тот же ужас, и бросились прочь с холма.
…
На мгновение, на одно только мгновение перед глазами Андриса мелькнуло зелёное небо со странным, тусклым сиреневым светилом, кристаллические скалы, пронзающие это небо, тихо гудели, причудливо изогнутые деревья были похожи на хобот слона и на трубы одновременно. И он счастливо улыбнулся, вдыхая чужой запах, густой и сладкий. И в то же мгновение яростная сила швырнула аппарат о скалы, разорвав его в клочья, и рассеяла по телу далёкой планеты чужой Вселенной осколки оплавленного металла. Чёрный дым стлался по зелёному небу и раздувался ветром от пылающего дома…

…Павлик стоял на холме, ярусом ниже родителей друга, выясняющих отношения. Ветер трепал его волосы, пронизывал насквозь, парусом раздувая рубашку, когда раздался взрыв.

- Вот он и улетел на другую планету, - сказал он печально сам себе и поднял к бесстрастному голубому небу пристальный, уверенный взгляд. – Теперь он увидит всё сам, своими глазами, и докажет всем, что другие планеты существуют.
Помолчал – и добавил: - Но он вернётся. Я знаю, он обязательно вернётся! На Земле так хорошо, что нельзя не вернуться. Это просто невозможно!