Семейное-Памятное-2 В Текстильщиках

3. ДВУМЯ ДНЯМИ ПОЗЖЕ
      
      Через два дня после неожиданно сделанных мной для себя открытий из истории моей малой родины я был в Текстильщиках и, конечно же, зашёл в свой родной двор, во двор моего детства.
      Двор моего детства… Он стал не хуже, не лучше, а стал просто другим. Сегодня он и мой и уже не мой одновременно.
      Двор – не мой, потому что я уже здесь давно не живу. И людей, которые теперь здесь живут, я не знаю. Конечно, здесь ещё живут те, кого я знаю, но их уже, думаю, единицы. Здесь живут другие люди. И живут по-другому.
      И двор – мой, потому что я исходил эту землю вдоль и поперёк бесчисленное количество раз. Потому что я очень знаю эту свою малую землю. И всегда её помню. Уверен, что и она помнит меня…
      Двор – мой, потому что я знаю здесь всё – каждый бугорок, каждую рытвину, каждое дерево. Я знаю, что и где здесь было. И чего из того, что здесь было, уже нет. Со всем, что здесь ещё осталось, и чего уже не осталось, у меня что-то связано.
      Вот, например, эти шесть тополей посадила баба Аня, очень давно, незадолго до моего рождения. Но все, кто тогда здесь жили, это знали. Для кого-то, из ныне здесь живущих, это – просто тополя и никаких при их виде – чувств, эмоций. А для меня это тополя бабы Ани, которую я хорошо знал, которая была нашей соседкой в бараке. А потом, когда рядом построили новый пятиэтажный дом, а барак сломали, жила с нами в одной квартире, в своей маленькой комнате. Мы жили тогда «с подселением». Помню, как она как-то помогала мне разучивать заданное в школе стихотворение. Я даже помню, какое. –
      
      В воскресный день с сестрой моей
      Мы вышли со двора.
      - Я поведу тебя в музей! –
      Сказала мне сестра…
      
      Это стихотворение С. Михалкова «В музее В.И. Ленина».
      Рядом с одним из этих тополей однажды моей матерью мне был преподан запомнившийся на всю жизнь урок. От этих тополей, там, где спуск, зимой для детей заливалась одна из ледяных горок. Толя Никаноров заливал. Он был взрослый дядя, жил в нашем подъезде на первом этаже. Наливал у себя в квартире воду в ведра и заливал. У него были две девочки-двойняшки.
      На эти тополя эимой мы устанавливали кормушки для птиц, на этих тополях летом вязались верёвки для развешивания белья.
      Так что для меня это не просто тополя, а тополя бабы Ани и тополя моего детства.
      
      Походил по двору, обошёл вокруг дом, где жил, и направился к пруду. К пруду с названием Садки…
      
      Коса и грабли, и топор,
      И старое весло…
      Как много лет прошло с тех пор,
      Как много зим прошло!…
      
      (С. Михалков, “В музее В.И. Ленина”).
      
      Гуляя у пруда, после прочитанного мной об этих моих родных местах, я уже другими глазами смотрел и на пруд, и на его берега.
      Когда я был со стороны пруда у Дворца Спорта, я увидел пожилого мужчину, неспешно бредущего с сумкой с продуктами. Он был в таком возрасте, который позволил мне задать ему мои вопросы.
      «Здравствуйте». Он ответил. «А вы здешний, давно здесь живёте?».
      Выяснилось, что с 1955 года. Мужчина подтвердил, что тогда этот пруд никак не назывался. “
      «А вы случайно не видели здесь, на берегу пруда, деревянное строение – барский дом когда-то бывшей здесь усадьбы Орлова-Чесменского? Его сломали в конце 60-х годов, чтобы построить вот этот Дворец Спорта». Мужчина не видел и не знал. Я вдруг стал рассказывать ему о пруде и усадьбе – видимо, это меня переполняло. Этот во мне «кран» открылся сам собой. –
      -А ещё здесь были конюшни с орловским рысаками, – увлечённо говорил я. – И на летних праздниках, вдоль теперешней Люблинской улицы, раньше она называлась Рысистая, устраивались бега и скачки
      -Ну, этого я не застал, – вдруг сказал он мне.
      Из чего я заключил, что от избытка чувств был сбивчив, а мой рассказ не очень понятен.
      -Я этого тоже не застал, – ответил я. – Это было в 19-ом веке…
      
      Вечером того же дня я сидел дома и думал. – Почему я узнал обо всем этом случайно? Почему я не узнал этого раньше? Почему я этим не интересовался? Почему я был так нелюбопытен?
      Не думал об этом? Не интересно? Некогда узнавать? – Может быть и так.
      Ни к чему? Есть более важное, более насущное? – Может быть и так.
      И люди, чего-то так и не узнав, каждый в своё время, покидают этот мир – шумный, суетный, постоянно чем-то озадачивающий, к чему-то побуждающий, подгоняющий, толкающий в спину…
      
      Печально, что сегодня уже нет старинного деревянного дома с мезонином княгини Голицыной, может, ещё каких-то усадебных построек; соснового бора, сада. Но было бы всё это и не было бы Дворца Спорта, куда я какое-то время ходил играть в настольный теннис и в бассейн. Не было бы хоккейных площадок, на которых я пропадал часами и днями. Не было бы стадиона и на нём больших, ярких весёлых праздников. Особенно на 9 мая, когда на стадионе ещё назначали встречи ветераны Великой Отечественной войны. Не было бы вообще всего того, что, так или иначе, было связано со спорткомплексом. А с ним у нас, ребят, живших рядом, много чего было связано…
      
      «Что для людей лучше, что им нужней: бывшая барская усадьба с одряхлевшими, разваливающимися деревянными постройками, или большой современный спортивный комплекс?» – Не хороший, не честный вопрос…
      
      На всё можно посмотреть разным взглядом и с разных сторон.
      Например, на чей-то взгляд, – деревянный двухэтажный барский дом, построенный в стиле раннего классицизма, с уникальной конструкцией вертикальной рубки деревянных стен и образцовой вязкой столярных изделий (последнее двухэтажное деревянное здание XVIII века, сохранившееся в Москве); другие, менее значимые, постройки; сосновый бор, плодовый сад.
      И, на другой чей-то взгляд, – старый, ветхий двухэтажный дом, если не сказать – рухлядь, в прошлом – барский дом, когда-то бывшей здесь усадьбы. Что у нас хорошо сохранившихся усадеб и барских домов мало?
      Или, например, с одной стороны, - старый, ветхий двухэтажный дом, если не сказать – рухлядь, в прошлом – барский дом когда-то бывшей здесь усадьбы. И, с другой стороны, - очень нужный людям большой современный спортивный комплекс, с Дворцом Спорта, бассейном, стадионом, многими открытыми спортивными площадками и прочим…
       
      -Что у нас усадеб с господскими домами мало? И в не плохом состоянии.
      -Не знаю. Может и немало. Но у нас, здесь живущих, - была только одна.
      
      -Как можно было уничтожить усадьбу и постройки на ней?
      -Но на этом месте построили большой спортивный комплекс. Тем более, что усадьбы, как таковой, на этом месте уже не было…
      
      -На тот или иной предмет всегда есть, как минимум, две точки зрения.
      -Верно. Но еще есть и третья… -
      
      Вспомнил вдруг о капризной невесте, Агафье Тихоновне, из гоголевской пьесы «Женитьба». Она говорит: «Если бы губы Никанора Ивановича, да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколь-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще и дородности Ивана Павловича – я бы тогда тот час же решилась».
      
      Должен быть найден компромисс. В случае с Агафьей такой компромисс невозможен, а в нашем случае возможен.
      Несомненно, надо было оставить уникальный деревяный главный дом усадьбы. Если он мешал, - перенести его чуть в сторону. Отреставрировать. Он совсем небольшой. Оставить ещё что-то, что напоминало бы о том, что когда-то здесь было. Может ещё оставались каменные столбы въездных ворот в усадьбу или ещё что-то в этом роде. И обязательно надо было, так или иначе, тем или иным, отметить это памятное место. Надо, чтобы люди обязательно знали, что здесь было, кто здесь жил, как жил, чем жил. А то многие люди, которые тут жили десятки лет, не знали, что тут было раньше. И кто-то из них так и умер, этого не узнав. Думали, возможно, как и я, – что здесь когда-то была только текстильная фабрика. «А что было до этого?» – могли даже не задавать себе такого вопроса. Я вот себе такой вопрос почему-то не задавал. А почему не задавал? А потому что, может, имел в своём подсознании на него ответ, что до этого тут ничего не было, просто пустыри и болота. И ветер гулял по этим пустырям и болотам.
      Хорошо, что настало время и мы, которые ничего об этом не знали, это всё же узнали…
      
      Время идёт и проходит. А жизнь продолжается. Увеличивается численность людей. Растут и возрастают их нужды, потребности в том или ином. Им требуется всё большее пространство для обустройства своей жизни, для деятельности, для заполнения его собой и своим. Но где взять новое пространство? Пространство ограничено. Там, где живут люди, уже почти не осталось пустырей и пустошей. Надо сроить на уже построенном. И там, где оно ветхое, и там, где оно ещё крепкое. Значит, надо ломать, обращать в небытие. Старое ломают и на его месте строят новое. Новое – взамен старого. Новое на голове у старого. И, в каких-то случаях, это печально. Это и печально, но это и понятно. Иначе и быть не может. Сие – закон жизни – вечное движение, вечное обновление. Одно должно уступать место другому: старое – молодому, бывшее – новому. Нельзя всё превращать в музей. Музей – это музей, а людям надо как-то жить…
      «Как-то» – здесь слово случайное. А может быть и не случайное. В одном каком-то случае оно может быть случайным, а в другом – совсем не случайным, но ключевым. Можно жить, а можно жить «как-то»...
      
      Было вот так, а стало вот так. Лучше? Хуже? Скорее, всё же лучше. В общем – лучше, а в каких-то частностях – это вопрос. Может, и хуже. И, скорее, всё же хуже. Потому как иные частности очень важны!
      Но не ломать старое невозможно. Земля не может не обновляться. Это так. Но что-то из старого обязательно должно быть сохранено, сбережено. Конечно, не всё; всё – невозможно. Но что возможно, наиболее важное, ценное, характерное; что хранит в себе дух, приметы своего времени должно быть сохранено. На земле обязательно должны оставаться приметы прошедших времен. Приметы и они же – памятники тому (того) времени. Они и есть – истинно памятники, в сравнении с теми, которые сделаны, возведены потом, в новые, сегодняшние времена. И на земле должны оставаться не безымянные и немые приметы прошедших времен, вроде, в моё детство и юность, нашего пруда, а говорящие, рассказывающие о своём времени, насколько можно подробно. Потому что человек и этим питается. Дух его этим питается. Хочет питаться. Ибо это есть хлеб для его духа, для духа в нём…
      
      Приметы времени…  Они дают нам почувствовать прошедшее время, они связывают времена. И мы хотим чувствования этой связи времен, чувствования  времени, своей истории. Потому что в самой нашей личной природе есть прошлое. И это прошлое в нас хочет чувствования прошло вне нас и устремляется к нему, как к своему родному. Наша кровь томится, вопиёт по своему родному, давнему, исходному, изначальному и утраченному…
      
      Всё, что представляет для людей ценность, должно быть обязательно сохранено. Но времена – разные, а с ними – и разные взгляды на то, что есть ценности. А земля одна. Земля одна, но люди – разные. И какие-то ценности уничтожаются, исчезают…
      
      Время идёт, жизнь не останавливается. «Время что-то щадит, а что-то нет» – говорят люди. И они правы. И это особенно относится к нашей земле, нашей стране, прошедшей через много разных и тяжелых испытаний…
      «Время что-то щадит, а что-то нет» – говорят люди, и так на время списывают свои какие-то непонимания, ошибки или преступления…
      
      Всякое произведение ума и рук человеческих, всякое создание, всякая вещь имеет свою историю. И многое из того, что имеет свою историю, достойно нашего внимания. А мы только должны быть любопытными и внимательными.
      Человек должен знать, на какой земле он живёт, по какой земле ходит.
      Если человек будет знать, что может знать, про землю, на которой живёт, по которой каждый день ходит; будет знать, кто по ней когда-то ходил, что на ней когда-то было и происходило, он будет ходить по ней совсем по-другому. Он будет совсем по-другому себя ощущать, чувствовать.
      Если человек будет знать, что может знать, о том, что его окружает, он  будет совсем по-другому относиться ко тому, что его окружает, он может стать совсем другим человеком и может жить совсем в другом мире…
      
      Конечно, Чесменская дача – усадьба более скромная, чем ближайшие к ней усадьбы – в Люблино или в Кузьминках, или в Кусково. Таких вот загородных усадеб и дач в границах теперешней Москвы было, говорят, более пятидесяти. Не все они сохранились до наших дней, а которые сохранились, сохранились в разной степени. Это зависело и от времени, когда они были построены, от масштабов построенного, от средств, располагаемых их построителями и от того, насколько их коснулись те или иные события. В каких-то усадьбах сохранились и господский дом, и флигели, и павильоны, и оранжереи, и церковь, и парки, и конные и скотские дворы, и другие постройки. Но от многих осталась только что-то. Вот как от Садки-Чесменское остался только один пруд.
      Но довольно об усадьбах. В конце концов, я родился не в усадьбе, а в рабочем посёлке. В моём детстве не было усадеб, но были их пруды и парки… Садки и кузьминские и люблинские пруды и парки…