Николай Лукьянович

Называю его по имени и отчеству, ибо отношусь к нему с уважением. Между нами лишь восемь или девять лет разницы в возрасте. Но иначе называть не хочется. Всё-таки ротный, хоть и без малого сорок лет тому назад. Николай Лукьянович Дармограй родом из-под Тернополя. Простой украинский парень, призвавшийся  и оставшийся после на службе, пройдя все звания от рядового до капитана на момент моего увольнения. Когда я попал в его вторую роту в/ч 43146, это был уже состоявшийся, казалось, поживший мужчина, как я думал, лет пятидесяти. Он был со всеми равно строг. Ни о каком панибратстве или снисхождении даже к старослужащим солдатам речи не могло вестись. Никаких любимчиков.

Лицо круглое, вечно хмурое, недовольное, взгляд суровый. Уголки рта опущены в ниспадающие редкие усы. И никогда, никогда повышенных тонов. Всё при абсолютной тишине, вполголоса. Он был крайне придирчив и справедлив. Какой там "батя" или начальник штаба, только ротный, лейтенант Дармограй, вот кто превращал сто сорок головорезов, половина из которых прошли малолетку, в молчаливую и покорную роту. Он проходил медленно в своих скрипучих, надраянных до блеска яловых сапогах по всему подразделению, выборочно проверяя тумбочки, заглядывая под матрацы и подушки. Для личного состава его появление ознаменовывало начало немой сцены. Приказывал молодым солдатам раздеться или оголить конечности. И не дай Б-г у кого-то из них обнаруживался кровоподтек. Такая гематома где-нибудь в области почек у призывника в его бытность ротным могла означать открытие уголовного расследования и несколько лет дисбата для обидчика. В роте Дармограя дедовщины не было по определению. Впрочем, в его отсутствие могли случаться экстраординарные события, которые я описал в рассказе "Уйгур", но это были единичные исключения. Я берусь утверждать, с ним любой призвавшийся молодой солдат чувствовал себя защищенным. Конечно для них он был "батей" и никто другой. Для лучшего понимания добавлю, что в иных ротах случались происшествия страшные - били ногами в пах, после чего пострадавшего кастрировали и отправляли домой. Это, кстати, "лучший" вариант. Одного парня просто залили цементом в строительном армированном блоке. Живым. Блок высох, его отвезли на стройку и использовали по назначению в каком-то строящемся здании, а потом дело удивительным образом вскрылось. Я лично был свидетелем убийства, когда внешне незначительная потасовка двух солдатиков закончилась смертью одного из них. Удар пришелся в расслабленный живот, в селезенку. Пока дождались скорую, парнишка умер на плацу от внутренней кровопотери. У Дармограя такого не было и быть не могло!

Я его поначалу люто ненавидел - он постоянно контролировал меня, не давал засиживаться в мастерской, требовал регулярного пребывания в подразделении, а я всеми правдами и неправдами сопротивлялся этому по мере возможности. Как-то в самом начале службы в лютый январский мороз ко мне в мастерскую прибежал сержант, командир отделения, и сказал, что Дармограй приказывает быть на общем построении. Пришлось идти. Рота выстроилась в две шеренги.
Командир медленно обходил её, заглядывая каждому в глаза и задерживая взгляд на несколько секунд. Подошел ко мне. Вдруг приказал:
-Рядовой Монин, выйти из строя на два шага.
Я вышел.
-Ну-ка, сынок, сними гимнастерку.
Я снял. Под гимнастеркой был теплый шерстяной свитер, защищавший меня от холодов.
По роте пошла несдерживаемая волна брани и возмущения.
-Отставить,- скомандовал Дармограй, и стало слышно, как тикают ходики в соседней Ленинской комнате.
Зайдешь ко мне после построения.
Я зашел. Прямо в кабинете переоделся в уставную форму и был отправлен на гауптвахту на пять суток.
Но в данном случае речь не о гауптвахте, а о том, что в его роте никто из солдат, из тех, кто поблатней и постарше не посмел отыграться на мне. Этот случай явился началом моего осознания и понимания, насколько наш ротный был на своем месте и как работал с личным составом.
Служба шла своим чередом и для меня в отношениях с Дармограем превращалась в психологическое "перетягивание каната": он требовал, чтобы я находился на общих основаниях в подразделении, исполняя все обязанности солдат, я же, пользуясь тем, что был художником батальона и имел свою поганенькую мастерскую, всячески старался избежать этого. Мы словно испытывали друг друга на прочность. Ему было проще: я был подчиненным нелюбимым, строптивым, гнущим свою линию поведения. Так без малого два года продолжалось время нашего противостояния.
К окончанию моей службы, он пошел на повышение, нам дали другого ротного, бывшего подполковника, разжалованного в майоры, моего земляка, харьковчанина. За две-три недели рота превратилась в неуправляемое жестокое стадо. Как бы я не хотел попасть в нее молодым солдатом в эти новые времена. Но, я уже был старослужащим и в новых условиях вообще мог не показываться в подразделении - никому ни до чего не было дела. Я часто оставался ночевать у себя в мастерской, являлся на завтрак, обед и ужин в индивидуальном порядке. Оставшись в подразделении, не утруждал себя подъемом в шесть утра. Понятное дело - никаких зарядок, построений, занятий, политинформаций и так далее. Дедовщина расцвела махровым цветом. Позже дошло до того, что на ночь в подразделение стали приводить гулящих девок. Всякий жаждущий мог облегчиться. Утолю ваше любопытство, дорогой читатель, я в этих оргиях не участвовал, как минимум по двум причинам - из соображений морали и гигиены. Жизнь стала малиной. Но была ли это армия? Уже нет. Кадры решают всё. Сталинист ли кто-то из читателей или напротив, но Иосиф Виссарионович прав. Кадры действительно решают всё! Без Дармограя рота перестала быть армейским подразделением.

В день выхода приказа Министра Обороны о демобилизации и новом призыве Николай Лукьянович собирал военнослужащих, подлежащих демобилизации, и резал им правду-матку по результатам своих двухгодичных наблюдений на тему "Кто ты такой и что за человек". В выражениях он не стеснялся, избегая, однако, матерной брани. Я сидел и ждал, гадая, что же он скажет мне, ведь больших антагонистов, чем мы, кажется, не было. Наконец, он взглянул на меня, произнеся "Монин". Не скрою, я приготовился к ушату помоев.
- Ну, что, сынок. Скажу тебе так,- начал Дармограй, - крови ты мне выпил столько за эти неполные два года, что кого-кого, а тебя я не забуду. В армии я уже многие годы и навидался разного и разных, но такого, как ты вижу впервые. Это правда. Ты каким пришел, таким и остался. Со сроком службы у тебя не выпятилась грудь, и в плечах ты не стал шире, в проходе кубрика тебе не стало тесно, когда сталкиваешься с молодыми солдатами. Я ни разу не видел тебя заискивающим два года назад или на кого-то прикрикивающим сейчас. Ты в день демобилизации будешь таким же, как и в день призыва. Это дорогого стоит, сынок. Оставайся самим собой, трудись, учись, глядишь, что-то из тебя получится.
Не скрою, за всю мою жизнь это была высшая похвала. Вернее, не высшая, а наиболее для меня ценная. И главное, насколько он сам, Николай Лукьянович Дармограй, оказался выше сиюминутных наших скверных отношений. Это ведь не каждому дано, а точнее говоря, единицам. Мужчина.